Исследователи буддизма высоко превозносят буддийское учёние о нравственной деятельности человека и считают его особенно близким к христианскому учению. В буддийской этике они находят заповеди, сходные с заповедями Синайского законодательства, встречают много наставлений, подобно христианским, предостерегающих от различных страстей и пороков и побуждающих к добродетельной жизни, и, наконец, видят учение о любви, едва ли не достигающее высоты евангельского учения.
Оставляя в стороне подробный разбор такого сопоставления, как выходящий за пределы настоящей статьи, мы считаем вполне достаточным остановить внимание исключительно на сравнении буддийского и христианского учения о любви. Это сравнение даст нам возможность судить о той, насколько вообще могут быть сходными между собою буддийская и христианская этика.
Прежде всего, посмотрим, какова сущность той любви, которая заповедуется буддизмом. Указывая цель жизни человека в прямом погашении самой жизни, буддизм отрицает вообще всякое сильное душевное движение, как наибольшее возбуждение этой жизни; не одобряет никаких привязанности, как, поддерживающей в человеке желание жить. Поэтому он и не может заповедовать той любви, которая, глубоко коренится в сердце человека, наполняя собой всю его, душу, возбуждает в нем сильную привязанность к любимому существу и побуждает его к бескорыстному служению благу других, к подвигам высокого и глубокого сострадания. Заповедуя такую любовь, по крайней мере, поощряя ее буддизм, неминуемо стал бы в безвыходное противоречие самому себе: это заповедью он удалял бы своих последователей от той цели, к которой он старается их привести. К тому же такая любовь служит причиной многих страданий человека. Притом любви, к известной душенастроенности человека, буддизм не только не заповедует, но даже прямо ее запрещает. “Пусть никто не ищет того, что приятно и что неприятно, Не видеть того, что приятно, есть страдание, и видеть то, что, неприятно, есть страдание. Пусть, поэтому, никто ничего не любит; отсутствие любимого есть зло. Кто ничего не любит и ничего не ненавидит, не имеет оков”.
Но если буддизм запрещает то душевное состояние, которое мы называем любовь, то, что же должно разуметь под любовью в буддийском смысле слова? В буддизме не мало есть изречения, отрицающих и даже прямо запрещающих убийство, ненависть, вражду, гнев, словом, такие пороки, которые нарушают любовь. Последователю буддизма запрещается, как наносить оскорбления другим существам, так и мстить им за содеянные обиды; а с другой стороны, ему предписывается быть милостивым, сострадательным ко всем живым тварям и даже заботиться об их благосостоянии. Что все заповедуемые здесь действия вполне сходятся сии действиями любви, которую мы признали чуждую буддийской этике, в этом не может быть ни малейшего сомнения. Но действительно ли в основе их лежит любовь, на это можно будет, ответить, если рассмотрим побуждения, которыми они вызываются. В основе всех предписаний, запрещающих причинять другим существам оскорбления, страдания и смерть, лежит сознание бедственного и скорбного существования всего живущего на земле. Все, получившее бытие, тяжко мучится и стонет под тяжким бременем скорби, страданий и зол; поэтому все заслуживает глубокого сожаления. Эта жалость и должна удерживать человека от совершения таких поступков, которые могут только увеличить и без того огромную сумму страданий и бедствий земного существования. Но в этом буддийском сожалении уже замечается некоторый оттенок эгоистического презрения во всем существам. «Зачем я буду подвергать тебя страданию, зачем буду оскорблять тебя, когда ты и так жалок и несчастен, хотя бы ты и не замечал этого»? как бы так говорит буддист, избегая причинять какое бы не было страдание всякому живому существу. Это презрение становится еще заметнее, когда речь идет об отношении буддиста к своим оскорбителям. Ни на какую обиду, ни на какое страдание, причиняемое кем-либо, буддист не должен отвечать гневом, ненавистью и оскорблением. Он должен все переносить с полным бесстрастием и терпением. Но в этом терпеливом перенесения обид, в этом безусловном непротивлении злу мы напрасно стали бы искать высокий дух кроткого незлобия и всепрощающей любви. Нет, буддист так относится к причиняющим ему оскорбления потому, что ему не за что гневаться, нечего прощать другим. Гнев и прощение уместны лишь тогда, когда мы чувствуем причиненную нам обиду и сознаем, насколько она велика. Но истинный буддист не чувствует никакого оскорбления, как бы ни старались его оскорбить и как бы его ни мучили, потому что он считает за ничтожество и свое тело, и все проявления своей душевной жизни, и весь окружающий его мир и самую жизнь, Он ставит себя выше всего этого, в горделивом сознании того, что он сумел понять всю пустоту и ничтожество бытия со всеми его многоразличными обнаружениями. Отсюда и самые оскорбления кажутся ему столь ничтожными и пустыми, что на них ему и не стоит обращать своего его внимания, и сами оскорбители кажутся жалкими невеждами, воображающими причинить ему огорчение тем, чему он не придает никакого значения. Это прощение обид напоминает собою снисходительность взрослого человека к мелочным детским проделкам, неудачно направленным к тому, чтобы причинить ему неприятности. Таким образом, в основе предписаний буддизма, запрещающих причинять вред другим и мстить им за свои обиды, лежит не любовь, а лишь сожаление, происходящее притом не от искреннего сердечного участия к другому, а вызываемое надменным самомнением и презрением к другим. Вследствие этого, буддийская любовь отличается не деятельным, а страдательным характером; она является не постоянным живым, внутренним двигателем, побуждающим человека к самой широкой и разнообразной деятельности, а лишь отречением от некоторых действий. Отсюда и заповеди буддизма не столько призывают человека к деятельности, сколько запрещают ему действовать.
