летом, задыхаюсь, «как в живой гробнице». И ушел я домой (в Таращу), и избрал себе работу тяжелую – работать колеса, повозки, сани «и прочие орудия». В полтора года я изучил это мастерство так, что, когда мне было 22 года, я был «вольным сыном природы» и имел свое хозяйство.
2
Мне все течение прошлой жизни представлялось картиной страшной, и я задумал по прежних правах моего детства найти душеспасительное покровительство и покой и прислушивался ко многим народам, проповедникам народным и проч. И вдруг голос раздался в народе: какие-то появились масоны в Херсонской губернии из немцев, католиков и русских, И поговаривают, что в моем уезде есть такие люди: за 18 верст от моего города (селение польское). Прислушиваюсь я к этим толкам, у нас в это время была ярмарка, и слышу – толкуют разно о них. Но я, следуя поговорке «не верь чужим словам, а верь своим ушам и глазам», добивался увидеть этих масонов. И вот приглашает меня мой товарищ поехать в одно селение к помещику и взять подряд на сотню колес и несколько повозок. Я согласился, и мы поехали (в начале июня в 8 часов вечера). Отъехали мы на 10 верст от города, он и говорит: «Ты знаешь, куда мы едем?» Я в ответ: «Как же не знать, ведь ты же сказал!» А он: «Я не туда еду, куда ты думаешь». - «А куда же, скажи?» - «Как не будешь робок и не уйдешь от меня – то скажу». Я дал ему верно слово не уйти, и он сообщил мне вот что: «Ты слыхал о масонах? Я еду туда душу свою записать. У них деньги есть: дадут их тебе, и вот сколько ты ни положишь на окошко, за ночь эта сумма удвоится. За год таким путем можно получить тысячи». Я немного оробел. Тот товарищ мой был отчаянный: думаю, уйти от него – догонит и что-нибудь сделает. Вздохнул я тяжело, вспомнил, что надо мною есть Творец мой – покровитель, и поехали дальше. Доехали до того селения в полночь. Свету уж не было в деревне, только в одной корчме мигал огонек. Стали мы на выгоне, мой спутник положил сено лошади и пошел в корчму расспрашивать о тех людях. Ему указали почтаря обывательской почты. Он искал до 2 часов ночи и не нашел. Как только рассвело, мы поехали из села. Нагоняем мы человека, который просится подвезти. Узнав, что он едет в Рыжки получать деньги за почту, мы догадались, что это и есть почтарь, которого мы искали.
Начинает мой товарищ расспрашивать его о масонах, а он отвечает: «Мы не масоны, мы хотим быть христианами. Читаем Библию и Евангелие и находим там все хорошее, и узнаем, что Бог запрещает худо делать человеку, и велит делать добро». Вся его беседа была для меня каким-то благоуханием и казалось мне, что я нашел друга моего.
Проводив почтаря до волостного правления, мы вернулись в его дом и, дождавшись там его, вели беседу о божественном с ним, его братом и его рабочими за трапезою, приготовленною женами хозяев. Но товарищу моему все нипочем: у него не идет с головы, что если деньги класть на окошко – можно тысячи приобресть. Он и говорит: «Это мне не нужно, что вы говорите». А люди спросили: «А что же Вам нужно?» «Правда ли, - спрашивает он, - что у вас дают деньги и что если на окошко положить рубль, то на другой день окажется два?» Люди эти с улыбкой говорят ему: «Да, действительно это правда. Как заработаете рубль и не пропьете его и не потратите, и на другой день точно так же – то и будет два рубля». А он: «Это я и без вас знаю». С тем мы и распрощались.
И начинаю я с того времени следить за собою и за жизнью своею. Стал я думать о том, о чем мы беседовали с теми людьми – о водке, о табаке, всяком баловстве и прочих пороках людских. И вижу я, что все это древность. На устах есть все, а на деле тот же мрак, какой в целом мире. Опять остаюсь я как в пустыне, как говорится в стишках:
Дай мне здесь, в пустыне хладной,
Где живу я сиротой,
Руку помощи, отраду …
Обзираю я кругозор жизни своей и спрашиваю: «Есть ли на земле кто подобный мне?» И вижу, что все люди живут в одном, а я в другом.
Вскорости после этого появляются на земле миллионы книжников, так называемых сектантов, и земля наполняется миссионерами, и пророками, и пророчицами, и проповедниками. Тогда я задумался и сказал своей совести: «Иди к книжникам». Я стал обращаться к ним и спрашивать, откуда они почерпнули все это. И они отвечали, что получили откровение, ибо в это время перевели Библию и Евангелие на все наречия, и вся сила народная поднялась на борьбу. И я вступил в эту борьбу, как в туманный воздух, покрытый беспросветной мглой, и несколько лет стоял в этом тумане.
3
И обратился в прежний мой лес пустынный и оглянулся на прежних друзей моих – птиц небесных и животных, маленьких и больших, и сказал сердцу своему: «Где тот Бог, о котором кричат миллионы книжников? Где тот певец, которым забавляются миллионы людей? Где тот Мессия, которого ожидают миллионы сынов Израилевых? Где праведник правды, которого бесчестное язычество называет ковчегом Ноя праведным? Где тот Спаситель, миллионы изображений которого найдешь во всех городах и селениях Европы? Где тот Свет-плащаница, которого освещают миллионами свечей на страстный день? Где это Воскресение, про которое миллионы говорят на праздник Пасхи «Воистину воскрес!?»
И все эти поклонники воскресения подготовляли меня ко второму погребению, и берут меня как невинную овцу в свою пасть… У миллионов вырывается дикий голос: «Погубить противника религии, государства и Отечества!!» И выставили на меня статью 29-ю, 125-ю, 938-ю и проч., и проч. И сочли меня со всего в природе вредней, и дали мне гробницу живую, чтобы я мучился навсегда! В законах своих установили, чтобы не убивать меня, а только мучить по закону начиная от властного мира, религиозного и до самого семейства. Если бы не Бог Творец был со мною, я бы не мог устоять! Ибо Христа одни обвиняли, другие оправдывали, а меня же, начиная от всего мира и до моего семейства, дыша ужасною злобою, ненавистью, проклятиями и клеветою – и дикий голос из пасти вырывается: «Погубить, погубить!»,- и больше ничего. (Представляется правда, лежащая на земле, на грудь ее наступил разбойник с кинжалом в руке. Она молчит, и все силы напрягает, как бы свалить с себя этого могучего древнего разбойника, который называется Соловьем Киевским или Малороссийским!)
Вот я надеюсь, что вскоре будет, что все эти соловьи закувычут как поросенки, козленки и цыпленки, а все эти животные запоют соловьиными и канарейкиными голосами. Скоро раздастся голос могучей трубы на собор великого праздника, скоро все ангелы и архангелы воскликнут своими голосами: «Рождество твое, Христе Боже наш!»
Скоро все уголки земли отпустят связанных ангелов и восклицать будут: «Слава в вышних Богу!» Скоро восплачут и возрыдают те, которые поругались над своим неоцененным Искупителем! Вот поэтому я и припоминал часто письменно и в брошюрах, чтобы ходили ниже травы и тише воды. Люди же продолжали жизнь свою в распутстве, дыша злобою, обманами, грабежами и представляли какого-то мнимого Бога своим просителем.
Бог создал человека свободным! И вот я первый вступил на эту позицию среди необразованного и рабочего народа и доказал ему, что если бы мы жили по этому Разуму, которым Бог одарил меня, ни одного человека не было бы на земле обиженного, и не было бы добровольных каторжных работ, и не было бы разврата, баловства и лености, и не было бы миллионеров и тысячников, и не было бы бедняка и отчаянного. Все люди были бы роднее братьев, переполнились бы все дома и садики Спасительным священным учением, все бы исполнилось радости, сходила бы в них искра электричества в воздухе разноцветными огнями, и внутренность их как разноцветным зацвела бы в них Маем!
Ах, если бы вы, люди, поспешили пробудиться от ночи вечной и поспешили встать, увидя звезду, сходящую над Спасителем и его яслями, где Он лежит, и Его мать – Вечную Премудрость, и Его отца – Вечный Закон любви и милосердия! Вы бы скоро дождались праздника вечной Пасхи, вы бы все восклицали: «Христос воскрес!», и ответ получили бы: «Воистину, воскрес!»
Чего вы, люди, ожидаете? Вы думаете, что ваша культура и техническое образование дали вам Жизнь? Вы думаете, что миллионные машины и тысячные фабрики и заводы дали влагу и прохладу жизни? Думаете, что если есть раскаленные печи, в которых в сутки сгорают десятки саженей дров и тысячи пудов угля, так это уже жизнь? Вы думаете, что кочегары и машинисты и тысячи рабочих на заводах могут отрезвить жизнь свою? Вы думаете, что тысячи машин, гудящих у портных, сапожников и модисток могут дать вам что-нибудь?
Нет! Там ничего нет!
4. Вступление в секту баптистов. Начало малеванщины.
Когда мне было лет 30, я отступил от всех религий, перестал даже мечтать о Боге и часто совсем не молился и ни во что не верил. Только одно было, что не погасло во мне: когда, бывало, вижу обиженного человека, мужчину или женщину, готов им последний кусок хлеба или последний гривенник отдать. Часто я и сам оставался обиженным, без куска хлеба и без копейки, но не позволял себе кого-либо обвинять, а обвинял самого себя. Совесть моя не спала; я думал: «Почему все люди в ясном свете занимаются обычными делами, весело разговаривают себе и поют песни свои обычные малороссийские, а для меня ничего нет, окроме грусти и страдания?». Часто я ходил на сектантские собрания, но нигде для моего сердца отрады не было и душе своей я не находил покоя.
Так продолжалось до 39-летнего возраста, когда я решил сбросить с себя ветхого человека, перестал исполнять свои прихоти и облекся в человека нового. И стало у меня на сердце легко, и совесть моя очистилась от всех невзгод житейских. Я не только перестал стремиться завладеть всем, что есть в мире, но лишняя ложка пищи мне вред приносила, и стакан чаю лишний для меня стал тягостью. Я торжествовал и радовался, несмотря на то, что руки мои опустились и ноги стали каменными, не несли меня, и тело мое стало для них тяжелой ношей. Я жил в четверть версты от города, и, как пойду в город, 3-4 раза отдыхаю. «Борюсь я с моими страданиями иовскими, но они одолевают меня». Месяца через два я почти не мог ходить.
Задумал я тогда присоединиться к общине баптистов, так как они раньше любили меня все и уважали, и заявил им об этом. Они согласились принять меня и говорят: «Теперь, брат, помрешь – душа твоя будет в Раю!» От места их собрания до моего дома было версты 2: я прошёл их с великим трудом, и, придя домой, слег в постель. Начались сильный кашель и одышка; в сутки 3-4 чашки (мокроты) «выносила помощница от меня, часто падала на мои ноги и оплакивала судьбу свою» («помощницей» К.А. называет жену).
Я с улыбкой смотрю на нее и говорю: «Я же еще жив, и буду жить», но она тем более хватает меня за тело моё и говорит: «Мертвецом уже пахнет», а я отвечаю: «Это не смерть, а жизнь изменяет свою природу на жизнь могучего Творца». Смотрит она на тело мое, подобное скелету, и думает себе, что, конечно, я кончаюсь. С испугу она убежала к братьям и сестрам моей общины. Часа через 2 все они сошлись - душ до двадцати - в моей комнатке. Видят они меня полумертвым, и у всех показались слезы на глазах. И вдруг все, как один, упали на колени, и слышу я голос молитвы в устах одного из них: «Господи, прими душу Твою в объятия небесные». И все повторили за ним горячую молитву.
Я тогда улыбнулся сам себе и сказал: «Душа моя уже и без вас принята в объятия небесные и живет в разуме Творца и Его светлой воле». Окончив всё свое, попрощались со мной и ушли «люди внешние, т.е. православные»…
(Считая его умершим, друзья, а также и нищие, приходят на похороны и дивятся, слыша, что он еще жив. Через 3 недели больной встал, а затем и окончательно выздоровел. Болезнь продолжалась около 2 месяцев).
Я начал работать и ходить в общину баптистов и часто замечал у них споры о Боге, Спасителе, апостолах и святых… «Я знал, что это всё мания религиозная и ничего нет общего с чистой совестью человечества, одначе молчал... Я считал, они сами дойдут до человечества и узнают, как и я», но как раз в это время у них были введены суды, отлучающие согрешивших от общины…
Первое дело разбиралось в моем доме. Судили человека за то, что он упорно держался обычая замазывать в субботу вечером печку с пищей, как у евреев, и приготовлять всякие припасы с вечера, чтобы даже хлеба не нарезать в воскресенье. За его упорство приговорили его к отлучению на один год: чтобы не приветствовать его, и руки не давать ему, и не есть с ним. Осужденный упал на колени и закричал: «Господи, прости! братья дорогие и сестры, простите!» Но ответа не получил. Он встал с колен, как перепуганный. И вот спросили меня: «Что Вы скажете об этом человеке?» Тогда я стал на ноги за столиком и начал высказываться против всех:
- Чем лучше его вы, побивающие камнями своего товарища? Ибо всякое слово убийственное есть уже и камень, и штык, и копье!
Они все разошлись от меня, и только тот человек упал на колени, горько плача и благодаря Бога за то, что хоть один человек его оправдал.
Тогда завязалась борьба между мною и баптистами и шла около 5 лет. Недовольны они были тем, что я их суды уничтожал. И начали меня за глаза позорить. В начале 6-о года я попрощался с ними на собрании, назвав их друзьями и братьями, и заявил, что отхожу от них. Они спросили: «Надолго?» Я ответил: «Навсегда». И тогда им объявил: кто желает прийти в мой дом, не препятствую, и читать Библию и Евангелие не препятствую, петь псалмы тоже можете, а пояснять не надо. И отошел тогда от них.
