Пропали, пропали все звуки...
И странная, странная тишь...
Как будто не крылья, а руки,
Ты, ласточкой выгнув, летишь.
Как будто бежишь по песку ты,
А двигатель, правда, стоит...
Секунды, секунды, секунды -
Последние шансы твои.
Случись же такое вот дело,
Я сам бы хотел в небеса...
Я летчик, товарищ Гастелло
Я Пашка, обычный курсант...
Я падаю взрывчатым телом...
А крыши согнулись и ждут...
Я, кажется, знаю, что делать,
Чтоб эту не сделать беду...
Ю. Визбор. Любимая Олега.
Голубцов ссутулился над ручкой управления и здорово смахивал на пузатый мешок муки, перетянутый по горловине черной полоской ларингофонов. Обтянутые кожей шевретовых перчаток, руки лежали на коленях, расслабленные и готовые вмешаться, случись правому летчику зазеваться или...
Этого “или” Голубцов ждал каждую секунду. Трещина на лопасти хвостового винта не радовала. Дефект давний, подписывая документацию готовности машины к вылету, он понимал, что с большой вероятностью подписывает себе и экипажу смертный приговор. И понимая, летал на “№22” сам, кусая губы от злого бессилия перед необходимостью подчиниться приказу чинодралов хреновых.
– Полк не оклемался от перебазирования, подполковник. Последний винт вам же отослали в Иркутск полтора года назад. Замены, сами понимаете, нет!
“Вранье! Работать не хотите или не умеете!” А вслух:
–Есть! – И подчеркнуто четкий поворот через левое плечо на 180о. Холеные рожи, не нюхавшие пороха, были ему противны.
До синего горизонта, сколько хватало глаз, раскинулась унылая серо-зеленая степь в светлых потеках песков Муюнкума, что в пограничной климатической зоне, переплелись в схватке с прорывающейся на север зеленью горных долин Киргизского Алатау.
Он знал: в местах, где среди желтого пекла льдинками неба плыли полыньи озер, царство растений разбросало по степи форпосты миниатюрных оазисов. С точки зрения навигаторов неба, едва ли не единственные и чрезвычайно редкие ориентиры, созданные природой для целей вертолетовождения в Богом забытом углу. Без них – завал! Молодое штурманское пополнение не радовало. Один из недоучек млеет сейчас от безделья у правой ноги. “Беззаботное дитя, не ведающее эскузенции (личное от экзекуции) блудит втихаря, полагаясь на мой опыт. Ну что ж, проверим на вшивость, срамотищщу лупоглазую!”
– Штурман, где летим? – Маску мечтающей жабы, с доверчивыми глазками навыкат и растянутыми до ушей узкими губами, что заменяла Голубцову приятную глазу задумчивость, сменило выражение отеческой требовательности.
– Щас скажу! – Суетливо зашелестел картой мальчишка, сидевший до того совершенно неподвижно, неосознанно копируя излюбленную командирскую позу “мешок над ручкой”.
– Ты, случаем, не брат матроса Железняка? – не столько язвительно, сколько огорченно поинтересовался Голубцов.
– Н-нет... – Округлые совиные гляделки окатили командира волной признательности и любопытства. Командир не покрыл матом, и это хороший признак – разноса не будет.
Оплошка налицо! Штурман обязан знать “место” в любой момент времени полета. Парень был смущен, ничего не подозревая о коварстве глубокой тени в ямке на своем подбородке, придававшей его зарозовевшей физиономии выражение неуместной веселости.
– А почему Вы спросили?
– “Он шел на Одессу, а вышел к Херсону.” шел без полетной карты, а у тебя использованный по прямому назначению сортирный лист в руках. Выброси, и не бери в голову! – Голубцов вяло отмахнул рукой в сторону мальчишки-штурмана, чего с тебя взять, не Шура ты, не Серега, и вообще с тобой скучно. – Срамотищща ты пока, а не штурман! Заберем с полигона твоего начальника Осеннова, устроит он тебе эскузенцию с пропесочницей.
Взгляд Голубцова обежал приборы, автоматически отмечая положение немногочисленных стрелок: обороты, вариометр, курс, высота, скорость... Высотомер показывал 120 метров.
– Держи сто пятьдесят! – бросил Голубцов праваку, плавно добавляя обороты двигателям, гарантированно парируя возможную ошибку молодого летчика при переходе в набор высоты, потеря оборотов при неграмотном взятии шага грозила непредсказуемыми последствиями. Сорок тонн и в Африке сорок тысяч килограммов. “Посыплется горох”, штанами не удержишь.
Голубцов усмехнулся воспоминаниям. Нелицеприятное содержание штанов всплыло в них не случайно. Боевой летчик, он во Вьетнаме имел случай убедиться, благо не на личном опыте, какой медвежьей неприятностью заканчиваются спазмы страха.
“12.53.00”* Глаза Голубцова, не напрягая мозга, продолжали привычную работу визуального контроля приборов, а губы сами по себе расползлись в не располагающей к общению жабьей растяжке. Так было всегда, когда трудно или, вот как сейчас, неспокойно, и не хотелось, чтобы кто-то невзначай прочитал твои мысли. “Время что ли другое? Серега чистый штурман, а работу летчика знал назубок. За ручку держался уверенно. Когда и снизится без команды, так не без смысла, тренировался, его ругать было грех... – Глаза закончили пробежку по приборной доске и окинули горизонт. Слева под 30 градусов выплыло темное пятнышко оазиса. – Да, посветлел головой Серега, посветлел. Год-полтора, однако, до его полигона не виделись! Просчитал, шельма, кого пришлют по его запросу, когда полигонному начальнику приспичило переставить вышку наблюдения за разрывами бомб. Знал, и никаких фамилий не указал в запросе! Как он сказал, когда работу закончили, и они ждали “добро” для обратного перелета:
– Тебе сорок пять, Леша. Пора на пенсион. Получил подполковника? Для тебя это “потолок”, выше, не светит. А в нашем полку… ты прекрасно знаешь, почему я ушел на землю... Вспомни Черного альпиниста, вспомни Чертов каньон и разговоры о выборе… Ты – мастер, Леша, потому пока живой…
Нехорошее Серегино предчувствие о заморочках в полку сбывалось... Серега понимал, сегодня, в их последнюю встречу, к его словам он, Алексей, просто обязан прислушаться. Только про Альпиниста вспомнил зря, все сплошная срамотищща, но про полк прав, в полку дерьмо, не работа.… Ответил своему флагману, как думал:
– Я бы ушел, так ничего другого не умею делать! Умею летать и все...”
Голубцов скосил глаза на штурмана. Сморщив лоб, тот что-то высчитывал на карте с помощью карандаша и линейки. В ямке под губой блестела капелька пота, погасившая издевательскую улыбку губ.
“Потей, блудливый теленок, потей! Умнее будешь!” Взгляд вернулся к приборной доске. Стрелки стояли в пределах “КУЛПа”*, как тогда говорили, отдавая дань навыку, приобретенному в летной школе.
“Да, Серега! Я проходил комиссию при госпитале... Ты уехал не попрощавшись... А помнишь, была твоя телеграмма из Иркутска, где вы застряли двумя экипажами, когда перегоняли вертушки в Темиртау? Как у вас получилось? Вася Бондаренко в полете поругался со своим передним* Витькой... Федюниным… Фединым? Тьфу, черт, выпало из башки! Психанул Вася, а на заруливании раздраконил хвостовой винт о столб освещения.
В итоге вы, пятнадцать человек, больше месяца сидели, пока прислали винт из новой части! Подобная срамотищща не мыслилась при Савелии* в старом полку?! Высылали и лопасти, и двигатели, и редукторы, и гидравлику... При Савелии укладывались в три дня, даже на площадки в лесу!
Ты, Серега, и без двигателя садился, и лопастями столб в обхват рубил, и среди тайги умудрялся отыскать огород, и со мной расклеившиеся лопасти менял в поле, никогда нас однополчане не бросали! В Иркутске вы были в праве рассчитывать на быструю помощь... Через месяц прислали (с твоей подачи) ту телеграмму со скрытым смыслом… Месяц проторчать в гостинице! У вас руки распухли от домино! Вы сидели без гроша, а вас телефоном из части “попросили” подождать еще две недели. Запасной “хвост” лежал на складе. Твой экипаж Жени Крайнюка, с которым ты летел флагманом, мог продолжать перегон самостоятельно... А Вас нарочно держали подальше.… Не из-за хвоста, из-за нехватки квартир! Вы были правы, когда написали: “Про хвост поняли тчк Целуем Лешу В Ж”.
Без точки между заглавными, в общем, понятно куда. Подписали командиры Вася и Женя, значит. А получилось, командир эскадрильи, – прохвост. Такой я прохвост, что и сейчас лечу на срамотищще вместо винта, которым меня ж сегодня и попрекнули за Иркутск. Через год, Серега, у нас никаких запчастей не стало! Когда такое было?”
Рискуя разукрасить себя следами сажи, Голубцов в сердцах протер мокрое лицо, не снимая перчатки.
– Штурман! Япона мать... скоро выдашь место? Правый, подними нос! Не разгоняй!
– Сейчас, сейчас... – скороговоркой затараторил штурман.
– Понял... – выдал квитанцию правак, выбирая ручку на себя триммером.
“Какой-то кукольный ты”, – с налетом брезгливости оценил Голубцов точно разрисованное кистью по воску лицо правого летчика, но вслух произнес: – И то хорошо...
А глаза и мозг отметили:
“Прошла половина минуты, передний молчит. Не штурман – килька в томатном соусе или нототения свежемороженая. Глазками луп-луп, а толку ноль. Срамотищща!” Оазис в степи заметно сполз к левому блистеру. Голубцов потянул защелку, и блистер откатился за спину. Горячий воздух донес до кабины горьковатые запахи трав и раскаленного песка.
“Не тебя первого сломали, Серега! Ты любил летать, а раскис от отчаяния. Ты не посмотрел ни на свой опыт, ни на звание лучшего штурмана полка и запил горькую. Ты сам списал себя с летной работы, а мог долго летать, учить молодняк и оставаться лучшим.
Горький вздох вырвался наружу, и Голубцов торопливо прикрыл губы знакомым жестом с поминанием мамы японского камикадзе.
В последние пьяные посиделки ты выдал Шуре:
– Здесь пахнет смертью, Шура! Пахнет, потому что в полку позабыли, что с техникой полагается обращаться на Вы. Позабыли, что летчики – вначале человеки, только потом – летчики! Пройдет полгода, год – не знаю... – Ты умел говорить складно, а в тот вечер, ты смотрел на Шуру, запинался на полуслове, и в твоих почерневших от обиды глазах дрожали слезы бессилия. – Ты, Шура, просишь не уходить, потому что знаешь меня. А отцы-командиры подозревают, что ищу личной выгоды... В чем? В том, что хочу жить по-человечьи? Фигня! Только чувствую: в полку... скоро начнутся... трупы и... ниче-го-шень-ки-не-мо-гу-с-э-тим-пред-чув-стви-ем-по-де-лать! Ты знаешь, мне претит об-мы-вать-тру-пы-дру-зей!
Ты любил летать, и ты сделал выбор. И ничего не захотел знать ни про “хвосты”, ни про квартиры. Ты мечтал “жить в условиях, приближенных к человеческим”. Чем думали отцы-командиры, запихивая четырех взрослых мужиков, на десять квадратных метров с подселением на чужую жилплощадь? Ты ходил и доказывал, что это условия для пьянки, а не для полетов. Тебе кивали, просили терпеть! Уважительно поругивали за “фитиль” изо рта по утрам, вроде понимая... Прошел всего месяц после той телеграммы, и мы поняли, ты не просто ходил и доказывал, ты решал или – или!
Ты заделался полигонщиком, а не прошло года: ушел в небытие комэска Дмитрич Яншин, потом... экипажем... Юра… Страшно, чувствовать себя пешкой, понимать этакое наперед, и быть бессильным что-либо изменить! Нет, ты не прав! Выбор всегда делают за нас! Не Бог и не Черные альпинисты, а такие же, как мы, подлые человеки – деляги с просветами на погонах поширьше, да лапами в верхних штабах волосатее. А наш собственный выбор – тьфу! Ты ушел, а чего добился? Срамотищща!”
На этот раз Голубцов застонал, но поглощенные работой “мальчишки” ничего не заметили. Оазис подошел к левому траверзу, а штурман хранил молчание, продолжая морщить лоб и шевелить губами, пристукивая по карте остро отточенным карандашом.
