Поэт в России — больше, чем поэт

И в этом отношении должен быть правдивым, честным. А в целом бывают писатели, которые придерживаются гражданской позиции, бывают те, кто считает, что актуальность — лишь внешняя сторона событий.

Думаю, что задача литератора — моя, например, — свидетельствовать о своем времени и отражать время в образах. Меня интересуют не столько сами события, сколько то, как они отражаются в наших головах и в общественном сознании. Меня волнует состояние мозгов. Наверное, это и есть моя гражданская позиция.

Насколько важно для вас получение «Нацбеста»? Читали ли вы своих «конкурентов»?

— Оттого, что я получил премию, мой роман не стал ни лучше, ни хуже. Что изменилось — ощутил повышенное внимание к своей персоне. Если бы не «Нацбест», вы бы, например, не брали у меня интервью. С другой стороны, понимаю, что звезды могли сойтись иначе на небе, и премия тогда досталась бы другому. Вообще-то, «Нацбест» ориентирован, скорее, на потенциальный бестселлер. Но возьмем «биороман» Татьяны Москвиной — к моменту подведения итогов он уже сам по себе стал настоящим бестселлером. И Анна Матвеева, и Александр Снегирев — отличные писатели. Да и в лонг-листе было достаточно много замечательных произведений.

Как, на ваш взгляд, обстоит ситуация с литературными премиями в стране в целом?

— Сегодня, когда литературная критика отходит в тень, премии становятся едва ли не единственным посредником между писателем и читателем, они дают читателю ориентиры в океане книжной продукции. На сайте «Нацбеста» есть множество рецензий, написанных членами так называемого Большого жюри, и это очень интересные критические высказывания. Но где литературная критика в прямом смысле слова? Разбросана по изданиям, иногда сугубо специальным. Есть к ней интерес? Увы, небольшой. Очень заметно отсутствие Виктора Топорова, одного из создателей «Нацбеста». Вот кто умел будоражить умы.

В вашей книге образ «фигурных скобок» — это своеобразная защита, конспирация для героя. Что в реальной жизни может сыграть подобную роль?

— Я полагал, что «фигурные скобки» — метафора бегства от проблем. Личных, социальных, каких угодно. Мнимая защита от тревог этого мира. Но главное — мнимая. Своего рода самообман. Фигурально говоря, мы постоянно примеряем фигурные скобки в зависимости от ситуаций, но не всегда отдаем себе в этом отчет.

В романе конференция магов, фокусников, «пожирателей времени» и прочих персонажей проходит в Петербурге. Можно ли считать это аллегорией знаменитой на всю страну «фабрики троллей» или нашего ЗакСа с не менее знаменитыми инициативами?

— Знакомый из другого города мне прислал сообщение: «Оказался в твоем романе — был на собрании». Я даже не знаю, на каком собрании он был. Может быть, на родительском? Так что, думаю, все наши собрания, конгрессы и им подобные общественные предприятия в чем-то схожи — что в дачном кооперативе, что в творческом союзе.

Но ничего конкретного я не подразумевал, когда работал над романом. Задачи написать сатиру у меня не было. Просто герой по ходу сюжета погружался в сгущающуюся атмосферу абсурда. Ну правда ведь, есть в наших собраниях что-то абсурдогенное. Требование «ограничить документопоток в государственных масштабах» само по себе, наверное, правильное. Но я был крайне изумлен, когда услышал это предложение на литературоведческой конференции. Оно просто не могло не попасть в роман.

То есть элементы фантастики и парадоксы в ваших произведениях — прямое отражение реальности?

— Конечно, а как же иначе? Это и есть сама наша реальность. Преобразованная творческим воображением, но реальность. Все зависит от взгляда. Если выбрать определенный ракурс, в нашей реальности многое может показаться фантасмагорическим. И не только в российской. Не у меня одного есть ощущение, что человечество сходит с ума, что мир сползает в какое-то безумие.

Если говорить о культурном, а не социально-политическом контексте, считаете ли вы гротеск в своей прозе прямым потомком гоголевского и в целом «петербургского текста» русской литературы?

— В целом гротеск мне близок как форма образности: я не чураюсь черного юмора, парадоксов, гипербол. В какой мере мои сочинения относятся к «петербургскому тексту», судить не мне. Могу признаться, что в молодости попал под сильное обаяние Константина Вагинова, одного из самых петербургских писателей. Но нет у меня такой задачи — следовать определенной традиции. Если традиция прочитывается, что ж, пусть будет так.

В «Фигурных скобках» есть отсылки к другим вашим романам и пьесам. Это для читателя, исследователя, критика или в первую очередь для себя?

