Команда сложилась удивительно быстро, и только кандидатура Шуры на первых порах вызвала у Бори заминку. Отец моего друга пострадал от горько известного культа личности и на время описываемых событий среди реабилитированных не числился. Хитрый Боря свои опасения выразил весьма деликатно:
– Послушай, Голубцов, – сказал он накануне печального застолья, испытывая на прочность верхнюю пуговицу Лешиного мундира и пристально вглядываясь в лицо нашего командира воспаленными, с признаками надвигающейся глаукомы глазами. – Шура неплохой парень, только нужен ли запасной игрок в нашей команде? – Боря не сказал “чужой”, не сказал “опасно доверять сыну врага народа, а вдруг…”.
– Он друг Сереги, штурмана эскадрильи! – коротко ответил Голубцов, выдавая коротким замечанием свое отношение к делу. – Серегу вы проверяли.
– Вне подозрений! – еще короче резюмировал Боря, отпуская пуговицу, и после грозившего затянуться раздумья добавил: – Пусть пишет!
Когда комэска довел до меня истинный смысл Бориных переживаний, мне пришлось, как непосредственному начальнику штурмана отряда, выдать на него такую характеристику, по которой Шуру можно было представлять к самым верхним званиям, вплоть до Героя всего Советского Союза.
Познакомившись с Борей поближе, мы признались-таки ему в одном “смертном” грехе: Шура считал бы себя плохим сыном и другом, не прочитай он отцовского подарка, запрещенного солженицинского “Гулага”, не просветив меня в тонкости своего бытия. Мы рисковали, признаваясь в святотатстве. Иезуитская партийная лапа держала простого человека крепко. Нам обоим грозило досрочное увольнение из армии с последствиями, вплоть до личного ознакомления с бытом героев Солженицина. Слава Богу, все сегодня далеки от той “лапы”. Боря до своей полной трагизма кончины хранил тайну, рискуя от нас в квадрате. Шура догадывался... и верил правде.
4
Наступила пора вернуться к событиям вокруг песчаной косы, закрепившим взаимопонимание в нашей команде. Пока я в просторном Борином кабинете развлекался уроками чистописания в Шурину пользу, на улице стемнело. Боря пришел, едва я отложил ручку и, не зажигая света, засунул мой опус в сейф.
–Ты знаком с Равелем?
Я перебрал в памяти знакомых евреев и честно ответил:
– Нет!
– Равель пришел на завод или, не помню сейчас... на фабрику. Искал тему... – Я молчал, ожидая продолжения, не понимая ровнехонько ни фига. – А потом написал музыку... – И тут я врубился.
– Болеро! Знаменитое Болеро Равеля! – Знакомые евреи оказались не при чем. Я обожал его слушать. Перед глазами тянулись мерно вышагивающая вереница каравана, флегматичные верблюжьи морды… Дышащие зноем барханы и струящиеся миражи оазисов... “Откуда взялась какая-то фабрика?”
– Никогда не делай перед жизнью хенде хох, не поднимай рук, не сдавайся! – Боря завозился с ключом, запирая за нами замок массивных дверей своего “секретного” кабинета. – Равель искал новую тему для музыки, а увидел нудную прозу рабочего дня, постные усталые физиономии рабочих, услышал однообразный грохот станков. Впору впасть в отчаяние от невезения? Он не сдался и создал нечто вечное и, – Боря чуточку замялся, – ... и божественное.
Упрямый замок, наконец, щелкнул “по-человечески”.
– Ручаешься?
– Ручаюсь! – ответил я, невольно подобравшись, ожидая подвоха. Речь шла обо мне. Ручался я в полном смысле собственной головой, без скидок на молодость или глупость. Подвоха от Бори не последовало, а на сердце легло ненастье: “Нет, далеко не закончен наш доверительный разговор”.
Мы вышли из штаба. Вся компания ждала нас в потертом командирском газике, в том числе и Шура. Скоро мы оказались на стоянке родного, поставленного на прикол вертолета. Голубцов достал ключи. Шура подсуетился и навесил трап. Темнотища внутри, хоть глаз коли. Непонятно зачем Боря прошел грузовую кабину из конца в конец и попросил везде задернуть шторки.
Газик умчался в расположение части, а мы устроились на жестких сиденьях вдоль бортов, разминали сигареты и ждали от Бори дальнейших ЦУ (Ценных Указаний.) Боря зажег карманный фонарик и удалился в кабину пилотов, тщательно прикрыв за собой створки дверей, а у нас разговор сам собой закрутился вокруг вынужденной посадки на косу. Пока молчаливый по характеру Голубцов многозначительно кряхтел, стряхивая пепел в мою опустевшую пачку из-под “Шипки”, “Дерево наоборот” коротко ввел нас в курс последних, связанных с той посадкой событий.
Так мы с Шурой узнали о банде Черного. Оказывается, Олега и нашего комэска Боря просветил сразу по моему возвращению и маловразумительному докладу. Посвящение друзей-штурманов тормознули лишь из-за двусмысленного положения Шуры в будущей команде.
Атаман Черный – выпускник Алма-атинского геологоразведочного института. В 63-ем году его направили горным инженером на один из сибирских приисков в верховье реки Лены. Склады родного прииска он ограбил, связавшись с шайкой лихих ребят. Да и не только склады. Зверствами не отличался. Убирал с дороги охрану и администрацию. Свидетелей оставил множество.
По словам штабоначальника, награбленному Черным кладу позавидовал бы знаменитый пират Кидд. И спрятаны сокровища хитро. Для чего бандиту такая уйма золота и камней, остается только догадываться. У нас в Сэ эС еРе с ним карьеры не склеишь. Получилась сухая справка. “Дерево наоборот” умел рассказывать. Выполнив своеобразную разминку и переждав наши “о-го-го” и “ни себе фига”, Олег следом и к месту, вспомнил бытовавшую в его истребительском полку технарскую “шутку” для проверки характера молодых пилотов.
– Послушайте, вам полезно! – сказал Голубцов надоев самому себе затянувшимся своим подкряхтыванием в такт Олеговым байкам. – А я пойду, помогу Ковалеву. Он что-то заковырялся в наших апартаментах.
Мы с Шурой подскочили, словно по команде.
– Сидите! – приказал комэска. – Будете нужны, позову. – Силуэт гориллы заслонил тусклый свет из кабины.
– Я, почему не спешу за Голубцовым? Технически, там стопроцентно все, как сейчас расскажу… – выждав паузу, продолжил Олег. – Доморощенный прикол начинался с того, что бортовой техник, якобы, забывал закрыть лючок под брюхом самолета… Юный лейтенант, не дай ему Бог отнестись к предполетному осмотру с пренебрежением, пробуя двигатель, вдруг с ужасом замечал, что в самолете “сами собой” начинали двигаться органы управления. Педали и ручка дергались с произвольными интервалами, словно шуровал ими сам дьявол. Впечатление наидичайшее! Говорят, моряки и летчики народ суеверный. Мысль о нечистой силе молодняку приходила в голову в первую очередь. О возможной неисправности, во вторую.
Секрет оказался подкупающе прост. Покуда “молодой” устраивался в кабине, техник соседнего самолета, с хвоста подкрадывался к “забытому” лючку и после запуска, сидя под брюхом, дергал тяги рулей руками. Свой же бортовой, стоя на стремянке рядом с пилотом, делал круглые глаза и незаметно крестился.
В итоге, личная характеристика пополнения раскрывалась сразу. К просящему совета или признающему оплошность относились по-братски. Любителя бежать по начальству с докладом деликатно воспитывали, не помогало, – сплавляли куда угодно.
5
Установить истину в нашем варианте не составило труда. От рабочего места Мокруши к рулевым тягам управления тянулась тонкая тросовая проводка. Вскрытое руками Бори, спрятанное в профильные детали каркаса гнусное приспособление, оказалось лишь снятым с самих тяг. Повторное присоединение с помощью зубастых “крокодильчиков” могло не составить и минуты труда.
– Вот скотина! – недобро усмехнулся Голубцов, разглядывая самоделку в узком луче Бориного карманного фонарика и вытирая пот пятерней с поминанием все той же японской мамаши. – Сидел гад и дергал за проволочки, а мы с Гайдуком выдрюкивались как мухи на стекле!
– Вам, командир, после осмотра Мокрый предъявлял погнутый гаечный ключ? – Шура не успел привыкнуть к принятому в команде обращению на "ты”, Мы не торопили события, предоставляя коллеге самому дойти до требуемых границ доверительной вежливости.
– Девять на одиннадцать. Ключ без маркировки, – скорее прохныкал, чем ответил комэска. В отраженном свете невзрачные серые глазки его смотрели на каждого из нас вопрошающе жалобно. – За чем все это... ему? Срамотищща...
– А у тебя было что-то, связанное с гаечными ключами? – живо поинтересовалось карликовое “Дерево наоборот”.
– Читал!.. По недосмотру, в полете даже портсигары гнули, – не без солидности знатока проблемы ответствовал мой друг. – А Мокрушу арестовали?
Ответить Боря не успел. Совсем близко послышалось натуженное урчание автомобильного мотора. Аэродром располагался вдоль автотрассы Хабаровск-Владивосток. От стоянки до шоссе было, в полном смысле, рукой подать. Боря торопливо отобрал у Леши фонарик, погасил свет, и мы прильнули к блистерам.
– Не высовываться! – прошипел наш чекист голосом неподражаемой профессиональной, таинственности.
Со стороны трассы по колее проселка на вертолет надвигалась размытая теменью махина грузовика, желто подсвеченная спереди подслеповатыми подфарниками.
– Ограждения не увидел, что ли? – фыркнул я. – Или нарочно сломал? Прет по заброшенной колее!
След старой дороги, по которой возили камень для бетонки (полосы), построенной пленными японцами, виден и по сей день.