“Да, время не дремя! Давно ли наша команда, уже без Бори, показала верхний класс на иностранной вертушке? Будь она трижды, та командировка, вместе с Черным альпинистом и двумя генералами в гробах, что мы утянули из-под носа фантомов Клейна. Для них это сплошная срамотищща с эскузенцией! Погоняли нас, чего греха таить, до просрации и потери пульсации! Так сколько их было, “фантиков”? Крыло?! Полк, по-нашему. А нашел нас и атаковал один Клейн. Генерал Клейн, старина Клейн, ветеран Вьетнама – морковка сухопарая! – Голубцов уселся плотнее, почувствовав спиной зуд высшего напряжения сил. Захотелось отобрать из неумелых рук ручку и сотворить, что-нибудь эдакое! – Нет, то был не бой, а – чистейшая эскузенция клейновских недоучек!”
Сжатые в полоску губы Голубцова вдруг искривились, уголки поползли к подбородку, а на глаза навернулась совершенно неуместная слеза. Голубцов поторопился прикрыть перчаткой рот, отвернулся к открытому блистеру и подставил лицо набегающему потоку воздуха: сильный ветер, вышибает слезу, в этом никто не увидит ничего зазорного.
“Ты в потасовке вел нас по памяти, а потом доказывал, что просто держал направление, угадывая развороты по рельефу. Черта с два! Поворот можно предугадать, тупик за поворотом – никогда! Ты не зря тренировался, когда летал дома, садился задом наперед, успевая следить за фантомами над головой, за рельефом и контролировать каждое мое движение. Ты летчик в душе, у тебя чутье полета, которому “фиг научишь”, сам говорил. Мы шли зигзагами по дну каньона, и ты не мог видеть скалистого гребня, а подал команду на набор предельных оборотов двигателей... и мы перепрыгнули”.
– Помнишь ту отвесную стену, Серега, и наш прыжок через нее? – Голубцову вдруг померещилось, что Серега сидит на привычном рабочем месте вместо того мальчишки с глазами нототении, каплями пота на подбородке и отчаянно наморщенным мокрым от напряжения мысли лбом. Обращение к своему переднему прозвучало вслух. Голубцов торопливо протер лицо, помянув в сердцах восточную маму, и скосил глаза книзу, смущенный, вырвавшимся признанием.
“12.54.15.” Правак и штурман трудятся в поте лица. Им не до командирских переживаний. Вопрос в чужой адрес не зацепил занятого полетом сознания.
В толкучке фантиков над горами Клейн думал, что загнал нас в тупик, расслабился, а мы выпрыгнули за счет оборотов! Перевалили гребень и боком упали в другой каньон. Ущелья за гребнем тебе, супер, не мог подсказать никакой рельеф! Ты работал по памяти, а я тебе верил! Вера в тебя помогла мне слиться в одно целое с машиной. Заметь, с чужой машиной, машиной нашего вероятного врага, Серега, Мы оба крутились ее винтиками и мозгами. Клейн после нашего прыжка через скалы сказал по радио:
– Я знаю, подобное чудо делает единственный летчик в мире! Привет тебе Гоу-лоу-бцоув!
Он понял, что проиграл, узнал меня, морковка сухопарая, по Вьетнаму, отказался от преследования и вернулся на свою базу. А ты повел нас по прямой, и снова не взял карту!
Мы все проиграли… Клейн это понял первым. Вы разгрузили гробы рядом с прибежищем на чужбине, а я, прости, не предупредил и показал нарочно для свидетелей еще один трюк настоящей войны. Твой друг Шура, улетая на полигон, куда не может нас вывести нототения, признался: ты думал, что я погиб и плакал...
Горло перехватило тугое кольцо, вынудившее Голубцова вновь подставить оспины на лице теплому ветру.
“12.54.27.” Мог сообразить, что я имитировал... Всего дела, положить коробку на бок, и скользить винтом к “зрителям”. Крен градусов под пятьдесят. А прижался к воде, прыгай! Брызг рядом с водой туча, никто ничего не увидит. Вертолет упадет не сразу и далеко, а ты греби к берегу, изображай моржа или спортсмена в зависимости от курса… тьфу, срамотищща, от температуры...
– Держи курс, обалдуй правый! Струя у быка точнее ложиться! – Голубцов поставил ноги на педали, и сердце окатила тугая волна: “Вот, оно!!!”
“12.54, 32.” Двенадцать часов, пятьдесят четыре минуты, тридцать две секунды. Удар обломившегося куска лопасти оказался тупым и ноющим, точно зубная боль. Вертолет клюнул носом и начал медленно раскручиваться влево.
– Отказ хвостового винта. Садимся. Триммера на меня! – Сильное и точное движение ручки влево и на себя приостановило вращение. – Штурман, подскажи ветерок!
Вертолет прилег на бок и пошел со скольжением в режиме самовращения несущего винта, порывисто рыская по курсу.
– Слева озеро, до него 500 метров!
– Заработал, – удовлетворенно хмыкнул Голубцов, выполняя доворот на озеро с возможно меньшей потерей высоты. – Правый, доклад высоты каждые десять метров!
– Понял, высота 120.
“12.55, 00.” В поле зрения вплыли деревья оазиса. Голубцов скосил глаза книзу. Штурман замер в позе “мешка”, уставившись в лобовое стекло.
– Штурман, ветер у земли?
– Штиль, командир.
– Понял.
– Штурман, твою мать! – не выдержал правый летчик. Кукольное лицо пошло алыми пятнами. Шея в просвете между песочным воротником и околышем шлемофона сделалась багровой, правая рука легла на ручку, запоминая энергичные движения руки командира. – Чего спишь? Рви в грузовую кабину, здесь воды наглотаешься по самые гланды...
“Ты не поверил своему штурману всего раз, Алексей. А правыми оказались и он, и твой теперешний флагман Шура, за которым долететь на полигон тебе уже не суждено! Был прав и рассчитавшийся за чужую глупость Олег, и та нечисть гор... за Черным альпинистом идет смерть! – Наступил твой черед, Леша, не сделать перед жизнью “Неnde hoch…”
Желтоватое нездоровое лицо Бориса заполнило опустевший проем кабины штурмана. Сквозь призрак, будто сквозь туман, проступали части турельной установки пулемета и куцего, без спинки, сидения штурмана с аккуратно разложенными лямками парашюта.
– Хожу, Боря, ни с поднятыми руками, ни спустя рукава. Сдаваться не имею права, – бросил Голубцов тени погибшего в схватке с самим собой друга, и осекся. В штурманском кресле проявился почти не прозрачный Серега в синем комбинезоне. Не тот Серега, с которым он откровенничал неделю назад на его полигоне, а молодой и курчавый с редкими сединками в непокорной, точно из проволоки, короткой челке. И поза бывшего штурмана эскадрильи оказалась, какой он привык видеть флагмана за долгие часы совместных полетов: вполоборота лицом к командиру, спина опирается о правый косяк проема, рука... Рука тянется к управлению внешней связью... “Спасибо за подсказку! – невразумительная скороговорка правого летчика в эфире дошла до сознания. – Совсем как, когда сыпались на тайгу, без гидравлики, а у правака заклинило”.
– 358-й иду на вынужденую! 358-й иду на вынужденную! 358-й иду на вынужденную!..
На секунду показалось, что они снова падают на огороды Горного Хутора, а Серега, не достучавшись до поехавшей крыши правака, берет на себя внешнюю связь. И огород разыскал среди моря леса, завел по ниточке, и связь отследил... Говорил, заприметил огороды при облете района полетов. Примечать, куда можно плюхнуться, научили еще в училище пилоты и штурманы военных лет…
Голубцов перенес палец на кнопку внешней связи. Доклад прозвучал буднично с инструкторской ноткой нравоучения.
– Сажусь на Ала-коль!
И правак послушно повторил:
– 358-й сажусь на вынужденную, на Ала-коль! 358-й сажусь... на Ала-коль...
“12.55,05”. “Нет, не только из-за связи ты появился, копай глубже! Тьфу, зараза! – Голубцова покоробил потусторонний истинный смысл Серегиного появления, и он поторопился обелить тугодумство: – Из-за связи, конечно, тоже.
Не послушался вовремя Черного альпиниста... Олега и вас, мои флагманы, не подстраховался. Ошибочка-с вышла, проколентус.” Сознание Голубцова странным образом раздвоилось: с одной стороны, цепкие руки продолжали держать режим аварийной посадки с четкостью хорошо отлаженного автомата, с другой...
2
Черное небо и чужие звезды. Они, эти самые звезды, тем более, чужие, потому как, нельзя окинуть взглядом небесной шири из тесного коридора каньона и прочитать знакомые с детства письмена. “Кругом чернотищща, срамотищща и эскузенция телес!”
Горный поток несется в пяти метрах, почти членораздельно выговаривая человеческими голосами на своем бурливом наречии о тщете бытия в заколдованном круге Вселенной. Отвесные скалы обступили костер с востока и запада. Небо над головой вытянуто причудливой подковой, иссеченной по краю мрачными зубьями. На западе скалы настолько высоки и черны, что смотрятся бездной. “Эх, послать бы Федоренкова, сюда под эти скалы, и всыпать по хранилищу мозгов, что горбатится ниже спины”.
У костра тепло. Следуя разработанной легенде, они до позднего вечера бродили туда-сюда вдоль стены, причудливого “стола” посередине каньона. Бродили без опаски, не переставая удить нахлыстом. Бивак разбили по темноте, напротив глубокой вертикальной трещины – реальной возможности подняться к объекту незамеченными. Шестисотметровой высоты “стол” под радарные установки поставила сама природа из монолита известняка с множественными прослойками камня с перламутровым антрацитовым отливом.
Устали за день, что черти, но уха удалась на славу. Они плотно поужинали и разомлели. Лица приобрели лениво-задумчивое выражение, а редкие слова выталкивались с усилием, как это бывает, когда человек разговаривает во сне.
Временами тишина становилась совершенно невыносимой, и Освальд (Олег) принимался напевать любимую о курсанте, упавшего на Мигаре в Волгу.
Не пожелай ни дождика, ни снега,
А пожелай, чтоб было нам тепло...
В полглобуса локаторное небо
Полмира проплывает под крылом.
Плывут леса и города:
– А вы куда, ребята? Вы куда?
– А хоть куда... За небеса...
Альпинистская снаряга томилась в кустах и ждала своего часа”.
“12.55,58.” – Высота пятьдесят, командир!
Внешняя связь с командным пунктом потеряла смысл.
– Понял. – Редкие кусты подобрались вплотную. Сквозь них к озеру бежала желтая змея дороги. – Всем сбросить двери! Смотреть вперед и под себя!
Он всегда трудно привыкал к молодежи. Даже флагмана Серегу, когда их судьбы соединились, два дня за глаза называл “коровой”. Подойдет к кому-нибудь из пилотов и, словно невзначай, спросит, заранее расплываясь рябью лица, точно тестом по лопате:
– Ты знаешь загадку: “Кто не министр, а с портфелем, не корова, а блудит?”
Серега поначалу обиделся. Он знал себе цену. А потом подумал... На третий день размышлений они вдвоем хорошо посидели за “Перцовочкой”…
Весь завтрак следующего дня он, Голубцов, носился по летной столовой и у каждого стола произносил одну и ту же фразу:
– А у меня штурман во! – и поднимал большой палец кверху. Он и завтрак проглотил, не присаживаясь, а где-то между тесными рядами заставленных летным харчем белоснежных квадратов.
“12.56, 00.” – Есть, командир!
Отстреленная правая дверь исчезла. Нет, не вспомнить фамилий этих мальчишек: ни того, что пулей вылетел в грузовую кабину, выполняя предписание инструкции, ни этого, “кукольного”, подчеркнуто смело ответившего: “Есть!”
Откуда выплыл смуглый парень в черном комбезе с серой веревкой через плечо? Парень, что знаком и с Серегой, и с Шурой. Нет, с Андре Мартеном и Бобом Смитом! Они так и представились “черному”, а потом хохотали, что дети. Смеются, трясут друг другу руки, обнимаются не хуже футболистов, закативших “золотой” мяч.
Вдруг закипевший самоваром Олег, то есть Освальд... (срамотищщу, а не имена придумал Федоренков для конспирации) показывает пальцем на голову и зло так шипит:
– Вы что, ребята? С ума пошились?
Серега только рукой отмахнулся:
– От Черного альпиниста, – говорит, – не скроешься!
– Мы догадываемся о вашей миссии... – посерьезнел смуглый парень, продолжая кривить уголки губ от сдерживаемого смеха. – Не верилось, что это тот самый малый, из-за которого поднялась буча на Памире…
А Олег-Освальд успел подсуетиться и вытащил пистолет:
– У меня к тебе личный должок, подонок!
И злобища в глазах Олега светится нечеловеческая. Парень сидит спокойно, не дергается. Улыбаться и кривить губками, правда, перестал.
– Не надоело шашкой махать, Веред? “Люгер” не выстрелит! От тебя ждали пены, я высыпал порох из патронов. Здесь не хотят повторения опыта Русских гор! – Парень снова скривил губы, но теперь его усмешка вышла горькой. – Я подхожу к костру и предлагаю не смерть, но выбор, а вы привыкли заглатывать, что подают! Верхние люди против вмешательства в опыт!
