День был всё ещё тот же. Но комнату уже захватил вечер. В центре её, между кроватью и столом, еле уместилась застеленная свежим бельем раскладушка. Женщина уже в светлой пижаме сидела на кровати с телефоном в руке.
– Добрый вечер, Валерия Викторовича можно к телефону?
– Добрый вечер, Валерия Викторовича можно к телефону?
Здравствуйте, Валерий Викторович, это с вами говорят от Калашниковой… Да, в курсе… Да, знаю… Завтра в десять ут…
На другом конце провода повесили трубку. Удивлённая таким быстрым окончанием разговора, Женщина положила и свою. И тут же раздался звонок.
– Алё? Привет, Герочка… Я сержусь? С чего это?.. Просто так? Да нет, Гера, и просто так не сержусь… Нет, завтра меня не будет… И послезавтра тоже не будет… Ну, может, через недельку. Не знаю, махну куда-нибудь отдохнуть… А ты позвонишь Тоньке и узнаешь, когда я приеду, она будет в курсе… А причем здесь ты? Да с какой стати я должна на тебя сердиться? Гера, пошел ты со своим щенком, знаешь, куда? Нет его! Не приходил. Не знаю, в обед я его тоже не видела! Хватит, Гера, я устала, не звони больше. Теперь я спать хочу.
Женщина глянула на часики и снова набрала номер; подождала и заговорила бодро.
– Геннадий Ефимович? Здравствуйте, товарищ часовой! Не спите на посту?.. Молодцом!.. Как себя чувствуете?.. Ну что вы, все будет в порядке!.. Конечно, не переживайте!.. Да, пожалуйста, если вам не трудно, позовите его!..
После паузы она заговорила уже без показной бодрости, устало, но очень тепло и как-то по-домашнему:
– Это ты, Старик? Ну, что, спишь? А-а, бессонница, – это тебя Ефимыч заразил. Ты поменьше с ним, у него-то это уже в крови, а тебе спать надо, иначе ты… Ну, всё-всё, не буду… Ты был у меня днем, что ли? Так запасы-то спиртные мои, кто подчистил?.. Да ладно, я же не сержусь… Завтра поставлю новенькую… Хотя завтра… Завтра… Подожди-ка секунду…
Она опустила руку с трубкой на живот и задумалась…
В тишине за окном прошуршала машина и свет от её фар нарисовал на потолке подрагивающую абстрактную картинку…
В трубке заворчало и Женщина подняла руку обратно:
– Нет, нет, я здесь, не волнуйся… Знаешь что, милый ты мой? Завтра мы с тобой сотворим такую штуку… Мы с тобой часиков в семь-восемь вечера дёрнем в лес!.. Не надо, – сразу же прервала она начавшиеся отнекивания Старика, – я знаю наперечёт все твои болезни, можешь не беспокоиться за свой радикулит. Мы поедем с тобой в такой лес, где на опушке стоит одна старенькая одинокая избушка… А у Тоньки есть один парень, так у него домик в лесу свой, но он там практически не бывает. Ну, что, - сможешь?
Некоторое время она, усмехаясь, выслушивала всякие несуразные отговорки Старика и, когда это ей, наконец, надоело, бесцеремонно перебила его:
– Всё? Или ещё какую-нибудь дурь будешь выдумывать?.. Вот и хорошо. А на работе уж как-нибудь договорись там у себя, подменись… Ерунда, пусть вон Лешка вместо тебя поиграет. Ты его сколько раз выручал! Давай, звони ему, а потом меня наберёшь. Ничего не поздно ещё, звони!..
Женщина безучастно осматривала свою комнату и в её скользящем взгляде уместился десяток заждавшихся бытовых дел. От компромиссного «…хотя бы побелить…» и неизбежного «…дуть скоро будет, затыкать уже надо…» до риторического «а пыль на лампе я протру когда-нибудь?..».
И уже чуть совсем не испортила себе настроение, когда наткнулась глазами на внушительную стопку непрочитанного на углу стола, благо звонок Старика отвлёк от разных самогрызных мыслей.
– Ну, уговорил?.. Вот и умница… Да там всё есть: и печка, и дровишки, и колодец, и все-все-все… И спать есть где, и тебе и мне. А белье чистое я с собой возьму… Ну, вот и хорошо! Вот мы и попросим завтра у Тоньки ключики от этой избушки… И поживем мы с тобой там, милый… А хоть сколько! Можно целую неделю прожить, а то – две!.. Как это, что делать будем?! Да просто отойдем от всего, размякнем, по лесу походим… Ну, да, побродим по лесу, – Женщина прикрыла глаза и отдалась красивой фантазии. – Лес-то сейчас красивый-красивый!.. В деревню сходим, молока купим, парного попьем, сметаны настоящей, чтоб ложка стояла, хлеба деревенского печного, тёплого… Ну, конечно, похрумкаем огурцами… Ты чего засопел? Ну, - что ты, что ты? Ну, не плачь! Не плачь…
Женщина глубоко вдохнула, удерживая и свои глаза, и заговорила нежно, как с ребёнком:
– Знаешь, как мы с тобой отдохнем!.. От всего-всего!.. Ото всех-всех!.. Ну, конечно: только мы с тобой, и никого больше, никого! Верно, мой хороший, верно: и пить мы больше не будем… Ну, «совсем» – это уж ты загнул, я тебя знаю, врун порядочный… Ну-ну-ну, не злись… И все у нас, ладно, будет. Все-все-все… Ведь я тебя очень люблю, Старик… Ты у меня один такой… Ну, вот и хорошо, а теперь иди, ложись спать… Уснешь, уснешь!.. Иди, я тебе приснюсь… Нет, завтра утром у меня в десять одно дело, да и на работе договориться нужно, потом ключи у Тоньки взять. Так что, ты сиди дома и жди. Я за тобой заеду. Ну, пока… Спокойной ночи, мой хороший…
Женщина положила трубку и бессильно откинулась на стенку шкафа. Полежав, взглянула на часики и осторожно чуть повернула ручку громкости радио.