Остается еще заметить, что как бы мы ни понимали буддийскую любовь, во всяком случае, она, по смыслу буддийского учения, не составляет собою наивысшей добродетели. Она имеет только временное и условное значение. Для человека, вступившего на путь, приводящий к нирване, образ действий, определяемый буддийскою любовью, является наиболее удобным и выгодным. Он помогает ему скорее приближаться к достижению цели своего существования. В этом убеждает буддиста опыт. Гнев, вражда, ненависть и вообще всякое недоброжелательство в отношении к другим возмущают столь дорогое для буддиста покойное настроение его духа и постоянно поддерживают и усиливают это возмущение. Питающий вражду к другому человеку никогда не испытывает покоя, так как всегда думает о том, как бы причинить зло своему недругу. Завистливый, при виде счастья других, так же постоянно терзается душою. Мщение за причиненное зло только усиливает злобу другого и подвергает оскорбленного новым неприятностям. Если же человек не дает в своей душе места гневу, вражде, зависти, жажде мщения, то в ней водворяется столь желанный ему покой. На высшей ступени своего духовного усовершенствования буддист достигает полного покоя: он холоден и безучастен решительно ко всему; ему неведомы больше никакие возмущения духа, никакие желания; весь внешний мир для него превращается в мертвую пустыню; всякое проявление душевной жизни угасает. А такой заживо умерший буддийский подвижник уже не может больше чувствовать никакого сожаления к другим существам, не может, желать превращать их страдания. Самое различие добра и зла для него уже теряется; он становится выше того и другого. Возвысившись до такого состояния, буддист еще при жизни предвкушает блаженство полного уничтожения, которого немедленно же достигает после своей смерти. А там, в этом пустом ничтожестве, нет больше бытия, нет, следовательно, больше и никакой любви.
Таким образом, буддизм заповедует своим последователям не любовь, в истинном смысле этого слова, а лишь одно сожаление; это сожаление буддизм признает лишь наиболее целесообразным средством, значение которого постепенно умаляется, по мере приближения к цели, пока, наконец, самое сожаление навсегда превратится в душе буддийского подвижника.
Теперь рассмотрим кратко христианское учение о любви. Целью жизни человека, как образа Божия, по христианскому учению, служить достижение теснейшего единения с Богом, как своим первообразом, Это единение состоит в непосредственном личном общении с Богом и является источником вечно блаженной жизни. Достижение его обусловливается уподоблением человека Богу, как высочайшему и всесовершеннейшему идеалу святости. Христианский Бог есть Высочайшая, Бесконечная и Святейшая Любовь. По любви Он сотворил мир со всеми населяющими его существами и человеком, — венцом творений; по любви и с любовью Он всегда промышляет о мире; по любви Он предопределил спасти падшее человечество, приготовляет его к принятию Божественного Искупителя и, наконец, по любви сам Сын Божий нисшел на землю, принял на Себя полную человеческую природу, возвестил людям учение о любви и запечатлел эту божественную проповедь страдальческою смертью на кресте за все греховное человечество. По примеру такой бесконечной любви Бога в человеку, сам человек во всей своей жизни и деятельности должен руководиться самою искреннею и пламенною любовью к Богу, как своему Создателю, любвеобильному Отцу, Искупителю и всеблагому Промыслителю, Всецело любя Бога, Человек должен любить и всех людей, как, созданных по образу Божию и возлюбленных чад Божиих, искупленных божественною кровью. Эта любовь должна быть так же искренняя, глубока и неизменна, как и присущая природе каждого человека любовь к самому себе»; Только такая искренняя, глубоко коренящаяся в сердце человека и проникающая собою все его существо любовь и заповедуется христианством.
Так как любовь божественная служит источником многоразличной деятельности божественной, то и в человеке любовь не, должна ограничиваться одним только отрицательным, стремлением не причинять зла другому и не оказывать сопротивления злу, причиняемому кем-либо другим, но должна выражаться и в положительной деятельности. Полнота любви христианской может находить себе обнаружение только в полноте душевной жизни и самой кипучей и всесторонней внешней деятельности. Любовь, с одной стороны, как душевное состояние, обладает различными свойствами: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (1 Кор. 13:4-7). С другой стороны, любовь не ограничивается одною только душевною жизнью человека; она есть не только чувство, но и деятельное начало. Для христианина недостаточно видеть только страдания других и стараться не увеличивать этих страданий; недостаточно облегчать эти страдания; вся его многоразличная деятельность должна быть служением истинному благу других, доходящим до готовности полного пожертвования ради этого блага даже своею жизнью.