Они ждали меня неделю-другую, затем пришли ко мне двое из них и спрашивают: «Почему же Вы не идете?» Я ответил: «Я же сказал почему. Потому, что ваши раздоры всякие подобны вечной корчме!» От этих слов они еще более озлобились и начали страшить всех, что несчастен всякий, кто поверует в учение Малеванного. Но успех их был «неблагонадежный».
Они собрали в день Крещения со всех сел и городов 19 пресвитеров своей общины и послали двух человек за мною. Я отказался идти. Тогда они сами начали разбирать дело обо мне, но ничего не вышло. Тогда они упали на колени и молились Богу, чтобы Он обратил меня к ним и простил мои грехи. Был среди них один, который «наблюдал за моим учением» и бывал у меня в доме несколько раз. Стоя на коленях с другими, он поворотил голову назад и ему «представилась в мечте картина», будто я распят «на крестном позоре и вдруг у ног моих и рук кровь течет, и с ребер, и, будто бы, видя на мне терновый венец, и голова моя склонилась на правое плечо». В испуге он прибежал от них в мой дом и упал на колени у порога дверей с криком «Распяли тебя!» Я в это время сидел у столика в задумчивости, склонив свою голову вниз. Когда он продолжал повторять эти слова, я подхожу к нему и легко беру его за руки, полагая, что «истерическая болезнь в нем». Поднял его и посадил на скамейку и расспросил точнее. Видя, что «слова его не больные, а здоровые», я успокоил его и сказал: «Об этом никому не говори. Тебе же будет лучше». И он воротился домой и бросил все это, и стал жить по-мирски.
В моем доме бывали собрания: в то время это дозволено было нам сенатом, и полиция не препятствовала. Но тем более нападали на меня баптисты, а того, кто одобрял мое учение, стращали каким-то страшным судом, горящим озером, огненной рекой и прочим.
Так прошло 10 месяцев. 15-го октября 1899-го года случилось в доме моем на собрании вот что: упали ниц все и закричали: «Спаситель! Спаситель!» Я встал и ожидал конца. И вот стали они подниматься, но повторяли то же: «Мы тебя распяли, мы не слушали слов твоих, мы не верили слезам твоим, мы называли тебя всякими неподобными словами… Прости нам!» Я ответил: «Я же вам все говорил, что простил и ни на кого жалобы не подал!» И вот едва немного успокоил их, и говорил: «Замолчите!»
«Одначе же они не могли, вышло дело наружу», и вскоре узнали люди и полиция о моем городке, что они зовут меня везде своим Спасителем. Остальные баптисты рассвирепели и внушали толпе и полиции, чтобы меня уничтожить. В то время был у нас прокурор Уманского окружного суда, и полиция просила его «запретить течение этому делу». Прокурор не запретил, только велел поставить двух полицейских у моего дома.
Но полицейские ничего не могли сделать: «толпа народная увеличивалась и стихийная сила разгоралась сектантства, и караулили меня более сектанты, чем полицейские, отчего именно, чтобы скоро погубить меня».
Наконец, толпа разорила меня, разобрала забор мой и ворота, выбили окна, «опустошили стены, осталось одно дерево». Тогда полиция прекратила доступ ко мне, и я оставался «с одним окошком и одним стеклом»: остальные все были забиты досками и замазаны глиной. Лампа день и ночь в моей темнице горела чуть-чуть, и на нее набрасывались, и раз 10 разбивали ее. Мы затыкали выбитые стекла тряпками. Полну комнату набросали камней, кольев и полен. Мы стояли в уголках нашей комнаты. и каждый час ожидали позорной смерти…
5. Начало преследований.
Полиция и духовенство предложили мне составлять протоколы и предавать буянов суду. Я ответил:
- Разве они там сделаются лучшими? Да и если сочинять протоколы, то надо сочинять протоколы на всех, и на полицию, и на духовенство, и на баптистов, и на всех людей. И кому же подавать эти прошения?
Тогда полицейский надзиратель и духовенство спросили: «Неужели и мы виноваты?» Я ответил им:
- Перед моим погромом вы тоже были у меня со своей полицейской свитой, и эти самые два священника, которые здесь стоят. Когда тянули людей из дома моего, я сказал: «За что вы бьете их?». Тогда надзиратель ударил меня по зубам так, что кровь потекла из носа и рта. А затем сказал: «Это я по ошибке; я не имею права Вас бить». И вышел на двор, и толпе сказал: «Его стоит разорить и совсем истребить!» Это повторили и два священника.
Выслушав мой рассказ, они сказали: «Неужели полиция и священники дозволили бы это сделать?» Я указал на свидетелей, бывших во время этого разговора в моем доме. Один поп спрашивает их: «Приказывали-ли мы это делать?» Те говорят: «Приказывали».
Мне говорят: «Вы сами даете повод буянам, не хотите их указывать». А я: «Лучше мне одному отвечать за всех, чем за меня. И так в тюрьмах, арестных домах, арестантских ротах и каторгах нет места».
Тогда один священник поспешно вынул бумагу из своего чемодана, и стали писать протокол на меня. Позвали понятых расписаться, что Малеванному строго воспрещается собирать сходки и проповедовать. И приказали понятым доносить, если кто придет ко мне, угрожая в противном случае 25-рублевым штрафом.
Через неделю призвал меня судебный следователь 1-го участка, допросил обо всем и сказал: «Я Вас арестую, если будете нарушать постановление общественное».
Не прошло недели, была у нас ярмарка, и ко мне приехали душ 9 моих знакомых. Понятые сейчас дали знать полиции, она явилась и арестовала моих гостей.
(Его самого полиция допросила, а через 2 дня опять вызвал его следователь).
…И ничего уже больше не говорил; куда-то послал своего дневального, - и вот являются два полицейских, и повели меня на тюремный двор и сдали тюремным стражникам. Те увели меня в свою казарму и стали переодевать меня в арестантскую одежду, а сами ругались надо мною. «Вот мы оденем тебя в корону Спасителя и ризы, и обуем тебя в сандалии, и дадим тебе трость в руку, и вот радуйся, обманщик и возмутитель! (Иоан. XIX, 3). Ох, если-бы были ещё николаевские законы, мы тебя отсюда не вывели бы живого» …
И ругались надо мной часа два, пока не явился начальник тюрьмы, и тогда немедленно принесли арестантскую одежду: шинель, подштанники вроде тряпки, рубашонки чёрную, как сажа кругом, и покрытую вшами и такой же халат, в швах которого виднелись кучи серых насекомых. И обувь дали оборванную, сплетенные из шпагата туфли.
И увели меня в холодную секретную, где было два «кандальника», за грубость переведенные сюда из общей камеры, еврей и русский, да еще два сектанта-баптиста. Один из них ругался надо мной. Они говорили: «Мы вот пойдем этапом домой не больше, как через неделю, и будем опять на воле, а ему воли не будет вовек. Начальство даже говорило перед нами, что его повесят или сошлют на остров навеки за то, что грешный человек сделал себя Богом».
Сектанты были оба одеты роскошно: в тулупах, ватных куртках и бурках деревенских. Все стали «стелиться» на полу и положились спать, я стоял всё в уголку около печки. Один из кандальников говорит мне: «Ложитесь спать. Или Вам холодно? Дал-бы я Вам что-либо, да от нас все отобрали». Тогда тот сектант, что молчал все время, дал мне свой тулуп, а сам лег на куртке и укрылся буркой. Я немного укрылся тулупом и, когда разогрелись насекомые и полезли как муравьи по моему телу, часы мне показались за годы...
(Арест этот произведён был 7-го февраля 1890-го года; через 3 дня Малеванного перевели в одиночную камеру).
Приходит ко мне проверять начальник тюрьмы, я и спрашиваю его:
- Господин смотритель, мне здесь ничего не полагается: ни матраца, ни одеяла, ни рубахи?
Он посмотрел на меня сурово и сказал строго: «Святые спали на камени».
Я ответил: «Так, верно. Благодарю покорно».
Прошло еще трое суток: смотрю, вечером приносит мне стражник матрац, одеяло, подушку из соломы, новый халат, белье чистое и обувь новую.
(Заснув крепко, он видит я себя в каком-то царском дворце, торжествующим среди благоуханных роз. Через 3 дня его ведут к следователю два солдата, озлоблённые на него за то, что из-за него не ели до полудня. Следователь допрашивает его в присутствии двух докторов).
На другой день явился ко мне в тюрьму наш священник и увещевал меня жить, как живет весь мир: «И сейчас Вас освободят на волю». На это я ответил: «Я и так вольный!» А он сказал: «Мне страшно смотреть на Вас. Вы – бывший человек и хозяин! В какую странную одежду переодели Вас! Мне Вас жалко!» Разговор этот шел в тюремной канцелярии в присутствии начальника тюрьмы и еще какого-то господина. И вот он спрашивает меня: «Согласны Вы жить по нашему?» Я отвечаю: «Нет».
- Так Вам плохо будет.
- Ничего. Я 45 лет ожидал этого и рассчитал все.
- Может быть Вам дать книги? Библию или Евангелие?
- У меня есть книга: Жизнь, с которой я советуюсь каждый день.
Затем явился ко мне следователь, прочитал постановление о мне и сообщил, что предали меня не начальство, не священники и не народ православный, а сектанты. Я ответил, что доволен всем, чем судьба меня наградила.
Пробыл я в таращанской тюрьме месяц и шесть дней, и отправили меня в Умань (ибо это бывший наш округ). Я прибыл в Умань на страстной неделе. Через 4 дня вызвали меня в окружной суд для освидетельствования, и там тоже мы долго ожидали, пока собралось начальство. И там меня все поносили, особенно швейцар, говоривший: «Погубить бы такого возмутителя» и подстрекавший солдат, которые тоже грозили мне смертью.
Ввели меня в залу: там собралось человек двенадцать. Прокурор спрашивает меня тихо, вежливо:
- Исполнится ли то время, о котором говорится у пророка Давида: «Изолью от Духа Моего на всякую плоть»?
Я поправил: «Не у Давида, а у Иоиля.» (II, 28).
- Да, да. Я ошибся, - сказал прокурор.
И мы стали беседовать из Писания: они спрашивали, а я отвечал. (Швейцар и солдаты тоже присутствовали при этом).
Когда вывели меня из залы, швейцар и два солдата стали извиняться предо мною; говорят: «Простите, дядя, то, что мы Вас поносили. Мы думали, что Вы виноваты в чем-нибудь, а Вы без вины страдаете». Швейцар предложил взять меня на поруки. Я говорю: «Меня не отдадут на поруки». А швейцар: «Прокурор отдаст, он человек добрый». И побежал спрашивать. Вернулся и говорит: «Прокурор сказал, что там известно об этом будет в тюрьме». Когда я шел до тюрьмы, «была дисциплина изменена»: солдаты шли сзади и спереди, а я «и по-право, и по-лево солдат и посреди мостовой». И раздавался голос солдат для всех извозчиков: «Направо! Налево!» Я шел в каком-то торжестве и казалось мне, что я - не узник, а царь природы, а солдаты – мои ангелы.
В Уманской тюрьме прожил я около двух месяцев, и отправили меня в Киев тем же путем, через Таращу и Звенигородку. Нас шло трое арестантов: я, больной арестант и цыган, с которым я был закован. Как узнали мои последователи, что я иду в Киев, стали меня встречать от Умани до самой Таращи.
Прожив 3 дня в Тараще, отправился я в Киев, - и от Таращи до самой станции Ольшаницы за мной и впереди меня шли толпы народа. Я шёл закованный в наручнях с цыганом, но солдаты, видя такое торжество, расковали меня и уехали с прочими арестантами на подводе. А я шел до Ольшаницы с народом, беседуя с ним о жизни, любви, милосердии и достоинстве человеческом.
На станции собралась толпа народная великая посмотреть на меня, и у многих из глаз лились слезы потоками. Не успели мы ступить на платформу, как поезд примчался. Толпа бросилась ко мне, но солдаты навели порядок, и я пошел в арестантский вагон.
На станциях Сухолесы и Белая Церковь тоже платформы заполнены были народом, люди поднимались на цыпочки, чтобы увидеть меня, и сами начальники подходили к окну и просили солдат: «Покажите нам, который - Спаситель».
6. Увещания.
В Киеве я прожил в доме душевнобольных около семи месяцев, и отпустили меня домой. Вслед за мной шло газетное известие от всех волхвов и мудрецов на шаре земном, что Спаситель мира явился во втором пришествии,- что гром прогремел и труба протрубила, а ученики спят. Ибо до того времени, по исследованию г-на Скворцова, было моих последователей 250 душ, а когда я шел домой, чтобы пробудить остальных, пробудились тысячами в Снигиревке, Фастове, Дидовщине, Голяках, Турбовке, Лучине, Зубарях и проч. и проч.
(Следует сравнение народного движения с течением могучей реки, которого нельзя остановить никакими запрудами).
И вот я живу дома, и никто даже не знает жив я или нет. Ибо в нашей церкви городской священник читал проповедь о том, какую я казнь получил в Киеве. И все люди молились обо мне и плакали. И когда я шел домой с этапного ареста, встречала меня толпа наших мещан (ибо была ярмарка) и мне говорила: «Это вы, Малеванный? Наш батюшка читал в церкви, что Вас уж нет!» Я ответил им: «Он не ошибся, говоря, что меня с вами нет. Я живу с Тем, Кто воскресил меня и дал мне Жизнь неоцененную».