— Читателю это знать необязательно, на критиков мы не надеемся. Ну а то, что у меня мотивы часто повторяются и переплетаются друг с другом, это просто качество данной прозы. Когда я заканчивал «Фигурные скобки», то почувствовал, что шесть моих романов (начиная с «Члена общества, или Голодное время») складываются в один цикл. Символично, что «скобки» этот цикл и замыкают. Роман «Грачи улетели» перекликается с пьесой «Берендей». Некоторые персонажи переходят из текста в текст. Вообще мне иногда кажется, что все мои сочинения, независимо от жанра, находятся в едином силовом поле. Но что это дает читателю, если перед ним один конкретный текст? Наверное, ничего. Вот если бы это был идеальный читатель, который прочитал все... Знаю только одного такого. Моя жена.

Как часто проводите встречи с читателями? И что они вам дают?

— Меня приглашают — тогда и встречаюсь. Мне интересно увидеть своего читателя. Когда пишу, совсем не представляю, какой он. Бывают писатели, которые хорошо знают, для кого пишут, и обращаются к своему непосредственному читателю, я знаком с такими. А некоторые видят читателя как абстракцию. Мне вот сочинительство очень нравится, при всех издержках этой трудовой деятельности, и мне интересно, кому же это нравится читать. Очень уважаю своих читателей. Иногда удивляюсь, когда узнаю, что роман полюбился тем или иным людям. Но бывает и наоборот: книга не понравится тому, кому должна была, как мне казалось.

Встречи обычно проходят в режиме импровизации. Говорим о литературе и обо всем на свете. Иногда стихи читаю — когда-то я с них начинал. Раза три-четыре фокус показывал с картами: все-таки «Скобки» — роман про иллюзионистов. Однажды рассказывал сон. Зашел разговор, меня и попросили рассказать.

Если не секрет, о чем сон?
— Сон тяжелый, но с яркой вспышкой в конце. Если опустить детали, мы с писателем Павлом Крусановым хоронили Пастернака... Выносим гроб из какого-то помещения, загружаем в катафалк. Подвозим к бывшему Дому писателей на Шпалерной, заносим гроб со стороны переулка в открытые двери. Мы с Павлом идем первыми, кто за спиной, я не вижу, только ощущаю тяжесть гроба. И на душе тяжело. Там будто бы зал, а в зале везде саркофаги и могильные плиты. И вдруг вижу перед собой могильную плиту с надписью «Пастернак». Я растерялся. Как же так, говорю, Пастернак же у нас! И тут мне голос: «У вас не тот!». Вот на этих словах я и проснулся. Лежу и думаю: что же это было и зачем мне приснилось?

Насколько вы ассоциируете себя с вашими героями?
— Совершенно не ассоциирую. Я моделирую героя, стараясь это сделать с максимальной убедительностью. Иными словами, создаю новую личность. С другой стороны, когда пишешь, надо уметь перевоплощаться в любого из героев. Как актер должен уметь помещать себя в предлагаемые обстоятельства. По ходу написания текста такой «актерский» подход необходим. Это не значит, что я пишу о себе или даже о ком-то. Я стараюсь не эксплуатировать прототипы.

Приходилось ли вам осваивать сферы деятельности своих героев? Капитонов — математик, а вы ведь гуманитарий...

— Мне математику читали два с половиной года, я же по первому образованию инженер-радиотехник. Правда, с тех пор все забыл, помню разве что на уровне синуса 30 градусов, ну больше, наверное. С другой стороны — да, у меня есть легкая тоска по математике, жаль, что я так сильно ее подзабыл, особенно теорию вероятностей. По сюжету было необходимо сделать Капитонова математиком, поскольку у него особые отношения с числами. Фигурные скобки — сам по себе знак математический. И весь роман строится как большая формула, в которой нагромождение всяких выражений в конечном итоге сокращается — все приводится к внешне простому ответу. Там у меня конформные преобразования упоминаются, этот раздел математики, по мысли героя, близок шаманизму. Ну да, пришлось обращаться к старым конспектам. Я ведь кое-что сохранил.

Не так давно вы опубликовали в Facebook проект «письма фундаменталистов», которое в свое время отказались подписывать. Как вообще появилась идея предложить президенту Франции восстановить Бастилию? И насколько вы себя считаете фундаменталистом?

— Это старая история: лет 15 назад достаточно ярко обозначилось писательское содружество: Павел Крусанов, Александр Секацкий, Наль Подольский, Татьяна Москвина, Сергей Коровин, ваш покорный слуга, тогда еще Владимир Рекшан к нам примыкал. Нас назвали «петербургскими фундаменталистами». Никакого отношения к религиозному или политическому фундаментализму это все не имело. Мы даже не думали объединяться, просто часто встречались за одним столом, что не осталось незамеченным — художник Валерий Вальран как-то сказал: «Фундаментально сидите!».