– Не хватало лопасти кунгом свернуть! – негодующе засопел и заворочался Леша на правом (гайдуковском) седле. – Где такую громадину откопали? Срамотищща, а не кунг! Изба на колесах!
– Тихо, мужики, тихо! – снова призвал нас к порядку Боря и тут же сам громко проворчал: – Зря оружие не взяли, ведь была мысля!..
– Для соблюдения режима тишины, – съерничал я.
– Как нет оружия? – искренне возмутился Шура. – А кассеты сигнальных ракет в кассетниках?
Ай да Шура! Мы с Лешей проморгали-таки, сей немаловажный факт готовности машины к вылету.
– Все правильно, – спокойно подтвердил запоздалое соображение Боря. – Некто отсобирался, а кто-то рассчитывает сегодня улететь. Будем надеяться на группу прикрытия. А теперь ни звука!
За бортом зашипели тормоза. Шура тенью пронырнул на рабочее место штурмана.
– Вот зараза притер, рукой дотянуться можно, – в унисон тормозам прошипел Олег.
– Тсс! Выходят, – шепотом цыкнул на него Боря.
– Эй, Мокрый? – послышалось снаружи. – Спишь, падаль!? Принимай товар! – По обшивке грузовой кабины нетерпеливо затарабанили.
– Черный, атас! Автобус на полосе, идет к нам...
– А, черт... Уходим! – За обшивкой со звоном лопнувшего стекла захлопнулась дверка грузовика.
– Штурман, огонь! – гаркнул Голубцов, врубая аккумуляторы.
За бортом взревел, набирая обороты, двигатель бандитского грузовика. Заскрежетала коробка передач. Шура кинул ограничители огня вниз для стрельбы залпом и… замялся. Позже он объяснит свое промедление накатившим страхом перед последствиями.
– Огонь! – Шурина заминка показалась нашему боевому командиру вечностью.
Залп восьми сигнальных ракет по кабине и кунгу “Урала” ошеломил даже нас, укрытых корпусом вертолета. Пламя, визг, треск… невозможно описать. Мы шарахнулись от блистеров в глубину грузовой кабины, зажимая уши и “вспоминая” на ходу... инструкцию пожарной безопасности. Сгореть заживо ради таблички “трагически погиб” на обелиске под красной звездой, перспектива не из приятных. К счастью, протяжные бандитские “Ааа! Ооо!..” взахлеб, неразборчиво и далеко, дали нам возможность сообразить, что “гости с трассы” сумели правильно оценить ситуацию. А вот нам за отсутствие означенной таблички наступила самая пора бороться всерьез. Грузовик горел в двух шагах от вертолета, и команда ринулась в бой с огнетушителями наперевес.
6
Мы могли поздравить себя с выигрышем во втором тайме. Во-первых, в руках правосудия оказался разоблаченный мерзавец, убийца настоящего бортового техника Мокруши, не доехавшего до нашей части по замене. Во-вторых, удалось спасти от огня вертолет и грузовик, спертый бандитами, не буду называть, из какой войсковой части. Кабину и кунг можно было выбрасывать на свалку. Мелочь по сравнению с грузом, послужившем разгадкой событий последних дней. Два неподъемных ящика, набитые самородным золотом, предназначались для обеспечения безбедной жизни бандитов за границей. Контейнер с ячейками и образцами пород рудных месторождений планировался заинтересовать определенные круги “вероятного противника” и легализовать гадов на чужой земле.
– Банда Черного – предатели! Разгадывать больше нечего! Перед вами образцы стратегических запасников, – разглагольствовал, желто высверкивая глазами в лучах наших фонариков Боря, вынимая из контейнера опись груза. Его указующий перст с точностью до пяти градусов выбрал направление на Китай. – Титан, вольфрам, редкоземельные металлы.… Там, всерьез помышляют переселиться к нам надолго. Вспомните их ежедневное вещание на Союз: “Дорогие советские друзья, мы скоро придем и оторвем ваши собачьи головы...”
– Да слышали! Пустобрехство сплошное, – заметил я миролюбиво.
– Не скажи! Китайцы готовятся к войне. (бои за остров Доманский подтвердят Борин прогноз через полгода). Нам, на семинаре работников органов, показывали учебники географии для китайчат. Все земли от Приморья до Урала и от Тайваня до Таймыра, закрашены на картах желтым цветом. А в тексте дано пояснение, что это, мол, оккупированная русскими издревле китайская территория. Вывод напрашивается сам собой. Кому, флагман, по-твоему, предназначены образцы нами законсервированных месторождений?
Я строптиво промолчал.
– Прямо по Пикулю: обстановка перед русско-японской войной, – блеснул широтой познаний Шура, а Борины подфарники сверкнули на него с подозрительным уважением.
Я с детства влюблен в камень. А сегодня о ценности и красоте клада вынужден судить по сохранившимся в памяти рассказам Олега и Бори. Они налюбовались каменной сказкой досыта. Появление в голосах друзей трепетной придыхающей нотки говорили мне о моем тогдашнем невезении много больше самих слов. Я искренне завидовал им...
Под утро мы с Шурой погрузили себя в допотопную развалюху с кашляющим на подъемах мотором и по ухабистому грейдеру потряслись в сторону угольного разреза Реттиховки проводниками-инструкторами матушки-пехоты. Работа “Сусаниными”, возможно, и увлекательна. Да только лазили мы по сопкам, подчиняясь предписанию, без творческого поиска, не испытывая ничего, кроме усталости и раздражения от крайне слабой подготовки юных взводных. Не хочу чернить всех. Пускай будет так, что нам чисто из невезения попались ребята с великим апломбом и мизерными картографическими познаниями. Точнее, в карточном мизере, под кружку слегка разбавленного снегом спирта, они соображали, не в пример, лихо... случись литерам собраться вместе.
На солнце цилиндром сверкая,
Одев самый модный сюрту-у-ук,
По летнему саду гуляя,
С Маруськой я встретился вдруг
Где они подцепили любимую песенку летчика нашей эскадры Володи Шогина, сказать трудно.
Гулял я с ней четыре года,
На пятый я ей измени-и-ил…
Гуляя в сырую погоду,
Я зуб коренной простудил.
Мы сидим вдвоем, готовимся в поте лица, изучаем по карте всякие ложбинки с перелесками… лейтенантики за тонкой перегородкой откровенно “давят клопа” под бесшабашного песняка:
От ентой немыслимой боли
Три дня я безумно рыда-а-ал
К утру, не сдержав силы воли,
К зубному врачу побежал…
– Со страху веселятся, – нудил Шура, разглядывая в лупу надоевший до оскомины участок завтрашнего поиска.
Врач взял меня грубо за горло,
Скрутил мои руки наза-а-ад…
Четыре здоровые зуба
Он вывернул с корнем подряд.
Мы были не прочь составить ребятам компанию. Однако те, кто блудил по тайге, штурманскую настырность поймут правильно.
– Хорошо, – говорю, – по памяти рассказываешь ориентиры до грейдера, я до Горного Хутора по распадку...
В тазе лежат четыре зуба,
А я как безумный рыдал,
А женщина-врач хохотала,
Я голос Маруськин узнал.
– К чертям собачьим! Это не подготовка!
Мой друг “зашился” на четвертом ориентире. Я сердито хрюкнул, потом свернул карту, убрал в планшет транспортиры, циркуль и курвиметр.
Тебя я безумно любила,
А ты изменил мне палач!
За енто тебе отомстила,
Изменщик и подлый трепач!
– Кому война, кому мать родна, – урезонил меня Шура, ни сколько не огорченный своей оплошностью. – Прогоним по-новой, не заглядывая “к Марксу”*, и баиньки...
Пшел вон с мово кабинету!
Бери свои зубы в карман!
Носи их в кармане жилета
И помни Маруськин обман!
На ш-шолнце чилиндром шверкая,
Пош-шел я беж-ж-жубый домой
И как отомш-штить я не знаю
Жа енту беж-жумную боль!
Нас привлекли к поиску после того, как два взвода заблудились в тайге и понесли неоправданные потери. На дворе нулевые температуры, вокруг море дров, а мальчишки погибли от холода, не обученные элементарным приемам выживания. Один топор на взвод, мне лично, говорит о многом без лишних слов.
Только и банда Черного таяла с каждым днем. При всей бездарности вороватых командиров, со всеми промахами в обучении и снабжении, со всеми изъянами избалованного военным затишьем молодняка училищ, рядовые бойцы оказались упорны и злы. Честь им и слава! Бандитам всех времен полезно сообразить, против кого они прут и ради чего рискуют. Природа не дура, предлагая выбор между золотым тельцом и совестью.
7
А тут еще Гайдук! Что-то настораживало в истории с ним. Нашего правого летчика не просто убили. У трупа отрезали и утащили голову! Благо на похоронах гроб не вскрывали! Да и кому этого требовать? Жениться Леха не успел, а родителей схоронил года три назад. Неприятное происшествие с головой не заминали, но и не муссировали, а мысли о правдивости Булгаковской сказки вряд ли приходили в чью-либо светлую голову. Отдали печальные почести и ушли с кладбища. Был человек, и нет. Остались памятью о его небе, скромный деревянный обелиск под звездой, порезанная косым крестом синяя фуражка на могиле (чтобы не сперли) да память в сердцах.
К полуночи после похорон наша компания нагрузились вполне прилично. Разговоры пошли вялые вокруг да около не пойми чего, и наступила самая пора вздрогнуть на посошок. Только моим друзьям лень было встать и куда-то пойти.
Щербатое голубцовское лицо в мелких бисеринках пота и неестественно растянутым до ушей ртом смотрелось оплывшей сальной свечой. Из его скупых воспоминаний под кильку в томате, я знал о детдомовском детстве своего командира. В злосчастное время сиротства при живых отце и матери отрепетированная ребенком отвратительная жабья маска, служила своеобразной защитой невзрачному уродцу с конечностями новорожденного орангутанга. Маска отталкивала, но применял ее мелкий Леха совершенно сознательно. Записные драчуны предпочитали обойти жабу стороной, на полном серьезе, опасаясь подцепить бородавки.