Приходил ко мне в дом поп и угрожал мне всякими страстями, подстрекая на меня полицию. Полиция, переодетая в гражданскую одежду, следила за мной, и кого ловила в моем доме или во дворе, беспощадно била и ввергала в тюремное заключение.
Тогда явился в Скворцов мой городок и с комиссией, состоящей из исправника и городского надзирателя, «угрожал мне, чтобы я не действовал. Но я сказал: «Я не могу сказать реке, чтобы она остановилась. Так и жизнь моя подобно реке из уст моих идет!» Исправник стал на мою сторону и говорит: «Значит вся вина Малеванного в том, что он назван Спасителем? Разве он сам называет так себя? Его и так уже разорили, и домишко, и хозяйство и в тюрьме гноили целый год… Прекрасное управление! Значит, если меня назовут Спасителем, то и меня надо разорить и убить? Прощайте, господа, я не хочу и знать таких комиссий. У меня дела».
И уехал. Толпа вся была рассеяна полицейскими, Скворцов тоже уехал куда-то, а я пошел домой.
Меня часто требовали в полицию, и я простаивал часов 7 – 8, ожидая резолюций.
Полицейские искали удобного случая обвинить меня. Однажды вошло в мой двор два человека. Жена моя предупреждает их: «Не ходите, потому что полиция убивает, кого поймает». Только сказала, смотрит: бегут два полицейских...
(Посетители спрятались на чердак и после долгих поисков были обнаружены).
Их начали бить бесчеловечно, и побросали их с чердака вниз в сени, и соскочили сами. Один из них упал и зашибся здорово. Тогда начали бить еще больше, беспощадно, ногами, шашками и проч. Я воспламенился духом и сказал им: «Какие же вы блюстители порядка общественного, что без вины людей убиваете?» И назвал их разбойниками. Тогда один из них заметил сурово: «Будешь ты помнить!» Я ответил: «Я вас не боюсь. Бог, мой Творец великий, Он будет мне свидетелем и защитником. Я - тот Лот, который скрывает странников в доме своем от губителей и убийц». (Бытия, XIX, I-II.).
Они еще больше рассвирепели и повели обоих тех человек в полицию. Не спустя часу, бежит один из полицейских и требует меня. Я иду с ним, а он все дико и сурово ругается, говоря: «Будешь помнить, как полицейских бранить». Я молчал.
Когда я пришел в полицию, городской надзиратель позвал меня в свою квартиру. Там в его зале застал я его, жену его, и еще два господина сидели у стола (один – секретарь полиции, а другой – доктор городской). И начали лицемерно надо мной издеваться: «Разве Христос, говорят, имел жену и детей?» и жена надзирателя сказала: «Вот я тоже водки не пью и табаку не курю, однако я – грешница. А ты назвал себя не только святым, но и Спасителем». Тогда я воспламенился духом и сказал им:
- Вы не знаете ни Спасителя, ни Творца, ни Его святых законов. Христос есть вечный разум, Он же и Творец. Пришел на землю свергнуть всякую неправду, насильство, хабару и уничтожить всех взяточников, которые правду убивают, а ложь защищают.
Тогда они все три словно чего-то испугались, а надзиратель говорит в свое оправдание:
- А ты разве не берешь взяток?
- Нет,- отвечаю я:- Мне привезут пуд муки или картошки мешок, так ваши полицейские и то готовы отнять, а меня морить голодом и холодом. Я расходую 5 – 6 рублей в месяц на все семейство из 8 душ, а вам и тысяч мало.
И повели меня в полицейскую казарму. Там было человек 15 арестованных, в том числе и те двое, которых взяли у меня. Слышу я, полицейские шепчутся, что надо расставить караульных по окошкам и у трех дверей и никого не допускать. Они видят, что я все слышу, и заперли меня в отдельную комнатку («женскую кутузку»). И начали (арестанты) бить тех двух, и слышу я голос одного из арестантов: «Крестись! Убьем!» В ответ - хриплый голос избитого: «Я крещусь». Били они его так, что у него с испугу сделался смертный припадок и он стал реветь, как животное. Тогда они бросили его и принялись за другого. Спрашивают его: «У тебя деньги есть?» - «Есть». – «Сколько?» - «30 рублей». – «Где же они?» - «Забрали полицейские». – «Сколько нам пожертвуешь?» - «Сколько пожелаете». – «Дашь 2 рубля, и перекрестишься, три рубля, и поклоны ударишь, и останешься в живых». Тогда все утихло.
Вскоре ввели ко мне тех двух людей: один очень избитый, чуть живой идёт, а другой, который откупился деньгами, ничего. А меня увели к этим пяти арестантам (из числа заключенных 15 пять было осужденных в тюрьму: они то и били малеванцев).
Полицейские столпились под окном, прорезанным в дверях, и говорят: «Покончите его». Я вошел к ним и хотел было сесть на нарах, но один меня схватил и пытался бросить на землю, да не хватило силы. Стали они предо мною все пять и говорят:
- Что нам дашь, чтобы откупиться от смерти?
- Я всего себя отдал вам,- отвечаю:- я борец смерти и защитник жизни.
Тогда кто-то из них сказал: «Что долго разговаривать?» И один, самый сильный, стал бить меня двумя кулаками в грудь против сердца, и бил, пока не истомился. И говорит:
- Ну и сильный! Не таких и то я убивал, а ему ничего не сделаешь.
Тогда подходит другой. У меня была борода длинная: он взял меня обеими руками за бороду и стал бить меня об стенку, пока тоже не устал, и говорит мне:
- Крестись, не то убьем.
- Я же крещусь,- отвечаю я.
- Как же ты крестишься, когда не поднимаешь руки?
- Зато вот ты на меня поднял руку.
- Что с ним долго разговаривать!
Бросились на меня разом все пять, подняли меня и стали меня бить о двери. Все пять переутомились, а полицейские говорят в окошко: «Хорошо, хорошо».
И вот бросают меня на землю: двое берутся за мою шею, а трое – «посреди и ногами о меня упираются, чтобы сломать меня назад». Когда истомились все пять, полицейские подозвали их к окну и дали им табаку нюхательного и курительного. И они, подняв мою голову, набили мне полон рот курительным и полон нос нюхательного табаку. И приговаривали: «Приобщается раб Божий высокопреосвященный Платоний» (тогда был московский митрополит Платон).
Мои страдания тянулись с 12-и часов по шестой час. В шестом часу поднялась сильная туча с юга (дело было в конце мая) и показался в небе столб в виде радуги темного цвета. Ужасная поднялась буря и как-бы трясение земли, и полился дождь и стал потоп на равнине. Полицейские перепугались, арестанты стали петь: «Осанна в вышних». Я лежал на земле голый, и один арестант подложил мне свитку под голову.
Тогда узнала моя жена, что меня убивают и проскочила как-то в коридор «полиции», и закричала не своим голосом. Полицейские ее вытащили и заперли двери, и пригрозили: «Если будешь жаловаться, то и с тобой покончим!» Тогда ожидали моего конца и один из полицейских сказал:
- Невинную душу мы предали на поругание. Смотрите, что делается на небе… Может все погибнем.
Остальные сказали: «Замолчи». И стала тишина безмолвная. Подошло два полицейских, подняли меня и сказали: «Идите, дядя, сюда». И перевели меня туда, где я был раньше, а тех двоих на мое место.
Рано утром вызвал нас трех надзиратель и, пригрозив строго, чтобы у нас не было собрания, отпустил меня домой, а тех приказал отвести в тюрьму, чтобы отправить по этапу, так как они были оба Васильковского уезда.
Вскоре приходят ко мне два полицейских, а я лежал на диване, весь в ранах, измученный. Они со мной поздоровались и спрашивают: «Что, может быть нездоровы?» Я сказал: «Лежу так себе». Они ушли, и я понял, что когда меня предавали на убийство, на это были согласны все… Так как я был признан больным, хотели прикончить меня, а затем скрыть, что случилось.
Полицейские заходили ко мне часто и все спрашивали, как мое здоровье. Когда заметили, что я остался невредим, составили протокол на меня за нарушение тишины общественной.
(Мировой судья заглазно приговорил его к аресту на 2 недели с заменой штрафом в 25 руб. Следует беседа с надзирателем и описание духовных собеседований, на которых священники убеждали М-го обратиться к православию. Был спор о втором пришествии; доказывая его наличность, М-ый ссылался на газеты 1891-го года, где признали этот факт «все волхвы и мудрецы»).
7. Отправка в Киев.
За две недели перед Пасхой вызвал полицейский надзиратель мою жену и сказал: «Пусть Ваш муж готовится. На страстную пятницу он должен явиться в полицию и его куда-то отправят». Я узнал, что на первый день Пасхи отправляется этап и послал жену спросить у исправника, можно ли мне отправиться вольно, самому. Исправник обещал справиться об этом телеграммой у ген.-губернатора Игнатьева. Через 3 дня исправник объявил, что желание мое может быть исполнено, если я возьму на себя путевые издержки мои лично и имеющего сопровождать меня полицейского. Я согласился и внес 6 руб. на расходы.
В пятницу перед вербным воскресеньем позвали меня в канцелярию, «чтобы описать меня, черты моей природы, и какие особо есть знаки и тайны, и сколько мне лет». На вопрос мой, когда же мне отправиться, мне ответили, что известят меня за сутки.
В воскресенье вечером пришел полицейский и сказал, чтобы я приготовился: «В понедельник на страстной неделе ночным поездом отправитесь в Киев». Придя домой, я сообщил семье, что уезжаю завтра. Меня спросили: «Куда?» Я ответил: «На свидетельство пред князей и всего народа за любовь Спасителя и закон вечной правды, которую я возлюбил и оценил дороже всей видимой природы и красоты ее».
Мои начали плакать и говорить: «Несчастные мы, что Вы нас оставляете». Я им ответил: «Если будете моими духовно, как телесно – я вас вовек не оставлю и успокою вас». Ночь на понедельник провели мы без сна. И друзья и ближние мои по духу приходили прощаться со мной. В то время многие мои друзья выехали как-будто на базар, а на самом деле повидаться со мною в последний раз. Я пошёл на базар, и полицейские заметили, что везде окружает меня народ. Тогда мы вошли в одну из гостиниц, как будто для того, чтобы напиться чаю. Вошел туда и полицейский, но, послушав нас, сказал: «Беседуйте себе с Богом»,- и ушел. Долго мы беседовали, и все плакали, прощаясь со мною.
Но уже вечерело, и было время идти мне. Я простился с ними и ушел домой, а когда стемнело, отправился в полицию. Меня провожали мои домашние и родственники и плакали, но я воротил их домой и только моя жена, моя родная сестра да дочка старшая проводили меня до «полиции», в которой и стали ожидать моего отъезда. Часа два мне пришлось ожидать почты, а когда она пришла, старший полицейский оделся в парадную форму, сел со мной (в экипаж), и мы помчались во весь карьер, чтобы захватить поезд. Двое моих последователей тоже наняли лошадей и отправились вслед за мною, так как боялись, что со мной что-нибудь сделают, когда мы выедем в степь. И просили своего ямщика: «Дадим тебе сколько хочешь, только погоняй лошадей!» И они нагнали меня за городом у селения. Я заметил их, но они спрятали свои головы, чтобы не заметил их полицейский. Так они ехали вслед за нами до Ольшаницы. Они хотели было на станции кое о чем спросить меня, но полицейский не допускал их. Тогда я попросил полицейского, и он сказал: «Выйдите на платформу без меня и там с ними поговорите». Я вышел, и они сказали мне: «Мы поедем с Вами в Киев и посмотрим, что будет с Вами». Но я сказал: «Не надо, потому, что это большой расход. Что Бог даст, то и будет». И тут вижу я, что поезд подходит…
(Один из провожавших все таки сел в задний вагон и в Фастове, где поезд стоял 20 мин., известил последователям Малеванного. Они бросились бежать, но не поспели к поезду кроме одного, машиниста водокачки, который вскочил в вагон на ходу. Когда он говорил с Малёванным, к ним подошел полицейский, но позволил машинисту ехать с Малёванным дальше).
Приехав в Киев, мы сели на извозчика и уехали в киевскую полицию, и там полицмейстер сдал меня «в первое мытарство» столоначальнику, тот сдал меня «во второе мытарство» надзирателю, надзиратель отправил меня в «душевнобольных Кирилловское богоугодное заведение». А машинист все время следовал за мною. Привели меня в контору больницы и переодели в «странную одежу, больничную». Когда увидел меня в таком виде машинист, он горько заплакал и стал шептать: «За что, за что это так обезобразили его? За что ведут его как злодея?» И все шел за мною и причитал. Я же шел безмолвно, только по ланитам моим текли тихие слезы.
И привели меня к воротам, где стоял привратник. Тотчас открылась калитка и, пропустив меня, закрылась. Мой спутник остался за воротами и снова горько заплакал. Он посмотрел еще раз в окошко, кивнул головой… «Прощайте, прощайте, прощайте»…
8. Кирилловская больница.
Только я появился, некоторые служители и больные узнали меня и стали меня приветствовать, но вышел надзиратель и повёл меня к доктору. Доктора были мне уже знакомые, поздоровались со мной и стали «кое-что лицемерить», но я мало говорил с ними.
«Тут скорее стали снимать с меня свидетельство доктора и профессора, в том числе и Сикорский, который и описал о моей болезни книгу, и сняли с меня свидетельство в полтора месяца».
Потом приехал ко мне тот самый Скворцов, который и раньше у меня был, и беседовал со мною, и стал говорить докторам «как-то притворно, с насмешкою»:
- Быть может, Малеванный желает идти на работу: пускайте его. Может быть, он желает в церковь пойти, – тоже отпустите его.