“12.56, 02.” – Садимся! – Голубцов потянул алую ручку сброса, и под треск пиропатронов дверь аварийного выхода вместе с блистером провалилась к земле.
– Под нами люди, командир!
Теперь он и сам разглядел машины в тени низкорослых деревьев и шевелящиеся пестрые мазки на белесой ряби воды.
– Уходим! Япона мать! – Увеличивая обороты винта, Голубцов толкнул “шаг” вниз и добавил оборотов двигателям. Вертолет повело на нос влево… он пока сохранял скорость, близкую к “пятидесяти”, как и рассчитывал Алексей для посадки на воду. Смертельно раненный винтокрыл юзом полз над кустами, метр за метром теряя высоту.
– Впереди чисто, командир!
– Сажусь!
3
“12.56,09.” – Псу под хвост секунды!
Вертолет лежал на левом боку. Голубцов так сильно давил ногами, сдерживая пустоту за педалями, что, поднимаясь из кресла, не ощущал конечностей. Ему казалось, он плывет сквозь пламя и дым к грузовому отсеку, где могла сохраниться возможность вывалиться на песок через дыру отрубленной хвостовой балки. До нее одиннадцать метров смерти!
Мальчишку штурмана Голубцов не видел и не мог знать, в какой момент посадки тот исчез. “Кукольный” же, отстрелив дверь, выпрыгнул раньше, чем вертолет успел завалиться на бок...
В грузовой кабине царил дымный полумрак, подсвечиваемый сверху цепочкой иллюминаторов и чадящим пламенем снизу. На срезе хвостовой балки золотой свет солнца.
“По... почему до света так далеко?”
– Ты умер! Я помогу тебе, Алексей. Не оглядывайся!
Голос знакомый и участливо-спокойный. Сквозь серую завесу из темноты проступил силуэт в светлом комбинезоне и подхватил Голубцова под локоть. Потом они взялись за руки и прозрачными тенями устремились к Свету. Голубцов присмотрелся к знакомому абрису и… провалился в прошлое, неожиданно легко подчинившись судьбе.
4
Разведчики перешли реку и остановились в трещине, настолько тесной, что касались плечами скалы. Глаза привыкли к мраку. Оказалось, что мерцания звезд достаточно для того, чтобы отыскать зацеп.
Черный альпинист сунул в карман дюжину эксцентриков, отложив в сторону скальный молоток, крючья и запасную стометровую веревку в полдюйма толщины, что так и остались в кустах гнить или дожидаться случайных хозяев.
Смуглого лица незваного инструктора не разглядеть, но в его голосе ощущался, достаточно жесткий металл:
– Воздержитесь от разговоров! Я пробрасываю веревку. За мной идут Гордон, Освальд и Боб. Замыкающим – ты, Андре!
Указательный палец альпиниста от неведомой силы прошелся по муфтам карабинов, проверяя их зачековку, и воткнулся в черноту над головой.
Двумя часами ранее, Олег настойчиво продолжал психовать, и Черный альпинист решил приоткрыть карты. Он стянул с правого плеча комбинезон, задрал вязаную фуфайку к мускулистому плечу и показал белый рубец:
– Твоя отметина, Сергей! Наша первая встреча у кедра. Помнишь заимку на Имане?
– Атаман Черный?! Вот он, знакомый голос! Я говорил, Шура, голос мне знаком? И глаза... На Имане ты был в ватнике... Зарос бородой... Я не узнал тебя на лыжной базе!
– Кто бы и раскусил метаморфозу, так это Гайдук, – вставил Шура-Боб. – Попробуй, сообрази... Где Приморье, где Памир! Скажи, Черный, что мы проморгали, когда искали твой след рядом с лыжней белокурой подруги? Ты не дух, чтобы не оставлять следов?
– Я таежный бандит с семилетним стажем. Волчьи следы когда-нибудь видел? До базы шел по тропе от кошары, с нее и вызвал Свету, мы договаривались. А, когда надел лыжи, бежал без палок по Светкиному следу. По камням шли рядом... Я... – Черный альпинист замялся, хрустко вздохнул и глухо продолжил: – Мне нравится эта отчаянная девчонка. По натуре я влюбчив... хотел показать лабораторию... Светка торопилась, в ожидании чуда буквально летела наверх... На карнизе призрак вышел из-за поворота...
Черный альпинист разгреб рдеющие уголья и забросал их свежей порцией сушняка. Мрак не замедлил воспользоваться случаем, накинув на лица черную вуаль. Олег-Освальд дослал патрон в ствол.
– Ты блефуешь, бандитская мразь, патроны выстрелят!
– Да, если засыпать порох.
Гость протянул руку, вложив в жест столько властной силы, что Олег беспрекословно выщелкнул патрон в подставленную ковшом экскаватора ладонь. Не убирая руки, Черный согнул пальцы, и патрон в ладони разделился. Оставив пулю без внимания, Олег торопливо встряхнул гильзу.
– Теперь понял?
Олег промолчал и набычился.
Давно погубил его “план”
И сто тридцать две же-е-ны...
Неожиданно пропел парень высоким баритоном.
– Ваше здешнее задание известно, остановить вас не трудно. К сожалению, ваши командиры не успокоятся и отыщут непредсказуемый способ сорвать эксперимент.
– Спасибо, предупредил! Они кто, твои верхние люди? Боги? – огрызнулся Освальд.
– Не боги. Спросите у Сергея условия эксперимента. Ты запомнил? – парень недобро усмехнулся.
Серега, опустив курчавую голову, изучал пляшущих огненных человечков на поленьях и молчал. Голубцову показалось, что флагману разговор в тягость. Сам Голубцов в потусторонние силы не верил и к байкам о призраках отнесся, мягко говоря, скептически.
– Срамотищща!
Черный пропустил недружелюбный выпад мимо ушей.
– Положат вас без меня, что слепых котят в передник. Но придут другие, ученные опытом неудачи. Верхние люди не хотят этого допустить. Место уникальное. В мире всего два месторождения (названия камня Голубцов, сколько ни силился, вспомнить не смог). Первое, на Памире, ваши благополучно угробили…
Не долго качаться ему-у
На мягких верблюжьих горба-ах,
Его похоронют рабы-ы
В знойных сухих песка-ах.
– В чем смысл эксперимента? Кто они, “верхние люди”? – полюбопытствовал Шура, бесцеремонно перебивая заунывную мелодию.
– Смысл в выборе пути, к осознанию себя, в надежной связи с тем, что всех нас создало и объединяет…– Черный альпинист запнулся, оценивая собеседников пронзительной синевой глаз. Освальд пренебрежительно скривил губы, однако, высказаться ему не дали. – Добиваться цели через Любовь сложнее, чем автоматом, не правда ли, Освальд?
Олег даже оскалился по-собачьи от такой, как он посчитал, наглости.
– Боря просто хотел жить, а в смысле Бога, мы здесь все неверы! Не надейся перевоспитать! – Олег сердито засопел, подбрасывая в огонь сушняк.
Черный гость будто и не ожидал другой реакции.
– В душе верит каждый! И не будем ломать друг о друга дубины показной убежденности. Сейчас прошу, об одном… поверить мне! Сергей подтвердит, каждому предлагается исключительно добровольный выбор. Каждому и добровольно!
Серега кивнул кудрявым чубом, в котором застряли серые пушинки пепла. В крепком кулаке гостя оказался нож.
– Кстати, вспомните... – Неуловимое лезвие отсекло от веревки на плече четыре коротких кусочка. – Никогошеньки из вас или “тычков” в пещере не тронули? А твой “опыт”, Андре, удался лишь благодаря тому, что ты переоделся, и Марина смогла к тебе прикоснуться. Удался не до конца, к сожалению.
В руках штурманов тотчас засновали иголки.
– Светка-альпинистка тоже жива, – угрюмо проронил Серега.
– Я в курсе, – коротко выдохнул парень, явно не склоняясь к личному.
– Ну и почему не тронули? – с противной ехидцей спросил Олег, не торопясь следовать примеру молодежи.
– Дело в воде источника, что размывает интрузии редких, по уникальным свойствам, черных кимберлитовых тел. Камня призраков, если хотите. Им нужен раствор камня! Нам нужен, чтобы случайно не превратиться в призраков! Призраки бесплотны. Я, добывая кимберлит, помогаю и вам, и “верхним”. Я посредник.
Олег посопел и снял куртку.
– Если я правильно помню, интрузия – внедрение магмы в земную кору… не в ней сейчас дело. Надо подчиниться, Леша… – заключил он совершенно неожиданно и последовал примеру молодежи.
5
Время остановилось. Голубцов и его спутник висели в пространстве, окруженном со всех сторон клубами дыма с пробивающимися сквозь трещины искореженного борта языками пламени. Отвратительные запахи горящего керосина и металла исчезли. Нервное напряжение уступило место странной прострации. Ощущение трепетало на грани полета в темноте или нырянию головой в незнакомый омут.
Голубцов всю жизнь терпеть не мог неясности. Она его угнетала. До этого парня с чертовой веревкой на плече все твердо стояло на своих местах. Он вспомнил, как помянул тогда праматерь всех японских матерей и… вернул оберег альпинисту.
– Срамотищща все это...
– Ты нам до этого верил, командир!
Серега перестал шить. В свете костра его глаза казались черными провалами пустоты, в которой переливались желтые и красные отсветы пламени. Черный альпинист остановил штурмана жестом и заговорил медленно, обкатывал языком каждое произнесенное слово.
– Людское непонимание – наш общий крест, Сережа. Смирись!
Альпинист с отрешенным видом отпивал чай мелкими частыми глотками. Кружка целиком скрывалась в жестких, от долгого знакомства с камнем ладонях, и над ними таяло призрачное облачко пара. Сердце Алексея вдруг защемило и замерло в груди. Неизвестная японская мама очередной раз перевернулась в гробу.
– Ты сделал выбор в силу своего разумения! – Черный альпинист подобрал оказавшийся ненужным оберег и бросил его в костер. По низкому пламени пробежали черные провалы, а само оно приобрело мертвый сиреневый оттенок. Альпинист перемешал угли и дождался привычного желтого огня. – Затея ваших начальников с “отловом генерала” с помощью призраков не стоит ломаного гроша. Сегодня право выбора, к сожалению, снова за глупостью...
Над костром плавилась неуютная тишина. Разговорившийся гость тщательно отобрал несколько веток из заготовленных дров, с хрустом, без видимого усилия, наломал приличную охапку, и огонь поднялся до уровня лиц.
– Вы хотели узнать, откуда я такой взялся?
Черный альпинист сделал паузу, помешивая угли обуглившейся “кочергой”, на случай возможных возражений немногочисленной публики. Все задумчиво жевали сигареты, уставившись в пламя костра, точно оно, вот это пламя, и таило в себе застрявшую на Памире разгадку непредсказуемых бандитских метаморфоз. Лицо Духа вершин покривила усмешка, однако, продолжил он с неизменной спокойной и дружелюбной ровностью в голосе.
– В двенадцать лет, не выдержав детдомовской ласки любимой Родины, я сделал свой первый мало-мальски осознанный выбор. Я повесился! Это был мой детский “опыт перехода”. “Тебе рано”, – сказал Свет, и гнилая с тошнотворным запахом мочи и хлорки бельевая веревка не выдержала веса.
За выброшенную в грязь гниль мне пригрозили карцером, да обошлось. Я надолго успокоился, мечтал стать золотоискателем. Просиживал штаны за учебниками до посинения ушей. Окончил горный в Алма-Ате, вполне… о-кей, и уехал стажироваться на север Якутии. Начальник прииска, мир его праху, подставил меня быстрее, чем я увидел первый самородок. За недостачу золота мне светила тюрьма, за вечный покой администрации – вышка. Я сбежал в тайгу. Тайга надежный дом, когда знаешь, “где стоит холодильник и как пользоваться газовой плитой”. Мой второй “опыт” наступил быстро от истощения и холода, я просто заснул. “Тебе рано”, – сказали, и меня подобрали лесные люди.
Я мечтал стать старателем и стал им... в несколько ином варианте. Вы знакомы с эпилогом лесной эпопеи в Приморье. Душегуб Черный добежал до Памира, и... Черный альпинист подошел к его костру...
...Мелькнет далекая звезда,
А вы куда, ребята? Вы куда?
А хоть куда! За небеса…
6
Грузовая кабина до неузнаваемости растянута и пуста. Несмотря на темноту, две прозрачные тени уверенно пробирались к залитому золотым светом выходу. Казалось, туннелю не будет конца. Голубцов рассчитывал пробежать отсек много быстрее. От необходимости оправдываться перед подставившим его начальством за катастрофу воротило душу.