– …кончены, – тут же мягко произнёс диктор. – Спокойной ночи, товарищи!
– Ну, вот… спокойной ночи… – она поползла по кровати к туалетному столику.
Подводя итог дню, и отпуская подсознание до утренней поверки, так же негромко и даже благозвучно зазвучал из репродуктора гимн. Между прочим, когда вот так его, чуть-чуть, то он не такой уж и страшный…
Перебравшись к трельяжу, она взяла крем и, кладя на лицо, сказала себе в зеркало:
– Ну, вот чего ты тряслась целый день? Кошмары снила… Дура ты, дура, милая…
Взяв какой-то листок со столика, прочла:
– “Что ни увижу, что ни услышу, только тут, - показывает на сердце, - больно”.
Музыка закончилась. Женщина повернула ручку радио на полную громкость, и комнату заполнило тихое потрескивание эфира….
Глава 13
В дверях появился утренний Юноша. Изорван, изодран. Лица нет – всё в крови. Прислонился к дверному косяку.
Женщина увидела его в зеркало и еле удержалась:
– Ттвою мать!..
Потом вздохнула, не разжимая губ, и опустила локти на столик:
– Та-ак… Ну, что сделать, – спросила она Юношу через зеркало, – вышвырнуть тебя к чертям собачьим? Или – что?..
Парень молчал. Боль, конечно, терзала его, и видно было, что он терпел её уже из последних сил. Но это всё были их мужские дела: драться, спиваться, калечить друг друга, подыхать на работе, сходить с ума и так далее, она в это уже не ввязывалась и потому говорила жёстко:
– А зачем ты сюда припёрся? Ну, правильно, я и забыла, – ведь таких на вокзалы ночевать не пускают и на переговорные пункты тоже! А я таких пускаю! Ко мне можно! Кто тебя избил? Молчишь… Ну, и… бес с тобой, молчи… Ах, Герочка, я тебе устрою. То-то ты у меня прощенья просил по телефону…
Юноша неуклюже повернулся и взялся за ручку двери.
– Куда ты, дурак?.. Иди, на кухню, умойся… В квартире никого нет.
Юноша сильно хромая, ушёл, но почти тут же вернулся.
– Что? В чем дело?
Юноша попытался что-то произнести разбитыми губами; она догадалась:
– Воды нет? Никакой? Блин… Сядь.
Она принесла с кухни чайник, таз…. Всё тесно, неудобно…
Осторожно, морщась и шипя, он снял через голову рубашку и с помощью Женщины умылся.
Когда они стали смазывать зелёнкой ссадины и кровоподтёки, на секунду замялись, но потом он снял и брюки, потому что внизу его тоже хорошо попинали…
Конечно, красивым было его мальчишеское тело. Ещё не огрубело, не налилось мужичьей наглостью. Женщина смотрела на него прямо и спокойно, а он этого не стеснялся.
Она всё убрала, подтёрла пол.
– Давай рубашку, замочу. Утром выстираю. Утюгом сам потом высушишь.
Вернувшись из ванной, Женщина забралась обратно в кровать.
Какое-то время они оба молчали; он, смешно разрисованный с ног до головы зелёнкой, сидел в плавках у стола, а она в пижаме лежала поверх одеяла на спине, закинув руки за голову, и смотрела в потолок…
– Ешь там, на столе, под салфеткой… Что, нечем? Ну, не хочешь - не ешь. Унеси тогда на кухню. Поставь на мой столик, где голубь нарисован.
Юноша выполнил и вернулся обратно на стул.
– Теперь гаси свет и ложись. Только сильно раскладушкой не скрипи.
Парень что-то замялся.
– Что?
Несмотря на разбитые губы и, вероятно, парочку выбитых зубов, говорил он сносно:
– Я… вам не помешаю, если…
– Если ляжешь со мной – помешаешь, – оборвала Женщина.
Юноша улыбнулся глазами:
– Я не в той форме для этого… Я просто хотел бы немного почитать…
– Что?! – она вскинулась на локтях и вытаращила глаза.
– Немного почитать, если только вам свет не помешает.
– Ложись спать и не выдумывай. Ему набили морду, он умылся и стал читать книжку, – она забралась под одеяло. – Свет мне будет мешать. Ложись.
Юноша покорно выключил свет; поскрипел раскладушкой; затих…
За окном опять зашуршал автомобиль, комната озарилась светом его фар, а на потолке возникли дрожащие абстракции…
– Где ж ты ночевал прошлой ночью? – нарушила тишину Женщина.
– На переговорном, – тут же откликнулся Юноша.