Взрослому Алексею, ставшая неотъемлемой принадлежностью, маска помогала держать в отношениях с коллегами дистанцию. Друзей у комэска было – раз-два обчелся. Удивительным образом, жабья морда безошибочно находила ему тех, на кого в последствии он мог положиться, как на себя самого.
Боря дремал на своем несчастливом углу стола, устроив рано поседевшую голову на согнутую калачом руку, то и дело соскальзывающую к коленям.
“Дерево наоборот” восьмой раз пытался рассказать Шуре о какой-то турбазе в горах, где по слухам шастает Черный призрак погибшего альпиниста (знать бы наперед кровавую цену того полупьяного разговора). А я под невнятный лепет их голосов размышлял, как бы устроить гостей на ночевку, обладая в достатке лишь площадью пола. Мне было решительно наплевать, какого цвета призраки бродят по горам: черные, белые, пегие, хаки или в рот полосочку, как выражались побывавшие в Германии офицерши, с пренебрежительной снисходительностью выпячивая скудоумную принадлежность к элите (так называемых, оккупантов)*. Rot по-немецки, “красный”.
– Серё`га! Черному альпинисту морду бить поедешь? – С нажимом на “ё” горделиво-пьяное Шурино разглагольствование на темы прав человека вывело меня из задумчивости. Я не вникал в подробности, краем уха слушая Олеговы рассуждения, по которым означенный джентльмен ничего, кроме крупных неприятностей туристам не доставлял. Однако, зная об азартной торопливости в решениях своего друга, ответил уклончиво.
– В прошлый раз по твоей милости, Шура, я обмывал покойника.
– Не покойника, а Вальку Горшкова, своего коллегу парашютиста, – поставил торчком брови мой оппонент, делая попытку отловить меня в прицел оловянного прищура. – А Черный… он падаль…
Я вяло отмахнулся от пьяной назойливости и вернулся к созерцанию голой стены в тщете разыскать дверки от шкафа с постельными принадлежностями.
Однако плавного завершения застолья не получилось, и продолжение Лехиных поминок сподобилось классическому сценарию романов о привидениях.
Не успели часы за стеной пробить полночь, а голубцовская “жаба” приоткрыться для подачи команды брысь, как дверь из прихожей бесшумно открылась и на пороге нарисовалась отощавшая фигура похороненного по всем армейским правилам покойника. Несколько помятая и потрепанная, бледная и качающаяся, и не просто с головой, а с замечательной Лехиной башкой! Башкой с воспаленными томными мадьярскими глазищами, которые ничуть не портили густые полукружья усталости, протянувшиеся от самой переносицы к заросшим непроходимой чащей вискам.
– Картина Репина “Приплыли”, – прокартавила загадочно башка в наступившей гробовой тишине.
Шура, которого явление покойника на собственные поминки, менее нашего привело в изумление, как-то очень буднично протянул привидению стоявший при траурном портрете наполненный спиртом стопарь, прикрытый сверху присоленным кусочком хлеба. Мне, знакомому с гражданским мужеством друга, с его способностью соображать в сходных ситуациях много меня быстрее, оставалось, насадить на вилку пару килек и протянуть закуску “безвременно почившему”. Наши презенты “покойнику” вынужденно зависли в пространстве.
Об косяк двери, на который секунду назад благодушно опирался призрак, с треском и звоном разлетелся казенный граненый графин, позаимствованный мною из летной столовой под честное слово. По косяку потекли прозрачные слезы безвременно почившей “гомыры”, именуемой в иных местах масандрой, а некстати проснувшийся воинствующий атеизм “Дерева наоборот” продолжал набирать темп, вступая в разрушительную стадию схватки с пришельцем из потустороннего мира. Второй снаряд в виде зеленой бутылки из-под шампанского с теми же гомырными останками вошедшему в ум Голубцову удалось перехватить в изначальной стадии перемещения со стола.
– Я д-доккажу! – Выкатывал Олег на Голубцова лишенный всякой мысли взгляд, неизменно теряя равновесие и заваливаясь на подоконник в тщетных потугах высвободить руку от железной хватки. (Ручка управления при частых полетах делает кисть правой руки летчика необыкновенно цепкой.)
А из-за опустевшего дверного проема с провизгами возмущения летели в наш адрес изысканные проклятия воскресшего правака. С некоторыми сокращениями потусторонних выражений до нас доходило, что мы озверели и являемся алкашами первой гильдии, что мы не даем выпить нормальному голодному человеку, что мы зажравшиеся суки, что наши мозги провалились (в общем, туда, на чем сидим) и он (ёкарный правак) сейчас уйдет и даже не захочет хлопнуть дверью, что мы... Когда Леху, в конце концов, умаслили стопарем под кильку прямо в коридоре, а порывающегося к продолжению эксперимента Олега сводными усилиями уложили баиньки на бочок у приоткрытой балконной двери, дабы выдуло дурь, нам удалось, наконец, узнать подоплеку Лехиных лже похорон.
– Помнишь, Серега, деда Потапыча с собакой? – начал Леха в стадии остывания, устраиваясь между мной и командиром. Я машинально кивнул, хотя в этот тусклый момент ни один дед или бабка не промелькнули в моем задымленном алкоголем сознании. Олег начинал похрапывать, и я прикидывал, кто из нас сидит на коробке с грязными носками – наипервейшим средством от любого храпа. – Больничный сторож, которого бросили собственные дети, – принял мой неуправляемый жест за чистую монету неуверенности в памяти, вернувшийся черт его знает, откуда, Гайдук. – В валенках на завалинке…
Я не вникал в смысл отдельных Лехиных фраз или слов. Но вдруг мне показалось, что его гортанный выговор невероятным образом перенес меня в то таинственное состояние души, благодаря которому я стал незримым свидетелем, развернувшихся вокруг правака событий. Леха уплетал за обе щеки небогатую на выкрутасы холостяцкую закусь, а я включился…
…вздрогнув от резкого стука в занавешенное простыней окно больничной палаты. Выздоравливающий валялся под зеленой сенью абажура, лениво листая замусоленные страницы подшивки “Огонька” Стук повторился. Леха чертыхнулся и прошлепал тапочками к окну. Синяя рожа в обрамлении седых с прозеленью волос заставила больного отпустить самодельную штору и попятиться. Стук стал громче и настойчивее.
“Откуда такая силища у привидения?” – Леха поежился и вдруг сообразил, что шутку с призраком за окном сыграло отражение в стекле зеленой ткани абажура. Леха включил верхний свет, толкнул крашенную цинком раму и выглянул наружу. За окном согнутый годами в три погибели трясся вполне земной больничный сторож Потапыч.
– Помоги, сынок! Грозный околевает, ощениться не может. – Негнущимися пальцами старик ухватил себя за нос и шумно отсморкался.
На секунду Леха остолбенел, но потом, по-видимому, вспомнил, что Грозный – сучка. Ни слова не говоря, поморщившись от кольнувшей у сердца боли, он проковылял назад к кровати и натянул на плечи вязаный летный свитер. Пошарив под матрацем, Леха выудил байковый больничный халат для прогулок, носки и, пришлепывая тапками о пятки, выбрался наружу. Согбенная тень шуршала валенками по опавшей листве у самых сараев...
– Ну и што? Валька, мир его праху, принимал роды у жены, – донесся из невообразимого далёка невозмутимый Шурин голос. – Все праваки если не врачи, так санитары или ветеринары...
– Заткнись, м… пожалуйста, – жалобно промычал Леха с набитым ртом. – Дай ему гово…
…Проявить ветеринарные способности доблестный правый летчик не успел. В забытом (судя по накопившемуся хламу) сестрой-хозяйкой углу его неожиданно крепко стукнули по голове, затолкали в рот провонявшую лошадиным потом тряпку, а тело спеленали смирительной рубашкой, оказавшейся на поверку мешком из-под картошки.
“Слава Богу, дыру для головы проделали. Задохнулся бы”, – подумал Леха, до острой колики задерживая дыхание в облаке густой пропахшей картофельной гнилью пыли. От общей слабости неокрепшего организма у Лехи подкосились ноги. Упасть ему не дал одетый в ватник высокий чернобородый бандит. “Теперь он меня доконает ”, – решил Гайдук, впервые пожалев, что остался в больнице без прикрытия.
За стеной сарая скулеж сучки Грозный временами переходил в чисто человеческий ор. Но захвативший Леху чернобородый бродяга не обратил на надрывный призыв животного и крупицы внимания. Как, впрочем, и на деда Потапыча, бесплотной тенью скрывшегося за дощатой дверью. Ор заглох.
Споро перевалив Леху через штакетник, Черный отнес окончательно ослабевшего правака к спрятанным за кустами ольхи лошадям. Скрутив несчастному ноги до полной остановки кровообращения, бандит исчез, унеся с собой обернутый мешковиной длинный и согнутый в угловатую дугу предмет.
“А в мешке труп!” – сделал вывод Леха, извиваясь под облетевшими кустами и глухо рыча от охватившей сердце тоски. Сколько времени отсутствовал чернобородый, Гайдук определить не мог. Вонючий кляп раскис, мешая нормальному дыханию. Ноги и грудь болели от веревок и мерзли. Наконец, где-то со стороны больницы стукнула ставня, а через минуту с Лехи содрали мерзкий балахон, а ноги бесцеремонно затолкали в теплые валенки на толстой резиновой подошве.
“С убитого Потапыча содрал”, – зло подумал Леха, узнавая примелькавшуюся обувку старика, но высказать свое мнение по понятным причинам не смог.
