Кастанеда Отшельник

Сталкивающего между собой скалы и рвущего в клочья отрясенную с них пыль; и тогда шестое чувство камней, пыли, кактусов, судорожного воздуха, солнца в зените, густых лесов, звездного дождя, окоченевшего костра ожило и поднялось в пустыне души, суровой и угрюмой, непростительно обреченной на экстатическое молчание.

ПРИМЕЧАНИЕ

Приписывать себе родство с Хуаном Диего может любой тупица: люди любят выставлять напоказ свои родственные связи, дабы чувствовать себя увереннее и уютнее. Однако все это чепуха. Хуан Диего — один из тех, кто очень рано перерезает свою пуповину, чтобы ринуться на поиски Правды Жизни, и если он обрел ее — а так ли это, никто не знает, — это замечательно. А если не обрел — что ж, мне очень жаль, что делать, значит, он ошибся, избрал неверный путь, и это никого не касается.

Однако Хуан Диего с раннего детства наблюдает за перипетиями жизни своих сородичей, сокрушаясь до самой глубины души. Никаких сказочек о том, что якобы Пресвятая Дева нашла в какой-то Богом забытой деревушке некоего бедолагу и отметила его и что якобы это и был Хуан Диего. Да ради Бога! Кто поверит в эту историю, сочиненную разными историками, которым не терпится выяснить личность и разоблачить того, кто по определению одинок"?

Да ради Бога! Пусть они рассказывают эти байки друг другу. Но нашей земле, земле пыли и молнии, незачем верить всей этой дурацкой чуши (именно так!). Прошу прощения. Довод, что у него якобы имелись родственники, — такое же вранье, как словоблудие Курии**, а потому и то и другое следует послать куда подальше.

Хуан Диего — носитель факела, вкрапляющего в Божественное память Мира, память обеих наших Америк. Вы можете указать мне какого-нибудь другого сильного человека — сильного духом и характером, обладающего сильной индивидуальностью, — который сделал бы сутью I и основой надежды Мира наш Континент Обеих Америк? Такой только один, и это Святой-Шаман. Разумеется, его личность соответствует духу и стилю Америк, ставящих Высшую Правду превыше интересов любой из своих составляющих.

Человек хранит воспоминания, сложив их наподобие веера, и порой раскладывает их, чтобы освежиться. Уже миновали времена, когда ответом на «Скажи мне» было «Я скажу тебе как». Я вернулся к самому себе. Меня душило это варварство — разные уловки и хитрости в деле наставничества, формулы и формулировки тут и там; я задыхался от них, мне было скучно. Очень скучно. Наконец-то я освободился от необходимости давать готовые рецепты. Все это было похоже на цирк (а я — на клоуна), цирк с тремя аренами. На первой являлись экземпляры в процессе вымирания, на центральной происходили разные колдовские трюки и сальто-мортале без страховочной сетки, а на третьей — одна буффонада за другой. Очень смешные. Кто может выглядеть серьезным, шаля и прикрываясь маской? Тот, кто притворяется богом. Я помню его. Усталого от всего этого цирка — наконец-то я возвращаюсь, — в одиночестве, без свидетелей.

Я собираю данные и наблюдаю. Я словно бы действовал на полюсах, где «тень» моей личности удлинялась, как бывает при свете постоянно отступающего солнца. Лед полюсов питает границы северного сияния. Наконец спустя тридцать лет, накопив большой опыт, я вхожу в мир и выхожу из него без всякого притворства, без всяких волшебных сказок и бесконечных пустых игр. Я серьезно приступаю к совершению действа, которое проходит, раскрывается, объемлет, овевает и движется дальше.

Вступительный пассаж

Как-то раз я перечитал пролог, написанный Октавио Пасом по заказу. Вскоре ему предстояло получить Нобелевскую премию. Он ее вполне заслужил, однако подбирался к ней украдкой, добивался ее с помощью удивительных азартных игр, пряча карты в рукаве; он таился в окопах, летел с трамплинов, ему до смерти хотелось получить ее. И оттого что он так ее желал, и тысячу раз представлял ее себе, и в жадном, исступленном сердце рисовал свою фигуру, облаченную во фрак ради этой неслыханной церемонии, и саму эту церемонию — получение премии, оттого что он столько раз воображал все это — в конце концов оно материализовалось. Хроника мечты. «О желание, куда впрыснуть тебе этот яд?» Мир и покой для Октавио наступили поздно. Мой мир и мой покой, напротив, наступили слишком рано. Это случилось в тот день, когда я отказался продолжать участвовать в маскараде в цирке с тремя аренами. Я отказался и дальше ходить в учениках, отказался и дальше быть подмастерьем. Шаман удалился. Я ушел с ним. Наконец я замолчал. Нужно уметь уходить с цирковых арен. Потому что в один прекрасный день, точнее, вечер вместе с исступлением хорошо темперированной агонической музыки — этого хорошего конца повторяющихся уступок — приходит The End*** и закрывается занавес стольких и стольких театральных представлений. То была церемония изгнания призрака, длившаяся пять лет, до тех пор пока иссохшая змеиная кожа не отделилась от новой, увлажненной случайным, неожиданным и не-предвиденным, и сухие, растрескавшиеся погремушки не остались валяться в пыли. Дон Хуан исчез со сцены, цирк закрылся и остался стоять, безымянный, безвестный, под открытым небом, перед лицом Стихии. Я не вернулся в пустыню. Пустыня вышла из берегов, и в дельте космического Нила, в безжалостном ничто, произошла имплозия.