– Поторопись, сейчас взорвется, – сердито бросил он попутчику, жестко перехватывая чужой локоть. Желтый отсвет упал на того. Голубцов отпустил руку и отпрянул.
– Взрыв был, Алексей. Сейчас каждый из вас идет к своему Свету. Все шестеро, дружище. – Борис приостановился и успокаивающе похлопал Голубцова по затрепетавшей вдруг руке.
– А мальчишки? – ужаснулся Алексей, не вникая в изменившуюся суть собственной участи. – Я же посадил машину!
– Себя не упрекай. Это судьба, что левое колесо провалилось в норы сусликов. Ты помнишь свой выбор в каньоне? Суть не в кусочке веревки. Она в вере! – Погибший от собственной пули друг не пугал, скорее наоборот, вселил в смятенную душу Голубцова неясную надежду.
– Они такие молодые...
– А мы старики? Вспомни разговор о выборе. За твой переход раньше срока в ответе отец и мать. Те, кто бросил тебя в приют. Сегодня ты окончил земной путь, а они переступили пороги маразма и дома престарелых. Сегодня ты стал им оч-ч-чень нужен. Но в каньоне ты сделал выбор! Не удивляйся, – Борис загадочно усмехнулся, – ты ни разу не вспомнил об их покаянном письме, что две недели таскал в кармане, ты его даже не читал.
– Я думал...
– Поезд ушел! Письмо сгорело, а содержание… ты сам их встретишь и простишь. – Борис неопределенно кивнул назад в беспросветную черноту.
– Борттехник, механик, радист – перетертые перцы... Но штурманец и правак – мальчишки!?
Борис приостановился, его глаза неестественно расширились, замерцав серебром:
– Твой молодой штурман по прожитой жизни не при чем, он из рода проклятых до седьмого колена... Сегодня он в ответе за шестое от себя поколение позапозавчерашнего!
Светила луна, и позолоченные луковки храма над оградой из литого чугуна смотрелись прозрачными ликами святых.
Он сразу узнал мальчишку-штурмана в пожилом крестьянине, одетом в растопорщеные лохмотья черте какого века. Узнал, несмотря на длинные патлы волос, бороденку и трещины морщин по впалым щекам. Узнал по глазам нототении: растерянным, и глуповато добрым.
Женщина, что стояла пред его постаревшим штурманцом – высока, неопрятна и раздосадована до судорог. Жесткие линии усыхающего лица дергались, искаженны гримасой ненависти. Неописуемая рвань, служившая хозяйке рукавом, ниспадала с плеча замысловатыми складками, а заголившаяся по локоть сухая рука двумя узловатыми перстами взывала к небу.
Голубцов не услышал или не захотел разобрать кощунственных слов. Он прочитал страх в глазах нототении, увидел, как дрогнули и опустились плечи, а губы будущего навигатора покривились от отчаяния или острейшей внутренней боли. И еще, что удалось разобрать Алексею в серебряном мареве ночи, это как страшно покосились светлые луковки храма за чугунной оградой, как побежали по ним синие тени, а просветленные в умиротворении святые лики враз потемнели и... заслезоточили, преисполнившись немыслимой мукой.
– Жестокий путь избрала душа той женщины к смирению... Тебе пора, “новичок”, я должен уходить. Мы скоро встретимся!
Не сильно, но настойчиво рука Бориса потянула товарища к Свету. Плачущие лики святых стояли перед глазами, но Голубцов понял, что свидание с другом по какой-то причине откладывается, и торопливо спросил:
– А правак выжил?
Борис посмотрел в сторону Света, словно испрашивая благословения того на ответ:
– Нет! Осколком топливного бака ему снесло голову. И здесь состоялся его, правака, личный выбор! – Борис приостановился, всматриваясь в золотистое марево перед собой остановившимися зрачками. Очевидно, его неслышный диалог со Светом оказался в пользу спрашивающего.
– Твой “кукольный” отказался от своего не родившегося ребенка. Ему предстоит понять, что пары будущих родителей с рождения идут навстречу друг другу. Трудно вообразить, но их дети живут! Живут в уже существующем будущем...
– Ничего не понял, – искренне признался Алексей.
– Представь Зимний дворец! Идешь от статуи к картине, от картины к малахитовой вазе, от вазы к скульптуре Вольтера, не зная, какой экспонат ждет впереди, в следующем зале. Следующий зал – твое личное неизвестное будущее. Ты делаешь выбор: можешь покинуть музей, уехать и позабыть в свое несостоявшееся будущее дорогу, можешь остаться и узнать…
“Кукольный” вызвал огонь на себя из будущего, отказавшись жениться, и будущая мать, избегая позора, повторила Анну Каренину. Вопрос! Кого несостоявшаяся пара боготворила, кроме самих себя? Он и она в равной степени!
Твой правак и его пассия в следующей жизни повторят путь к сыну... потому как малыш уже существует! Он так же реален, как залы музея, куда ты не дошел, и Он (малыш) соединит именно этих родителей! Он дождется и появится в их новой жизни...
Многословное объяснение наложилось на неприятности дня. Голубцов всего и понял, что “кукольный” по жизни не прав, потянулся к лицу излюбленным жестом... но они пришли...
7
Когда туда мы прибежали,
Лежит коробка на боку.
Одни антенны лишь дрожали
На сильном северном ветру…
В те дни над горячими песками Муюнкума дули северные ветры. На свою беду, штурманец Голубцова ошибся, докладывая командиру о штиле. Слова песни совпадают с действительностью до точки! И ребята живы… после черты… об этом разговор особый. Я просто верю, иначе жить станет скучно.
Вертолет слышали на КП и нашли быстро. Пожар к тому времени прекратился сам по себе. Летающий представитель “гения человеческой мысли” лежал на левом боку грудой искореженного металла совершенно ни к чему не пригодной. Из экипажа опознали двоих: обуглившегося командира, приварившегося к рукояткам управления скукоженным почерневшим телом и с пустыми провалами на месте лопнувших от огня глаз, да правого летчика с расплескавшимися по песку мозгами в двадцати шагах к востоку.
Шура, за которым летел Голубцов, чтобы забрать домой с полигона, узнал о происшествии через час. Я – через неделю. Вы – спустя много лет. До недавнего времени “нас (из команды) оставалось только двое…”. Сегодня – один.
...если в костер подбросить дров:
Путешествие по дневнику автора:
За окном барака свежее утро первой декады января, и, вопреки прогнозу, воробьи, купающиеся в грязных лужах талого снега. Дожидаясь заморозков, на длинной, во всю стену веранде, спят лыжи. Вокруг томятся рябины, елки, горы и отсыревшее небо.
Нас собрали, “озадачили” и принялись за обучение с таким рвением, что через неделю мы позабыли, на котором языке говорили с детства. Gotdem!* Генерал Федоренков успехами начинающих разведчиков остался чрезвычайно доволен. А через месяц группу “Призрак” забросили к черту на рога.
После явки в придорожном ресторанчике на синем берегу, группа рассыпалась. С подстраховкой (по разным маршрутам) мы через неделю должны были собраться в баре “Оранжевый петух”, на пересечении Грюнавеню и федерального шоссе, разделяющего городишко Фикстаун на две примерно равные части. По ориентировке, Грюнавеню (зеленая улица) города, выводит на фешенебельную окраину Фикстауна, давая начало шоссе N3, по которому состоятельные обыватели города в дни отдыха семьями отправляются на “Золотой пляж”. И тогда скромная в будни дорога, если смотреть на нее со Скалистых гор, напоминает бесконечную пеструю ленту или новогоднюю елку, в зависимости от времени суток и фантазии наблюдателя.
Не ищите на карте знакомых названий или новых подлинных имен среди своих ближних. Намедни наведалась ко мне в гости одна известная организация, что посоветовала держать клюв на замке.
Фикстаун от слова “фикция” (обман). “Оранжевый петух”, главное из семи городских заведений подобного типа, слыл родоначальником всех остальных. Его фасад, точнее два фасада образца новинок архитектуры 1856 года, выпячивались из прошлого декорацией, выдавленной на авансцену железобетонными конструкциями зданий деловой элиты. Два входа, один – со стороны федерального шоссе, и другой – с выложенной колотым гранитом мостовой Грюнавеню сохранили крылечки, соединенные между собой верандой за широченными дубовыми перилами с балясинами под пучеглазых “петухов” и частоколом керамических пивных кружек. Дублеры пучеглазых изданий вождей курятников глазели на нас из-за остекления бара, покуда в течение полутора часов мы, ожидая Боба, высасывали, бог знает какую кружку местного пойла.
– Куда приблудилась твоя двуногая корова?
Размашистым жестом Гордон смахнул с рябой физиономии бисеринки пота, заставив мое сердце оттолкнуться от переполненного пивом желудка. Я ждал продолжения! Без экзотического окончания отзыв о моем друге звучал без ожидаемого колорита. Некая мамаша из Страны восходящего солнца была-таки, упомянута одними губами, после чего они растянулись в стандартной улыбке престарелой жабы из государственной думы.
– Валяй, Андре, ищи протеже!
Ну, артист! Не ожидал таланта! Я поднялся и надвинул белую фетровую шляпу на глаза, что означало полное понимание задачи. Жест заменял привычное “Есть, командир!” на период командировки
– Мы ждем в номерах…
Освальд вытащил “зелень” и припечатал ее к столу пучеглазым подобием птицы. Друзья-рыболовы со складными удочками в одинаковых под крокодила чехлах, обмахиваясь шляпами, потопали на второй этаж. Я с завистью посмотрел вослед. Комната с кондиционером и зашторенным от солнца окном манила куда больше бесплодных поисков Шуры в незнакомом городе. Что я мог предпринять? Объездить улицы на такси, обойти оставшиеся шесть “петухов” или наудачу послоняться по магазинам? Разумеется, по такой духотище я не сбрасывал со счета вариант, прийти в прохладный непременно с кондиционером полицейский участок и предложить властям поискать незадачливого разведчика-террориста Боба. Боюсь, копы меня не совсем правильно поняли, в дальних странах с русским юмором туго.
– О, Андре! – Режущий ухо дискант мужеподобной девицы, сопровождающей Боба на маршруте, прозвучал в моих ушах малиновым перезвоном серебряных колокольчиков.
После прогулки под солнцем девчонка дышала перегретым потом не подоенной ввечеру телки, и я с многократно усилившейся тоской вновь размечтался о кондиционере. Боб отыскался, задание выполнено. Гордон и Освальд, не успевшие скрыться из поля моего зрения даже не повернули головы. Я вздохнул и уставился на очаровательное личико с редкими волосками гусарских усиков над изуродованным красной помадой плотоядным ртом.
– Он пьянее свиньи!
Черноглазое очарование было готово разразиться ливнем и едва сдерживало сполохи предгрозовых молний. Откровенно говоря, в свои двадцать восемь я пьяных свиней не встречал, но на всякий случай кивнул головой:
– Где он?
– В забегаловке Билла...
Так мы познакомились с Биллом, исключительно приветливым стариком шестидесяти двух лет от роду, ростом сто восемьдесят шесть сантиметров, одетым в легкий чесучовый костюм и с коротким одуванчиком прически под ежика. Респектабельный ресторан в центре и ферма за городом приносили Биллу доходы, при которых изменил бы отношение к жизни и гоголевский скупердяй Плюшкин.
– Это мой сын, Боб! – представил мне Билл моего лучшего друга.
Пока мы “знакомились” Боб, закатив глаза, тянул на непонятном русском языке:
Мерно качаясь вдали-и-и,
Укрыт непроглядною тьмо-о-ой,
Караван Шахерали-и-и
Уходит в свой край родно-о-ой...
– А мой дядя, – похвастался я с пренебрежительной независимостью во взоре, – мой дядя – президент!
Глаза у Билла полезли на лоб, отчего его брови стали торчком, изобразив зеркальные запятые, а я подумал: “Чем черт не шутит, так они похожи”! Переспросить Шуру? Но Билл успел оценить мою шутку по достоинству, и мы подружились...
У Билли на вилле убили быка
За то, что бычок не давал молока!..
Синее небо, зеленый берег с подковой золотого пляжа и белоснежное строение в глубине старого парка – вилла одинокого старика, потерявшего сына в трижды треклятой войне во Вьетнаме.
За дни знакомства Билл так искренне привязался к Бобу, что готов был оставить ему свое состояние. Они и в самом деле были очень похожи: погибший сын Билла на портрете и наш охотник за привидениями.
Три дня пришлось посвятить отдыху в компании радушного хозяина. Не могли же мы имея легенду “жаждущих форелей” по четверть доллара за штуку в “Оранжевом петухе” отклонить гостевое предложение приветливого старца и смотаться к расположению военной базы его страны, не вызвав равно нежелательных обиды и подозрений.