– Не ври.
– Почему - вру?
– Так, врешь, я знаю.
– Да, действительно, – признался парень. – Я на вокзале был.
– Тогда у тебя были бы черные ногти.
– Откуда вы-то знаете?
– Каждый человек хоть раз в жизни бывает бездомным и ночует либо там, либо там.
– Каждый?
– Почти…
Будто заполняя паузы, шуршали за окном машины…
– Где жил-то, у бабы?
– У одной девочки.
– Еще лет пять поживешь у баб и девочек и начинай псоветь потихонечку…
Женщина отвернулась к стене, но через пару минут села.
– А! Включай свет, читай!
Юноша тяжело встал с раскладушки, зажёг свет, из пиджака достал сложенную пополам тетрадку…
– Вслух читай, может, усыпишь.
Он поискал в тетради, а, найдя, улыбнулся и стал читать:
– Краснозобая гагара, чернозобая гагара… кряква, гоголь, шилохвост… беркут, тетерев, черныш… камнешарка, свиристель… турухтан, фифи…
– Эй, хватит!
Юноша поднял голову от тетради. Женщина смотрела ему прямо в глаза:
– Ты что, дурной?
– Как? – не понял парень.
– Ну, сумасшедший, что ли?
– Почему? – он совсем растерялся.
– На кой тебе это нужно?
– Я люблю птиц.
– И что из этого? Кто же их не любит? Читаешь какой-то каталог… Когда любишь что-нибудь живое… Или ты специалист по этому делу, по птицам?
– Нет, совсем не разбираюсь.
– Тогда что?
– Стихи о них пишу.
Женщине, похоже, это не очень понравилось.
– Вот оно что… Хорошие?
– Да.
Она резко приказала:
– Читай, – и откинулась на подушку.
Он начал так, будто стихи постоянно звучали у него внутри, с полуслова:
…сказал, будто слово, какое открыл.
Будто клад, неведомый, тайный,
прекрасный и жуткий отрыл.
Глаза заслонив ладонью…
Прищурил глаза и больно
садануло по ним белым
рельефом. Очертанием нежным
на розовом фоне. Будто
облако, вымытое бутылочными слезами,
отпечатанное сковородочным дном
и прочим посудным аксессуаром
в форточку залетело… Да так и осталось.
Голубем на клеенке…
Остановился, закрыл тетрадь, лёг…
– И так далее…
В комнате повисла пауза.
– Стихи действительно плохие, – жёстко проговорила Женщина. – Как я и думала. Но… Что-то слишком много ты понимаешь. Для своих лет.
– Мне от этого не легче.
– Расскажи-ка мне о себе.
– Это было бы интересно, если б не было… глупо.
– Да? Почему же?
– Потому, что банально и примитивно.
– Сколько тебе лет?
– Двадцать. Я - старый.
– А я? Мне… ну, положим, тридцать?
– Это еще хуже.
– А сорок, пятьдесят, шестьдесят и так далее?
– Доживем – увидим. Вероятно, там посветлее будет: может быть ума, опыта набираются… Если добираются.
Где-то у соседей заплакал ребенок. Юноша резко вскочил с раскладушки.
– Что с тобой? Напугал!..
Парень опустился на стул.
– Ничего.
– У тебя что, есть ребенок? – Он не ответил. – Сколько ему?
Помолчав, Юноша глухо произнёс:
– Было четыре. Сейчас нисколько… Я не добежал до больницы. Вернее, добежал, но уже было поздно. Потом долго не мог ничего руками поднимать. Двумя одновременно…
За окном раздался визг тормозов и вслед за ним – пронзительное верещанье собаки.
Машина уехала. Собака осталась.
– Погаси свет!.. – крикнула Женщина. Они оба приникли к окну…
Собака все еще была жива.
И вдруг начали выть, скулить, лаять окрестные домашние и бездомные собаки! Этот звериный плач разрастался и наполнял всех, кто его слышал, диким первобытным страхом…
Женщину заколотило, и она лихорадочно забормотала:
– Мама, мама, мамочка, мамуля, миленькая, родная, любимая моя мамочка!.. Включи свет! – она отшатнулась от окна и бросилась на грудь Юноши. – Скорей, скорей сожми меня! Господи, опять затрясло! Я сейчас развалюсь вся от этой дрожи. Крепче сдави меня, крепче! Чтоб я захрипела, как она… Во мне уже нет тепла, не осталось нисколечко тепла во мне… Как ледышка на веревке… бьюсь о кирпичную стенку под ветром… все разбиться не могу… Ну?! Разбей меня хоть ты!.. А-а! У тебя самого мордочка разбита… Щенок бежал, бежал, споткнулся и разбил себе мордочку… Отпусти меня… Отпусти, сказано! – крикнула она. – Мне уже жарко.
Юноша не отпускал её, держал, крепко обхватив руками.
– Нет, холодно.
– Врёшь! – она ударилась лбом в его грудь. – Всё, всё врёшь… Ты ж сам тоже трясешься, чем ты меня согреешь? Голубем?.. Бог ты мой! Да ты сам – голубь на клеенке. Дурачок! Ты хоть голубь, а я-то – клеенка! Ты хоть и нарисован, но все же что-то похожее на живое существо. А я исчерчена какими-то правильными и неправильными треугольниками, даже квадратами, да что уж скрывать и ромбами - тоже! Я исполосована следами от ножей, вилок, кастрюль, бутылок!..