Еще минута и нашего правака приторочили к седлу на манер “всадника без головы”. От того что, в отличие от майн-ридовского персонажа, у него уцелела голова на плечах, пленнику не полегчало ни на йоту. Чернобородый мотал бедолагу по тайге полных двое суток, останавливаясь скорее для удовлетворения потребностей лошадей в воде и пище, чем по людским надобностям. Руки Лехе бандит развязал довольно скоро на первой же опушке. При этом он так сверкнул на обмякшего правака белками глаз, что тот без разъяснений понял – сопротивляться можно, когда наступит “все равно, жить или... ” А грудь болела, и сердце стучало в висках серебряными молоточками:
– Тук-тук, тук-тук, тук-тук!
Сломанную ветку барбариса пленник мог бы объяснить необходимостью отмахиваться от комаров или погонять лошадь. Первые сутки он верил, что его начнут искать, наивно рассчитывал оставлять следы вынужденного маршрута.
– Пропадалина непонятливая, – проворчал, не оборачиваясь, скорее досадливо, чем со злобой не потерявший бдительности конвоир.
Движением острых коленей бородач осадил коня. Лехина лошадь, фыркая на пологом подъеме, поравнялась с бандитом.… И! Смуглое лицо, широкие плечи, в потертом зеленом ватнике вдруг потеряли резкость, размываясь болью в непроглядной черноте. Упасть притороченный к седлу всадник не мог...
– Не бей раненого, гад! – вскричал я, увлеченный пересказом картин злоключений правака, с аппетитом отмечающего “собственные” поминки.
Черный внимательно посмотрел вбок, точно услышал восклицание, потом отвернулся и, ссутулившись над острой холкой, дал коню шпоры...
Связь с Лехиными видениями прервалась. Оторвав больную голову от подушки, я увидел живописно разбросанную по квартире помятую перепоем шарагу забулдыг вкупе с несостоявшимся покойником.
Потом мне рассказали, что после безнадежно запоздавшего во времени возмущения, я отвалился от стола и захрапел. Голубцов подсунул мне под голову подушку, благо я сидел на диван-кровати, а гости расположились стандартным солдатским способом, то есть на шинелях.
На мой негромкий призыв:
– Вставай похмеляться, служивый народ! – исполненный на мотив известной революционной песни, откликнулся один “Дерево наоборот”.
– Надо же непьющему идиоту так надраться, – сверхогорченно закряхтел он, явно рассчитывая на мое похмельное сочувствие в истории с графином.
– Ни себе фига! – возмутился я на подъяпонский манер. – Ты же мог отправить Леху на кладбище “безо всяких аннексий и контрибуций”!
– Я думал, мне мерещится!.. Думал у меня с головой того... – Олег покрутил пальцем у виска. – Вот и проверил...
– Пролетают ли графины сквозь приведения? – Я дотянулся до уцелевшей в борьбе за Лехино выживание бутылки и на треть наполнил стаканы.
– Угу. Мне померещилось, что покойник висит в воздухе и светится зеленым. Дверь у тебя обита черным, а Леха в синем комбезе и черные сапоги... Нет, сапоги точно не светились. Их вообще не было видно...
– А теперь, Олег, подруливай к столу и повернись.
И дверь, и стена коридора за ней сияли стандартной строительной белизной. Слов не было. Мы сосредоточенно молча выпили. “Дерево наоборот” с отвращением оглядел стол, обернулся, вытирая мокрый рот короткими куцыми пальцами с аккуратно обрезанными ногтями, вышел в коридор, пощупал зачем-то вмятину на косяке, погладил ладонью стену и посмотрел на меня округлившимися от недоумения глазами. Мы расхохотались.
8
– Пускай Серега рассказывает, он видит! – Леха нацелился заморить меня голодом, но на сей раз, номер не прошел. Откровенно говоря, я настроился повторить эксперимент с таинственной передачей Лехиных воспоминаний, только ничегошеньки из этого хотения не получилось.
– Тогда я буду говорить, а ты продолжишь, когда врубишься. – Леха сгреб на тарелку, без малого половину общекомандной снеди, чтобы не отвлекаться, и приступил к рассказу.
Опуская застольное зубоскальство, история нашего правого летчика без моего вмешательства благополучно подошла к кульминационному моменту. Похищенный и похититель добрались, наконец, до аэродрома Горелки, где базировалась “отдельная” эскадрилья нашего же полка. Спешились у ограждения из колючей проволоки. Шли плановые ночные полеты. Над головой стрекотно гудели Ми-четвертые, а в отблеске посадочных прожекторов перед Лехиным носом возникли из темноты два тяжелых объемистых мешочка и широкое лезвие охотничьего ножа.
– Или-или! – немногословно, красноречиво. Черный развязал мешочки, явив изумленному праваку россыпь алмазов и золотых самородков. Пронзительные синие глаза укололи самолюбие смесью презрения и чванливого превосходства.
– Ты рвешь когти в Китай? – Гайдук тянул резину из витиеватых измышлений, но Черный не торопил.
– Перебросишь и вернешься. Оставлю автомат. Поверят, что вели под дулом. Выгонят, станут сажать – с этим завсегда выкрутишься. – Бандит похлопал по мешочкам ладонью и недобро усмехнулся. – Понимаю, не веришь! Думаешь, не отпущу живым. Бери любой, иди и спрячь. Нож бери. Только!.. – Черный изобразил пальцами бегущего человека. – Не вздумай!
От бандитского “не вздумай” у Лехи заломило виски.
– Поступай, как знаешь. Не дай Бог, кого замочишь, не полечу! Мне терять будет нечего. Не ты, свои пришьют. – Леха насупился, забрал мешочек, нож и ушел в темноту.
– Плохо людей знаешь, – прохрипел бандюга ему вслед, отвернулся к аэродрому и занялся ограждением. По его опыту, треть мешочка сумела бы отвратить от пленника не пулю, а полновесный залп дивизиона ракет “Град”.
Леха ушел в темноту тайги, преодолевая желание забросить взятку в кусты и дать деру. Благоразумие взяло верх.
Стрекоча миллионом кузнечиков, на ближнюю к лесу стоянку зарулил вертолет. Через минуту подъехал заправщик. Летчики, не снимая теплых шлемофонов, ушли на КП. Ворчал на низких оборотах мотор, зудели помпы перекачки, а бортовой техник и молоденький шофер неторопливо хлопотали со шлангами, завершая заправку... Из темноты надвинулась черная тень.
– Подходи, пилот! – рявкнул Черный, нисколько не стесняясь, что его могут услышать на соседних стоянках. Скудное освещение подфарников не позволяло разобраться в деталях и с пятнадцати метров.
Бортовой техник и шофер нецензурно скулили, прижимая испачканные маслом руки к впалым животам. Леха нарочно приостановился около них, чтобы его получше разглядели.
– Извини, брат! – Леха успел стянуть с попятившегося технаря шлемофон.
Короткий ствол больно ткнул в поясницу. Леха охнул, но остался доволен. Свидетели при случае могли подтвердить, что лез в кабину под дулом автомата.
Заунывно завыл стартер, разгоняя не успевший остыть двигатель. Звезды над головой замелькали в такт набирающему обороты винту. Леха подключил шлемофон к рации. Послышались голоса работающих станций. Прижать к шее ларингофоны наш правак не успел. Пропахший лошадиным потом кулак больно прижался к гайдуковскому носу, и шлемофон улетел в грузовую кабину.
– Ну и дурак, – вполне натурально оскорбился Леха. – Мне обстановку надо знать, чтоб не столкнуться в воздухе. А ларинги, их на горло надевают!.. “Неудачка вышла”. Леха зло засопел носом и отважился на команду: – Выброси лучше трап и закрой двери на защелку! У меня нету силы, – приказал, отвернулся к приборам и вывел обороты, вывешивая машину для проверки центровки. – Будешь мешать, лети сам! – Устремленные на Леху глаза блеснули ненавистью подозрения. – Я трап... не подниму! – почувствовал спиной неладное наш правак.
– Слезай! Стоять рядом, и смотри, ежели…
По крутой стремянке Леха спустился от высоко расположенных кресел пилотов в грузовую кабину и стал к двери. Хищные зубы бандита осклабились в усмешке:
– Держи!
Тяжёлый груз второго мешочка пребольно толкнул в грудь. Перед глазами поплыли лиловые и красные пятна. Леха выронил золото, но боль победил без стона. Черный ухватился за трап и потащил его из зацепов, непроизвольно заваливая центр тяжести своего сильного тела наружу. Бортовые техники, прежде чем вытащить, наклоняют трап за поручень на себя и легко втягивают его в кабину юзом. Бандюга техником не был. Черный тянул трап вертикально вверх, теряя равновесие.
– Рвете когти, суки! – Бандит высунулся из вертолета, опираясь ладонью об овальный косяк двери.
Гайдук сжал зубы и подобрался. Слова облапошенного мерзавца, адресовались отъезжающему от вертолета заправщику. Толчок! Черный договорил, неуклюже шмякнувшись со стремянкой на опустевший бетон стоянки.
Дверь стала на замок. Леха, не помня себя, интуитивно опасаясь обстрела, плюхнулся в правую, дальнюю от бандита чашку сидения и только потом разглядел лежащий в проходе автомат бандита. Быстро набрав обороты, пустой Ми-четвертый легко ушел в воздух “по вертикали” и, не выходя на посадочный курс полосы, описал круг возле самого КП управления полетами. Сверху хорошо были видны мелькающие по всему аэродрому фары машин. Однако выполнять посадку Леха не торопился. Вмешаться в события он не мог. Шлемофон и ларинги без пользы отлеживались где-то в грузовой кабине.
– Была, не была! – выдохнул, наконец, отважный пилот и, разгоняя зевак потоком от лопастей, приземлил вертолет на бетонный пятачок, где отдельная эскадрилья имела обыкновение проводить предполетные построения...