И странная, странная тишь...
Как будто не крылья, а руки,
Ты, ласточкой выгнув, летишь.
Как будто бежишь по песку ты,
А двигатель, правда, стоит...
Секунды, секунды, секунды -
Последние шансы твои.
Случись же такое вот дело,
Я сам бы хотел в небеса...
Я летчик, товарищ Гастелло
Я Пашка, обычный курсант...
Я падаю взрывчатым телом...
А крыши согнулись и ждут...
Я, кажется, знаю, что делать,
Чтоб эту не сделать беду...
Ю. Визбор. Любимая Олега.
Голубцов ссутулился над ручкой управления и здорово смахивал на пузатый мешок муки, перетянутый по горловине черной полоской ларингофонов. Обтянутые кожей шевретовых перчаток, руки лежали на коленях, расслабленные и готовые вмешаться, случись правому летчику зазеваться или...
Этого “или” Голубцов ждал каждую секунду. Трещина на лопасти хвостового винта не радовала. Дефект давний, подписывая документацию готовности машины к вылету, он понимал, что с большой вероятностью подписывает себе и экипажу смертный приговор. И понимая, летал на “№22” сам, кусая губы от злого бессилия перед необходимостью подчиниться приказу чинодралов хреновых.
– Полк не оклемался от перебазирования, подполковник. Последний винт вам же отослали в Иркутск полтора года назад. Замены, сами понимаете, нет!
“Вранье! Работать не хотите или не умеете!” А вслух:
–Есть! – И подчеркнуто четкий поворот через левое плечо на 180о. Холеные рожи, не нюхавшие пороха, были ему противны.
До синего горизонта, сколько хватало глаз, раскинулась унылая серо-зеленая степь в светлых потеках песков Муюнкума, что в пограничной климатической зоне, переплелись в схватке с прорывающейся на север зеленью горных долин Киргизского Алатау.
Он знал: в местах, где среди желтого пекла льдинками неба плыли полыньи озер, царство растений разбросало по степи форпосты миниатюрных оазисов. С точки зрения навигаторов неба, едва ли не единственные и чрезвычайно редкие ориентиры, созданные природой для целей вертолетовождения в Богом забытом углу. Без них – завал! Молодое штурманское пополнение не радовало. Один из недоучек млеет сейчас от безделья у правой ноги. “Беззаботное дитя, не ведающее эскузенции (личное от экзекуции) блудит втихаря, полагаясь на мой опыт. Ну что ж, проверим на вшивость, срамотищщу лупоглазую!”
– Штурман, где летим? – Маску мечтающей жабы, с доверчивыми глазками навыкат и растянутыми до ушей узкими губами, что заменяла Голубцову приятную глазу задумчивость, сменило выражение отеческой требовательности.
– Щас скажу! – Суетливо зашелестел картой мальчишка, сидевший до того совершенно неподвижно, неосознанно копируя излюбленную командирскую позу “мешок над ручкой”.
– Ты, случаем, не брат матроса Железняка? – не столько язвительно, сколько огорченно поинтересовался Голубцов.
– Н-нет... – Округлые совиные гляделки окатили командира волной признательности и любопытства. Командир не покрыл матом, и это хороший признак – разноса не будет.
Оплошка налицо! Штурман обязан знать “место” в любой момент времени полета. Парень был смущен, ничего не подозревая о коварстве глубокой тени в ямке на своем подбородке, придававшей его зарозовевшей физиономии выражение неуместной веселости.
– А почему Вы спросили?
– “Он шел на Одессу, а вышел к Херсону.” шел без полетной карты, а у тебя использованный по прямому назначению сортирный лист в руках. Выброси, и не бери в голову! – Голубцов вяло отмахнул рукой в сторону мальчишки-штурмана, чего с тебя взять, не Шура ты, не Серега, и вообще с тобой скучно. – Срамотищща ты пока, а не штурман! Заберем с полигона твоего начальника Осеннова, устроит он тебе эскузенцию с пропесочницей.
Взгляд Голубцова обежал приборы, автоматически отмечая положение немногочисленных стрелок: обороты, вариометр, курс, высота, скорость... Высотомер показывал 120 метров.
– Держи сто пятьдесят! – бросил Голубцов праваку, плавно добавляя обороты двигателям, гарантированно парируя возможную ошибку молодого летчика при переходе в набор высоты, потеря оборотов при неграмотном взятии шага грозила непредсказуемыми последствиями. Сорок тонн и в Африке сорок тысяч килограммов. “Посыплется горох”, штанами не удержишь.
Голубцов усмехнулся воспоминаниям. Нелицеприятное содержание штанов всплыло в них не случайно. Боевой летчик, он во Вьетнаме имел случай убедиться, благо не на личном опыте, какой медвежьей неприятностью заканчиваются спазмы страха.
“12.53.00”* Глаза Голубцова, не напрягая мозга, продолжали привычную работу визуального контроля приборов, а губы сами по себе расползлись в не располагающей к общению жабьей растяжке. Так было всегда, когда трудно или, вот как сейчас, неспокойно, и не хотелось, чтобы кто-то невзначай прочитал твои мысли. “Время что ли другое? Серега чистый штурман, а работу летчика знал назубок. За ручку держался уверенно. Когда и снизится без команды, так не без смысла, тренировался, его ругать было грех... – Глаза закончили пробежку по приборной доске и окинули горизонт. Слева под 30 градусов выплыло темное пятнышко оазиса. – Да, посветлел головой Серега, посветлел. Год-полтора, однако, до его полигона не виделись! Просчитал, шельма, кого пришлют по его запросу, когда полигонному начальнику приспичило переставить вышку наблюдения за разрывами бомб. Знал, и никаких фамилий не указал в запросе! Как он сказал, когда работу закончили, и они ждали “добро” для обратного перелета:
– Тебе сорок пять, Леша. Пора на пенсион. Получил подполковника? Для тебя это “потолок”, выше, не светит. А в нашем полку… ты прекрасно знаешь, почему я ушел на землю... Вспомни Черного альпиниста, вспомни Чертов каньон и разговоры о выборе… Ты – мастер, Леша, потому пока живой…
Нехорошее Серегино предчувствие о заморочках в полку сбывалось... Серега понимал, сегодня, в их последнюю встречу, к его словам он, Алексей, просто обязан прислушаться. Только про Альпиниста вспомнил зря, все сплошная срамотищща, но про полк прав, в полку дерьмо, не работа.… Ответил своему флагману, как думал:
– Я бы ушел, так ничего другого не умею делать! Умею летать и все...”
Голубцов скосил глаза на штурмана. Сморщив лоб, тот что-то высчитывал на карте с помощью карандаша и линейки. В ямке под губой блестела капелька пота, погасившая издевательскую улыбку губ.
“Потей, блудливый теленок, потей! Умнее будешь!” Взгляд вернулся к приборной доске. Стрелки стояли в пределах “КУЛПа”*, как тогда говорили, отдавая дань навыку, приобретенному в летной школе.
“Да, Серега! Я проходил комиссию при госпитале... Ты уехал не попрощавшись... А помнишь, была твоя телеграмма из Иркутска, где вы застряли двумя экипажами, когда перегоняли вертушки в Темиртау? Как у вас получилось? Вася Бондаренко в полете поругался со своим передним* Витькой... Федюниным… Фединым? Тьфу, черт, выпало из башки! Психанул Вася, а на заруливании раздраконил хвостовой винт о столб освещения.
В итоге вы, пятнадцать человек, больше месяца сидели, пока прислали винт из новой части! Подобная срамотищща не мыслилась при Савелии* в старом полку?! Высылали и лопасти, и двигатели, и редукторы, и гидравлику... При Савелии укладывались в три дня, даже на площадки в лесу!
Ты, Серега, и без двигателя садился, и лопастями столб в обхват рубил, и среди тайги умудрялся отыскать огород, и со мной расклеившиеся лопасти менял в поле, никогда нас однополчане не бросали! В Иркутске вы были в праве рассчитывать на быструю помощь... Через месяц прислали (с твоей подачи) ту телеграмму со скрытым смыслом… Месяц проторчать в гостинице! У вас руки распухли от домино! Вы сидели без гроша, а вас телефоном из части “попросили” подождать еще две недели. Запасной “хвост” лежал на складе. Твой экипаж Жени Крайнюка, с которым ты летел флагманом, мог продолжать перегон самостоятельно... А Вас нарочно держали подальше.… Не из-за хвоста, из-за нехватки квартир! Вы были правы, когда написали: “Про хвост поняли тчк Целуем Лешу В Ж”.
Без точки между заглавными, в общем, понятно куда. Подписали командиры Вася и Женя, значит. А получилось, командир эскадрильи, – прохвост. Такой я прохвост, что и сейчас лечу на срамотищще вместо винта, которым меня ж сегодня и попрекнули за Иркутск. Через год, Серега, у нас никаких запчастей не стало! Когда такое было?”
Рискуя разукрасить себя следами сажи, Голубцов в сердцах протер мокрое лицо, не снимая перчатки.
– Штурман! Япона мать... скоро выдашь место? Правый, подними нос! Не разгоняй!
– Сейчас, сейчас... – скороговоркой затараторил штурман.
– Понял... – выдал квитанцию правак, выбирая ручку на себя триммером.
“Какой-то кукольный ты”, – с налетом брезгливости оценил Голубцов точно разрисованное кистью по воску лицо правого летчика, но вслух произнес: – И то хорошо...
А глаза и мозг отметили:
“Прошла половина минуты, передний молчит. Не штурман – килька в томатном соусе или нототения свежемороженая. Глазками луп-луп, а толку ноль. Срамотищща!” Оазис в степи заметно сполз к левому блистеру. Голубцов потянул защелку, и блистер откатился за спину. Горячий воздух донес до кабины горьковатые запахи трав и раскаленного песка.
“Не тебя первого сломали, Серега! Ты любил летать, а раскис от отчаяния. Ты не посмотрел ни на свой опыт, ни на звание лучшего штурмана полка и запил горькую. Ты сам списал себя с летной работы, а мог долго летать, учить молодняк и оставаться лучшим.
Горький вздох вырвался наружу, и Голубцов торопливо прикрыл губы знакомым жестом с поминанием мамы японского камикадзе.
В последние пьяные посиделки ты выдал Шуре:
– Здесь пахнет смертью, Шура! Пахнет, потому что в полку позабыли, что с техникой полагается обращаться на Вы. Позабыли, что летчики – вначале человеки, только потом – летчики! Пройдет полгода, год – не знаю... – Ты умел говорить складно, а в тот вечер, ты смотрел на Шуру, запинался на полуслове, и в твоих почерневших от обиды глазах дрожали слезы бессилия. – Ты, Шура, просишь не уходить, потому что знаешь меня. А отцы-командиры подозревают, что ищу личной выгоды... В чем? В том, что хочу жить по-человечьи? Фигня! Только чувствую: в полку... скоро начнутся... трупы и... ниче-го-шень-ки-не-мо-гу-с-э-тим-пред-чув-стви-ем-по-де-лать! Ты знаешь, мне претит об-мы-вать-тру-пы-дру-зей!
Ты любил летать, и ты сделал выбор. И ничего не захотел знать ни про “хвосты”, ни про квартиры. Ты мечтал “жить в условиях, приближенных к человеческим”. Чем думали отцы-командиры, запихивая четырех взрослых мужиков, на десять квадратных метров с подселением на чужую жилплощадь? Ты ходил и доказывал, что это условия для пьянки, а не для полетов. Тебе кивали, просили терпеть! Уважительно поругивали за “фитиль” изо рта по утрам, вроде понимая... Прошел всего месяц после той телеграммы, и мы поняли, ты не просто ходил и доказывал, ты решал или – или!
Ты заделался полигонщиком, а не прошло года: ушел в небытие комэска Дмитрич Яншин, потом... экипажем... Юра… Страшно, чувствовать себя пешкой, понимать этакое наперед, и быть бессильным что-либо изменить! Нет, ты не прав! Выбор всегда делают за нас! Не Бог и не Черные альпинисты, а такие же, как мы, подлые человеки – деляги с просветами на погонах поширьше, да лапами в верхних штабах волосатее. А наш собственный выбор – тьфу! Ты ушел, а чего добился? Срамотищща!”
На этот раз Голубцов застонал, но поглощенные работой “мальчишки” ничего не заметили. Оазис подошел к левому траверзу, а штурман хранил молчание, продолжая морщить лоб и шевелить губами, пристукивая по карте остро отточенным карандашом.