И вдруг она чего-то испугалась и дальше заговорила торопливо:
– Прости, меня, малыш, прости, родной, не понимаю, что несу!.. Ты обязательно про нее напиши, про эту нашу с тобой собаку, ведь она тоже была живая, хоть и не птица. Ты даже вон про нарисованного голубя и то сообразил, а она, – так называемый, наш друг. Это еще большой вопрос: возьмут ли о н и нас в друзья… Напишешь?
– Напишу, – он сжал её ещё крепче.
– Напиши, напиши…
Она мягко освободилась от его рук:
– Только обо мне ничего не сочиняй, не надо.
– Я о тебе… – стихи заполыхали внутри Юноши.
– Милый, не спорь, – перебила она и прикрыла ему рот ладонью. – Молчи. Меня уже сочиняли. Не помогло. Ни мне, ни им. И красиво писали, ох, как красиво! И даже иногда талантливо. Да к худшему это получилось. Так что не упоминай меня. Даже имя мое, ладно?.. Тш-ш-ш… И сам не заводись. Вам, мужчинам, особенно вот таким: старым, двадцатилетним, это противопоказано. Мы поплачем и все, а с вами что-то такое… глупое происходит.
– Это верно…
– Я знаешь, о чём подумала, может быть, это была не она, а он?
– Кобель?
– Что ты! Кобеля задавить не так-то просто. Мне вообще кажется, что нельзя так собаку называть, если уж человеческой грязи прилипло… Пёс… А, может быть, щен…
– Щен, скорей всего.
– Почему?
– Не знаю… Мне вообще показалось, меня переехали.
– И меня…
И вот он – Поцелуй.
Настоящий. Долгий. Бесконечный.
Не предверие чего-то, что нетерпеливо стоит за ним в очереди.
И не усталое послесловие к тому, что в рыданиях или в смехе содрогало плоть в своих сладких конвульсиях до потаённых глубин. Нет.
Поцелуй и только. Сам для себя.
Чтобы улететь… Чтобы провалиться… Чтобы мир вокруг завертелся и исчез…
А время остановилось. И жизнь закончилась. На этом чистом и светлом счастье…
И только на нём.
– Во-о-от… – спустя вечность выдохнула Женщина. – И просить не надо.
– Разве ты раньше… просила?
– Брось…
– Хорошо.
– Будем ложиться или поговорим еще?
– Ляжем вместе.
– Хорошо.
– Я погашу.
Свет в комнате погас. Вместе с ним и тревога ушла из Женщины. Она вся наполнилась покоем и тишиной.
Дальше они говорили шёпотом:
– Знаешь что? Теперь мне умереть вдруг захотелось!
– Зачем умирать, коли… нам жить так… хорошо… Что-то меня снова затрясло, как вначале, но только как-то хорошо, радостно…
– А я, было, испугался, я думал, ты меня прогонишь.
– Прогнать! Где уж! С нашим ли сердцем!
– Я и не знал, что ты меня любишь…
– Давно люблю…
Музыка и любовь захлестнули сцену…
А после кто-то еле слышно произнёс:
– Браво!..
То ли на сцене, то ли в зале. А, может быть, и показалось…
– Ты замерз… Спи… Я тебя накрою. И укачаю.
Женщина стала напевать:
Когда будешь большая,
Отдадут тебя замуж…
А дождь будет лить-лить…
А муж будет бить–бить…
Когда будешь большая,
Отдадут тебя замуж…
Женщина, что смотрела спектакль, сидя в кресле у правого портала, тяжело поднялась на ноги. Качая головой и пошатываясь, она побрела по авансцене. Дойдя до конца, остановилась…
Мужчина, тот, что в самом начале спектакля позвал её на сцену, вышел из-за портала. Скорее всего, это был всё-таки режиссёр. Он посмотрел на Женщину вопросительно: давать занавес?
Женщина испуганно вернулась обратно.
А в тишине комнаты слышалось ровное дыхание спящего Юноши. Женщина, согнув на подушке локоть, смотрела в его лицо и никак не могла насмотреться. Наконец, осторожно положила голову и забылась…
На сцене ничего не происходило неправдоподобно долго. Однако зрители всё смотрели и смотрели на сцену. И ждали.
И вот по Сцене со странным шелестом проскользила какая-то тень.
Вдалеке щёлкнул английский замок. Шаги, по-старушечьи шаркая, приблизились к двери. Два поворота ключа и тапки быстро-быстро прошлепали обратно. Женщина вскочила с кровати, подбежала к двери и толкнула ее.
– Анна Леопольдовна!
В коридоре щелкнул английский замок.
– Ну, зараза! Щеночка, прости, я включу свет, – эта полоумная нас закрыла. Нужно как-то открыть дверь. Слышишь?..
Женщина включила в комнате свет, подошла к кровати и нежно прошептала:
– Спишь?
Она склонилась над Юношей, но вдруг резко отшатнулась от кровати и дико закричала!
А со стороны улицы снова завизжали тормоза.