Черный ушел тихо. Леху привезли домой этим же вертолетом, и в полночь он чудом разошелся в пространстве с графином.
– Послушай, Голубцов, – сказал он накануне печального застолья, испытывая на прочность верхнюю пуговицу Лешиного мундира и пристально вглядываясь в лицо нашего командира воспаленными, с признаками надвигающейся глаукомы глазами. – Шура неплохой парень, только нужен ли запасной игрок в нашей команде? – Боря не сказал “чужой”, не сказал “опасно доверять сыну врага народа, а вдруг…”.
– Он друг Сереги, штурмана эскадрильи! – коротко ответил Голубцов, выдавая коротким замечанием свое отношение к делу. – Серегу вы проверяли.
– Вне подозрений! – еще короче резюмировал Боря, отпуская пуговицу, и после грозившего затянуться раздумья добавил: – Пусть пишет!
Когда комэска довел до меня истинный смысл Бориных переживаний, мне пришлось, как непосредственному начальнику штурмана отряда, выдать на него такую характеристику, по которой Шуру можно было представлять к самым верхним званиям, вплоть до Героя всего Советского Союза.
Познакомившись с Борей поближе, мы признались-таки ему в одном “смертном” грехе: Шура считал бы себя плохим сыном и другом, не прочитай он отцовского подарка, запрещенного солженицинского “Гулага”, не просветив меня в тонкости своего бытия. Мы рисковали, признаваясь в святотатстве. Иезуитская партийная лапа держала простого человека крепко. Нам обоим грозило досрочное увольнение из армии с последствиями, вплоть до личного ознакомления с бытом героев Солженицина. Слава Богу, все сегодня далеки от той “лапы”. Боря до своей полной трагизма кончины хранил тайну, рискуя от нас в квадрате. Шура догадывался... и верил правде.
4
Наступила пора вернуться к событиям вокруг песчаной косы, закрепившим взаимопонимание в нашей команде. Пока я в просторном Борином кабинете развлекался уроками чистописания в Шурину пользу, на улице стемнело. Боря пришел, едва я отложил ручку и, не зажигая света, засунул мой опус в сейф.
–Ты знаком с Равелем?
Я перебрал в памяти знакомых евреев и честно ответил:
– Нет!
– Равель пришел на завод или, не помню сейчас... на фабрику. Искал тему... – Я молчал, ожидая продолжения, не понимая ровнехонько ни фига. – А потом написал музыку... – И тут я врубился.
– Болеро! Знаменитое Болеро Равеля! – Знакомые евреи оказались не при чем. Я обожал его слушать. Перед глазами тянулись мерно вышагивающая вереница каравана, флегматичные верблюжьи морды… Дышащие зноем барханы и струящиеся миражи оазисов... “Откуда взялась какая-то фабрика?”
– Никогда не делай перед жизнью хенде хох, не поднимай рук, не сдавайся! – Боря завозился с ключом, запирая за нами замок массивных дверей своего “секретного” кабинета. – Равель искал новую тему для музыки, а увидел нудную прозу рабочего дня, постные усталые физиономии рабочих, услышал однообразный грохот станков. Впору впасть в отчаяние от невезения? Он не сдался и создал нечто вечное и, – Боря чуточку замялся, – ... и божественное.
Упрямый замок, наконец, щелкнул “по-человечески”.
– Ручаешься?
– Ручаюсь! – ответил я, невольно подобравшись, ожидая подвоха. Речь шла обо мне. Ручался я в полном смысле собственной головой, без скидок на молодость или глупость. Подвоха от Бори не последовало, а на сердце легло ненастье: “Нет, далеко не закончен наш доверительный разговор”.
Мы вышли из штаба. Вся компания ждала нас в потертом командирском газике, в том числе и Шура. Скоро мы оказались на стоянке родного, поставленного на прикол вертолета. Голубцов достал ключи. Шура подсуетился и навесил трап. Темнотища внутри, хоть глаз коли. Непонятно зачем Боря прошел грузовую кабину из конца в конец и попросил везде задернуть шторки.
Газик умчался в расположение части, а мы устроились на жестких сиденьях вдоль бортов, разминали сигареты и ждали от Бори дальнейших ЦУ (Ценных Указаний.) Боря зажег карманный фонарик и удалился в кабину пилотов, тщательно прикрыв за собой створки дверей, а у нас разговор сам собой закрутился вокруг вынужденной посадки на косу. Пока молчаливый по характеру Голубцов многозначительно кряхтел, стряхивая пепел в мою опустевшую пачку из-под “Шипки”, “Дерево наоборот” коротко ввел нас в курс последних, связанных с той посадкой событий.
Так мы с Шурой узнали о банде Черного. Оказывается, Олега и нашего комэска Боря просветил сразу по моему возвращению и маловразумительному докладу. Посвящение друзей-штурманов тормознули лишь из-за двусмысленного положения Шуры в будущей команде.
Атаман Черный – выпускник Алма-атинского геологоразведочного института. В 63-ем году его направили горным инженером на один из сибирских приисков в верховье реки Лены. Склады родного прииска он ограбил, связавшись с шайкой лихих ребят. Да и не только склады. Зверствами не отличался. Убирал с дороги охрану и администрацию. Свидетелей оставил множество.
По словам штабоначальника, награбленному Черным кладу позавидовал бы знаменитый пират Кидд. И спрятаны сокровища хитро. Для чего бандиту такая уйма золота и камней, остается только догадываться. У нас в Сэ эС еРе с ним карьеры не склеишь. Получилась сухая справка. “Дерево наоборот” умел рассказывать. Выполнив своеобразную разминку и переждав наши “о-го-го” и “ни себе фига”, Олег следом и к месту, вспомнил бытовавшую в его истребительском полку технарскую “шутку” для проверки характера молодых пилотов.
– Послушайте, вам полезно! – сказал Голубцов надоев самому себе затянувшимся своим подкряхтыванием в такт Олеговым байкам. – А я пойду, помогу Ковалеву. Он что-то заковырялся в наших апартаментах.
Мы с Шурой подскочили, словно по команде.
– Сидите! – приказал комэска. – Будете нужны, позову. – Силуэт гориллы заслонил тусклый свет из кабины.
– Я, почему не спешу за Голубцовым? Технически, там стопроцентно все, как сейчас расскажу… – выждав паузу, продолжил Олег. – Доморощенный прикол начинался с того, что бортовой техник, якобы, забывал закрыть лючок под брюхом самолета… Юный лейтенант, не дай ему Бог отнестись к предполетному осмотру с пренебрежением, пробуя двигатель, вдруг с ужасом замечал, что в самолете “сами собой” начинали двигаться органы управления. Педали и ручка дергались с произвольными интервалами, словно шуровал ими сам дьявол. Впечатление наидичайшее! Говорят, моряки и летчики народ суеверный. Мысль о нечистой силе молодняку приходила в голову в первую очередь. О возможной неисправности, во вторую.
Секрет оказался подкупающе прост. Покуда “молодой” устраивался в кабине, техник соседнего самолета, с хвоста подкрадывался к “забытому” лючку и после запуска, сидя под брюхом, дергал тяги рулей руками. Свой же бортовой, стоя на стремянке рядом с пилотом, делал круглые глаза и незаметно крестился.
В итоге, личная характеристика пополнения раскрывалась сразу. К просящему совета или признающему оплошность относились по-братски. Любителя бежать по начальству с докладом деликатно воспитывали, не помогало, – сплавляли куда угодно.
5
Установить истину в нашем варианте не составило труда. От рабочего места Мокруши к рулевым тягам управления тянулась тонкая тросовая проводка. Вскрытое руками Бори, спрятанное в профильные детали каркаса гнусное приспособление, оказалось лишь снятым с самих тяг. Повторное присоединение с помощью зубастых “крокодильчиков” могло не составить и минуты труда.
– Вот скотина! – недобро усмехнулся Голубцов, разглядывая самоделку в узком луче Бориного карманного фонарика и вытирая пот пятерней с поминанием все той же японской мамаши. – Сидел гад и дергал за проволочки, а мы с Гайдуком выдрюкивались как мухи на стекле!
– Вам, командир, после осмотра Мокрый предъявлял погнутый гаечный ключ? – Шура не успел привыкнуть к принятому в команде обращению на "ты”, Мы не торопили события, предоставляя коллеге самому дойти до требуемых границ доверительной вежливости.
– Девять на одиннадцать. Ключ без маркировки, – скорее прохныкал, чем ответил комэска. В отраженном свете невзрачные серые глазки его смотрели на каждого из нас вопрошающе жалобно. – За чем все это... ему? Срамотищща...
– А у тебя было что-то, связанное с гаечными ключами? – живо поинтересовалось карликовое “Дерево наоборот”.
– Читал!.. По недосмотру, в полете даже портсигары гнули, – не без солидности знатока проблемы ответствовал мой друг. – А Мокрушу арестовали?
Ответить Боря не успел. Совсем близко послышалось натуженное урчание автомобильного мотора. Аэродром располагался вдоль автотрассы Хабаровск-Владивосток. От стоянки до шоссе было, в полном смысле, рукой подать. Боря торопливо отобрал у Леши фонарик, погасил свет, и мы прильнули к блистерам.
– Не высовываться! – прошипел наш чекист голосом неподражаемой профессиональной, таинственности.
Со стороны трассы по колее проселка на вертолет надвигалась размытая теменью махина грузовика, желто подсвеченная спереди подслеповатыми подфарниками.
– Ограждения не увидел, что ли? – фыркнул я. – Или нарочно сломал? Прет по заброшенной колее!
След старой дороги, по которой возили камень для бетонки (полосы), построенной пленными японцами, виден и по сей день.
– Не хватало лопасти кунгом свернуть! – негодующе засопел и заворочался Леша на правом (гайдуковском) седле. – Где такую громадину откопали? Срамотищща, а не кунг! Изба на колесах!