Так прошло время с апреля до июня. Знакомый мне бухгалтер потихоньку известил меня, чтобы я подготовил себе, что надо на дорогу, так как меня хотят 29-го июня тайно отправить в Туркестанскую область.
Часто со мной также беседовал смотритель, бывший раньше приставом 1-го участка в Тараще. Он мне говорил, что начальство хочет меня отпустить с условием, чтобы я жил по их обряду.
- Разве,- спросил я,- те сектанты, которых вы знали у нас, такие плохие люди?
- Люди хорошие,- ответил он.
- Так для чего же мне принимать ваши обряды?
- Да мне все равно, а вот духовенство и правительство стоят на своем.
Потом явился ко мне киевский миссионер.
- Извините,- говорит,- я не сам по себе, меня послала комиссия высшего духовенства и правительства спросить о Вашем согласии… Они признают, что Ваше учение - истина и рано или поздно осуществится, когда «сольется вся вселенная в одно согласие, особенно ученые, богословы, философы и высшая центральная наука». Это продлится не больше 40 и не меньше 20 лет. Мы не отвергаем Вашего учения, мы, как и Вы, исповедуем Христа, апостолов и пророков, только «дела наши не сходственны»: Вы у себя зло и пороки победили, и мы знаем, что с Вами Бог… Но все таки узы страшны для жизни. Вы могли бы жить на свободе. Мы бы следили за этим делом и помогали бы Вам!
Я ответил: «Нет! Я не ищу у людей помощи, и моих прежних страданий никто не ублаготворит из людей мира сего. Их ублаготворит Тот, Кто создал меня и управляет мною, и живет и утешает меня!»
Тогда он взял меня за руку и, прощаясь, повторил свои извинения.
29-о июня явился ко мне высокий бритый господин в старинной шинели, вызвал меня в аптеку и, выслав всех, а надзирателю приказав стоять за дверью, стал расспрашивать меня. Я спросил его, кто он такой; он сказался путешественником, наслышавшимся о моих страданиях и справлявшимся обо мне у ген.-губернатора. Потом спросил меня:
- Вам эти страдания тяжелы или нет?
- А Вам на что? - сказал я.
- Вам придется,- заметил он,- долго еще быть в горниле испытания, ибо дело это великое.
Вынул из кармана 20 копеек и стал давать мне. Я отказывался, но он заставил взять, говоря: «купите себе что-либо». Я всмотрелся в его лицо и узнал (здесь Малеванный называет высокопоставленную особу, ныне уже скончавшуюся)... От меня он поехал к моим последователям, и молва пошла, что это он.
(Разумеется, здесь мы имеем дело либо с «иллюзией» в психиатрическом смысле этого слова, либо просто с чересчур пылкой и доверчивой фантазией автора и его присных).
Моя поездка была отложена до 11-го августа. Туркестанскую область отменили, так как там я жил бы на воле и все видели бы, что я здоров; а меня ведь признали душевнобольным, как сказано: «для погибающих юродство, для спасаемых сила Божая» (I Коринф., I, 18).
Итак, мудрецы медицины раздумывали, где бы меня похоронить: «потому сюда много идет моих посетителей, и еще арестовали несколько человек из моих последующих (так везде М-ый называет «последователей») и водворили туда же, где и я, только в другое здание, чтобы не вместе со мной».
«Тогда они разоблачили всю медицинскую историю, и нашли мне место в Казани, ибо там стоит на букве Казанская окружная образцовая центральная лечебница во имя всех скорбящих Божией Матери, и они сочли меня сыном человеческим и водворили».
Дней за пять до отъезда моего была у меня жена и посетители, и я говорил: «Меня тайно удаляют от вас, и вы не будете знать куда, но я знаю путь мою и знаю, куда иду и за что, и со временем будет известно и вам. По отшествии моем у вас появятся многие учителя: не слушайте их; если даже - придется - будут обольщать вас роскошами, наслаждениями, прелестной чистотой, богатством, – не соглашайтесь». (Иоан. ев. XIII, 33-37 etc., Марка, XIII, 5-6 etc.).
И со многими слезами поучал их, и слезы мои катились из глаз моих, ибо я знал что совершится через дней пять.
11-го августа вижу - идет тревога между докторами и фельдшерами. И тогда дело не вышло: отложили опять до сентября. 11-го сентября вечером надзиратель говорит мне: «забирайте всё своё. Может быть, Вас пустят домой». Часов в 7 подъехал больничный фаэтон. Я уже был готов: в белоснежной рубахе и белом халате, и суконный халат при мне на дорогу. Забряцали ключи, двери отворились, вынесли мои вещички. Смотрю, стоят два надзирателя (околоточных) «в форменных мундирах». И мы сели с одним рядом, а другой напротив, и поехали по шоссе. Один из них, мой земляк из таращанских мещан, спрашивает меня: «Вы знаете, куда едете?»
- Знаю. На погребение, чтобы погребсти Малеванного.
А он мне шепчет: «мы едем в Казань!» Мой земляк был пьян, а другой – немного выпивши. На вокзале присоседился к ним «заведующий вокзальным порядком».
(Все трое стали пьянствовать и всё приглашали и Малеванного разделить их компанию, даже пробовали угостить его стаканом чая, в который исподтишка вылили рюмку водки).
Вдруг раздаётся колокольчик и окрик швейцара: «курский поезд походит». Тогда пьяницы спохватились, но они оказались почти без чувств: мой земляк падает с ног, другой ведет его до поезда. Они несут свои чемоданы. «Вокзальный» тоже несет и тоже падает. Но никто, разумеется, не смеет им ничего сказать. Кондуктора становятся во фронт и отворяют им дверцу вагона...
Как только двинулся поезд, один из моих вожатых слег на полку и захрапел, а другой сидел как полумертвый «и все кунял». На рассвете спавший проснулся и стал извиняться, что был пьян. Тотчас из чемодана были вынуты сласти, курица жаренная, две бутылки спирту и рюмки. И опять пошло пьянство. И все (мой земляк) приглашает меня хоть в руки взять (рюмку), говоря: «Вы же раньше пили».
Отвечаю: «потому и не хочу, что пил. Кто отведал сладкого, не захочет горького».
Так мое искушение продолжалось до Москвы и от Москвы до Нижнего Новгорода (тогда ещё не было казанской железной дороги). Когда мы сели на пароход, в каюту 2-го класса, надзиратели стали каяться, что соблазняли меня всю дорогу, и сказали:
- Истинно, Вы человек святой, что ни на что не сдаетесь. А мы вот из-за водки погибаем.
И легли спать.
9. «Всех скорбящих».
Приехав в Казань, мы явились в лечебницу. Это здание большое «и кругом украшенное, как царские дворцы, кругом сады и палисадники, розы и другие цветы, в середине зеркала и светские картины и лампы». Мы долго ожидали дежурного доктора. Когда он явился, меня переодели и взяли от меня мои деньги (2 руб. 40 к.). Доктор спрашивает: «может быть у Вас еще где захоронено золото?» Я отвечаю: «есть, только этого дать не могу». Доктор улыбнулся и спрашивает: «почему?» Говорю: «потому, что оно очищенное и его нужно давать очищенным людям».
Меня увели в большое отделение, «кругом чистая обстановка, стены и полы покрашенные, блестят, как зеркало, духами везде надушено... Душа моя переутомленная обрадовалась, говоря сама в себе: назначили мне гроб со злодеями, а погребен я в богатом месте.
Окружили меня больные, расспрашивают, кто я и откуда. Так как я знаю, что они – больные, без сознания, то я не очень-то разговариваю с ними, а стою и наблюдаю. Один молодой, лет двадцати, больной подбегает ко мне, падает ниц к ногам моим и целует их.
Служитель оттащил его, но тотчас упал и другой к моим ногам и повторяет слова предыдущего. Тогда я удалился и служитель указал мне другое место, ибо он заметил, что я не больной, как прочие. И стали меня охранять.
Прибыл я сюда 15-го сентября, во вторник. А в субботу вечером меня куда-то зовут. Переодели меня в новую блузу, и я вошел с надзирателем в большую залу. Вижу,- там полно всяких господ, студентов, больных и табачного дыму. И все расхаживают по зале. Расставлено несколько кресел, диванов и прочей мебели. Посадили и меня тут. Сижу я между ними, как в пустыне. Многие подходят ко мне и здороваются за руку. Вдруг является музыка: «какая-то шарманка, две скрипки и кларнет». Я сижу, как в огне, и думаю уйти оттуда, но не знаю куда, ибо там есть много и других зал, с распределением которых я еще не ознакомился. Музыка заиграла, затем хор студентов и больных исполнил гимн, а потом «начались пляски».
Тогда я подумал себе: «плохое это мытарство и плохая это гробница». Но напряг все свои силы, решил терпеть, потупил глаза, не смотрю, но знаю, «что все должно быть пред моими справедливыми глазами и все показывалось мне каким-то беспросветным мраком, все было чуждое, дикое и далекое от меня»...
Часов в 12 ночи пошли мы в столовую и сели ужинать. Около каждого больного - тарелка с пищей и куски хлеба, и ложки, и кучи папирос - 15 штук. И около меня тоже. Я сказал: «это на что?» А надзиратель спрашивает: «Вы разве некурящий?» И взял от меня папиросы. Подходит ко мне доктор и говорит мне на ухо: «что, понравилась Вам наша вечеринка?» Я отрывисто произнес: «да», а после ужина ушел в так называемое «спокойное» отделение, в котором помещался.
В то время приехал из Петербурга новый директор и вступил со мной в борьбу, ибо на то он и послан был сюда. Человек этот был набожным, табаку не курил, водки не пил, всех пьющих служителей и надзирателей поувольнял и даже над докторами наблюдал строго насчет водки. Когда являлся он в домовую церковь, становился на колени и молился. Но в моем «спокойном» отделении курили день и ночь, так что мне дышать было тяжело и я «начал ревностно говорить об этаком безобразии под видом лечения», и меня стали переводить из одного места в другое. И многие подходили ко мне и расспрашивали, выводили меня также на лекции, особенно зимою, и я то же говорил на там. Вот и начал директор настаивать, чтобы я ни с кем не говорил, но я продолжал делать свое дело, определенное мне Правосудным Богом.
Домой я не писал, и мои очень беспокоилась обо мне и заявили о моем исчезновении судебной власти. Как-то они разыскали меня и дали о себе знать. На третьем году моего пребывания здесь получаю я письмо из дому: пишут, что плачут обо мне и беспокоятся. Приносит мне доктор это письмо; прочитали мне его, и я сам заплакал… «Думал не налагать уже ничто на перо и буквой себя не оправдывать, и вот, одначе говорится, буква убивает, а дух животворит». Через неделю стал я просить, чтобы написали от меня письмо жене, которая просила позволения приехать ко мне. Освидетельствовали меня прокурор и судебные власти, а на праздник Рождества приехала жена, «одна, как голубица, летавшая из заветного ковчега, чтобы принесть мне масличную ветку во рту своем»,- и когда она приехала, как-то ее допустил тот доктор, который был в моем отделении. А старший доктор пришел и накричал на нее, говоря: «кто ее допустил? Она подала на нас жалобу высшему правительству». Швейцар испугался: «это,- говорит,- доктор, а не я».
(Впустивший её доктор вступился за её право, и дело уладилось).
С женой я имел свидание в течение трех дней, а на 4-ый день отправилась она домой. В Казани она имела добрую квартиру у одной женщины.
(Далее автор жалуется на скудную пищу в больнице, на «климат», а более всего на интриги против него со стороны «науки медицины»).
Привели ко мне некоего Степана Ивановича Чекмарева, родом из казанской губернии: он обходил страну, проповедуя, и в архангельской губернии его арестовали. Когда его выпустили, он снова начал свою проповедь: тогда его вторично взяли и водворили ко мне. Его учение носило анархический характер и состояло в осуждении русского правления. Мне он объявил, что, читая библию и евангелие, он пришел к заключению, что он – первомученик Стефан, бывший некогда в Риме (?) и обличавший царей и фарисеев. И ему представлялось, что «это он и есть воскресший и в себе находит все писание, Илию, Еноха, и всех пророков, и Сына Человеческого и Божия».
Этот Чекмарев помешал мне ещё больше, ибо многие врачи и доктора были анархических убеждений и защищали его учение, как справедливое. Спрашивали они и меня, болен ли, по моему мнению Чекмарев или нет. Я указал, что он – болен, страдает религиозной манией и поражением умственных способностей от великого пьянства и что даже человеческий образ утратил его ум, не только Божий. Но врач отвечал мне: «мы не признаем его больным». На это я заметил: «он не больной, а как все люди; может со временем поправиться».
Чекмарев особенно приблизился ко мне, замечая мою тихость в то время, когда остальные издевались над его учением. Однажды я начал ему высказывать «все его и своё»,- и он закричал не своим голосом и упал к ногам моим, называя меня отцом и Спасителем «и прочее, что с ним делается». И окружили его и меня, думая, что с ним припадок. Я поднял его, говоря: «не делай сего никогда». И он стал ходить на работу, снег счищать, дрова пилить и проч. Его за это хвалили: «вот это хорошо, Чекмарев, что Вы признаете работу; вот Малеванный ничего не признает. А Вы постарайтесь, и мы Вас скоро выпустим». И вот он еще больше старается: по 3 дня постится, ходит на работу, на коленях молится «и рукой машет по обряду крестному». Через три месяца его отпустили домой, а мне говорят: «Вы не выйдете, пока не измените характера».
Не прошло и 10 месяцев, – ведут его опять к нам, ибо он ходил по селам и проповедовал, что его убьют и от его крови загорится весь свет. Врачи все-таки хотели его оправдать, но все было напрасно, и его водворили бессрочно. Тогда он заявил, что он не Илья, и не Енох, и не Спаситель, и не сын человеческий.