“Да, время не дремя! Давно ли наша команда, уже без Бори, показала верхний класс на иностранной вертушке? Будь она трижды, та командировка, вместе с Черным альпинистом и двумя генералами в гробах, что мы утянули из-под носа фантомов Клейна. Для них это сплошная срамотищща с эскузенцией! Погоняли нас, чего греха таить, до просрации и потери пульсации! Так сколько их было, “фантиков”? Крыло?! Полк, по-нашему. А нашел нас и атаковал один Клейн. Генерал Клейн, старина Клейн, ветеран Вьетнама – морковка сухопарая! – Голубцов уселся плотнее, почувствовав спиной зуд высшего напряжения сил. Захотелось отобрать из неумелых рук ручку и сотворить, что-нибудь эдакое! – Нет, то был не бой, а – чистейшая эскузенция клейновских недоучек!”
Сжатые в полоску губы Голубцова вдруг искривились, уголки поползли к подбородку, а на глаза навернулась совершенно неуместная слеза. Голубцов поторопился прикрыть перчаткой рот, отвернулся к открытому блистеру и подставил лицо набегающему потоку воздуха: сильный ветер, вышибает слезу, в этом никто не увидит ничего зазорного.
“Ты в потасовке вел нас по памяти, а потом доказывал, что просто держал направление, угадывая развороты по рельефу. Черта с два! Поворот можно предугадать, тупик за поворотом – никогда! Ты не зря тренировался, когда летал дома, садился задом наперед, успевая следить за фантомами над головой, за рельефом и контролировать каждое мое движение. Ты летчик в душе, у тебя чутье полета, которому “фиг научишь”, сам говорил. Мы шли зигзагами по дну каньона, и ты не мог видеть скалистого гребня, а подал команду на набор предельных оборотов двигателей... и мы перепрыгнули”.
– Помнишь ту отвесную стену, Серега, и наш прыжок через нее? – Голубцову вдруг померещилось, что Серега сидит на привычном рабочем месте вместо того мальчишки с глазами нототении, каплями пота на подбородке и отчаянно наморщенным мокрым от напряжения мысли лбом. Обращение к своему переднему прозвучало вслух. Голубцов торопливо протер лицо, помянув в сердцах восточную маму, и скосил глаза книзу, смущенный, вырвавшимся признанием.
“12.54.15.” Правак и штурман трудятся в поте лица. Им не до командирских переживаний. Вопрос в чужой адрес не зацепил занятого полетом сознания.
В толкучке фантиков над горами Клейн думал, что загнал нас в тупик, расслабился, а мы выпрыгнули за счет оборотов! Перевалили гребень и боком упали в другой каньон. Ущелья за гребнем тебе, супер, не мог подсказать никакой рельеф! Ты работал по памяти, а я тебе верил! Вера в тебя помогла мне слиться в одно целое с машиной. Заметь, с чужой машиной, машиной нашего вероятного врага, Серега, Мы оба крутились ее винтиками и мозгами. Клейн после нашего прыжка через скалы сказал по радио:
– Я знаю, подобное чудо делает единственный летчик в мире! Привет тебе Гоу-лоу-бцоув!
Он понял, что проиграл, узнал меня, морковка сухопарая, по Вьетнаму, отказался от преследования и вернулся на свою базу. А ты повел нас по прямой, и снова не взял карту!
Мы все проиграли… Клейн это понял первым. Вы разгрузили гробы рядом с прибежищем на чужбине, а я, прости, не предупредил и показал нарочно для свидетелей еще один трюк настоящей войны. Твой друг Шура, улетая на полигон, куда не может нас вывести нототения, признался: ты думал, что я погиб и плакал...
Горло перехватило тугое кольцо, вынудившее Голубцова вновь подставить оспины на лице теплому ветру.
“12.54.27.” Мог сообразить, что я имитировал... Всего дела, положить коробку на бок, и скользить винтом к “зрителям”. Крен градусов под пятьдесят. А прижался к воде, прыгай! Брызг рядом с водой туча, никто ничего не увидит. Вертолет упадет не сразу и далеко, а ты греби к берегу, изображай моржа или спортсмена в зависимости от курса… тьфу, срамотищща, от температуры...
– Держи курс, обалдуй правый! Струя у быка точнее ложиться! – Голубцов поставил ноги на педали, и сердце окатила тугая волна: “Вот, оно!!!”
“12.54, 32.” Двенадцать часов, пятьдесят четыре минуты, тридцать две секунды. Удар обломившегося куска лопасти оказался тупым и ноющим, точно зубная боль. Вертолет клюнул носом и начал медленно раскручиваться влево.
– Отказ хвостового винта. Садимся. Триммера на меня! – Сильное и точное движение ручки влево и на себя приостановило вращение. – Штурман, подскажи ветерок!
Вертолет прилег на бок и пошел со скольжением в режиме самовращения несущего винта, порывисто рыская по курсу.
– Слева озеро, до него 500 метров!
– Заработал, – удовлетворенно хмыкнул Голубцов, выполняя доворот на озеро с возможно меньшей потерей высоты. – Правый, доклад высоты каждые десять метров!
– Понял, высота 120.
“12.55, 00.” В поле зрения вплыли деревья оазиса. Голубцов скосил глаза книзу. Штурман замер в позе “мешка”, уставившись в лобовое стекло.
– Штурман, ветер у земли?
– Штиль, командир.
– Понял.
– Штурман, твою мать! – не выдержал правый летчик. Кукольное лицо пошло алыми пятнами. Шея в просвете между песочным воротником и околышем шлемофона сделалась багровой, правая рука легла на ручку, запоминая энергичные движения руки командира. – Чего спишь? Рви в грузовую кабину, здесь воды наглотаешься по самые гланды...
“Ты не поверил своему штурману всего раз, Алексей. А правыми оказались и он, и твой теперешний флагман Шура, за которым долететь на полигон тебе уже не суждено! Был прав и рассчитавшийся за чужую глупость Олег, и та нечисть гор... за Черным альпинистом идет смерть! – Наступил твой черед, Леша, не сделать перед жизнью “Неnde hoch…”
Желтоватое нездоровое лицо Бориса заполнило опустевший проем кабины штурмана. Сквозь призрак, будто сквозь туман, проступали части турельной установки пулемета и куцего, без спинки, сидения штурмана с аккуратно разложенными лямками парашюта.
– Хожу, Боря, ни с поднятыми руками, ни спустя рукава. Сдаваться не имею права, – бросил Голубцов тени погибшего в схватке с самим собой друга, и осекся. В штурманском кресле проявился почти не прозрачный Серега в синем комбинезоне. Не тот Серега, с которым он откровенничал неделю назад на его полигоне, а молодой и курчавый с редкими сединками в непокорной, точно из проволоки, короткой челке. И поза бывшего штурмана эскадрильи оказалась, какой он привык видеть флагмана за долгие часы совместных полетов: вполоборота лицом к командиру, спина опирается о правый косяк проема, рука... Рука тянется к управлению внешней связью... “Спасибо за подсказку! – невразумительная скороговорка правого летчика в эфире дошла до сознания. – Совсем как, когда сыпались на тайгу, без гидравлики, а у правака заклинило”.
– 358-й иду на вынужденую! 358-й иду на вынужденную! 358-й иду на вынужденную!..
На секунду показалось, что они снова падают на огороды Горного Хутора, а Серега, не достучавшись до поехавшей крыши правака, берет на себя внешнюю связь. И огород разыскал среди моря леса, завел по ниточке, и связь отследил... Говорил, заприметил огороды при облете района полетов. Примечать, куда можно плюхнуться, научили еще в училище пилоты и штурманы военных лет…
Голубцов перенес палец на кнопку внешней связи. Доклад прозвучал буднично с инструкторской ноткой нравоучения.
– Сажусь на Ала-коль!
И правак послушно повторил:
– 358-й сажусь на вынужденную, на Ала-коль! 358-й сажусь... на Ала-коль...
“12.55,05”. “Нет, не только из-за связи ты появился, копай глубже! Тьфу, зараза! – Голубцова покоробил потусторонний истинный смысл Серегиного появления, и он поторопился обелить тугодумство: – Из-за связи, конечно, тоже.
Не послушался вовремя Черного альпиниста... Олега и вас, мои флагманы, не подстраховался. Ошибочка-с вышла, проколентус.” Сознание Голубцова странным образом раздвоилось: с одной стороны, цепкие руки продолжали держать режим аварийной посадки с четкостью хорошо отлаженного автомата, с другой...
2
Черное небо и чужие звезды. Они, эти самые звезды, тем более, чужие, потому как, нельзя окинуть взглядом небесной шири из тесного коридора каньона и прочитать знакомые с детства письмена. “Кругом чернотищща, срамотищща и эскузенция телес!”
Горный поток несется в пяти метрах, почти членораздельно выговаривая человеческими голосами на своем бурливом наречии о тщете бытия в заколдованном круге Вселенной. Отвесные скалы обступили костер с востока и запада. Небо над головой вытянуто причудливой подковой, иссеченной по краю мрачными зубьями. На западе скалы настолько высоки и черны, что смотрятся бездной. “Эх, послать бы Федоренкова, сюда под эти скалы, и всыпать по хранилищу мозгов, что горбатится ниже спины”.
У костра тепло. Следуя разработанной легенде, они до позднего вечера бродили туда-сюда вдоль стены, причудливого “стола” посередине каньона. Бродили без опаски, не переставая удить нахлыстом. Бивак разбили по темноте, напротив глубокой вертикальной трещины – реальной возможности подняться к объекту незамеченными. Шестисотметровой высоты “стол” под радарные установки поставила сама природа из монолита известняка с множественными прослойками камня с перламутровым антрацитовым отливом.
Устали за день, что черти, но уха удалась на славу. Они плотно поужинали и разомлели. Лица приобрели лениво-задумчивое выражение, а редкие слова выталкивались с усилием, как это бывает, когда человек разговаривает во сне.
Временами тишина становилась совершенно невыносимой, и Освальд (Олег) принимался напевать любимую о курсанте, упавшего на Мигаре в Волгу.
Не пожелай ни дождика, ни снега,
А пожелай, чтоб было нам тепло...
В полглобуса локаторное небо
Полмира проплывает под крылом.
Плывут леса и города:
– А вы куда, ребята? Вы куда?
– А хоть куда... За небеса...
Альпинистская снаряга томилась в кустах и ждала своего часа”.
“12.55,58.” – Высота пятьдесят, командир!
Внешняя связь с командным пунктом потеряла смысл.
– Понял. – Редкие кусты подобрались вплотную. Сквозь них к озеру бежала желтая змея дороги. – Всем сбросить двери! Смотреть вперед и под себя!
Он всегда трудно привыкал к молодежи. Даже флагмана Серегу, когда их судьбы соединились, два дня за глаза называл “коровой”. Подойдет к кому-нибудь из пилотов и, словно невзначай, спросит, заранее расплываясь рябью лица, точно тестом по лопате:
– Ты знаешь загадку: “Кто не министр, а с портфелем, не корова, а блудит?”
Серега поначалу обиделся. Он знал себе цену. А потом подумал... На третий день размышлений они вдвоем хорошо посидели за “Перцовочкой”…
Весь завтрак следующего дня он, Голубцов, носился по летной столовой и у каждого стола произносил одну и ту же фразу:
– А у меня штурман во! – и поднимал большой палец кверху. Он и завтрак проглотил, не присаживаясь, а где-то между тесными рядами заставленных летным харчем белоснежных квадратов.
“12.56, 00.” – Есть, командир!
Отстреленная правая дверь исчезла. Нет, не вспомнить фамилий этих мальчишек: ни того, что пулей вылетел в грузовую кабину, выполняя предписание инструкции, ни этого, “кукольного”, подчеркнуто смело ответившего: “Есть!”
Откуда выплыл смуглый парень в черном комбезе с серой веревкой через плечо? Парень, что знаком и с Серегой, и с Шурой. Нет, с Андре Мартеном и Бобом Смитом! Они так и представились “черному”, а потом хохотали, что дети. Смеются, трясут друг другу руки, обнимаются не хуже футболистов, закативших “золотой” мяч.
Вдруг закипевший самоваром Олег, то есть Освальд... (срамотищщу, а не имена придумал Федоренков для конспирации) показывает пальцем на голову и зло так шипит:
– Вы что, ребята? С ума пошились?
Серега только рукой отмахнулся:
– От Черного альпиниста, – говорит, – не скроешься!
– Мы догадываемся о вашей миссии... – посерьезнел смуглый парень, продолжая кривить уголки губ от сдерживаемого смеха. – Не верилось, что это тот самый малый, из-за которого поднялась буча на Памире…
А Олег-Освальд успел подсуетиться и вытащил пистолет:
– У меня к тебе личный должок, подонок!
И злобища в глазах Олега светится нечеловеческая. Парень сидит спокойно, не дергается. Улыбаться и кривить губками, правда, перестал.
– Не надоело шашкой махать, Веред? “Люгер” не выстрелит! От тебя ждали пены, я высыпал порох из патронов. Здесь не хотят повторения опыта Русских гор! – Парень снова скривил губы, но теперь его усмешка вышла горькой. – Я подхожу к костру и предлагаю не смерть, но выбор, а вы привыкли заглатывать, что подают! Верхние люди против вмешательства в опыт!