– Тихо, мужики, тихо! – снова призвал нас к порядку Боря и тут же сам громко проворчал: – Зря оружие не взяли, ведь была мысля!..
– Для соблюдения режима тишины, – съерничал я.
– Как нет оружия? – искренне возмутился Шура. – А кассеты сигнальных ракет в кассетниках?
Ай да Шура! Мы с Лешей проморгали-таки, сей немаловажный факт готовности машины к вылету.
– Все правильно, – спокойно подтвердил запоздалое соображение Боря. – Некто отсобирался, а кто-то рассчитывает сегодня улететь. Будем надеяться на группу прикрытия. А теперь ни звука!
За бортом зашипели тормоза. Шура тенью пронырнул на рабочее место штурмана.
– Вот зараза притер, рукой дотянуться можно, – в унисон тормозам прошипел Олег.
– Тсс! Выходят, – шепотом цыкнул на него Боря.
– Эй, Мокрый? – послышалось снаружи. – Спишь, падаль!? Принимай товар! – По обшивке грузовой кабины нетерпеливо затарабанили.
– Черный, атас! Автобус на полосе, идет к нам...
– А, черт... Уходим! – За обшивкой со звоном лопнувшего стекла захлопнулась дверка грузовика.
– Штурман, огонь! – гаркнул Голубцов, врубая аккумуляторы.
За бортом взревел, набирая обороты, двигатель бандитского грузовика. Заскрежетала коробка передач. Шура кинул ограничители огня вниз для стрельбы залпом и… замялся. Позже он объяснит свое промедление накатившим страхом перед последствиями.
– Огонь! – Шурина заминка показалась нашему боевому командиру вечностью.
Залп восьми сигнальных ракет по кабине и кунгу “Урала” ошеломил даже нас, укрытых корпусом вертолета. Пламя, визг, треск… невозможно описать. Мы шарахнулись от блистеров в глубину грузовой кабины, зажимая уши и “вспоминая” на ходу... инструкцию пожарной безопасности. Сгореть заживо ради таблички “трагически погиб” на обелиске под красной звездой, перспектива не из приятных. К счастью, протяжные бандитские “Ааа! Ооо!..” взахлеб, неразборчиво и далеко, дали нам возможность сообразить, что “гости с трассы” сумели правильно оценить ситуацию. А вот нам за отсутствие означенной таблички наступила самая пора бороться всерьез. Грузовик горел в двух шагах от вертолета, и команда ринулась в бой с огнетушителями наперевес.
6
Мы могли поздравить себя с выигрышем во втором тайме. Во-первых, в руках правосудия оказался разоблаченный мерзавец, убийца настоящего бортового техника Мокруши, не доехавшего до нашей части по замене. Во-вторых, удалось спасти от огня вертолет и грузовик, спертый бандитами, не буду называть, из какой войсковой части. Кабину и кунг можно было выбрасывать на свалку. Мелочь по сравнению с грузом, послужившем разгадкой событий последних дней. Два неподъемных ящика, набитые самородным золотом, предназначались для обеспечения безбедной жизни бандитов за границей. Контейнер с ячейками и образцами пород рудных месторождений планировался заинтересовать определенные круги “вероятного противника” и легализовать гадов на чужой земле.
– Банда Черного – предатели! Разгадывать больше нечего! Перед вами образцы стратегических запасников, – разглагольствовал, желто высверкивая глазами в лучах наших фонариков Боря, вынимая из контейнера опись груза. Его указующий перст с точностью до пяти градусов выбрал направление на Китай. – Титан, вольфрам, редкоземельные металлы.… Там, всерьез помышляют переселиться к нам надолго. Вспомните их ежедневное вещание на Союз: “Дорогие советские друзья, мы скоро придем и оторвем ваши собачьи головы...”
– Да слышали! Пустобрехство сплошное, – заметил я миролюбиво.
– Не скажи! Китайцы готовятся к войне. (бои за остров Доманский подтвердят Борин прогноз через полгода). Нам, на семинаре работников органов, показывали учебники географии для китайчат. Все земли от Приморья до Урала и от Тайваня до Таймыра, закрашены на картах желтым цветом. А в тексте дано пояснение, что это, мол, оккупированная русскими издревле китайская территория. Вывод напрашивается сам собой. Кому, флагман, по-твоему, предназначены образцы нами законсервированных месторождений?
Я строптиво промолчал.
– Прямо по Пикулю: обстановка перед русско-японской войной, – блеснул широтой познаний Шура, а Борины подфарники сверкнули на него с подозрительным уважением.
Я с детства влюблен в камень. А сегодня о ценности и красоте клада вынужден судить по сохранившимся в памяти рассказам Олега и Бори. Они налюбовались каменной сказкой досыта. Появление в голосах друзей трепетной придыхающей нотки говорили мне о моем тогдашнем невезении много больше самих слов. Я искренне завидовал им...
Под утро мы с Шурой погрузили себя в допотопную развалюху с кашляющим на подъемах мотором и по ухабистому грейдеру потряслись в сторону угольного разреза Реттиховки проводниками-инструкторами матушки-пехоты. Работа “Сусаниными”, возможно, и увлекательна. Да только лазили мы по сопкам, подчиняясь предписанию, без творческого поиска, не испытывая ничего, кроме усталости и раздражения от крайне слабой подготовки юных взводных. Не хочу чернить всех. Пускай будет так, что нам чисто из невезения попались ребята с великим апломбом и мизерными картографическими познаниями. Точнее, в карточном мизере, под кружку слегка разбавленного снегом спирта, они соображали, не в пример, лихо... случись литерам собраться вместе.
На солнце цилиндром сверкая,
Одев самый модный сюрту-у-ук,
По летнему саду гуляя,
С Маруськой я встретился вдруг
Где они подцепили любимую песенку летчика нашей эскадры Володи Шогина, сказать трудно.
Гулял я с ней четыре года,
На пятый я ей измени-и-ил…
Гуляя в сырую погоду,
Я зуб коренной простудил.
Мы сидим вдвоем, готовимся в поте лица, изучаем по карте всякие ложбинки с перелесками… лейтенантики за тонкой перегородкой откровенно “давят клопа” под бесшабашного песняка:
От ентой немыслимой боли
Три дня я безумно рыда-а-ал
К утру, не сдержав силы воли,
К зубному врачу побежал…
– Со страху веселятся, – нудил Шура, разглядывая в лупу надоевший до оскомины участок завтрашнего поиска.
Врач взял меня грубо за горло,
Скрутил мои руки наза-а-ад…
Четыре здоровые зуба
Он вывернул с корнем подряд.
Мы были не прочь составить ребятам компанию. Однако те, кто блудил по тайге, штурманскую настырность поймут правильно.
– Хорошо, – говорю, – по памяти рассказываешь ориентиры до грейдера, я до Горного Хутора по распадку...
В тазе лежат четыре зуба,
А я как безумный рыдал,
А женщина-врач хохотала,
Я голос Маруськин узнал.
– К чертям собачьим! Это не подготовка!
Мой друг “зашился” на четвертом ориентире. Я сердито хрюкнул, потом свернул карту, убрал в планшет транспортиры, циркуль и курвиметр.
Тебя я безумно любила,
А ты изменил мне палач!
За енто тебе отомстила,
Изменщик и подлый трепач!
– Кому война, кому мать родна, – урезонил меня Шура, ни сколько не огорченный своей оплошностью. – Прогоним по-новой, не заглядывая “к Марксу”*, и баиньки...
Пшел вон с мово кабинету!
Бери свои зубы в карман!
Носи их в кармане жилета
И помни Маруськин обман!
На ш-шолнце чилиндром шверкая,
Пош-шел я беж-ж-жубый домой
И как отомш-штить я не знаю
Жа енту беж-жумную боль!
Нас привлекли к поиску после того, как два взвода заблудились в тайге и понесли неоправданные потери. На дворе нулевые температуры, вокруг море дров, а мальчишки погибли от холода, не обученные элементарным приемам выживания. Один топор на взвод, мне лично, говорит о многом без лишних слов.
Только и банда Черного таяла с каждым днем. При всей бездарности вороватых командиров, со всеми промахами в обучении и снабжении, со всеми изъянами избалованного военным затишьем молодняка училищ, рядовые бойцы оказались упорны и злы. Честь им и слава! Бандитам всех времен полезно сообразить, против кого они прут и ради чего рискуют. Природа не дура, предлагая выбор между золотым тельцом и совестью.
7
А тут еще Гайдук! Что-то настораживало в истории с ним. Нашего правого летчика не просто убили. У трупа отрезали и утащили голову! Благо на похоронах гроб не вскрывали! Да и кому этого требовать? Жениться Леха не успел, а родителей схоронил года три назад. Неприятное происшествие с головой не заминали, но и не муссировали, а мысли о правдивости Булгаковской сказки вряд ли приходили в чью-либо светлую голову. Отдали печальные почести и ушли с кладбища. Был человек, и нет. Остались памятью о его небе, скромный деревянный обелиск под звездой, порезанная косым крестом синяя фуражка на могиле (чтобы не сперли) да память в сердцах.
К полуночи после похорон наша компания нагрузились вполне прилично. Разговоры пошли вялые вокруг да около не пойми чего, и наступила самая пора вздрогнуть на посошок. Только моим друзьям лень было встать и куда-то пойти.
Щербатое голубцовское лицо в мелких бисеринках пота и неестественно растянутым до ушей ртом смотрелось оплывшей сальной свечой. Из его скупых воспоминаний под кильку в томате, я знал о детдомовском детстве своего командира. В злосчастное время сиротства при живых отце и матери отрепетированная ребенком отвратительная жабья маска, служила своеобразной защитой невзрачному уродцу с конечностями новорожденного орангутанга. Маска отталкивала, но применял ее мелкий Леха совершенно сознательно. Записные драчуны предпочитали обойти жабу стороной, на полном серьезе, опасаясь подцепить бородавки.