Мне все течение прошлой жизни представлялось картиной страшной, и я задумал по прежних правах моего детства найти душеспасительное покровительство и покой и прислушивался ко многим народам, проповедникам народным и проч. И вдруг голос раздался в народе: какие-то появились масоны в Херсонской губернии из немцев, католиков и русских, И поговаривают, что в моем уезде есть такие люди: за 18 верст от моего города (селение польское). Прислушиваюсь я к этим толкам, у нас в это время была ярмарка, и слышу – толкуют разно о них. Но я, следуя поговорке «не верь чужим словам, а верь своим ушам и глазам», добивался увидеть этих масонов. И вот приглашает меня мой товарищ поехать в одно селение к помещику и взять подряд на сотню колес и несколько повозок. Я согласился, и мы поехали (в начале июня в 8 часов вечера). Отъехали мы на 10 верст от города, он и говорит: «Ты знаешь, куда мы едем?» Я в ответ: «Как же не знать, ведь ты же сказал!» А он: «Я не туда еду, куда ты думаешь». - «А куда же, скажи?» - «Как не будешь робок и не уйдешь от меня – то скажу». Я дал ему верно слово не уйти, и он сообщил мне вот что: «Ты слыхал о масонах? Я еду туда душу свою записать. У них деньги есть: дадут их тебе, и вот сколько ты ни положишь на окошко, за ночь эта сумма удвоится. За год таким путем можно получить тысячи». Я немного оробел. Тот товарищ мой был отчаянный: думаю, уйти от него – догонит и что-нибудь сделает. Вздохнул я тяжело, вспомнил, что надо мною есть Творец мой – покровитель, и поехали дальше. Доехали до того селения в полночь. Свету уж не было в деревне, только в одной корчме мигал огонек. Стали мы на выгоне, мой спутник положил сено лошади и пошел в корчму расспрашивать о тех людях. Ему указали почтаря обывательской почты. Он искал до 2 часов ночи и не нашел. Как только рассвело, мы поехали из села. Нагоняем мы человека, который просится подвезти. Узнав, что он едет в Рыжки получать деньги за почту, мы догадались, что это и есть почтарь, которого мы искали.
Начинает мой товарищ расспрашивать его о масонах, а он отвечает: «Мы не масоны, мы хотим быть христианами. Читаем Библию и Евангелие и находим там все хорошее, и узнаем, что Бог запрещает худо делать человеку, и велит делать добро». Вся его беседа была для меня каким-то благоуханием и казалось мне, что я нашел друга моего.
Проводив почтаря до волостного правления, мы вернулись в его дом и, дождавшись там его, вели беседу о божественном с ним, его братом и его рабочими за трапезою, приготовленною женами хозяев. Но товарищу моему все нипочем: у него не идет с головы, что если деньги класть на окошко – можно тысячи приобресть. Он и говорит: «Это мне не нужно, что вы говорите». А люди спросили: «А что же Вам нужно?» «Правда ли, - спрашивает он, - что у вас дают деньги и что если на окошко положить рубль, то на другой день окажется два?» Люди эти с улыбкой говорят ему: «Да, действительно это правда. Как заработаете рубль и не пропьете его и не потратите, и на другой день точно так же – то и будет два рубля». А он: «Это я и без вас знаю». С тем мы и распрощались.
И начинаю я с того времени следить за собою и за жизнью своею. Стал я думать о том, о чем мы беседовали с теми людьми – о водке, о табаке, всяком баловстве и прочих пороках людских. И вижу я, что все это древность. На устах есть все, а на деле тот же мрак, какой в целом мире. Опять остаюсь я как в пустыне, как говорится в стишках:
Дай мне здесь, в пустыне хладной,
Где живу я сиротой,
Руку помощи, отраду …
Обзираю я кругозор жизни своей и спрашиваю: «Есть ли на земле кто подобный мне?» И вижу, что все люди живут в одном, а я в другом.
Вскорости после этого появляются на земле миллионы книжников, так называемых сектантов, и земля наполняется миссионерами, и пророками, и пророчицами, и проповедниками. Тогда я задумался и сказал своей совести: «Иди к книжникам». Я стал обращаться к ним и спрашивать, откуда они почерпнули все это. И они отвечали, что получили откровение, ибо в это время перевели Библию и Евангелие на все наречия, и вся сила народная поднялась на борьбу. И я вступил в эту борьбу, как в туманный воздух, покрытый беспросветной мглой, и несколько лет стоял в этом тумане.
3
И обратился в прежний мой лес пустынный и оглянулся на прежних друзей моих – птиц небесных и животных, маленьких и больших, и сказал сердцу своему: «Где тот Бог, о котором кричат миллионы книжников? Где тот певец, которым забавляются миллионы людей? Где тот Мессия, которого ожидают миллионы сынов Израилевых? Где праведник правды, которого бесчестное язычество называет ковчегом Ноя праведным? Где тот Спаситель, миллионы изображений которого найдешь во всех городах и селениях Европы? Где тот Свет-плащаница, которого освещают миллионами свечей на страстный день? Где это Воскресение, про которое миллионы говорят на праздник Пасхи «Воистину воскрес!?»
И все эти поклонники воскресения подготовляли меня ко второму погребению, и берут меня как невинную овцу в свою пасть… У миллионов вырывается дикий голос: «Погубить противника религии, государства и Отечества!!» И выставили на меня статью 29-ю, 125-ю, 938-ю и проч., и проч. И сочли меня со всего в природе вредней, и дали мне гробницу живую, чтобы я мучился навсегда! В законах своих установили, чтобы не убивать меня, а только мучить по закону начиная от властного мира, религиозного и до самого семейства. Если бы не Бог Творец был со мною, я бы не мог устоять! Ибо Христа одни обвиняли, другие оправдывали, а меня же, начиная от всего мира и до моего семейства, дыша ужасною злобою, ненавистью, проклятиями и клеветою – и дикий голос из пасти вырывается: «Погубить, погубить!»,- и больше ничего. (Представляется правда, лежащая на земле, на грудь ее наступил разбойник с кинжалом в руке. Она молчит, и все силы напрягает, как бы свалить с себя этого могучего древнего разбойника, который называется Соловьем Киевским или Малороссийским!)
Вот я надеюсь, что вскоре будет, что все эти соловьи закувычут как поросенки, козленки и цыпленки, а все эти животные запоют соловьиными и канарейкиными голосами. Скоро раздастся голос могучей трубы на собор великого праздника, скоро все ангелы и архангелы воскликнут своими голосами: «Рождество твое, Христе Боже наш!»
Скоро все уголки земли отпустят связанных ангелов и восклицать будут: «Слава в вышних Богу!» Скоро восплачут и возрыдают те, которые поругались над своим неоцененным Искупителем! Вот поэтому я и припоминал часто письменно и в брошюрах, чтобы ходили ниже травы и тише воды. Люди же продолжали жизнь свою в распутстве, дыша злобою, обманами, грабежами и представляли какого-то мнимого Бога своим просителем.
Бог создал человека свободным! И вот я первый вступил на эту позицию среди необразованного и рабочего народа и доказал ему, что если бы мы жили по этому Разуму, которым Бог одарил меня, ни одного человека не было бы на земле обиженного, и не было бы добровольных каторжных работ, и не было бы разврата, баловства и лености, и не было бы миллионеров и тысячников, и не было бы бедняка и отчаянного. Все люди были бы роднее братьев, переполнились бы все дома и садики Спасительным священным учением, все бы исполнилось радости, сходила бы в них искра электричества в воздухе разноцветными огнями, и внутренность их как разноцветным зацвела бы в них Маем!
Ах, если бы вы, люди, поспешили пробудиться от ночи вечной и поспешили встать, увидя звезду, сходящую над Спасителем и его яслями, где Он лежит, и Его мать – Вечную Премудрость, и Его отца – Вечный Закон любви и милосердия! Вы бы скоро дождались праздника вечной Пасхи, вы бы все восклицали: «Христос воскрес!», и ответ получили бы: «Воистину, воскрес!»
Чего вы, люди, ожидаете? Вы думаете, что ваша культура и техническое образование дали вам Жизнь? Вы думаете, что миллионные машины и тысячные фабрики и заводы дали влагу и прохладу жизни? Думаете, что если есть раскаленные печи, в которых в сутки сгорают десятки саженей дров и тысячи пудов угля, так это уже жизнь? Вы думаете, что кочегары и машинисты и тысячи рабочих на заводах могут отрезвить жизнь свою? Вы думаете, что тысячи машин, гудящих у портных, сапожников и модисток могут дать вам что-нибудь?
Нет! Там ничего нет!
4. Вступление в секту баптистов. Начало малеванщины.
Когда мне было лет 30, я отступил от всех религий, перестал даже мечтать о Боге и часто совсем не молился и ни во что не верил. Только одно было, что не погасло во мне: когда, бывало, вижу обиженного человека, мужчину или женщину, готов им последний кусок хлеба или последний гривенник отдать. Часто я и сам оставался обиженным, без куска хлеба и без копейки, но не позволял себе кого-либо обвинять, а обвинял самого себя. Совесть моя не спала; я думал: «Почему все люди в ясном свете занимаются обычными делами, весело разговаривают себе и поют песни свои обычные малороссийские, а для меня ничего нет, окроме грусти и страдания?». Часто я ходил на сектантские собрания, но нигде для моего сердца отрады не было и душе своей я не находил покоя.
Так продолжалось до 39-летнего возраста, когда я решил сбросить с себя ветхого человека, перестал исполнять свои прихоти и облекся в человека нового. И стало у меня на сердце легко, и совесть моя очистилась от всех невзгод житейских. Я не только перестал стремиться завладеть всем, что есть в мире, но лишняя ложка пищи мне вред приносила, и стакан чаю лишний для меня стал тягостью. Я торжествовал и радовался, несмотря на то, что руки мои опустились и ноги стали каменными, не несли меня, и тело мое стало для них тяжелой ношей. Я жил в четверть версты от города, и, как пойду в город, 3-4 раза отдыхаю. «Борюсь я с моими страданиями иовскими, но они одолевают меня». Месяца через два я почти не мог ходить.
Задумал я тогда присоединиться к общине баптистов, так как они раньше любили меня все и уважали, и заявил им об этом. Они согласились принять меня и говорят: «Теперь, брат, помрешь – душа твоя будет в Раю!» От места их собрания до моего дома было версты 2: я прошёл их с великим трудом, и, придя домой, слег в постель. Начались сильный кашель и одышка; в сутки 3-4 чашки (мокроты) «выносила помощница от меня, часто падала на мои ноги и оплакивала судьбу свою» («помощницей» К.А. называет жену).
Я с улыбкой смотрю на нее и говорю: «Я же еще жив, и буду жить», но она тем более хватает меня за тело моё и говорит: «Мертвецом уже пахнет», а я отвечаю: «Это не смерть, а жизнь изменяет свою природу на жизнь могучего Творца». Смотрит она на тело мое, подобное скелету, и думает себе, что, конечно, я кончаюсь. С испугу она убежала к братьям и сестрам моей общины. Часа через 2 все они сошлись - душ до двадцати - в моей комнатке. Видят они меня полумертвым, и у всех показались слезы на глазах. И вдруг все, как один, упали на колени, и слышу я голос молитвы в устах одного из них: «Господи, прими душу Твою в объятия небесные». И все повторили за ним горячую молитву.
Я тогда улыбнулся сам себе и сказал: «Душа моя уже и без вас принята в объятия небесные и живет в разуме Творца и Его светлой воле». Окончив всё свое, попрощались со мной и ушли «люди внешние, т.е. православные»…
(Считая его умершим, друзья, а также и нищие, приходят на похороны и дивятся, слыша, что он еще жив. Через 3 недели больной встал, а затем и окончательно выздоровел. Болезнь продолжалась около 2 месяцев).
Я начал работать и ходить в общину баптистов и часто замечал у них споры о Боге, Спасителе, апостолах и святых… «Я знал, что это всё мания религиозная и ничего нет общего с чистой совестью человечества, одначе молчал... Я считал, они сами дойдут до человечества и узнают, как и я», но как раз в это время у них были введены суды, отлучающие согрешивших от общины…
Первое дело разбиралось в моем доме. Судили человека за то, что он упорно держался обычая замазывать в субботу вечером печку с пищей, как у евреев, и приготовлять всякие припасы с вечера, чтобы даже хлеба не нарезать в воскресенье. За его упорство приговорили его к отлучению на один год: чтобы не приветствовать его, и руки не давать ему, и не есть с ним. Осужденный упал на колени и закричал: «Господи, прости! братья дорогие и сестры, простите!» Но ответа не получил. Он встал с колен, как перепуганный. И вот спросили меня: «Что Вы скажете об этом человеке?» Тогда я стал на ноги за столиком и начал высказываться против всех:
- Чем лучше его вы, побивающие камнями своего товарища? Ибо всякое слово убийственное есть уже и камень, и штык, и копье!
Они все разошлись от меня, и только тот человек упал на колени, горько плача и благодаря Бога за то, что хоть один человек его оправдал.
Тогда завязалась борьба между мною и баптистами и шла около 5 лет. Недовольны они были тем, что я их суды уничтожал. И начали меня за глаза позорить. В начале 6-о года я попрощался с ними на собрании, назвав их друзьями и братьями, и заявил, что отхожу от них. Они спросили: «Надолго?» Я ответил: «Навсегда». И тогда им объявил: кто желает прийти в мой дом, не препятствую, и читать Библию и Евангелие не препятствую, петь псалмы тоже можете, а пояснять не надо. И отошел тогда от них.