“12.56, 02.” – Садимся! – Голубцов потянул алую ручку сброса, и под треск пиропатронов дверь аварийного выхода вместе с блистером провалилась к земле.
– Под нами люди, командир!
Теперь он и сам разглядел машины в тени низкорослых деревьев и шевелящиеся пестрые мазки на белесой ряби воды.
– Уходим! Япона мать! – Увеличивая обороты винта, Голубцов толкнул “шаг” вниз и добавил оборотов двигателям. Вертолет повело на нос влево… он пока сохранял скорость, близкую к “пятидесяти”, как и рассчитывал Алексей для посадки на воду. Смертельно раненный винтокрыл юзом полз над кустами, метр за метром теряя высоту.
– Впереди чисто, командир!
– Сажусь!
3
“12.56,09.” – Псу под хвост секунды!
Вертолет лежал на левом боку. Голубцов так сильно давил ногами, сдерживая пустоту за педалями, что, поднимаясь из кресла, не ощущал конечностей. Ему казалось, он плывет сквозь пламя и дым к грузовому отсеку, где могла сохраниться возможность вывалиться на песок через дыру отрубленной хвостовой балки. До нее одиннадцать метров смерти!
Мальчишку штурмана Голубцов не видел и не мог знать, в какой момент посадки тот исчез. “Кукольный” же, отстрелив дверь, выпрыгнул раньше, чем вертолет успел завалиться на бок...
В грузовой кабине царил дымный полумрак, подсвечиваемый сверху цепочкой иллюминаторов и чадящим пламенем снизу. На срезе хвостовой балки золотой свет солнца.
“По... почему до света так далеко?”
– Ты умер! Я помогу тебе, Алексей. Не оглядывайся!
Голос знакомый и участливо-спокойный. Сквозь серую завесу из темноты проступил силуэт в светлом комбинезоне и подхватил Голубцова под локоть. Потом они взялись за руки и прозрачными тенями устремились к Свету. Голубцов присмотрелся к знакомому абрису и… провалился в прошлое, неожиданно легко подчинившись судьбе.
4
Разведчики перешли реку и остановились в трещине, настолько тесной, что касались плечами скалы. Глаза привыкли к мраку. Оказалось, что мерцания звезд достаточно для того, чтобы отыскать зацеп.
Черный альпинист сунул в карман дюжину эксцентриков, отложив в сторону скальный молоток, крючья и запасную стометровую веревку в полдюйма толщины, что так и остались в кустах гнить или дожидаться случайных хозяев.
Смуглого лица незваного инструктора не разглядеть, но в его голосе ощущался, достаточно жесткий металл:
– Воздержитесь от разговоров! Я пробрасываю веревку. За мной идут Гордон, Освальд и Боб. Замыкающим – ты, Андре!
Указательный палец альпиниста от неведомой силы прошелся по муфтам карабинов, проверяя их зачековку, и воткнулся в черноту над головой.
Двумя часами ранее, Олег настойчиво продолжал психовать, и Черный альпинист решил приоткрыть карты. Он стянул с правого плеча комбинезон, задрал вязаную фуфайку к мускулистому плечу и показал белый рубец:
– Твоя отметина, Сергей! Наша первая встреча у кедра. Помнишь заимку на Имане?
– Атаман Черный?! Вот он, знакомый голос! Я говорил, Шура, голос мне знаком? И глаза... На Имане ты был в ватнике... Зарос бородой... Я не узнал тебя на лыжной базе!
– Кто бы и раскусил метаморфозу, так это Гайдук, – вставил Шура-Боб. – Попробуй, сообрази... Где Приморье, где Памир! Скажи, Черный, что мы проморгали, когда искали твой след рядом с лыжней белокурой подруги? Ты не дух, чтобы не оставлять следов?
– Я таежный бандит с семилетним стажем. Волчьи следы когда-нибудь видел? До базы шел по тропе от кошары, с нее и вызвал Свету, мы договаривались. А, когда надел лыжи, бежал без палок по Светкиному следу. По камням шли рядом... Я... – Черный альпинист замялся, хрустко вздохнул и глухо продолжил: – Мне нравится эта отчаянная девчонка. По натуре я влюбчив... хотел показать лабораторию... Светка торопилась, в ожидании чуда буквально летела наверх... На карнизе призрак вышел из-за поворота...
Черный альпинист разгреб рдеющие уголья и забросал их свежей порцией сушняка. Мрак не замедлил воспользоваться случаем, накинув на лица черную вуаль. Олег-Освальд дослал патрон в ствол.
– Ты блефуешь, бандитская мразь, патроны выстрелят!
– Да, если засыпать порох.
Гость протянул руку, вложив в жест столько властной силы, что Олег беспрекословно выщелкнул патрон в подставленную ковшом экскаватора ладонь. Не убирая руки, Черный согнул пальцы, и патрон в ладони разделился. Оставив пулю без внимания, Олег торопливо встряхнул гильзу.
– Теперь понял?
Олег промолчал и набычился.
Давно погубил его “план”
И сто тридцать две же-е-ны...
Неожиданно пропел парень высоким баритоном.
– Ваше здешнее задание известно, остановить вас не трудно. К сожалению, ваши командиры не успокоятся и отыщут непредсказуемый способ сорвать эксперимент.
– Спасибо, предупредил! Они кто, твои верхние люди? Боги? – огрызнулся Освальд.
– Не боги. Спросите у Сергея условия эксперимента. Ты запомнил? – парень недобро усмехнулся.
Серега, опустив курчавую голову, изучал пляшущих огненных человечков на поленьях и молчал. Голубцову показалось, что флагману разговор в тягость. Сам Голубцов в потусторонние силы не верил и к байкам о призраках отнесся, мягко говоря, скептически.
– Срамотищща!
Черный пропустил недружелюбный выпад мимо ушей.
– Положат вас без меня, что слепых котят в передник. Но придут другие, ученные опытом неудачи. Верхние люди не хотят этого допустить. Место уникальное. В мире всего два месторождения (названия камня Голубцов, сколько ни силился, вспомнить не смог). Первое, на Памире, ваши благополучно угробили…
Не долго качаться ему-у
На мягких верблюжьих горба-ах,
Его похоронют рабы-ы
В знойных сухих песка-ах.
– В чем смысл эксперимента? Кто они, “верхние люди”? – полюбопытствовал Шура, бесцеремонно перебивая заунывную мелодию.
– Смысл в выборе пути, к осознанию себя, в надежной связи с тем, что всех нас создало и объединяет…– Черный альпинист запнулся, оценивая собеседников пронзительной синевой глаз. Освальд пренебрежительно скривил губы, однако, высказаться ему не дали. – Добиваться цели через Любовь сложнее, чем автоматом, не правда ли, Освальд?
Олег даже оскалился по-собачьи от такой, как он посчитал, наглости.
– Боря просто хотел жить, а в смысле Бога, мы здесь все неверы! Не надейся перевоспитать! – Олег сердито засопел, подбрасывая в огонь сушняк.
Черный гость будто и не ожидал другой реакции.
– В душе верит каждый! И не будем ломать друг о друга дубины показной убежденности. Сейчас прошу, об одном… поверить мне! Сергей подтвердит, каждому предлагается исключительно добровольный выбор. Каждому и добровольно!
Серега кивнул кудрявым чубом, в котором застряли серые пушинки пепла. В крепком кулаке гостя оказался нож.
– Кстати, вспомните... – Неуловимое лезвие отсекло от веревки на плече четыре коротких кусочка. – Никогошеньки из вас или “тычков” в пещере не тронули? А твой “опыт”, Андре, удался лишь благодаря тому, что ты переоделся, и Марина смогла к тебе прикоснуться. Удался не до конца, к сожалению.
В руках штурманов тотчас засновали иголки.
– Светка-альпинистка тоже жива, – угрюмо проронил Серега.
– Я в курсе, – коротко выдохнул парень, явно не склоняясь к личному.
– Ну и почему не тронули? – с противной ехидцей спросил Олег, не торопясь следовать примеру молодежи.
– Дело в воде источника, что размывает интрузии редких, по уникальным свойствам, черных кимберлитовых тел. Камня призраков, если хотите. Им нужен раствор камня! Нам нужен, чтобы случайно не превратиться в призраков! Призраки бесплотны. Я, добывая кимберлит, помогаю и вам, и “верхним”. Я посредник.
Олег посопел и снял куртку.
– Если я правильно помню, интрузия – внедрение магмы в земную кору… не в ней сейчас дело. Надо подчиниться, Леша… – заключил он совершенно неожиданно и последовал примеру молодежи.
5
Время остановилось. Голубцов и его спутник висели в пространстве, окруженном со всех сторон клубами дыма с пробивающимися сквозь трещины искореженного борта языками пламени. Отвратительные запахи горящего керосина и металла исчезли. Нервное напряжение уступило место странной прострации. Ощущение трепетало на грани полета в темноте или нырянию головой в незнакомый омут.
Голубцов всю жизнь терпеть не мог неясности. Она его угнетала. До этого парня с чертовой веревкой на плече все твердо стояло на своих местах. Он вспомнил, как помянул тогда праматерь всех японских матерей и… вернул оберег альпинисту.
– Срамотищща все это...
– Ты нам до этого верил, командир!
Серега перестал шить. В свете костра его глаза казались черными провалами пустоты, в которой переливались желтые и красные отсветы пламени. Черный альпинист остановил штурмана жестом и заговорил медленно, обкатывал языком каждое произнесенное слово.
– Людское непонимание – наш общий крест, Сережа. Смирись!
Альпинист с отрешенным видом отпивал чай мелкими частыми глотками. Кружка целиком скрывалась в жестких, от долгого знакомства с камнем ладонях, и над ними таяло призрачное облачко пара. Сердце Алексея вдруг защемило и замерло в груди. Неизвестная японская мама очередной раз перевернулась в гробу.
– Ты сделал выбор в силу своего разумения! – Черный альпинист подобрал оказавшийся ненужным оберег и бросил его в костер. По низкому пламени пробежали черные провалы, а само оно приобрело мертвый сиреневый оттенок. Альпинист перемешал угли и дождался привычного желтого огня. – Затея ваших начальников с “отловом генерала” с помощью призраков не стоит ломаного гроша. Сегодня право выбора, к сожалению, снова за глупостью...
Над костром плавилась неуютная тишина. Разговорившийся гость тщательно отобрал несколько веток из заготовленных дров, с хрустом, без видимого усилия, наломал приличную охапку, и огонь поднялся до уровня лиц.
– Вы хотели узнать, откуда я такой взялся?
Черный альпинист сделал паузу, помешивая угли обуглившейся “кочергой”, на случай возможных возражений немногочисленной публики. Все задумчиво жевали сигареты, уставившись в пламя костра, точно оно, вот это пламя, и таило в себе застрявшую на Памире разгадку непредсказуемых бандитских метаморфоз. Лицо Духа вершин покривила усмешка, однако, продолжил он с неизменной спокойной и дружелюбной ровностью в голосе.
– В двенадцать лет, не выдержав детдомовской ласки любимой Родины, я сделал свой первый мало-мальски осознанный выбор. Я повесился! Это был мой детский “опыт перехода”. “Тебе рано”, – сказал Свет, и гнилая с тошнотворным запахом мочи и хлорки бельевая веревка не выдержала веса.
За выброшенную в грязь гниль мне пригрозили карцером, да обошлось. Я надолго успокоился, мечтал стать золотоискателем. Просиживал штаны за учебниками до посинения ушей. Окончил горный в Алма-Ате, вполне… о-кей, и уехал стажироваться на север Якутии. Начальник прииска, мир его праху, подставил меня быстрее, чем я увидел первый самородок. За недостачу золота мне светила тюрьма, за вечный покой администрации – вышка. Я сбежал в тайгу. Тайга надежный дом, когда знаешь, “где стоит холодильник и как пользоваться газовой плитой”. Мой второй “опыт” наступил быстро от истощения и холода, я просто заснул. “Тебе рано”, – сказали, и меня подобрали лесные люди.
Я мечтал стать старателем и стал им... в несколько ином варианте. Вы знакомы с эпилогом лесной эпопеи в Приморье. Душегуб Черный добежал до Памира, и... Черный альпинист подошел к его костру...
...Мелькнет далекая звезда,
А вы куда, ребята? Вы куда?
А хоть куда! За небеса…
6
Грузовая кабина до неузнаваемости растянута и пуста. Несмотря на темноту, две прозрачные тени уверенно пробирались к залитому золотым светом выходу. Казалось, туннелю не будет конца. Голубцов рассчитывал пробежать отсек много быстрее. От необходимости оправдываться перед подставившим его начальством за катастрофу воротило душу.