И не осталось ничего, кроме пустыни безграничного Бога.

Кстати, лик у вселенной яркого серовато-коричневого цвета, на нем выражение глубокого покоя, и он высечен в неизмеримости пространства, где он отделяется от себя и выглядит восхитительно темным, — вот таков он.

Предполагалось, что я поднимаюсь по перипетиям шаманского знания, однако на самом деле это не я всходил по лестницам — это солнце опускалось, и я вместе с ним. На меня обрушивался аромат влажной травы пастбищ, я узнавал красоту мира и его цвета. Я на-учился исчезать и растворился в воздушной засаде, в дельте космического Нила, впадающего в моря, наполненные жизнью и межзвездной синевой. И тогда я узнал себя: дон Хуан Матус «открыл» свои глаза без век и улыбнулся.

На церемонию встречи я пригласил троих друзей, которые могут считаться моими сообщниками. Азимова, Сартра и Паса: каждый из них — коктейль «Молотов» в сверхчувствительном бокале из чувственного хрусталя, и каждый бокал до самых краев наполнен хмелем, и каждый разбит. Они сами взялись исправно пить ядовитое зелье, которое было их кровью, и за этим столом, накрытым на счастье или на беду, возникла идея книги об Отшельнике. На этой вечере не было ни Христа, ни Грааля, ибо речь шла о феномене жизни без любви, без той любви, которую невозможно отложить «на потом». И тогда содержимое бокалов было признано цикутой. Итак, добро пожаловать на этот горестный пир.

Пас:
- Почему меня пригласили на эту странную церемонию, посвященную чему-то, чего мы не увидим? Ты говоришь, что через тридцать лет после удивительнойистланской эпопеи будет издана фантастическая книгао Святом Покровителе Обеих Америк, ушедшем от нас и ставшем таким чужим.

Дон Хуан:

- Так оно и есть. Тебя пригласили за твою внешность,в которой запечатлено безжалостное отсутствие. Пудра,которой ты посыпаешь лицо, чтобы казалось, что онопышет молодостью, не действует, ты больше не тот юноша, что наслаждался покоем у церемониальных источников в своем обожаемом селении, в своей потрясающейМексике.

Пас:

- Мои улицы, мои переулки, их углы. Перекресткииз глины, из моей глины, железные брусья в моей келье.Поэт, навсегда изгнанный, оторванный от единственногонапитка, могущего утолить его жажду: от жизни. У меняотбирали жизнь по кусочкам — отнимали, отрывали зубами. Я знал об этом, я притворился глупцом, поэзиярасчленяла мой дух, который, заполоненный далью,покидал мое тело: жизнь — это агония. Все остальное —безрассудство.

Дон Хуан:

- Ты достойный представитель классиков, ты — ихголос. Твою статую воздвигнут на площади Великого Ки-рико, чья задумчивая тень заставит умолкнуть мятежный иероглиф твоего олимпийского сердца. Я не знаю,какой славой ты пользуешься, но слава тебе. Я не знаю,на какую вершину ты можешь взойти в империи тела,столь чуждого тебе самому, столь наполненного икрой,столь беспомощного, столь чуждого солнцу... тебе никогда не приходило в голову окунуться в ближайшую реку?

Найти какое-нибудь уединенное местечко? Поваляться на солнце?..

Пас:

- Подолгу — нет. Немного на Канарах. На Ямайке —только изредка.

Дон Хуан:

- А на своей асотее?

Пас:

- Ни за что!..

Дон Хуан:

- Да-а... Ты был призрачен... я признаю это. Ты часто бывал призраком, подстерегал тайну как ягуар.

Пас:

- Тайна. Она так велика. Она так и не стала меньше. Так и не далась в руки. Не позволила прикоснутьсяк себе. Не позволила приоткрыть ее — даже ценой всехмоих трудов...

Дон Хуан:

- Благодаря Господу.

Пас:

- Господу?.. Благодаря тайным кодам печатей, каменным плитам, пластам, высохшим морям, безмолвию солнца, теней, листьев, возмущающему покой безмолвию крови! Безмолвию могилы, волос, капли воды. Безмолвие судьбы! О горе, боль — это классика, да; классическая боль Лаокоона! Классическая боль Прометея! Боль, которая убивает!

Дон Хуан:

- Поэт до мозга костей, до самой смерти.