Они ждали меня неделю-другую, затем пришли ко мне двое из них и спрашивают: «Почему же Вы не идете?» Я ответил: «Я же сказал почему. Потому, что ваши раздоры всякие подобны вечной корчме!» От этих слов они еще более озлобились и начали страшить всех, что несчастен всякий, кто поверует в учение Малеванного. Но успех их был «неблагонадежный».
Они собрали в день Крещения со всех сел и городов 19 пресвитеров своей общины и послали двух человек за мною. Я отказался идти. Тогда они сами начали разбирать дело обо мне, но ничего не вышло. Тогда они упали на колени и молились Богу, чтобы Он обратил меня к ним и простил мои грехи. Был среди них один, который «наблюдал за моим учением» и бывал у меня в доме несколько раз. Стоя на коленях с другими, он поворотил голову назад и ему «представилась в мечте картина», будто я распят «на крестном позоре и вдруг у ног моих и рук кровь течет, и с ребер, и, будто бы, видя на мне терновый венец, и голова моя склонилась на правое плечо». В испуге он прибежал от них в мой дом и упал на колени у порога дверей с криком «Распяли тебя!» Я в это время сидел у столика в задумчивости, склонив свою голову вниз. Когда он продолжал повторять эти слова, я подхожу к нему и легко беру его за руки, полагая, что «истерическая болезнь в нем». Поднял его и посадил на скамейку и расспросил точнее. Видя, что «слова его не больные, а здоровые», я успокоил его и сказал: «Об этом никому не говори. Тебе же будет лучше». И он воротился домой и бросил все это, и стал жить по-мирски.
В моем доме бывали собрания: в то время это дозволено было нам сенатом, и полиция не препятствовала. Но тем более нападали на меня баптисты, а того, кто одобрял мое учение, стращали каким-то страшным судом, горящим озером, огненной рекой и прочим.
Так прошло 10 месяцев. 15-го октября 1899-го года случилось в доме моем на собрании вот что: упали ниц все и закричали: «Спаситель! Спаситель!» Я встал и ожидал конца. И вот стали они подниматься, но повторяли то же: «Мы тебя распяли, мы не слушали слов твоих, мы не верили слезам твоим, мы называли тебя всякими неподобными словами… Прости нам!» Я ответил: «Я же вам все говорил, что простил и ни на кого жалобы не подал!» И вот едва немного успокоил их, и говорил: «Замолчите!»
«Одначе же они не могли, вышло дело наружу», и вскоре узнали люди и полиция о моем городке, что они зовут меня везде своим Спасителем. Остальные баптисты рассвирепели и внушали толпе и полиции, чтобы меня уничтожить. В то время был у нас прокурор Уманского окружного суда, и полиция просила его «запретить течение этому делу». Прокурор не запретил, только велел поставить двух полицейских у моего дома.
Но полицейские ничего не могли сделать: «толпа народная увеличивалась и стихийная сила разгоралась сектантства, и караулили меня более сектанты, чем полицейские, отчего именно, чтобы скоро погубить меня».
Наконец, толпа разорила меня, разобрала забор мой и ворота, выбили окна, «опустошили стены, осталось одно дерево». Тогда полиция прекратила доступ ко мне, и я оставался «с одним окошком и одним стеклом»: остальные все были забиты досками и замазаны глиной. Лампа день и ночь в моей темнице горела чуть-чуть, и на нее набрасывались, и раз 10 разбивали ее. Мы затыкали выбитые стекла тряпками. Полну комнату набросали камней, кольев и полен. Мы стояли в уголках нашей комнаты. и каждый час ожидали позорной смерти…
5. Начало преследований.
Полиция и духовенство предложили мне составлять протоколы и предавать буянов суду. Я ответил:
- Разве они там сделаются лучшими? Да и если сочинять протоколы, то надо сочинять протоколы на всех, и на полицию, и на духовенство, и на баптистов, и на всех людей. И кому же подавать эти прошения?
Тогда полицейский надзиратель и духовенство спросили: «Неужели и мы виноваты?» Я ответил им:
- Перед моим погромом вы тоже были у меня со своей полицейской свитой, и эти самые два священника, которые здесь стоят. Когда тянули людей из дома моего, я сказал: «За что вы бьете их?». Тогда надзиратель ударил меня по зубам так, что кровь потекла из носа и рта. А затем сказал: «Это я по ошибке; я не имею права Вас бить». И вышел на двор, и толпе сказал: «Его стоит разорить и совсем истребить!» Это повторили и два священника.
Выслушав мой рассказ, они сказали: «Неужели полиция и священники дозволили бы это сделать?» Я указал на свидетелей, бывших во время этого разговора в моем доме. Один поп спрашивает их: «Приказывали-ли мы это делать?» Те говорят: «Приказывали».
Мне говорят: «Вы сами даете повод буянам, не хотите их указывать». А я: «Лучше мне одному отвечать за всех, чем за меня. И так в тюрьмах, арестных домах, арестантских ротах и каторгах нет места».
Тогда один священник поспешно вынул бумагу из своего чемодана, и стали писать протокол на меня. Позвали понятых расписаться, что Малеванному строго воспрещается собирать сходки и проповедовать. И приказали понятым доносить, если кто придет ко мне, угрожая в противном случае 25-рублевым штрафом.
Через неделю призвал меня судебный следователь 1-го участка, допросил обо всем и сказал: «Я Вас арестую, если будете нарушать постановление общественное».
Не прошло недели, была у нас ярмарка, и ко мне приехали душ 9 моих знакомых. Понятые сейчас дали знать полиции, она явилась и арестовала моих гостей.
(Его самого полиция допросила, а через 2 дня опять вызвал его следователь).
…И ничего уже больше не говорил; куда-то послал своего дневального, - и вот являются два полицейских, и повели меня на тюремный двор и сдали тюремным стражникам. Те увели меня в свою казарму и стали переодевать меня в арестантскую одежду, а сами ругались надо мною. «Вот мы оденем тебя в корону Спасителя и ризы, и обуем тебя в сандалии, и дадим тебе трость в руку, и вот радуйся, обманщик и возмутитель! (Иоан. XIX, 3). Ох, если-бы были ещё николаевские законы, мы тебя отсюда не вывели бы живого» …
И ругались надо мной часа два, пока не явился начальник тюрьмы, и тогда немедленно принесли арестантскую одежду: шинель, подштанники вроде тряпки, рубашонки чёрную, как сажа кругом, и покрытую вшами и такой же халат, в швах которого виднелись кучи серых насекомых. И обувь дали оборванную, сплетенные из шпагата туфли.
И увели меня в холодную секретную, где было два «кандальника», за грубость переведенные сюда из общей камеры, еврей и русский, да еще два сектанта-баптиста. Один из них ругался надо мной. Они говорили: «Мы вот пойдем этапом домой не больше, как через неделю, и будем опять на воле, а ему воли не будет вовек. Начальство даже говорило перед нами, что его повесят или сошлют на остров навеки за то, что грешный человек сделал себя Богом».
Сектанты были оба одеты роскошно: в тулупах, ватных куртках и бурках деревенских. Все стали «стелиться» на полу и положились спать, я стоял всё в уголку около печки. Один из кандальников говорит мне: «Ложитесь спать. Или Вам холодно? Дал-бы я Вам что-либо, да от нас все отобрали». Тогда тот сектант, что молчал все время, дал мне свой тулуп, а сам лег на куртке и укрылся буркой. Я немного укрылся тулупом и, когда разогрелись насекомые и полезли как муравьи по моему телу, часы мне показались за годы...
(Арест этот произведён был 7-го февраля 1890-го года; через 3 дня Малеванного перевели в одиночную камеру).
Приходит ко мне проверять начальник тюрьмы, я и спрашиваю его:
- Господин смотритель, мне здесь ничего не полагается: ни матраца, ни одеяла, ни рубахи?
Он посмотрел на меня сурово и сказал строго: «Святые спали на камени».
Я ответил: «Так, верно. Благодарю покорно».
Прошло еще трое суток: смотрю, вечером приносит мне стражник матрац, одеяло, подушку из соломы, новый халат, белье чистое и обувь новую.
(Заснув крепко, он видит я себя в каком-то царском дворце, торжествующим среди благоуханных роз. Через 3 дня его ведут к следователю два солдата, озлоблённые на него за то, что из-за него не ели до полудня. Следователь допрашивает его в присутствии двух докторов).
На другой день явился ко мне в тюрьму наш священник и увещевал меня жить, как живет весь мир: «И сейчас Вас освободят на волю». На это я ответил: «Я и так вольный!» А он сказал: «Мне страшно смотреть на Вас. Вы – бывший человек и хозяин! В какую странную одежду переодели Вас! Мне Вас жалко!» Разговор этот шел в тюремной канцелярии в присутствии начальника тюрьмы и еще какого-то господина. И вот он спрашивает меня: «Согласны Вы жить по нашему?» Я отвечаю: «Нет».
- Так Вам плохо будет.
- Ничего. Я 45 лет ожидал этого и рассчитал все.
- Может быть Вам дать книги? Библию или Евангелие?
- У меня есть книга: Жизнь, с которой я советуюсь каждый день.
Затем явился ко мне следователь, прочитал постановление о мне и сообщил, что предали меня не начальство, не священники и не народ православный, а сектанты. Я ответил, что доволен всем, чем судьба меня наградила.
Пробыл я в таращанской тюрьме месяц и шесть дней, и отправили меня в Умань (ибо это бывший наш округ). Я прибыл в Умань на страстной неделе. Через 4 дня вызвали меня в окружной суд для освидетельствования, и там тоже мы долго ожидали, пока собралось начальство. И там меня все поносили, особенно швейцар, говоривший: «Погубить бы такого возмутителя» и подстрекавший солдат, которые тоже грозили мне смертью.
Ввели меня в залу: там собралось человек двенадцать. Прокурор спрашивает меня тихо, вежливо:
- Исполнится ли то время, о котором говорится у пророка Давида: «Изолью от Духа Моего на всякую плоть»?
Я поправил: «Не у Давида, а у Иоиля.» (II, 28).
- Да, да. Я ошибся, - сказал прокурор.
И мы стали беседовать из Писания: они спрашивали, а я отвечал. (Швейцар и солдаты тоже присутствовали при этом).
Когда вывели меня из залы, швейцар и два солдата стали извиняться предо мною; говорят: «Простите, дядя, то, что мы Вас поносили. Мы думали, что Вы виноваты в чем-нибудь, а Вы без вины страдаете». Швейцар предложил взять меня на поруки. Я говорю: «Меня не отдадут на поруки». А швейцар: «Прокурор отдаст, он человек добрый». И побежал спрашивать. Вернулся и говорит: «Прокурор сказал, что там известно об этом будет в тюрьме». Когда я шел до тюрьмы, «была дисциплина изменена»: солдаты шли сзади и спереди, а я «и по-право, и по-лево солдат и посреди мостовой». И раздавался голос солдат для всех извозчиков: «Направо! Налево!» Я шел в каком-то торжестве и казалось мне, что я - не узник, а царь природы, а солдаты – мои ангелы.
В Уманской тюрьме прожил я около двух месяцев, и отправили меня в Киев тем же путем, через Таращу и Звенигородку. Нас шло трое арестантов: я, больной арестант и цыган, с которым я был закован. Как узнали мои последователи, что я иду в Киев, стали меня встречать от Умани до самой Таращи.
Прожив 3 дня в Тараще, отправился я в Киев, - и от Таращи до самой станции Ольшаницы за мной и впереди меня шли толпы народа. Я шёл закованный в наручнях с цыганом, но солдаты, видя такое торжество, расковали меня и уехали с прочими арестантами на подводе. А я шел до Ольшаницы с народом, беседуя с ним о жизни, любви, милосердии и достоинстве человеческом.
На станции собралась толпа народная великая посмотреть на меня, и у многих из глаз лились слезы потоками. Не успели мы ступить на платформу, как поезд примчался. Толпа бросилась ко мне, но солдаты навели порядок, и я пошел в арестантский вагон.
На станциях Сухолесы и Белая Церковь тоже платформы заполнены были народом, люди поднимались на цыпочки, чтобы увидеть меня, и сами начальники подходили к окну и просили солдат: «Покажите нам, который - Спаситель».
6. Увещания.
В Киеве я прожил в доме душевнобольных около семи месяцев, и отпустили меня домой. Вслед за мной шло газетное известие от всех волхвов и мудрецов на шаре земном, что Спаситель мира явился во втором пришествии,- что гром прогремел и труба протрубила, а ученики спят. Ибо до того времени, по исследованию г-на Скворцова, было моих последователей 250 душ, а когда я шел домой, чтобы пробудить остальных, пробудились тысячами в Снигиревке, Фастове, Дидовщине, Голяках, Турбовке, Лучине, Зубарях и проч. и проч.
(Следует сравнение народного движения с течением могучей реки, которого нельзя остановить никакими запрудами).
И вот я живу дома, и никто даже не знает жив я или нет. Ибо в нашей церкви городской священник читал проповедь о том, какую я казнь получил в Киеве. И все люди молились обо мне и плакали. И когда я шел домой с этапного ареста, встречала меня толпа наших мещан (ибо была ярмарка) и мне говорила: «Это вы, Малеванный? Наш батюшка читал в церкви, что Вас уж нет!» Я ответил им: «Он не ошибся, говоря, что меня с вами нет. Я живу с Тем, Кто воскресил меня и дал мне Жизнь неоцененную».
Приходил ко мне в дом поп и угрожал мне всякими страстями, подстрекая на меня полицию. Полиция, переодетая в гражданскую одежду, следила за мной, и кого ловила в моем доме или во дворе, беспощадно била и ввергала в тюремное заключение.