Нам стали предоставлять площадки для совместных выступлений, приглашать на конференции. Мы проводили семинары на самые разнообразные темы, устраивали акции. Трудно объяснить, что такое петербургский фундаментализм. Когда однажды гостья из Италии спросила Крусанова, что же нас объединяет, он ответил: «Своеобразное чувство юмора». И это верно, но при этом мы все серьезные люди. Вариант письма приводится в романе Крусанова «Ворон белый. История живых существ». Вообще-то это письмо в довольно парадоксальной форме отсылает к серьезным европейским проблемам. Но текст так и остался проектом письма, он никем не подписывался и никому не посылался. В истории петербургских фундаменталистов он был последней страницей.

Считаете ли вы проблемой ограничение свободы слова в России?

— Телевизор я практически не смотрю, радио (как бывший работник радио) тоже не слушаю. Насколько я знаю, «Эхо Москвы» еще существует. Я захожу в Facebook и вижу, что ограничения там исходят исключительно от администрации соцсети. Ну и, пожалуй, атмосферу нетерпимости, которая там царит, тоже можно называть ограничением. Что касается литературы — к ней в целом сейчас настолько низкий интерес, что никого не заботит, о чем пишут писатели. Включая власти. В этом смысле все хорошо. Писатель предоставлен сам себе: написать и издать можно практически что угодно. Другое дело, что не все написанное и изданное попадает к читателю. По факту часто оказывается, что все написанное нужно только автору.

Правда ли, что вы коллекционируете бюллетени с выборов? Если да, то зачем?

— Вообще у меня сложное отношение к выборам. Написал целый роман о выборах — «Дайте мне обезьяну». Роман вместе с названием вырос из афоризма, который я во второй половине 90-х придумал, глядя на некоторых политтехнологов: «Дайте мне обезьяну, и вы ее изберете президентом». Потом это изречение почему-то стали приписывать Борису Березовскому. Хотя Березовский никогда не претендовал на его авторство. Ну да ладно, это все в воздухе витало.

Я участвую в выборах — то есть расписываюсь в получении бюллетеня, тем самым поддерживая статистику и саму идею проведения голосования. Но не опускаю бюллетень в урну. Было бы странно, если бы автор романа «Дайте мне обезьяну» участвовал в голосовании. Мой бюллетень просто не учитывается. Я как бы выражаю доверие иным избирателям, всем сразу — соглашаясь изначально с их выбором.

Аморальна ли такая позиция, это большой вопрос, потому что мы все отчуждены от конечных результатов. Первый раз я унес бюллетень в 1996 году. Лист большого формата, там было, кажется, 43 партии: все с картинками, с эмблемами, включая партию любителей пива. Я подумал, что у меня рука не поднимется опустить такой драгоценный раритет в урну. Сейчас я узнал, что коллекционеров бюллетеней довольно много. Не искал специально никаких знакомств, скорее, меня нашли. Так, в Петербурге есть один очень серьезный коллекционер, ему со всего мира присылают бюллетени — из Африки, Латинской Америки. Я по сравнению с ним дилетант.

Вам когда-нибудь предлагали написать сценарий фильма? Было бы вам интересно заняться кино?

— Были такие предложения, но по разным причинам не срослось. Предлагали сделать авторский мини-сериал где-то в 2008 году. Тогда был кризис, и все заглохло. Потом еще как-то. Самому мне иногда кажется, что я снимаю кино, когда пишу. Возникают сцены, эпизоды, потом следует монтаж, структурирование текста. Мне часто говорят, что у меня киношная проза. Если бы я сам был режиссером и умел работать с актерами, то снял бы фильм по какой-нибудь своей пьесе. «Тесный мир», например: там три новеллы переплетены четвертой историей.

Посещаете ли мероприятия Года литературы?
— Меня приглашали в Москву на книжный фестиваль, на Красную площадь, я участвовал в нескольких мероприятиях. После премии получил приглашения в другие города. Почему бы не поехать, тем более, когда хорошая компания? Я приветствую все, что на пользу самой идее чтения книг, потому что, боюсь, люди могут разучиться читать вообще. Будут обходиться картинками. Вот раньше были надписи «Курить запрещено», а теперь — картинки (показывает на стикер). Так что текст может и умереть.

Считаете, что все так плохо? Между тем последние несколько лет проходит «Библионочь» — по аналогии с «Ночью музеев».

— Да, я знаю, даже участвовал. Так что пока все еще даже хорошо (смеется). Нет, правда, не все плохо, конечно. Возможно, мы просто переоцениваем значение своих мозгов. В какой-то момент компьютер заменит нам определенные участки мозга, а потом и вовсе будет думать за нас. И можно будет стать кактусом.