Взрослому Алексею, ставшая неотъемлемой принадлежностью, маска помогала держать в отношениях с коллегами дистанцию. Друзей у комэска было – раз-два обчелся. Удивительным образом, жабья морда безошибочно находила ему тех, на кого в последствии он мог положиться, как на себя самого.
Боря дремал на своем несчастливом углу стола, устроив рано поседевшую голову на согнутую калачом руку, то и дело соскальзывающую к коленям.
“Дерево наоборот” восьмой раз пытался рассказать Шуре о какой-то турбазе в горах, где по слухам шастает Черный призрак погибшего альпиниста (знать бы наперед кровавую цену того полупьяного разговора). А я под невнятный лепет их голосов размышлял, как бы устроить гостей на ночевку, обладая в достатке лишь площадью пола. Мне было решительно наплевать, какого цвета призраки бродят по горам: черные, белые, пегие, хаки или в рот полосочку, как выражались побывавшие в Германии офицерши, с пренебрежительной снисходительностью выпячивая скудоумную принадлежность к элите (так называемых, оккупантов)*. Rot по-немецки, “красный”.
– Серё`га! Черному альпинисту морду бить поедешь? – С нажимом на “ё” горделиво-пьяное Шурино разглагольствование на темы прав человека вывело меня из задумчивости. Я не вникал в подробности, краем уха слушая Олеговы рассуждения, по которым означенный джентльмен ничего, кроме крупных неприятностей туристам не доставлял. Однако, зная об азартной торопливости в решениях своего друга, ответил уклончиво.
– В прошлый раз по твоей милости, Шура, я обмывал покойника.
– Не покойника, а Вальку Горшкова, своего коллегу парашютиста, – поставил торчком брови мой оппонент, делая попытку отловить меня в прицел оловянного прищура. – А Черный… он падаль…
Я вяло отмахнулся от пьяной назойливости и вернулся к созерцанию голой стены в тщете разыскать дверки от шкафа с постельными принадлежностями.
Однако плавного завершения застолья не получилось, и продолжение Лехиных поминок сподобилось классическому сценарию романов о привидениях.
Не успели часы за стеной пробить полночь, а голубцовская “жаба” приоткрыться для подачи команды брысь, как дверь из прихожей бесшумно открылась и на пороге нарисовалась отощавшая фигура похороненного по всем армейским правилам покойника. Несколько помятая и потрепанная, бледная и качающаяся, и не просто с головой, а с замечательной Лехиной башкой! Башкой с воспаленными томными мадьярскими глазищами, которые ничуть не портили густые полукружья усталости, протянувшиеся от самой переносицы к заросшим непроходимой чащей вискам.
– Картина Репина “Приплыли”, – прокартавила загадочно башка в наступившей гробовой тишине.
Шура, которого явление покойника на собственные поминки, менее нашего привело в изумление, как-то очень буднично протянул привидению стоявший при траурном портрете наполненный спиртом стопарь, прикрытый сверху присоленным кусочком хлеба. Мне, знакомому с гражданским мужеством друга, с его способностью соображать в сходных ситуациях много меня быстрее, оставалось, насадить на вилку пару килек и протянуть закуску “безвременно почившему”. Наши презенты “покойнику” вынужденно зависли в пространстве.
Об косяк двери, на который секунду назад благодушно опирался призрак, с треском и звоном разлетелся казенный граненый графин, позаимствованный мною из летной столовой под честное слово. По косяку потекли прозрачные слезы безвременно почившей “гомыры”, именуемой в иных местах масандрой, а некстати проснувшийся воинствующий атеизм “Дерева наоборот” продолжал набирать темп, вступая в разрушительную стадию схватки с пришельцем из потустороннего мира. Второй снаряд в виде зеленой бутылки из-под шампанского с теми же гомырными останками вошедшему в ум Голубцову удалось перехватить в изначальной стадии перемещения со стола.
– Я д-доккажу! – Выкатывал Олег на Голубцова лишенный всякой мысли взгляд, неизменно теряя равновесие и заваливаясь на подоконник в тщетных потугах высвободить руку от железной хватки. (Ручка управления при частых полетах делает кисть правой руки летчика необыкновенно цепкой.)
А из-за опустевшего дверного проема с провизгами возмущения летели в наш адрес изысканные проклятия воскресшего правака. С некоторыми сокращениями потусторонних выражений до нас доходило, что мы озверели и являемся алкашами первой гильдии, что мы не даем выпить нормальному голодному человеку, что мы зажравшиеся суки, что наши мозги провалились (в общем, туда, на чем сидим) и он (ёкарный правак) сейчас уйдет и даже не захочет хлопнуть дверью, что мы... Когда Леху, в конце концов, умаслили стопарем под кильку прямо в коридоре, а порывающегося к продолжению эксперимента Олега сводными усилиями уложили баиньки на бочок у приоткрытой балконной двери, дабы выдуло дурь, нам удалось, наконец, узнать подоплеку Лехиных лже похорон.
– Помнишь, Серега, деда Потапыча с собакой? – начал Леха в стадии остывания, устраиваясь между мной и командиром. Я машинально кивнул, хотя в этот тусклый момент ни один дед или бабка не промелькнули в моем задымленном алкоголем сознании. Олег начинал похрапывать, и я прикидывал, кто из нас сидит на коробке с грязными носками – наипервейшим средством от любого храпа. – Больничный сторож, которого бросили собственные дети, – принял мой неуправляемый жест за чистую монету неуверенности в памяти, вернувшийся черт его знает, откуда, Гайдук. – В валенках на завалинке…
Я не вникал в смысл отдельных Лехиных фраз или слов. Но вдруг мне показалось, что его гортанный выговор невероятным образом перенес меня в то таинственное состояние души, благодаря которому я стал незримым свидетелем, развернувшихся вокруг правака событий. Леха уплетал за обе щеки небогатую на выкрутасы холостяцкую закусь, а я включился…
…вздрогнув от резкого стука в занавешенное простыней окно больничной палаты. Выздоравливающий валялся под зеленой сенью абажура, лениво листая замусоленные страницы подшивки “Огонька” Стук повторился. Леха чертыхнулся и прошлепал тапочками к окну. Синяя рожа в обрамлении седых с прозеленью волос заставила больного отпустить самодельную штору и попятиться. Стук стал громче и настойчивее.
“Откуда такая силища у привидения?” – Леха поежился и вдруг сообразил, что шутку с призраком за окном сыграло отражение в стекле зеленой ткани абажура. Леха включил верхний свет, толкнул крашенную цинком раму и выглянул наружу. За окном согнутый годами в три погибели трясся вполне земной больничный сторож Потапыч.
– Помоги, сынок! Грозный околевает, ощениться не может. – Негнущимися пальцами старик ухватил себя за нос и шумно отсморкался.
На секунду Леха остолбенел, но потом, по-видимому, вспомнил, что Грозный – сучка. Ни слова не говоря, поморщившись от кольнувшей у сердца боли, он проковылял назад к кровати и натянул на плечи вязаный летный свитер. Пошарив под матрацем, Леха выудил байковый больничный халат для прогулок, носки и, пришлепывая тапками о пятки, выбрался наружу. Согбенная тень шуршала валенками по опавшей листве у самых сараев...
– Ну и што? Валька, мир его праху, принимал роды у жены, – донесся из невообразимого далёка невозмутимый Шурин голос. – Все праваки если не врачи, так санитары или ветеринары...
– Заткнись, м… пожалуйста, – жалобно промычал Леха с набитым ртом. – Дай ему гово…
…Проявить ветеринарные способности доблестный правый летчик не успел. В забытом (судя по накопившемуся хламу) сестрой-хозяйкой углу его неожиданно крепко стукнули по голове, затолкали в рот провонявшую лошадиным потом тряпку, а тело спеленали смирительной рубашкой, оказавшейся на поверку мешком из-под картошки.
“Слава Богу, дыру для головы проделали. Задохнулся бы”, – подумал Леха, до острой колики задерживая дыхание в облаке густой пропахшей картофельной гнилью пыли. От общей слабости неокрепшего организма у Лехи подкосились ноги. Упасть ему не дал одетый в ватник высокий чернобородый бандит. “Теперь он меня доконает ”, – решил Гайдук, впервые пожалев, что остался в больнице без прикрытия.
За стеной сарая скулеж сучки Грозный временами переходил в чисто человеческий ор. Но захвативший Леху чернобородый бродяга не обратил на надрывный призыв животного и крупицы внимания. Как, впрочем, и на деда Потапыча, бесплотной тенью скрывшегося за дощатой дверью. Ор заглох.
Споро перевалив Леху через штакетник, Черный отнес окончательно ослабевшего правака к спрятанным за кустами ольхи лошадям. Скрутив несчастному ноги до полной остановки кровообращения, бандит исчез, унеся с собой обернутый мешковиной длинный и согнутый в угловатую дугу предмет.
“А в мешке труп!” – сделал вывод Леха, извиваясь под облетевшими кустами и глухо рыча от охватившей сердце тоски. Сколько времени отсутствовал чернобородый, Гайдук определить не мог. Вонючий кляп раскис, мешая нормальному дыханию. Ноги и грудь болели от веревок и мерзли. Наконец, где-то со стороны больницы стукнула ставня, а через минуту с Лехи содрали мерзкий балахон, а ноги бесцеремонно затолкали в теплые валенки на толстой резиновой подошве.
“С убитого Потапыча содрал”, – зло подумал Леха, узнавая примелькавшуюся обувку старика, но высказать свое мнение по понятным причинам не смог.