Тогда явился в Скворцов мой городок и с комиссией, состоящей из исправника и городского надзирателя, «угрожал мне, чтобы я не действовал. Но я сказал: «Я не могу сказать реке, чтобы она остановилась. Так и жизнь моя подобно реке из уст моих идет!» Исправник стал на мою сторону и говорит: «Значит вся вина Малеванного в том, что он назван Спасителем? Разве он сам называет так себя? Его и так уже разорили, и домишко, и хозяйство и в тюрьме гноили целый год… Прекрасное управление! Значит, если меня назовут Спасителем, то и меня надо разорить и убить? Прощайте, господа, я не хочу и знать таких комиссий. У меня дела».
И уехал. Толпа вся была рассеяна полицейскими, Скворцов тоже уехал куда-то, а я пошел домой.
Меня часто требовали в полицию, и я простаивал часов 7 – 8, ожидая резолюций.
Полицейские искали удобного случая обвинить меня. Однажды вошло в мой двор два человека. Жена моя предупреждает их: «Не ходите, потому что полиция убивает, кого поймает». Только сказала, смотрит: бегут два полицейских...
(Посетители спрятались на чердак и после долгих поисков были обнаружены).
Их начали бить бесчеловечно, и побросали их с чердака вниз в сени, и соскочили сами. Один из них упал и зашибся здорово. Тогда начали бить еще больше, беспощадно, ногами, шашками и проч. Я воспламенился духом и сказал им: «Какие же вы блюстители порядка общественного, что без вины людей убиваете?» И назвал их разбойниками. Тогда один из них заметил сурово: «Будешь ты помнить!» Я ответил: «Я вас не боюсь. Бог, мой Творец великий, Он будет мне свидетелем и защитником. Я - тот Лот, который скрывает странников в доме своем от губителей и убийц». (Бытия, XIX, I-II.).
Они еще больше рассвирепели и повели обоих тех человек в полицию. Не спустя часу, бежит один из полицейских и требует меня. Я иду с ним, а он все дико и сурово ругается, говоря: «Будешь помнить, как полицейских бранить». Я молчал.
Когда я пришел в полицию, городской надзиратель позвал меня в свою квартиру. Там в его зале застал я его, жену его, и еще два господина сидели у стола (один – секретарь полиции, а другой – доктор городской). И начали лицемерно надо мной издеваться: «Разве Христос, говорят, имел жену и детей?» и жена надзирателя сказала: «Вот я тоже водки не пью и табаку не курю, однако я – грешница. А ты назвал себя не только святым, но и Спасителем». Тогда я воспламенился духом и сказал им:
- Вы не знаете ни Спасителя, ни Творца, ни Его святых законов. Христос есть вечный разум, Он же и Творец. Пришел на землю свергнуть всякую неправду, насильство, хабару и уничтожить всех взяточников, которые правду убивают, а ложь защищают.
Тогда они все три словно чего-то испугались, а надзиратель говорит в свое оправдание:
- А ты разве не берешь взяток?
- Нет,- отвечаю я:- Мне привезут пуд муки или картошки мешок, так ваши полицейские и то готовы отнять, а меня морить голодом и холодом. Я расходую 5 – 6 рублей в месяц на все семейство из 8 душ, а вам и тысяч мало.
И повели меня в полицейскую казарму. Там было человек 15 арестованных, в том числе и те двое, которых взяли у меня. Слышу я, полицейские шепчутся, что надо расставить караульных по окошкам и у трех дверей и никого не допускать. Они видят, что я все слышу, и заперли меня в отдельную комнатку («женскую кутузку»). И начали (арестанты) бить тех двух, и слышу я голос одного из арестантов: «Крестись! Убьем!» В ответ - хриплый голос избитого: «Я крещусь». Били они его так, что у него с испугу сделался смертный припадок и он стал реветь, как животное. Тогда они бросили его и принялись за другого. Спрашивают его: «У тебя деньги есть?» - «Есть». – «Сколько?» - «30 рублей». – «Где же они?» - «Забрали полицейские». – «Сколько нам пожертвуешь?» - «Сколько пожелаете». – «Дашь 2 рубля, и перекрестишься, три рубля, и поклоны ударишь, и останешься в живых». Тогда все утихло.
Вскоре ввели ко мне тех двух людей: один очень избитый, чуть живой идёт, а другой, который откупился деньгами, ничего. А меня увели к этим пяти арестантам (из числа заключенных 15 пять было осужденных в тюрьму: они то и били малеванцев).
Полицейские столпились под окном, прорезанным в дверях, и говорят: «Покончите его». Я вошел к ним и хотел было сесть на нарах, но один меня схватил и пытался бросить на землю, да не хватило силы. Стали они предо мною все пять и говорят:
- Что нам дашь, чтобы откупиться от смерти?
- Я всего себя отдал вам,- отвечаю:- я борец смерти и защитник жизни.
Тогда кто-то из них сказал: «Что долго разговаривать?» И один, самый сильный, стал бить меня двумя кулаками в грудь против сердца, и бил, пока не истомился. И говорит:
- Ну и сильный! Не таких и то я убивал, а ему ничего не сделаешь.
Тогда подходит другой. У меня была борода длинная: он взял меня обеими руками за бороду и стал бить меня об стенку, пока тоже не устал, и говорит мне:
- Крестись, не то убьем.
- Я же крещусь,- отвечаю я.
- Как же ты крестишься, когда не поднимаешь руки?
- Зато вот ты на меня поднял руку.
- Что с ним долго разговаривать!
Бросились на меня разом все пять, подняли меня и стали меня бить о двери. Все пять переутомились, а полицейские говорят в окошко: «Хорошо, хорошо».
И вот бросают меня на землю: двое берутся за мою шею, а трое – «посреди и ногами о меня упираются, чтобы сломать меня назад». Когда истомились все пять, полицейские подозвали их к окну и дали им табаку нюхательного и курительного. И они, подняв мою голову, набили мне полон рот курительным и полон нос нюхательного табаку. И приговаривали: «Приобщается раб Божий высокопреосвященный Платоний» (тогда был московский митрополит Платон).
Мои страдания тянулись с 12-и часов по шестой час. В шестом часу поднялась сильная туча с юга (дело было в конце мая) и показался в небе столб в виде радуги темного цвета. Ужасная поднялась буря и как-бы трясение земли, и полился дождь и стал потоп на равнине. Полицейские перепугались, арестанты стали петь: «Осанна в вышних». Я лежал на земле голый, и один арестант подложил мне свитку под голову.
Тогда узнала моя жена, что меня убивают и проскочила как-то в коридор «полиции», и закричала не своим голосом. Полицейские ее вытащили и заперли двери, и пригрозили: «Если будешь жаловаться, то и с тобой покончим!» Тогда ожидали моего конца и один из полицейских сказал:
- Невинную душу мы предали на поругание. Смотрите, что делается на небе… Может все погибнем.
Остальные сказали: «Замолчи». И стала тишина безмолвная. Подошло два полицейских, подняли меня и сказали: «Идите, дядя, сюда». И перевели меня туда, где я был раньше, а тех двоих на мое место.
Рано утром вызвал нас трех надзиратель и, пригрозив строго, чтобы у нас не было собрания, отпустил меня домой, а тех приказал отвести в тюрьму, чтобы отправить по этапу, так как они были оба Васильковского уезда.
Вскоре приходят ко мне два полицейских, а я лежал на диване, весь в ранах, измученный. Они со мной поздоровались и спрашивают: «Что, может быть нездоровы?» Я сказал: «Лежу так себе». Они ушли, и я понял, что когда меня предавали на убийство, на это были согласны все… Так как я был признан больным, хотели прикончить меня, а затем скрыть, что случилось.
Полицейские заходили ко мне часто и все спрашивали, как мое здоровье. Когда заметили, что я остался невредим, составили протокол на меня за нарушение тишины общественной.
(Мировой судья заглазно приговорил его к аресту на 2 недели с заменой штрафом в 25 руб. Следует беседа с надзирателем и описание духовных собеседований, на которых священники убеждали М-го обратиться к православию. Был спор о втором пришествии; доказывая его наличность, М-ый ссылался на газеты 1891-го года, где признали этот факт «все волхвы и мудрецы»).
7. Отправка в Киев.
За две недели перед Пасхой вызвал полицейский надзиратель мою жену и сказал: «Пусть Ваш муж готовится. На страстную пятницу он должен явиться в полицию и его куда-то отправят». Я узнал, что на первый день Пасхи отправляется этап и послал жену спросить у исправника, можно ли мне отправиться вольно, самому. Исправник обещал справиться об этом телеграммой у ген.-губернатора Игнатьева. Через 3 дня исправник объявил, что желание мое может быть исполнено, если я возьму на себя путевые издержки мои лично и имеющего сопровождать меня полицейского. Я согласился и внес 6 руб. на расходы.
В пятницу перед вербным воскресеньем позвали меня в канцелярию, «чтобы описать меня, черты моей природы, и какие особо есть знаки и тайны, и сколько мне лет». На вопрос мой, когда же мне отправиться, мне ответили, что известят меня за сутки.
В воскресенье вечером пришел полицейский и сказал, чтобы я приготовился: «В понедельник на страстной неделе ночным поездом отправитесь в Киев». Придя домой, я сообщил семье, что уезжаю завтра. Меня спросили: «Куда?» Я ответил: «На свидетельство пред князей и всего народа за любовь Спасителя и закон вечной правды, которую я возлюбил и оценил дороже всей видимой природы и красоты ее».
Мои начали плакать и говорить: «Несчастные мы, что Вы нас оставляете». Я им ответил: «Если будете моими духовно, как телесно – я вас вовек не оставлю и успокою вас». Ночь на понедельник провели мы без сна. И друзья и ближние мои по духу приходили прощаться со мной. В то время многие мои друзья выехали как-будто на базар, а на самом деле повидаться со мною в последний раз. Я пошёл на базар, и полицейские заметили, что везде окружает меня народ. Тогда мы вошли в одну из гостиниц, как будто для того, чтобы напиться чаю. Вошел туда и полицейский, но, послушав нас, сказал: «Беседуйте себе с Богом»,- и ушел. Долго мы беседовали, и все плакали, прощаясь со мною.
Но уже вечерело, и было время идти мне. Я простился с ними и ушел домой, а когда стемнело, отправился в полицию. Меня провожали мои домашние и родственники и плакали, но я воротил их домой и только моя жена, моя родная сестра да дочка старшая проводили меня до «полиции», в которой и стали ожидать моего отъезда. Часа два мне пришлось ожидать почты, а когда она пришла, старший полицейский оделся в парадную форму, сел со мной (в экипаж), и мы помчались во весь карьер, чтобы захватить поезд. Двое моих последователей тоже наняли лошадей и отправились вслед за мною, так как боялись, что со мной что-нибудь сделают, когда мы выедем в степь. И просили своего ямщика: «Дадим тебе сколько хочешь, только погоняй лошадей!» И они нагнали меня за городом у селения. Я заметил их, но они спрятали свои головы, чтобы не заметил их полицейский. Так они ехали вслед за нами до Ольшаницы. Они хотели было на станции кое о чем спросить меня, но полицейский не допускал их. Тогда я попросил полицейского, и он сказал: «Выйдите на платформу без меня и там с ними поговорите». Я вышел, и они сказали мне: «Мы поедем с Вами в Киев и посмотрим, что будет с Вами». Но я сказал: «Не надо, потому, что это большой расход. Что Бог даст, то и будет». И тут вижу я, что поезд подходит…
(Один из провожавших все таки сел в задний вагон и в Фастове, где поезд стоял 20 мин., известил последователям Малеванного. Они бросились бежать, но не поспели к поезду кроме одного, машиниста водокачки, который вскочил в вагон на ходу. Когда он говорил с Малёванным, к ним подошел полицейский, но позволил машинисту ехать с Малёванным дальше).
Приехав в Киев, мы сели на извозчика и уехали в киевскую полицию, и там полицмейстер сдал меня «в первое мытарство» столоначальнику, тот сдал меня «во второе мытарство» надзирателю, надзиратель отправил меня в «душевнобольных Кирилловское богоугодное заведение». А машинист все время следовал за мною. Привели меня в контору больницы и переодели в «странную одежу, больничную». Когда увидел меня в таком виде машинист, он горько заплакал и стал шептать: «За что, за что это так обезобразили его? За что ведут его как злодея?» И все шел за мною и причитал. Я же шел безмолвно, только по ланитам моим текли тихие слезы.
И привели меня к воротам, где стоял привратник. Тотчас открылась калитка и, пропустив меня, закрылась. Мой спутник остался за воротами и снова горько заплакал. Он посмотрел еще раз в окошко, кивнул головой… «Прощайте, прощайте, прощайте»…
8. Кирилловская больница.
Только я появился, некоторые служители и больные узнали меня и стали меня приветствовать, но вышел надзиратель и повёл меня к доктору. Доктора были мне уже знакомые, поздоровались со мной и стали «кое-что лицемерить», но я мало говорил с ними.
«Тут скорее стали снимать с меня свидетельство доктора и профессора, в том числе и Сикорский, который и описал о моей болезни книгу, и сняли с меня свидетельство в полтора месяца».
Потом приехал ко мне тот самый Скворцов, который и раньше у меня был, и беседовал со мною, и стал говорить докторам «как-то притворно, с насмешкою»:
- Быть может, Малеванный желает идти на работу: пускайте его. Может быть, он желает в церковь пойти, – тоже отпустите его.
Так прошло время с апреля до июня. Знакомый мне бухгалтер потихоньку известил меня, чтобы я подготовил себе, что надо на дорогу, так как меня хотят 29-го июня тайно отправить в Туркестанскую область.