Эти два звука насквозь пронзили короткую белую ночь и тут же угасли в её заоконном сером мареве, из которого донёсся вскоре далекий женский голос:
– Солнышко ее греет, дождичком ее мочит… весной на ней травка вырастает, мягкая такая… птицы прилетят на дерево, будут петь, детей выведут, цветочки расцветут: желтенькие, красненькие, голубенькие… желтенькие, красненькие, голубенькие… всякие… всякие…
На другом конце провода повесили трубку. Удивлённая таким быстрым окончанием разговора, Женщина положила и свою. И тут же раздался звонок.
– Алё? Привет, Герочка… Я сержусь? С чего это?.. Просто так? Да нет, Гера, и просто так не сержусь… Нет, завтра меня не будет… И послезавтра тоже не будет… Ну, может, через недельку. Не знаю, махну куда-нибудь отдохнуть… А ты позвонишь Тоньке и узнаешь, когда я приеду, она будет в курсе… А причем здесь ты? Да с какой стати я должна на тебя сердиться? Гера, пошел ты со своим щенком, знаешь, куда? Нет его! Не приходил. Не знаю, в обед я его тоже не видела! Хватит, Гера, я устала, не звони больше. Теперь я спать хочу.
Женщина глянула на часики и снова набрала номер; подождала и заговорила бодро.
– Геннадий Ефимович? Здравствуйте, товарищ часовой! Не спите на посту?.. Молодцом!.. Как себя чувствуете?.. Ну что вы, все будет в порядке!.. Конечно, не переживайте!.. Да, пожалуйста, если вам не трудно, позовите его!..
После паузы она заговорила уже без показной бодрости, устало, но очень тепло и как-то по-домашнему:
– Это ты, Старик? Ну, что, спишь? А-а, бессонница, – это тебя Ефимыч заразил. Ты поменьше с ним, у него-то это уже в крови, а тебе спать надо, иначе ты… Ну, всё-всё, не буду… Ты был у меня днем, что ли? Так запасы-то спиртные мои, кто подчистил?.. Да ладно, я же не сержусь… Завтра поставлю новенькую… Хотя завтра… Завтра… Подожди-ка секунду…
Она опустила руку с трубкой на живот и задумалась…
В тишине за окном прошуршала машина и свет от её фар нарисовал на потолке подрагивающую абстрактную картинку…
В трубке заворчало и Женщина подняла руку обратно:
– Нет, нет, я здесь, не волнуйся… Знаешь что, милый ты мой? Завтра мы с тобой сотворим такую штуку… Мы с тобой часиков в семь-восемь вечера дёрнем в лес!.. Не надо, – сразу же прервала она начавшиеся отнекивания Старика, – я знаю наперечёт все твои болезни, можешь не беспокоиться за свой радикулит. Мы поедем с тобой в такой лес, где на опушке стоит одна старенькая одинокая избушка… А у Тоньки есть один парень, так у него домик в лесу свой, но он там практически не бывает. Ну, что, - сможешь?
Некоторое время она, усмехаясь, выслушивала всякие несуразные отговорки Старика и, когда это ей, наконец, надоело, бесцеремонно перебила его:
– Всё? Или ещё какую-нибудь дурь будешь выдумывать?.. Вот и хорошо. А на работе уж как-нибудь договорись там у себя, подменись… Ерунда, пусть вон Лешка вместо тебя поиграет. Ты его сколько раз выручал! Давай, звони ему, а потом меня наберёшь. Ничего не поздно ещё, звони!..
Женщина безучастно осматривала свою комнату и в её скользящем взгляде уместился десяток заждавшихся бытовых дел. От компромиссного «…хотя бы побелить…» и неизбежного «…дуть скоро будет, затыкать уже надо…» до риторического «а пыль на лампе я протру когда-нибудь?..».
И уже чуть совсем не испортила себе настроение, когда наткнулась глазами на внушительную стопку непрочитанного на углу стола, благо звонок Старика отвлёк от разных самогрызных мыслей.
– Ну, уговорил?.. Вот и умница… Да там всё есть: и печка, и дровишки, и колодец, и все-все-все… И спать есть где, и тебе и мне. А белье чистое я с собой возьму… Ну, вот и хорошо! Вот мы и попросим завтра у Тоньки ключики от этой избушки… И поживем мы с тобой там, милый… А хоть сколько! Можно целую неделю прожить, а то – две!.. Как это, что делать будем?! Да просто отойдем от всего, размякнем, по лесу походим… Ну, да, побродим по лесу, – Женщина прикрыла глаза и отдалась красивой фантазии. – Лес-то сейчас красивый-красивый!.. В деревню сходим, молока купим, парного попьем, сметаны настоящей, чтоб ложка стояла, хлеба деревенского печного, тёплого… Ну, конечно, похрумкаем огурцами… Ты чего засопел? Ну, - что ты, что ты? Ну, не плачь! Не плачь…
Женщина глубоко вдохнула, удерживая и свои глаза, и заговорила нежно, как с ребёнком:
– Знаешь, как мы с тобой отдохнем!.. От всего-всего!.. Ото всех-всех!.. Ну, конечно: только мы с тобой, и никого больше, никого! Верно, мой хороший, верно: и пить мы больше не будем… Ну, «совсем» – это уж ты загнул, я тебя знаю, врун порядочный… Ну-ну-ну, не злись… И все у нас, ладно, будет. Все-все-все… Ведь я тебя очень люблю, Старик… Ты у меня один такой… Ну, вот и хорошо, а теперь иди, ложись спать… Уснешь, уснешь!.. Иди, я тебе приснюсь… Нет, завтра утром у меня в десять одно дело, да и на работе договориться нужно, потом ключи у Тоньки взять. Так что, ты сиди дома и жди. Я за тобой заеду. Ну, пока… Спокойной ночи, мой хороший…
Женщина положила трубку и бессильно откинулась на стенку шкафа. Полежав, взглянула на часики и осторожно чуть повернула ручку громкости радио.