Пас:

- До смерти — поэт. А до жизни — мятежник, мятежный клич. И эта даль! Она приближалась ко мне, меня как будто настигали ее тень, ее пальцы, ее корона, потому чтовеличайшей из всех королев, с которыми мне пришлось иметь дело, была она — даль!

Дон Хуан:

- Ты отдал все, что мог — все, что могли дать твой мозг, каждая клеточка твоего тела и твоего сердца, — великолепному служению тайны жизни, и она закрылась.

Пас:

- Закрылась, и закрылась навсегда. Другого случая |у меня не будет!

Дон Хуан:

- Как у поэта — нет.

Пас:

- Как у садовника.

Дон Хуан:

- Может быть.

Пас:

- Может быть, как у космонавта. Может быть, как у капитана «Наутилуса»... но не как у меня самого. Как у меня самого — никогда. Я потерял время!

Азимов:

- Не жалуйся. Не жалуйся больше. Хватит.

Пас:

- Кто ты такой?

Азимов:

- Айзек Азимов. Еще один гость за столом неописуемого и кошмарного предисловия этого негодяя.

Пас:

- Что, прошу прощения?..

Азимов:

- Никакого прощения, даже не мечтай! Что за идиотская манера обставлять свое возвращение? Да ради Бога! Приглашать к столу, чтобы поговорить о какой-то агонической книге, — это же надо было такое придумать!..

Дон Хуан:

- Ты приглашен к столу, так что посмотри, что стоит перед тобой, — только руку протянуть...

Азимов:

- Бокал.

Дон Хуан:

- Мартини.

Азимов:

- Мартини... сухой?

Дон Хуан:

- Совершенно верно.

Азимов:

- Тогда можешь рассчитывать на меня, но объясни мне, о чем тут речь.

Дон Хуан:

- О возвращении.

Азимов:

- Откуда и для чего?

Дон Хуан:

- Из бездны. Для того чтобы унять боль.

Азимов:

- Боль нельзя уничтожать, она — важнейшая частьжизни. Люди думают, что таинство креста — это страдание, но боль происходит от знания; страдание, поднятое на крест, принесенное в жертву, — это боль, порожденная знанием того, кто ведает все. Это не физическая боль.

Пас:

- Чтобы унять надежду.

Азимов:

- Надежду — эту шлюху.

Пас:

- Она шлюха, но услужливая — и такая реальная.

Азимов:

- Я потерял ее — полагаю — очень рано.

Дон Хуан:

- Ты жил в мексиканском сумасшедшем доме.

Азимов:

- Нет.

Дон Хуан:

- В гетто.

Азимов:

- Да, в Гарлеме.

Дон Хуан:

- Это то же самое. Тебе следовало уйти оттуда.

Азимов:

- Я не мог. Я ходил только в зоопарк и в Центральный парк Манхэттена.

Дон Хуан:

- Ты катался там на коньках?

Азимов:

- Да, очень часто.

Дон Хуан:

- На льду?

Азимов:

- Тысячу раз.

Дон Хуан:

- Тебе бывало грустно?

Азимов:

- Голова у меня была полна логарифмами. Я питался ледниковыми периодами и историей. Я рано развился.

Дон Хуан:

- И познал любовь.

Азимов:

- Да, так оно и было! Как я жалею, что не основал другого мира здесь! Какая потеря времени!

Дон Хуан:

- Но ты наслаждался всем этим.

Азимов:

- Не то слово! Даже Парацельс не получал от жизни столько удовольствия, сколько я...

Дон Хуан:

- Тонны текилы...

Азимов:

- Откуда ты знаешь?.. Прошу прощения. Я знаю, что ты не такой, как все, совершенно особенный, но такие подробности...

Дон Хуан:

- А видео?

Азимов:

- Что, ты и о видео знаешь?

Дон Хуан:

- И о Третьей улице в Нью-Йорке, и о Венеции.

Азимов:

- Ты знаешь Венецию?

Дон Хуан:

- И о роскоши пещеры, и о туннеле, и о НАСА.

Азимов:

- И о парниковом эффекте. И о музыкальных пытках в нью-йоркских кабаках.

Дон Хуан:

- Великолепные слова, ипостаси слова «прекрасное».

Азимов:

- Божественное.

Дон Хуан:

- Неожиданное, непредвиденное, случай, пленительность умения умереть.

Азимов:

- Пленительность знания. Кто ты?

Дон Хуан:

- Дон Хуан.

Азимов:

- Oh, my goodness!.. Сказал бы раньше! Что я делаю за этим столом?

Дон Хуан:

- Ты дашь непосредственную, в свойственном тебе духе, оценку Святому Покровителю Обеих Америк, Хуану Диего.

Азимов:

- Кому?

Дон Хуан:

- Подожди немного.

Азимов:

- Я подожду столько, сколько требует ситуация, здесь, подобного миражу. Мы будем следить.