– Поторопись, сейчас взорвется, – сердито бросил он попутчику, жестко перехватывая чужой локоть. Желтый отсвет упал на того. Голубцов отпустил руку и отпрянул.
– Взрыв был, Алексей. Сейчас каждый из вас идет к своему Свету. Все шестеро, дружище. – Борис приостановился и успокаивающе похлопал Голубцова по затрепетавшей вдруг руке.
– А мальчишки? – ужаснулся Алексей, не вникая в изменившуюся суть собственной участи. – Я же посадил машину!
– Себя не упрекай. Это судьба, что левое колесо провалилось в норы сусликов. Ты помнишь свой выбор в каньоне? Суть не в кусочке веревки. Она в вере! – Погибший от собственной пули друг не пугал, скорее наоборот, вселил в смятенную душу Голубцова неясную надежду.
– Они такие молодые...
– А мы старики? Вспомни разговор о выборе. За твой переход раньше срока в ответе отец и мать. Те, кто бросил тебя в приют. Сегодня ты окончил земной путь, а они переступили пороги маразма и дома престарелых. Сегодня ты стал им оч-ч-чень нужен. Но в каньоне ты сделал выбор! Не удивляйся, – Борис загадочно усмехнулся, – ты ни разу не вспомнил об их покаянном письме, что две недели таскал в кармане, ты его даже не читал.
– Я думал...
– Поезд ушел! Письмо сгорело, а содержание… ты сам их встретишь и простишь. – Борис неопределенно кивнул назад в беспросветную черноту.
– Борттехник, механик, радист – перетертые перцы... Но штурманец и правак – мальчишки!?
Борис приостановился, его глаза неестественно расширились, замерцав серебром:
– Твой молодой штурман по прожитой жизни не при чем, он из рода проклятых до седьмого колена... Сегодня он в ответе за шестое от себя поколение позапозавчерашнего!
Светила луна, и позолоченные луковки храма над оградой из литого чугуна смотрелись прозрачными ликами святых.
Он сразу узнал мальчишку-штурмана в пожилом крестьянине, одетом в растопорщеные лохмотья черте какого века. Узнал, несмотря на длинные патлы волос, бороденку и трещины морщин по впалым щекам. Узнал по глазам нототении: растерянным, и глуповато добрым.
Женщина, что стояла пред его постаревшим штурманцом – высока, неопрятна и раздосадована до судорог. Жесткие линии усыхающего лица дергались, искаженны гримасой ненависти. Неописуемая рвань, служившая хозяйке рукавом, ниспадала с плеча замысловатыми складками, а заголившаяся по локоть сухая рука двумя узловатыми перстами взывала к небу.
Голубцов не услышал или не захотел разобрать кощунственных слов. Он прочитал страх в глазах нототении, увидел, как дрогнули и опустились плечи, а губы будущего навигатора покривились от отчаяния или острейшей внутренней боли. И еще, что удалось разобрать Алексею в серебряном мареве ночи, это как страшно покосились светлые луковки храма за чугунной оградой, как побежали по ним синие тени, а просветленные в умиротворении святые лики враз потемнели и... заслезоточили, преисполнившись немыслимой мукой.
– Жестокий путь избрала душа той женщины к смирению... Тебе пора, “новичок”, я должен уходить. Мы скоро встретимся!
Не сильно, но настойчиво рука Бориса потянула товарища к Свету. Плачущие лики святых стояли перед глазами, но Голубцов понял, что свидание с другом по какой-то причине откладывается, и торопливо спросил:
– А правак выжил?
Борис посмотрел в сторону Света, словно испрашивая благословения того на ответ:
– Нет! Осколком топливного бака ему снесло голову. И здесь состоялся его, правака, личный выбор! – Борис приостановился, всматриваясь в золотистое марево перед собой остановившимися зрачками. Очевидно, его неслышный диалог со Светом оказался в пользу спрашивающего.
– Твой “кукольный” отказался от своего не родившегося ребенка. Ему предстоит понять, что пары будущих родителей с рождения идут навстречу друг другу. Трудно вообразить, но их дети живут! Живут в уже существующем будущем...
– Ничего не понял, – искренне признался Алексей.
– Представь Зимний дворец! Идешь от статуи к картине, от картины к малахитовой вазе, от вазы к скульптуре Вольтера, не зная, какой экспонат ждет впереди, в следующем зале. Следующий зал – твое личное неизвестное будущее. Ты делаешь выбор: можешь покинуть музей, уехать и позабыть в свое несостоявшееся будущее дорогу, можешь остаться и узнать…
“Кукольный” вызвал огонь на себя из будущего, отказавшись жениться, и будущая мать, избегая позора, повторила Анну Каренину. Вопрос! Кого несостоявшаяся пара боготворила, кроме самих себя? Он и она в равной степени!
Твой правак и его пассия в следующей жизни повторят путь к сыну... потому как малыш уже существует! Он так же реален, как залы музея, куда ты не дошел, и Он (малыш) соединит именно этих родителей! Он дождется и появится в их новой жизни...
Многословное объяснение наложилось на неприятности дня. Голубцов всего и понял, что “кукольный” по жизни не прав, потянулся к лицу излюбленным жестом... но они пришли...
7
Когда туда мы прибежали,
Лежит коробка на боку.
Одни антенны лишь дрожали
На сильном северном ветру…
В те дни над горячими песками Муюнкума дули северные ветры. На свою беду, штурманец Голубцова ошибся, докладывая командиру о штиле. Слова песни совпадают с действительностью до точки! И ребята живы… после черты… об этом разговор особый. Я просто верю, иначе жить станет скучно.
Вертолет слышали на КП и нашли быстро. Пожар к тому времени прекратился сам по себе. Летающий представитель “гения человеческой мысли” лежал на левом боку грудой искореженного металла совершенно ни к чему не пригодной. Из экипажа опознали двоих: обуглившегося командира, приварившегося к рукояткам управления скукоженным почерневшим телом и с пустыми провалами на месте лопнувших от огня глаз, да правого летчика с расплескавшимися по песку мозгами в двадцати шагах к востоку.
Шура, за которым летел Голубцов, чтобы забрать домой с полигона, узнал о происшествии через час. Я – через неделю. Вы – спустя много лет. До недавнего времени “нас (из команды) оставалось только двое…”. Сегодня – один.
...если в костер подбросить дров:
Путешествие по дневнику автора:
За окном барака свежее утро первой декады января, и, вопреки прогнозу, воробьи, купающиеся в грязных лужах талого снега. Дожидаясь заморозков, на длинной, во всю стену веранде, спят лыжи. Вокруг томятся рябины, елки, горы и отсыревшее небо.
Нас собрали, “озадачили” и принялись за обучение с таким рвением, что через неделю мы позабыли, на котором языке говорили с детства. Gotdem!* Генерал Федоренков успехами начинающих разведчиков остался чрезвычайно доволен. А через месяц группу “Призрак” забросили к черту на рога.
После явки в придорожном ресторанчике на синем берегу, группа рассыпалась. С подстраховкой (по разным маршрутам) мы через неделю должны были собраться в баре “Оранжевый петух”, на пересечении Грюнавеню и федерального шоссе, разделяющего городишко Фикстаун на две примерно равные части. По ориентировке, Грюнавеню (зеленая улица) города, выводит на фешенебельную окраину Фикстауна, давая начало шоссе N3, по которому состоятельные обыватели города в дни отдыха семьями отправляются на “Золотой пляж”. И тогда скромная в будни дорога, если смотреть на нее со Скалистых гор, напоминает бесконечную пеструю ленту или новогоднюю елку, в зависимости от времени суток и фантазии наблюдателя.
Не ищите на карте знакомых названий или новых подлинных имен среди своих ближних. Намедни наведалась ко мне в гости одна известная организация, что посоветовала держать клюв на замке.
Фикстаун от слова “фикция” (обман). “Оранжевый петух”, главное из семи городских заведений подобного типа, слыл родоначальником всех остальных. Его фасад, точнее два фасада образца новинок архитектуры 1856 года, выпячивались из прошлого декорацией, выдавленной на авансцену железобетонными конструкциями зданий деловой элиты. Два входа, один – со стороны федерального шоссе, и другой – с выложенной колотым гранитом мостовой Грюнавеню сохранили крылечки, соединенные между собой верандой за широченными дубовыми перилами с балясинами под пучеглазых “петухов” и частоколом керамических пивных кружек. Дублеры пучеглазых изданий вождей курятников глазели на нас из-за остекления бара, покуда в течение полутора часов мы, ожидая Боба, высасывали, бог знает какую кружку местного пойла.
– Куда приблудилась твоя двуногая корова?
Размашистым жестом Гордон смахнул с рябой физиономии бисеринки пота, заставив мое сердце оттолкнуться от переполненного пивом желудка. Я ждал продолжения! Без экзотического окончания отзыв о моем друге звучал без ожидаемого колорита. Некая мамаша из Страны восходящего солнца была-таки, упомянута одними губами, после чего они растянулись в стандартной улыбке престарелой жабы из государственной думы.
– Валяй, Андре, ищи протеже!
Ну, артист! Не ожидал таланта! Я поднялся и надвинул белую фетровую шляпу на глаза, что означало полное понимание задачи. Жест заменял привычное “Есть, командир!” на период командировки
– Мы ждем в номерах…
Освальд вытащил “зелень” и припечатал ее к столу пучеглазым подобием птицы. Друзья-рыболовы со складными удочками в одинаковых под крокодила чехлах, обмахиваясь шляпами, потопали на второй этаж. Я с завистью посмотрел вослед. Комната с кондиционером и зашторенным от солнца окном манила куда больше бесплодных поисков Шуры в незнакомом городе. Что я мог предпринять? Объездить улицы на такси, обойти оставшиеся шесть “петухов” или наудачу послоняться по магазинам? Разумеется, по такой духотище я не сбрасывал со счета вариант, прийти в прохладный непременно с кондиционером полицейский участок и предложить властям поискать незадачливого разведчика-террориста Боба. Боюсь, копы меня не совсем правильно поняли, в дальних странах с русским юмором туго.
– О, Андре! – Режущий ухо дискант мужеподобной девицы, сопровождающей Боба на маршруте, прозвучал в моих ушах малиновым перезвоном серебряных колокольчиков.
После прогулки под солнцем девчонка дышала перегретым потом не подоенной ввечеру телки, и я с многократно усилившейся тоской вновь размечтался о кондиционере. Боб отыскался, задание выполнено. Гордон и Освальд, не успевшие скрыться из поля моего зрения даже не повернули головы. Я вздохнул и уставился на очаровательное личико с редкими волосками гусарских усиков над изуродованным красной помадой плотоядным ртом.
– Он пьянее свиньи!
Черноглазое очарование было готово разразиться ливнем и едва сдерживало сполохи предгрозовых молний. Откровенно говоря, в свои двадцать восемь я пьяных свиней не встречал, но на всякий случай кивнул головой:
– Где он?
– В забегаловке Билла...
Так мы познакомились с Биллом, исключительно приветливым стариком шестидесяти двух лет от роду, ростом сто восемьдесят шесть сантиметров, одетым в легкий чесучовый костюм и с коротким одуванчиком прически под ежика. Респектабельный ресторан в центре и ферма за городом приносили Биллу доходы, при которых изменил бы отношение к жизни и гоголевский скупердяй Плюшкин.
– Это мой сын, Боб! – представил мне Билл моего лучшего друга.
Пока мы “знакомились” Боб, закатив глаза, тянул на непонятном русском языке:
Мерно качаясь вдали-и-и,
Укрыт непроглядною тьмо-о-ой,
Караван Шахерали-и-и
Уходит в свой край родно-о-ой...
– А мой дядя, – похвастался я с пренебрежительной независимостью во взоре, – мой дядя – президент!
Глаза у Билла полезли на лоб, отчего его брови стали торчком, изобразив зеркальные запятые, а я подумал: “Чем черт не шутит, так они похожи”! Переспросить Шуру? Но Билл успел оценить мою шутку по достоинству, и мы подружились...
У Билли на вилле убили быка
За то, что бычок не давал молока!..
Синее небо, зеленый берег с подковой золотого пляжа и белоснежное строение в глубине старого парка – вилла одинокого старика, потерявшего сына в трижды треклятой войне во Вьетнаме.
За дни знакомства Билл так искренне привязался к Бобу, что готов был оставить ему свое состояние. Они и в самом деле были очень похожи: погибший сын Билла на портрете и наш охотник за привидениями.
Три дня пришлось посвятить отдыху в компании радушного хозяина. Не могли же мы имея легенду “жаждущих форелей” по четверть доллара за штуку в “Оранжевом петухе” отклонить гостевое предложение приветливого старца и смотаться к расположению военной базы его страны, не вызвав равно нежелательных обиды и подозрений.
Обсуждения Черный альпинист