– …кончены, – тут же мягко произнёс диктор. – Спокойной ночи, товарищи!
– Ну, вот… спокойной ночи… – она поползла по кровати к туалетному столику.
Подводя итог дню, и отпуская подсознание до утренней поверки, так же негромко и даже благозвучно зазвучал из репродуктора гимн. Между прочим, когда вот так его, чуть-чуть, то он не такой уж и страшный…
Перебравшись к трельяжу, она взяла крем и, кладя на лицо, сказала себе в зеркало:
– Ну, вот чего ты тряслась целый день? Кошмары снила… Дура ты, дура, милая…
Взяв какой-то листок со столика, прочла:
– “Что ни увижу, что ни услышу, только тут, - показывает на сердце, - больно”.
Музыка закончилась. Женщина повернула ручку радио на полную громкость, и комнату заполнило тихое потрескивание эфира….
Глава 13
В дверях появился утренний Юноша. Изорван, изодран. Лица нет – всё в крови. Прислонился к дверному косяку.
Женщина увидела его в зеркало и еле удержалась:
– Ттвою мать!..
Потом вздохнула, не разжимая губ, и опустила локти на столик:
– Та-ак… Ну, что сделать, – спросила она Юношу через зеркало, – вышвырнуть тебя к чертям собачьим? Или – что?..
Парень молчал. Боль, конечно, терзала его, и видно было, что он терпел её уже из последних сил. Но это всё были их мужские дела: драться, спиваться, калечить друг друга, подыхать на работе, сходить с ума и так далее, она в это уже не ввязывалась и потому говорила жёстко:
– А зачем ты сюда припёрся? Ну, правильно, я и забыла, – ведь таких на вокзалы ночевать не пускают и на переговорные пункты тоже! А я таких пускаю! Ко мне можно! Кто тебя избил? Молчишь… Ну, и… бес с тобой, молчи… Ах, Герочка, я тебе устрою. То-то ты у меня прощенья просил по телефону…
Юноша неуклюже повернулся и взялся за ручку двери.
– Куда ты, дурак?.. Иди, на кухню, умойся… В квартире никого нет.
Юноша сильно хромая, ушёл, но почти тут же вернулся.
– Что? В чем дело?
Юноша попытался что-то произнести разбитыми губами; она догадалась:
– Воды нет? Никакой? Блин… Сядь.
Она принесла с кухни чайник, таз…. Всё тесно, неудобно…
Осторожно, морщась и шипя, он снял через голову рубашку и с помощью Женщины умылся.
Когда они стали смазывать зелёнкой ссадины и кровоподтёки, на секунду замялись, но потом он снял и брюки, потому что внизу его тоже хорошо попинали…
Конечно, красивым было его мальчишеское тело. Ещё не огрубело, не налилось мужичьей наглостью. Женщина смотрела на него прямо и спокойно, а он этого не стеснялся.
Она всё убрала, подтёрла пол.
– Давай рубашку, замочу. Утром выстираю. Утюгом сам потом высушишь.
Вернувшись из ванной, Женщина забралась обратно в кровать.
Какое-то время они оба молчали; он, смешно разрисованный с ног до головы зелёнкой, сидел в плавках у стола, а она в пижаме лежала поверх одеяла на спине, закинув руки за голову, и смотрела в потолок…
– Ешь там, на столе, под салфеткой… Что, нечем? Ну, не хочешь - не ешь. Унеси тогда на кухню. Поставь на мой столик, где голубь нарисован.
Юноша выполнил и вернулся обратно на стул.
– Теперь гаси свет и ложись. Только сильно раскладушкой не скрипи.
Парень что-то замялся.
– Что?
Несмотря на разбитые губы и, вероятно, парочку выбитых зубов, говорил он сносно:
– Я… вам не помешаю, если…
– Если ляжешь со мной – помешаешь, – оборвала Женщина.
Юноша улыбнулся глазами:
– Я не в той форме для этого… Я просто хотел бы немного почитать…
– Что?! – она вскинулась на локтях и вытаращила глаза.
– Немного почитать, если только вам свет не помешает.
– Ложись спать и не выдумывай. Ему набили морду, он умылся и стал читать книжку, – она забралась под одеяло. – Свет мне будет мешать. Ложись.
Юноша покорно выключил свет; поскрипел раскладушкой; затих…
За окном опять зашуршал автомобиль, комната озарилась светом его фар, а на потолке возникли дрожащие абстракции…
– Где ж ты ночевал прошлой ночью? – нарушила тишину Женщина.
– На переговорном, – тут же откликнулся Юноша.
– Не ври.
– Почему - вру?
– Так, врешь, я знаю.
– Да, действительно, – признался парень. – Я на вокзале был.
– Тогда у тебя были бы черные ногти.
– Откуда вы-то знаете?
– Каждый человек хоть раз в жизни бывает бездомным и ночует либо там, либо там.
