Утопия повседневности

Ее можно открывать здесь и сейчас, в гуще повседневной жизни. Пожалуй, самым большим достижением новейшей социологической науки как раз и стало открытие повседневности как подлинной основы человеческой практики. Для России это открытие имеет особенное значение. Усилиями интеллигенции, ненавидевшей мещанство, а потом коммунистического режима, целиком подчинившего частную жизнь громадью своих планов, неприкаянный русский быт стал почти неотличим от «русского бунта, бессмысленного и беспощадного». В этом шутливом сравнении больше истины, чем кажется на первый взгляд. Ибо повседневность несет в себе колоссальный запас прочности, и я не удивлюсь, если при внимательном рассмотрении вдруг окажется, что именно стихия повседневности, хотя бы в сильно превращенном виде революционного нигилизма или советского «пофигизма», привела к краху и царский строй, и коммунистическую диктатуру. И когда Сергей Есенин говорит, что «затерялась Русь в Мордве и Чуди/ Нипочем ей страх», он вольно или невольно намекает на ту потаенную идентичность России, которая опознается как безмолвный ответ самой жизни краснобаям империи. Теперь ученые и публицисты требуют реабилитировать быт. «Пока человека не раскрепостить в буднично-обыденном, малом миру, никакими потугами его жизнь не наладить», - пишет проф. В. В. Ильин в своей книге «Новый миллениум для России». Не менее важна роль повседневности и в человеческом общении, ведь жизненный мир отдельного человека есть простейший общий знаменатель человеческой практики. Но что такое повседневность? Речь идет о предмете как будто хорошо знакомом и близком каждому, но вместе с тем слишком текучем и необозримом, недоступном критическому рассмотрению. Повседневность, как самое откровение, раскрывается, скрывая себя. Мишель де Сертё, классик социологии повседневности, уподобил бытие повседневности явлению мимикрии в растительном и животном мире, заметив, что как раз подобные приемы «поддерживают преемственность и постоянство бессловесной памяти от глубин океана до улиц наших больших городов». О том, что повседневное несет в себе память о незапамятном, догадывался уже русский ясновидец Даниил Андреев, который дал бессловесному откровению обыденности имя прароссианства. Андреев видел следы прароссианства в орнаментальной стороне древнерусского искусства и фольклора, отличавшейся, по его словам, «феноменальной живучестью». Неистребимая орнаментальность жизни должна быть осознана как важнейший ресурс идентичности.

Итак, обращаясь к повседневности, нужно отказаться от рассмотрения общественной жизни в категориях самотождественности рационального субъекта - этой главной нормы западной мысли Нового времени, мысли по сути своей рефлективной и критической - и перейти к образам идентичности, имеющим экспрессивную и, следовательно, эстетическую природу. Быт не дан, а задан - и одновременно всегда создается. В понятой таким образом повседневности как раз нет ничего отвлеченно-общего и усредненного. Здесь царствует особенное, единичное, случайное, маргинальное. Но красота хоровода жизни всегда публична и, следовательно, по-своему моральна: идентичность творческого порыва принадлежит непосредственно переживаемому этосу человеческого общения, который предваряет нормы этики и идеалы идеологии. О таком единстве нравственности и красоты как раз и сообщает известная русская пословица «На миру и смерть красна».

Много споров вызывает вопрос о том, может ли быт стать предметом теоретической мысли. Одни социологи утверждают, что индивидуальные жизненные миры в силу их частного, единичного характера не могут быть достоянием общественных институтов. Другие, как немецкий философ Ю. Хабермас, полагают, что человеческая субъективность может и должна подчиняться всеобщим законам разума. Но предложенный здесь взгляд на повседневность позволяет говорить о преемственности отдельных жизненных миров вне и помимо умозрительной мысли. Именно такой подход свойствен, к примеру, китайской традиции.

Вот знаменитый рассказ о том, как древний философ Чжуан-цзы во сне увидел себя радостно порхающей бабочкой, а проснувшись, не мог понять, то ли он - философ, которому снилось, что он - бабочка, то ли - бабочка, которой сейчас снится, что она - философ. Китайский мудрец пребывает в недоумении насчет своей идентичности, но он совершенно уверен в существовании радости жизни: присутствии прежде всего на свете ликующей радости преодоления своего маленького «я» в жизненном преображении. Мы радуемся этому преображению, потому что им подтверждается подлинность нашего бытия. Вот почему в основе китайской традиции лежит представление о повседневности как условии и среде преемственности жизни. «Обыкновенное сознание - вот Великий Путь» - гласит классическая китайская сентенция.

Стихия повседневности - это динамизм самой жизни и, следовательно, реальность, которая всегда отсутствует в себе. Все ее образы - только отблески, тени, следы сокровенной вечнопреемственности сердца. Открытие повседневности - это сон наяву, ибо здесь мы постигаем вечносущее в вечнотекучем. По китайским представлениям, мудрец (он же правитель) воплощает собой фокус мирового круговорота, точку абсолютного покоя в непрестанном движении. И он правит потому, что знает ценность верховного равновесия всего сущего, абсолютной нейтральности бытия. Он бодрствует во сне и тем отличается от обыкновенных людей, которые спят, когда бодрствуют. Он оставляет мир, делая так, что «все делается само собой». Жизнь цветет в ее оставленности мудрецом; в ней есть некая символическая, отсутствующая глубина, подобная глубине зеркала. В этой глубине ничего нет, но все предвосхищается и наследуется. Здесь у мысли нет точки опоры, чтобы перевернуть мир «как он есть» - мир повседневности прежде всего. В классической китайской литературе утопия размещается не в недостижимых далях, а внутри обжитого мира и мыслится как миниатюрная копия мироздания: она имеет вид обыкновенной деревеньки, где слышится «лай собак и крик петухов», или блаженной страны, которая находится внутри волшебной тыквы. Ту же утопию каждый китаец мог реализовать в своем домашнем садике, которому следовало быть физическим образом инобытия: «внутри сада есть еще сад», «вне сада есть еще сад», говорили китайские знатоки ландшафтной архитектуры.