Сине-красный

Дождь однажды проснулся в подземном ручье и понял, что хочет подняться к облакам. Он окликнул рядом бегущие капли и сообщил им, что он дождь.

- Ты Ручей! – ответили капельки и побежали дальше, унося его за собой по подземным туннелям.

Он попытался пробиться наверх, но почва была слишком тверда. С каждой попыткой он вспоминал слова «Ты Ручей!» и она казалась еще тверже. Он понял,ч то просто не умеет испаряться. Зато умеет скользить подземным ручьем...

- Что ж, - подумал он, - Пусть...

Они стояли на берегу. Ветер трепал их волосы: чёрные – Лазурита и светлые – Лотуса. Два Принца, Воин и Хранитель.

-Почему, Ло? – тихо прозвучал вопрос Воина.
-Она любит его, Лазурит. Постарайся это просто понять. Пойми и отпусти. Ты для неё просто друг.

Обычные слова. Сказанные спокойным, ровным тоном. Но Воина это почему-то взбесило. Он поднял голову и на Хранителя взглянули синие, горящие яростью глаза:

-И ты так спокойно говоришь о НЕЙ! Хотя, ты никогда не понимал меня. Что ты...

…Собственно ничего и не произошло, ровным счётом ничего. И, ежели посмотреть в синее глубокое небо, которое перевёрнутой чашей накрывало жёлтое, уже начинающее выгорать поле, разбитую заезженную сельскую дорогу, гнилой мост, перекинутый через неглубокий овраг и округлое озеро с домашними утками, то можно было молвить, что ровным счётом в природе окружающей ничего и не переменилось…

За исключением, пожалуй, самого малого, алой капельки крови, которая странным образом, словно блестящая печатка...

Страшный ответ заключается в том, что войну действительно выиграл Сталин. И оружием, которым он его выиграл, стал не танк, не самолет, не гаубица, а заградотряд. "До самого конца русские, не обращая внимание на потери, бросали пехоту в атаку в почти сомкнутых строях". Это пишет генерал Меллентин, это пишут все немецкие офицеры, отражая основную тактику Красной армии. «Атаки русских проходят по раз и навсегда данной схеме, большими людскими массами», – это немецкая разведка в 42-м году. «Большие...

Сегодня прекрасный день. Я, наконец, закончил работу над своим собственным гробом из красного дерева. Он будет стоять в подвале, пока я не отправлюсь в мир иной. Не то чтобы меня сильно заботило то, что будет с моим телом, в каком гробу и из какого дерева ему предстоит лежать.

Однако, моё положение в обществе, равно как и само моё общество настаивают на достойном погребении.

Мне сто двадцать лет. Если быть более точным – сто двацать лет и двадцать три дня.

В стране, где я живу...

Каждый день ровно в семь часов, я выхожу в свой сад и начинаю полив своих любимцев. Любимцы у меня - мои сладкие дички-яблоньки. Они меня в зимнюю пору радуют своей снежной красотой, а летом спасают от жаркой погоды, за это люблю я их…

В кармане играют немного дерзкие мелодии фортепьяно, а голосок с хрипотцой поет что-то из джаза. «Нью-Йорк», кажется, зовется эта песня. Мне нравиться, пританцовываю, подпеваю…

Каждый день, ровно в семь над моей головой возникнув из пушистого облака...

Случалось вам видеть, как в тихом июльском саду расцветает вечерней порою дивный цветок, вытканный из тонкого прозрачного бархата... Или встретить чудесное имя, похожее своим звучаньем на его редкостный цвет… Она была Виолеттой...

Имена ведь, находятся невзначай, как притихшие цветы в уснувшем летнем саду…

Девочка рано осталась без родителей… Беда бывает разной… Может настичь, когда ее добыче совсем еще мало лет…

Ее забрала бабушка… Так она оказалась в его дворе…

Стоял жаркий сухой...

Женька с Саньком поехали на рыбалку с ночёвкой. Решили, что рыбалку в пьянку превращать не будут, взяли с собой всего лишь полтарашку самогонки. Самогонку Санькин тесть выгонял, сделал на совесть, настоял на дубовой коре, так что она приобрела светло-коричневый приятный оттенок.

Ну, конечно, как приехали, сразу и начали, так что до вечера успели половину выпить. Потому как рыбы наловить не успели, на ужин решили картошки нажарить. В сумерках начистили, а жарить уже в темноте пришлось. Но не...

Музыка Шопена тихо и нежно звучала в небольшой, погруженной в вечерние сумерки, комнате. Грустная, сомнамбулическая мелодия шопеновского ноктюрна, печально замирала в сонной синеве томного вечера и таяла в сгущающем воздухе.

Чтобы потом, в тишине и полумраке, певуче возродиться из ниоткуда, завораживая своей волшебной мелодией, унося на своей вечерней волне нежнейших звуков в неведомо-прекрасные дали грёз, неуловимых, как обволакивающее дыхание тихих ночей, как прощальные сумерки умирающей...

В разных городах Максуда называли по-разному.
Чаще всего - Максимом, по-русски, поскольку города, по которым его возил Одноглазый, были большею частью русские -- Астрахань, Саратов, Нижний Новгород, Москва, Санкт-Петербург. Нигде подолгу они не жили: рано или поздно Одноглазому с его бандой, в которую входил теперь и Максуд, приходилось убираться из нанятой за приличные деньги неприлично грязной квартиры где-нибудь возле вокзала или городского рынка, покупать билеты в удушливо-тесный...