– Каждый?
– Почти…
Будто заполняя паузы, шуршали за окном машины…
– Где жил-то, у бабы?
– У одной девочки.
– Еще лет пять поживешь у баб и девочек и начинай псоветь потихонечку…
Женщина отвернулась к стене, но через пару минут села.
– А! Включай свет, читай!
Юноша тяжело встал с раскладушки, зажёг свет, из пиджака достал сложенную пополам тетрадку…
– Вслух читай, может, усыпишь.
Он поискал в тетради, а, найдя, улыбнулся и стал читать:
– Краснозобая гагара, чернозобая гагара… кряква, гоголь, шилохвост… беркут, тетерев, черныш… камнешарка, свиристель… турухтан, фифи…
– Эй, хватит!
Юноша поднял голову от тетради. Женщина смотрела ему прямо в глаза:
– Ты что, дурной?
– Как? – не понял парень.
– Ну, сумасшедший, что ли?
– Почему? – он совсем растерялся.
– На кой тебе это нужно?
– Я люблю птиц.
– И что из этого? Кто же их не любит? Читаешь какой-то каталог… Когда любишь что-нибудь живое… Или ты специалист по этому делу, по птицам?
– Нет, совсем не разбираюсь.
– Тогда что?
– Стихи о них пишу.
Женщине, похоже, это не очень понравилось.
– Вот оно что… Хорошие?
– Да.
Она резко приказала:
– Читай, – и откинулась на подушку.
Он начал так, будто стихи постоянно звучали у него внутри, с полуслова:
…сказал, будто слово, какое открыл.
Будто клад, неведомый, тайный,
прекрасный и жуткий отрыл.
Глаза заслонив ладонью…
Прищурил глаза и больно
садануло по ним белым
рельефом. Очертанием нежным
на розовом фоне. Будто
облако, вымытое бутылочными слезами,
отпечатанное сковородочным дном
и прочим посудным аксессуаром
в форточку залетело… Да так и осталось.
Голубем на клеенке…
Остановился, закрыл тетрадь, лёг…
– И так далее…
В комнате повисла пауза.
– Стихи действительно плохие, – жёстко проговорила Женщина. – Как я и думала. Но… Что-то слишком много ты понимаешь. Для своих лет.
– Мне от этого не легче.
– Расскажи-ка мне о себе.
– Это было бы интересно, если б не было… глупо.
– Да? Почему же?
– Потому, что банально и примитивно.
– Сколько тебе лет?
– Двадцать. Я - старый.
– А я? Мне… ну, положим, тридцать?
– Это еще хуже.
– А сорок, пятьдесят, шестьдесят и так далее?
– Доживем – увидим. Вероятно, там посветлее будет: может быть ума, опыта набираются… Если добираются.
Где-то у соседей заплакал ребенок. Юноша резко вскочил с раскладушки.
– Что с тобой? Напугал!..
Парень опустился на стул.
– Ничего.
– У тебя что, есть ребенок? – Он не ответил. – Сколько ему?
Помолчав, Юноша глухо произнёс:
– Было четыре. Сейчас нисколько… Я не добежал до больницы. Вернее, добежал, но уже было поздно. Потом долго не мог ничего руками поднимать. Двумя одновременно…
За окном раздался визг тормозов и вслед за ним – пронзительное верещанье собаки.
Машина уехала. Собака осталась.
– Погаси свет!.. – крикнула Женщина. Они оба приникли к окну…
Собака все еще была жива.
И вдруг начали выть, скулить, лаять окрестные домашние и бездомные собаки! Этот звериный плач разрастался и наполнял всех, кто его слышал, диким первобытным страхом…
Женщину заколотило, и она лихорадочно забормотала:
– Мама, мама, мамочка, мамуля, миленькая, родная, любимая моя мамочка!.. Включи свет! – она отшатнулась от окна и бросилась на грудь Юноши. – Скорей, скорей сожми меня! Господи, опять затрясло! Я сейчас развалюсь вся от этой дрожи. Крепче сдави меня, крепче! Чтоб я захрипела, как она… Во мне уже нет тепла, не осталось нисколечко тепла во мне… Как ледышка на веревке… бьюсь о кирпичную стенку под ветром… все разбиться не могу… Ну?! Разбей меня хоть ты!.. А-а! У тебя самого мордочка разбита… Щенок бежал, бежал, споткнулся и разбил себе мордочку… Отпусти меня… Отпусти, сказано! – крикнула она. – Мне уже жарко.
Юноша не отпускал её, держал, крепко обхватив руками.
– Нет, холодно.
– Врёшь! – она ударилась лбом в его грудь. – Всё, всё врёшь… Ты ж сам тоже трясешься, чем ты меня согреешь? Голубем?.. Бог ты мой! Да ты сам – голубь на клеенке. Дурачок! Ты хоть голубь, а я-то – клеенка! Ты хоть и нарисован, но все же что-то похожее на живое существо. А я исчерчена какими-то правильными и неправильными треугольниками, даже квадратами, да что уж скрывать и ромбами - тоже! Я исполосована следами от ножей, вилок, кастрюль, бутылок!..