Часто со мной также беседовал смотритель, бывший раньше приставом 1-го участка в Тараще. Он мне говорил, что начальство хочет меня отпустить с условием, чтобы я жил по их обряду.
- Разве,- спросил я,- те сектанты, которых вы знали у нас, такие плохие люди?
- Люди хорошие,- ответил он.
- Так для чего же мне принимать ваши обряды?
- Да мне все равно, а вот духовенство и правительство стоят на своем.
Потом явился ко мне киевский миссионер.
- Извините,- говорит,- я не сам по себе, меня послала комиссия высшего духовенства и правительства спросить о Вашем согласии… Они признают, что Ваше учение - истина и рано или поздно осуществится, когда «сольется вся вселенная в одно согласие, особенно ученые, богословы, философы и высшая центральная наука». Это продлится не больше 40 и не меньше 20 лет. Мы не отвергаем Вашего учения, мы, как и Вы, исповедуем Христа, апостолов и пророков, только «дела наши не сходственны»: Вы у себя зло и пороки победили, и мы знаем, что с Вами Бог… Но все таки узы страшны для жизни. Вы могли бы жить на свободе. Мы бы следили за этим делом и помогали бы Вам!
Я ответил: «Нет! Я не ищу у людей помощи, и моих прежних страданий никто не ублаготворит из людей мира сего. Их ублаготворит Тот, Кто создал меня и управляет мною, и живет и утешает меня!»
Тогда он взял меня за руку и, прощаясь, повторил свои извинения.
29-о июня явился ко мне высокий бритый господин в старинной шинели, вызвал меня в аптеку и, выслав всех, а надзирателю приказав стоять за дверью, стал расспрашивать меня. Я спросил его, кто он такой; он сказался путешественником, наслышавшимся о моих страданиях и справлявшимся обо мне у ген.-губернатора. Потом спросил меня:
- Вам эти страдания тяжелы или нет?
- А Вам на что? - сказал я.
- Вам придется,- заметил он,- долго еще быть в горниле испытания, ибо дело это великое.
Вынул из кармана 20 копеек и стал давать мне. Я отказывался, но он заставил взять, говоря: «купите себе что-либо». Я всмотрелся в его лицо и узнал (здесь Малеванный называет высокопоставленную особу, ныне уже скончавшуюся)... От меня он поехал к моим последователям, и молва пошла, что это он.
(Разумеется, здесь мы имеем дело либо с «иллюзией» в психиатрическом смысле этого слова, либо просто с чересчур пылкой и доверчивой фантазией автора и его присных).
Моя поездка была отложена до 11-го августа. Туркестанскую область отменили, так как там я жил бы на воле и все видели бы, что я здоров; а меня ведь признали душевнобольным, как сказано: «для погибающих юродство, для спасаемых сила Божая» (I Коринф., I, 18).
Итак, мудрецы медицины раздумывали, где бы меня похоронить: «потому сюда много идет моих посетителей, и еще арестовали несколько человек из моих последующих (так везде М-ый называет «последователей») и водворили туда же, где и я, только в другое здание, чтобы не вместе со мной».
«Тогда они разоблачили всю медицинскую историю, и нашли мне место в Казани, ибо там стоит на букве Казанская окружная образцовая центральная лечебница во имя всех скорбящих Божией Матери, и они сочли меня сыном человеческим и водворили».
Дней за пять до отъезда моего была у меня жена и посетители, и я говорил: «Меня тайно удаляют от вас, и вы не будете знать куда, но я знаю путь мою и знаю, куда иду и за что, и со временем будет известно и вам. По отшествии моем у вас появятся многие учителя: не слушайте их; если даже - придется - будут обольщать вас роскошами, наслаждениями, прелестной чистотой, богатством, – не соглашайтесь». (Иоан. ев. XIII, 33-37 etc., Марка, XIII, 5-6 etc.).
И со многими слезами поучал их, и слезы мои катились из глаз моих, ибо я знал что совершится через дней пять.
11-го августа вижу - идет тревога между докторами и фельдшерами. И тогда дело не вышло: отложили опять до сентября. 11-го сентября вечером надзиратель говорит мне: «забирайте всё своё. Может быть, Вас пустят домой». Часов в 7 подъехал больничный фаэтон. Я уже был готов: в белоснежной рубахе и белом халате, и суконный халат при мне на дорогу. Забряцали ключи, двери отворились, вынесли мои вещички. Смотрю, стоят два надзирателя (околоточных) «в форменных мундирах». И мы сели с одним рядом, а другой напротив, и поехали по шоссе. Один из них, мой земляк из таращанских мещан, спрашивает меня: «Вы знаете, куда едете?»
- Знаю. На погребение, чтобы погребсти Малеванного.
А он мне шепчет: «мы едем в Казань!» Мой земляк был пьян, а другой – немного выпивши. На вокзале присоседился к ним «заведующий вокзальным порядком».
(Все трое стали пьянствовать и всё приглашали и Малеванного разделить их компанию, даже пробовали угостить его стаканом чая, в который исподтишка вылили рюмку водки).
Вдруг раздаётся колокольчик и окрик швейцара: «курский поезд походит». Тогда пьяницы спохватились, но они оказались почти без чувств: мой земляк падает с ног, другой ведет его до поезда. Они несут свои чемоданы. «Вокзальный» тоже несет и тоже падает. Но никто, разумеется, не смеет им ничего сказать. Кондуктора становятся во фронт и отворяют им дверцу вагона...
Как только двинулся поезд, один из моих вожатых слег на полку и захрапел, а другой сидел как полумертвый «и все кунял». На рассвете спавший проснулся и стал извиняться, что был пьян. Тотчас из чемодана были вынуты сласти, курица жаренная, две бутылки спирту и рюмки. И опять пошло пьянство. И все (мой земляк) приглашает меня хоть в руки взять (рюмку), говоря: «Вы же раньше пили».
Отвечаю: «потому и не хочу, что пил. Кто отведал сладкого, не захочет горького».
Так мое искушение продолжалось до Москвы и от Москвы до Нижнего Новгорода (тогда ещё не было казанской железной дороги). Когда мы сели на пароход, в каюту 2-го класса, надзиратели стали каяться, что соблазняли меня всю дорогу, и сказали:
- Истинно, Вы человек святой, что ни на что не сдаетесь. А мы вот из-за водки погибаем.
И легли спать.
9. «Всех скорбящих».
Приехав в Казань, мы явились в лечебницу. Это здание большое «и кругом украшенное, как царские дворцы, кругом сады и палисадники, розы и другие цветы, в середине зеркала и светские картины и лампы». Мы долго ожидали дежурного доктора. Когда он явился, меня переодели и взяли от меня мои деньги (2 руб. 40 к.). Доктор спрашивает: «может быть у Вас еще где захоронено золото?» Я отвечаю: «есть, только этого дать не могу». Доктор улыбнулся и спрашивает: «почему?» Говорю: «потому, что оно очищенное и его нужно давать очищенным людям».
Меня увели в большое отделение, «кругом чистая обстановка, стены и полы покрашенные, блестят, как зеркало, духами везде надушено... Душа моя переутомленная обрадовалась, говоря сама в себе: назначили мне гроб со злодеями, а погребен я в богатом месте.
Окружили меня больные, расспрашивают, кто я и откуда. Так как я знаю, что они – больные, без сознания, то я не очень-то разговариваю с ними, а стою и наблюдаю. Один молодой, лет двадцати, больной подбегает ко мне, падает ниц к ногам моим и целует их.
Служитель оттащил его, но тотчас упал и другой к моим ногам и повторяет слова предыдущего. Тогда я удалился и служитель указал мне другое место, ибо он заметил, что я не больной, как прочие. И стали меня охранять.
Прибыл я сюда 15-го сентября, во вторник. А в субботу вечером меня куда-то зовут. Переодели меня в новую блузу, и я вошел с надзирателем в большую залу. Вижу,- там полно всяких господ, студентов, больных и табачного дыму. И все расхаживают по зале. Расставлено несколько кресел, диванов и прочей мебели. Посадили и меня тут. Сижу я между ними, как в пустыне. Многие подходят ко мне и здороваются за руку. Вдруг является музыка: «какая-то шарманка, две скрипки и кларнет». Я сижу, как в огне, и думаю уйти оттуда, но не знаю куда, ибо там есть много и других зал, с распределением которых я еще не ознакомился. Музыка заиграла, затем хор студентов и больных исполнил гимн, а потом «начались пляски».
Тогда я подумал себе: «плохое это мытарство и плохая это гробница». Но напряг все свои силы, решил терпеть, потупил глаза, не смотрю, но знаю, «что все должно быть пред моими справедливыми глазами и все показывалось мне каким-то беспросветным мраком, все было чуждое, дикое и далекое от меня»...
Часов в 12 ночи пошли мы в столовую и сели ужинать. Около каждого больного - тарелка с пищей и куски хлеба, и ложки, и кучи папирос - 15 штук. И около меня тоже. Я сказал: «это на что?» А надзиратель спрашивает: «Вы разве некурящий?» И взял от меня папиросы. Подходит ко мне доктор и говорит мне на ухо: «что, понравилась Вам наша вечеринка?» Я отрывисто произнес: «да», а после ужина ушел в так называемое «спокойное» отделение, в котором помещался.
В то время приехал из Петербурга новый директор и вступил со мной в борьбу, ибо на то он и послан был сюда. Человек этот был набожным, табаку не курил, водки не пил, всех пьющих служителей и надзирателей поувольнял и даже над докторами наблюдал строго насчет водки. Когда являлся он в домовую церковь, становился на колени и молился. Но в моем «спокойном» отделении курили день и ночь, так что мне дышать было тяжело и я «начал ревностно говорить об этаком безобразии под видом лечения», и меня стали переводить из одного места в другое. И многие подходили ко мне и расспрашивали, выводили меня также на лекции, особенно зимою, и я то же говорил на там. Вот и начал директор настаивать, чтобы я ни с кем не говорил, но я продолжал делать свое дело, определенное мне Правосудным Богом.
Домой я не писал, и мои очень беспокоилась обо мне и заявили о моем исчезновении судебной власти. Как-то они разыскали меня и дали о себе знать. На третьем году моего пребывания здесь получаю я письмо из дому: пишут, что плачут обо мне и беспокоятся. Приносит мне доктор это письмо; прочитали мне его, и я сам заплакал… «Думал не налагать уже ничто на перо и буквой себя не оправдывать, и вот, одначе говорится, буква убивает, а дух животворит». Через неделю стал я просить, чтобы написали от меня письмо жене, которая просила позволения приехать ко мне. Освидетельствовали меня прокурор и судебные власти, а на праздник Рождества приехала жена, «одна, как голубица, летавшая из заветного ковчега, чтобы принесть мне масличную ветку во рту своем»,- и когда она приехала, как-то ее допустил тот доктор, который был в моем отделении. А старший доктор пришел и накричал на нее, говоря: «кто ее допустил? Она подала на нас жалобу высшему правительству». Швейцар испугался: «это,- говорит,- доктор, а не я».
(Впустивший её доктор вступился за её право, и дело уладилось).
С женой я имел свидание в течение трех дней, а на 4-ый день отправилась она домой. В Казани она имела добрую квартиру у одной женщины.
(Далее автор жалуется на скудную пищу в больнице, на «климат», а более всего на интриги против него со стороны «науки медицины»).
Привели ко мне некоего Степана Ивановича Чекмарева, родом из казанской губернии: он обходил страну, проповедуя, и в архангельской губернии его арестовали. Когда его выпустили, он снова начал свою проповедь: тогда его вторично взяли и водворили ко мне. Его учение носило анархический характер и состояло в осуждении русского правления. Мне он объявил, что, читая библию и евангелие, он пришел к заключению, что он – первомученик Стефан, бывший некогда в Риме (?) и обличавший царей и фарисеев. И ему представлялось, что «это он и есть воскресший и в себе находит все писание, Илию, Еноха, и всех пророков, и Сына Человеческого и Божия».
Этот Чекмарев помешал мне ещё больше, ибо многие врачи и доктора были анархических убеждений и защищали его учение, как справедливое. Спрашивали они и меня, болен ли, по моему мнению Чекмарев или нет. Я указал, что он – болен, страдает религиозной манией и поражением умственных способностей от великого пьянства и что даже человеческий образ утратил его ум, не только Божий. Но врач отвечал мне: «мы не признаем его больным». На это я заметил: «он не больной, а как все люди; может со временем поправиться».
Чекмарев особенно приблизился ко мне, замечая мою тихость в то время, когда остальные издевались над его учением. Однажды я начал ему высказывать «все его и своё»,- и он закричал не своим голосом и упал к ногам моим, называя меня отцом и Спасителем «и прочее, что с ним делается». И окружили его и меня, думая, что с ним припадок. Я поднял его, говоря: «не делай сего никогда». И он стал ходить на работу, снег счищать, дрова пилить и проч. Его за это хвалили: «вот это хорошо, Чекмарев, что Вы признаете работу; вот Малеванный ничего не признает. А Вы постарайтесь, и мы Вас скоро выпустим». И вот он еще больше старается: по 3 дня постится, ходит на работу, на коленях молится «и рукой машет по обряду крестному». Через три месяца его отпустили домой, а мне говорят: «Вы не выйдете, пока не измените характера».
Не прошло и 10 месяцев, – ведут его опять к нам, ибо он ходил по селам и проповедовал, что его убьют и от его крови загорится весь свет. Врачи все-таки хотели его оправдать, но все было напрасно, и его водворили бессрочно. Тогда он заявил, что он не Илья, и не Енох, и не Спаситель, и не сын человеческий.
Авторская публикация. Свидетельство о публикации в СМИ № R108-5262.
Обсуждения Для ищущих Истину 2