Еще минута и нашего правака приторочили к седлу на манер “всадника без головы”. От того что, в отличие от майн-ридовского персонажа, у него уцелела голова на плечах, пленнику не полегчало ни на йоту. Чернобородый мотал бедолагу по тайге полных двое суток, останавливаясь скорее для удовлетворения потребностей лошадей в воде и пище, чем по людским надобностям. Руки Лехе бандит развязал довольно скоро на первой же опушке. При этом он так сверкнул на обмякшего правака белками глаз, что тот без разъяснений понял – сопротивляться можно, когда наступит “все равно, жить или... ” А грудь болела, и сердце стучало в висках серебряными молоточками:
– Тук-тук, тук-тук, тук-тук!
Сломанную ветку барбариса пленник мог бы объяснить необходимостью отмахиваться от комаров или погонять лошадь. Первые сутки он верил, что его начнут искать, наивно рассчитывал оставлять следы вынужденного маршрута.
– Пропадалина непонятливая, – проворчал, не оборачиваясь, скорее досадливо, чем со злобой не потерявший бдительности конвоир.
Движением острых коленей бородач осадил коня. Лехина лошадь, фыркая на пологом подъеме, поравнялась с бандитом.… И! Смуглое лицо, широкие плечи, в потертом зеленом ватнике вдруг потеряли резкость, размываясь болью в непроглядной черноте. Упасть притороченный к седлу всадник не мог...
– Не бей раненого, гад! – вскричал я, увлеченный пересказом картин злоключений правака, с аппетитом отмечающего “собственные” поминки.
Черный внимательно посмотрел вбок, точно услышал восклицание, потом отвернулся и, ссутулившись над острой холкой, дал коню шпоры...
Связь с Лехиными видениями прервалась. Оторвав больную голову от подушки, я увидел живописно разбросанную по квартире помятую перепоем шарагу забулдыг вкупе с несостоявшимся покойником.
Потом мне рассказали, что после безнадежно запоздавшего во времени возмущения, я отвалился от стола и захрапел. Голубцов подсунул мне под голову подушку, благо я сидел на диван-кровати, а гости расположились стандартным солдатским способом, то есть на шинелях.
На мой негромкий призыв:
– Вставай похмеляться, служивый народ! – исполненный на мотив известной революционной песни, откликнулся один “Дерево наоборот”.
– Надо же непьющему идиоту так надраться, – сверхогорченно закряхтел он, явно рассчитывая на мое похмельное сочувствие в истории с графином.
– Ни себе фига! – возмутился я на подъяпонский манер. – Ты же мог отправить Леху на кладбище “безо всяких аннексий и контрибуций”!
– Я думал, мне мерещится!.. Думал у меня с головой того... – Олег покрутил пальцем у виска. – Вот и проверил...
– Пролетают ли графины сквозь приведения? – Я дотянулся до уцелевшей в борьбе за Лехино выживание бутылки и на треть наполнил стаканы.
– Угу. Мне померещилось, что покойник висит в воздухе и светится зеленым. Дверь у тебя обита черным, а Леха в синем комбезе и черные сапоги... Нет, сапоги точно не светились. Их вообще не было видно...
– А теперь, Олег, подруливай к столу и повернись.
И дверь, и стена коридора за ней сияли стандартной строительной белизной. Слов не было. Мы сосредоточенно молча выпили. “Дерево наоборот” с отвращением оглядел стол, обернулся, вытирая мокрый рот короткими куцыми пальцами с аккуратно обрезанными ногтями, вышел в коридор, пощупал зачем-то вмятину на косяке, погладил ладонью стену и посмотрел на меня округлившимися от недоумения глазами. Мы расхохотались.
8
– Пускай Серега рассказывает, он видит! – Леха нацелился заморить меня голодом, но на сей раз, номер не прошел. Откровенно говоря, я настроился повторить эксперимент с таинственной передачей Лехиных воспоминаний, только ничегошеньки из этого хотения не получилось.
– Тогда я буду говорить, а ты продолжишь, когда врубишься. – Леха сгреб на тарелку, без малого половину общекомандной снеди, чтобы не отвлекаться, и приступил к рассказу.
Опуская застольное зубоскальство, история нашего правого летчика без моего вмешательства благополучно подошла к кульминационному моменту. Похищенный и похититель добрались, наконец, до аэродрома Горелки, где базировалась “отдельная” эскадрилья нашего же полка. Спешились у ограждения из колючей проволоки. Шли плановые ночные полеты. Над головой стрекотно гудели Ми-четвертые, а в отблеске посадочных прожекторов перед Лехиным носом возникли из темноты два тяжелых объемистых мешочка и широкое лезвие охотничьего ножа.
– Или-или! – немногословно, красноречиво. Черный развязал мешочки, явив изумленному праваку россыпь алмазов и золотых самородков. Пронзительные синие глаза укололи самолюбие смесью презрения и чванливого превосходства.
– Ты рвешь когти в Китай? – Гайдук тянул резину из витиеватых измышлений, но Черный не торопил.
– Перебросишь и вернешься. Оставлю автомат. Поверят, что вели под дулом. Выгонят, станут сажать – с этим завсегда выкрутишься. – Бандит похлопал по мешочкам ладонью и недобро усмехнулся. – Понимаю, не веришь! Думаешь, не отпущу живым. Бери любой, иди и спрячь. Нож бери. Только!.. – Черный изобразил пальцами бегущего человека. – Не вздумай!
От бандитского “не вздумай” у Лехи заломило виски.
– Поступай, как знаешь. Не дай Бог, кого замочишь, не полечу! Мне терять будет нечего. Не ты, свои пришьют. – Леха насупился, забрал мешочек, нож и ушел в темноту.
– Плохо людей знаешь, – прохрипел бандюга ему вслед, отвернулся к аэродрому и занялся ограждением. По его опыту, треть мешочка сумела бы отвратить от пленника не пулю, а полновесный залп дивизиона ракет “Град”.
Леха ушел в темноту тайги, преодолевая желание забросить взятку в кусты и дать деру. Благоразумие взяло верх.
Стрекоча миллионом кузнечиков, на ближнюю к лесу стоянку зарулил вертолет. Через минуту подъехал заправщик. Летчики, не снимая теплых шлемофонов, ушли на КП. Ворчал на низких оборотах мотор, зудели помпы перекачки, а бортовой техник и молоденький шофер неторопливо хлопотали со шлангами, завершая заправку... Из темноты надвинулась черная тень.
– Подходи, пилот! – рявкнул Черный, нисколько не стесняясь, что его могут услышать на соседних стоянках. Скудное освещение подфарников не позволяло разобраться в деталях и с пятнадцати метров.
Бортовой техник и шофер нецензурно скулили, прижимая испачканные маслом руки к впалым животам. Леха нарочно приостановился около них, чтобы его получше разглядели.
– Извини, брат! – Леха успел стянуть с попятившегося технаря шлемофон.
Короткий ствол больно ткнул в поясницу. Леха охнул, но остался доволен. Свидетели при случае могли подтвердить, что лез в кабину под дулом автомата.
Заунывно завыл стартер, разгоняя не успевший остыть двигатель. Звезды над головой замелькали в такт набирающему обороты винту. Леха подключил шлемофон к рации. Послышались голоса работающих станций. Прижать к шее ларингофоны наш правак не успел. Пропахший лошадиным потом кулак больно прижался к гайдуковскому носу, и шлемофон улетел в грузовую кабину.
– Ну и дурак, – вполне натурально оскорбился Леха. – Мне обстановку надо знать, чтоб не столкнуться в воздухе. А ларинги, их на горло надевают!.. “Неудачка вышла”. Леха зло засопел носом и отважился на команду: – Выброси лучше трап и закрой двери на защелку! У меня нету силы, – приказал, отвернулся к приборам и вывел обороты, вывешивая машину для проверки центровки. – Будешь мешать, лети сам! – Устремленные на Леху глаза блеснули ненавистью подозрения. – Я трап... не подниму! – почувствовал спиной неладное наш правак.
– Слезай! Стоять рядом, и смотри, ежели…
По крутой стремянке Леха спустился от высоко расположенных кресел пилотов в грузовую кабину и стал к двери. Хищные зубы бандита осклабились в усмешке:
– Держи!
Тяжёлый груз второго мешочка пребольно толкнул в грудь. Перед глазами поплыли лиловые и красные пятна. Леха выронил золото, но боль победил без стона. Черный ухватился за трап и потащил его из зацепов, непроизвольно заваливая центр тяжести своего сильного тела наружу. Бортовые техники, прежде чем вытащить, наклоняют трап за поручень на себя и легко втягивают его в кабину юзом. Бандюга техником не был. Черный тянул трап вертикально вверх, теряя равновесие.
– Рвете когти, суки! – Бандит высунулся из вертолета, опираясь ладонью об овальный косяк двери.
Гайдук сжал зубы и подобрался. Слова облапошенного мерзавца, адресовались отъезжающему от вертолета заправщику. Толчок! Черный договорил, неуклюже шмякнувшись со стремянкой на опустевший бетон стоянки.
Дверь стала на замок. Леха, не помня себя, интуитивно опасаясь обстрела, плюхнулся в правую, дальнюю от бандита чашку сидения и только потом разглядел лежащий в проходе автомат бандита. Быстро набрав обороты, пустой Ми-четвертый легко ушел в воздух “по вертикали” и, не выходя на посадочный курс полосы, описал круг возле самого КП управления полетами. Сверху хорошо были видны мелькающие по всему аэродрому фары машин. Однако выполнять посадку Леха не торопился. Вмешаться в события он не мог. Шлемофон и ларинги без пользы отлеживались где-то в грузовой кабине.
– Была, не была! – выдохнул, наконец, отважный пилот и, разгоняя зевак потоком от лопастей, приземлил вертолет на бетонный пятачок, где отдельная эскадрилья имела обыкновение проводить предполетные построения...
Черный ушел тихо. Леху привезли домой этим же вертолетом, и в полночь он чудом разошелся в пространстве с графином.
Обсуждения Черный альпинист