И вдруг она чего-то испугалась и дальше заговорила торопливо:
– Прости, меня, малыш, прости, родной, не понимаю, что несу!.. Ты обязательно про нее напиши, про эту нашу с тобой собаку, ведь она тоже была живая, хоть и не птица. Ты даже вон про нарисованного голубя и то сообразил, а она, – так называемый, наш друг. Это еще большой вопрос: возьмут ли о н и нас в друзья… Напишешь?
– Напишу, – он сжал её ещё крепче.
– Напиши, напиши…
Она мягко освободилась от его рук:
– Только обо мне ничего не сочиняй, не надо.
– Я о тебе… – стихи заполыхали внутри Юноши.
– Милый, не спорь, – перебила она и прикрыла ему рот ладонью. – Молчи. Меня уже сочиняли. Не помогло. Ни мне, ни им. И красиво писали, ох, как красиво! И даже иногда талантливо. Да к худшему это получилось. Так что не упоминай меня. Даже имя мое, ладно?.. Тш-ш-ш… И сам не заводись. Вам, мужчинам, особенно вот таким: старым, двадцатилетним, это противопоказано. Мы поплачем и все, а с вами что-то такое… глупое происходит.
– Это верно…
– Я знаешь, о чём подумала, может быть, это была не она, а он?
– Кобель?
– Что ты! Кобеля задавить не так-то просто. Мне вообще кажется, что нельзя так собаку называть, если уж человеческой грязи прилипло… Пёс… А, может быть, щен…
– Щен, скорей всего.
– Почему?
– Не знаю… Мне вообще показалось, меня переехали.
– И меня…
И вот он – Поцелуй.
Настоящий. Долгий. Бесконечный.
Не предверие чего-то, что нетерпеливо стоит за ним в очереди.
И не усталое послесловие к тому, что в рыданиях или в смехе содрогало плоть в своих сладких конвульсиях до потаённых глубин. Нет.
Поцелуй и только. Сам для себя.
Чтобы улететь… Чтобы провалиться… Чтобы мир вокруг завертелся и исчез…
А время остановилось. И жизнь закончилась. На этом чистом и светлом счастье…
И только на нём.
– Во-о-от… – спустя вечность выдохнула Женщина. – И просить не надо.
– Разве ты раньше… просила?
– Брось…
– Хорошо.
– Будем ложиться или поговорим еще?
– Ляжем вместе.
– Хорошо.
– Я погашу.
Свет в комнате погас. Вместе с ним и тревога ушла из Женщины. Она вся наполнилась покоем и тишиной.
Дальше они говорили шёпотом:
– Знаешь что? Теперь мне умереть вдруг захотелось!
– Зачем умирать, коли… нам жить так… хорошо… Что-то меня снова затрясло, как вначале, но только как-то хорошо, радостно…
– А я, было, испугался, я думал, ты меня прогонишь.
– Прогнать! Где уж! С нашим ли сердцем!
– Я и не знал, что ты меня любишь…
– Давно люблю…
Музыка и любовь захлестнули сцену…
А после кто-то еле слышно произнёс:
– Браво!..
То ли на сцене, то ли в зале. А, может быть, и показалось…
– Ты замерз… Спи… Я тебя накрою. И укачаю.
Женщина стала напевать:
Когда будешь большая,
Отдадут тебя замуж…
А дождь будет лить-лить…
А муж будет бить–бить…
Когда будешь большая,
Отдадут тебя замуж…
Женщина, что смотрела спектакль, сидя в кресле у правого портала, тяжело поднялась на ноги. Качая головой и пошатываясь, она побрела по авансцене. Дойдя до конца, остановилась…
Мужчина, тот, что в самом начале спектакля позвал её на сцену, вышел из-за портала. Скорее всего, это был всё-таки режиссёр. Он посмотрел на Женщину вопросительно: давать занавес?
Женщина испуганно вернулась обратно.
А в тишине комнаты слышалось ровное дыхание спящего Юноши. Женщина, согнув на подушке локоть, смотрела в его лицо и никак не могла насмотреться. Наконец, осторожно положила голову и забылась…
На сцене ничего не происходило неправдоподобно долго. Однако зрители всё смотрели и смотрели на сцену. И ждали.
И вот по Сцене со странным шелестом проскользила какая-то тень.
Вдалеке щёлкнул английский замок. Шаги, по-старушечьи шаркая, приблизились к двери. Два поворота ключа и тапки быстро-быстро прошлепали обратно. Женщина вскочила с кровати, подбежала к двери и толкнула ее.
– Анна Леопольдовна!
В коридоре щелкнул английский замок.
– Ну, зараза! Щеночка, прости, я включу свет, – эта полоумная нас закрыла. Нужно как-то открыть дверь. Слышишь?..
Женщина включила в комнате свет, подошла к кровати и нежно прошептала:
– Спишь?
Она склонилась над Юношей, но вдруг резко отшатнулась от кровати и дико закричала!
А со стороны улицы снова завизжали тормоза.
Эти два звука насквозь пронзили короткую белую ночь и тут же угасли в её заоконном сером мареве, из которого донёсся вскоре далекий женский голос:
– Солнышко ее греет, дождичком ее мочит… весной на ней травка вырастает, мягкая такая… птицы прилетят на дерево, будут петь, детей выведут, цветочки расцветут: желтенькие, красненькие, голубенькие… желтенькие, красненькие, голубенькие… всякие… всякие…
Обсуждения Нежная кожа кулис