Христианское сострадание, как одно из обнаружений любви, имеет в своем основании не презрение, а, напротив, глубокое уважение к другим. Как бы низко ни пал человек в нравственном отношении, христианство, прежде всего, видеть в нем человеческую личность, носящую в себе образ божественный; оно указывает на него, как на члена одной великой человеческой семьи, созданной одним всеблагим Творцом, как на возлюбленное чадо Божие, за которое пострадал милосердый Сын Божий. Оно возвещает, что всякое доброе дело, сделанное для несчастных страдальцев, этой меньшей братии, принимается за слугу, оказанную самому Богочеловеку. Поэтому, истинный христианин с самым искренним участием и глубоким сочувствием протягивает руку помощи несчастному, как своему брату во Христе. Терпеливое христианское перенесение обид есть не выражение крайнего презрения ко всему окружающему, а великая и славная победа любви Христовой над враждою и гневом. Подвергающийся оскорблениям христианин вполне чувствует самое оскорбление, ясно видит всю его тяжесть, а потому, значить, руководясь естественным чувством, он может воспылать гневом и враждою на своего оскорбителя. Но он водворяет в своей душе терпение вместо гнева, любовь вместо ненависти, и чрез это обнаруживает свою высокую нравственную силу, побеждающую зло, и твердую веру в Божественного Спасителя, завещавшего Своим последователям добровольно переносить оскорбления, чтобы чрез это водворять на земле мир, взаимную любовь и согласие.
Из всего сказанного становится очевидным, какое важное значение имеет в христианстве любовь. Она не только служит главным средством, приводящим к достижению последней цели бытия, но входит и в саму эту цель, потому что вечное единение всех праведников с Богом, как Высочайшею Любовью, будет единение бесконечной, полной и всецелой любви. Вследствие этого, любовь имеет для христианина не временное, а вечное значение, наступит время, когда и пророчества прекратятся и языки умолкнут, и знания упразднится, останется одна любовь (1 Кор. 13:8) Таким образом, буддизм, запрещает ту, любовь, которую заповедует христианство. В основе буддийских предписаний лежит, сострадание, побуждающее лишь не делать зла, другим, и не мстить за, обиды, а в основе всего христианства лежит самая искренняя и пламенная любовь, побуждающая к самому широкому и многоразличному, служению благу ближних. Буддийское сострадание к живым существам истекает из презрения к ним, как к несчастным страдальцам, которые мучаются вследствие своего невежества, а христианское сострадание, как обнаружение любви сопровождается глубоким уважением к человеческой личности. Буддийское сожаление — это временная мера, приводящая в известной цели, теряющие всякое значение по достижении этой цели; а христианская любовь заключает в себе и саму цель, а потому имеет, не временное, а вечное непреходящее значение.
Оставляя в стороне подробный разбор такого сопоставления, как выходящий за пределы настоящей статьи, мы считаем вполне достаточным остановить внимание исключительно на сравнении буддийского и христианского учения о любви. Это сравнение даст нам возможность судить о той, насколько вообще могут быть сходными между собою буддийская и христианская этика.
Прежде всего, посмотрим, какова сущность той любви, которая заповедуется буддизмом. Указывая цель жизни человека в прямом погашении самой жизни, буддизм отрицает вообще всякое сильное душевное движение, как наибольшее возбуждение этой жизни; не одобряет никаких привязанности, как, поддерживающей в человеке желание жить. Поэтому он и не может заповедовать той любви, которая, глубоко коренится в сердце человека, наполняя собой всю его, душу, возбуждает в нем сильную привязанность к любимому существу и побуждает его к бескорыстному служению благу других, к подвигам высокого и глубокого сострадания. Заповедуя такую любовь, по крайней мере, поощряя ее буддизм, неминуемо стал бы в безвыходное противоречие самому себе: это заповедью он удалял бы своих последователей от той цели, к которой он старается их привести. К тому же такая любовь служит причиной многих страданий человека. Притом любви, к известной душенастроенности человека, буддизм не только не заповедует, но даже прямо ее запрещает. “Пусть никто не ищет того, что приятно и что неприятно, Не видеть того, что приятно, есть страдание, и видеть то, что, неприятно, есть страдание. Пусть, поэтому, никто ничего не любит; отсутствие любимого есть зло. Кто ничего не любит и ничего не ненавидит, не имеет оков”.
Но если буддизм запрещает то душевное состояние, которое мы называем любовь, то, что же должно разуметь под любовью в буддийском смысле слова? В буддизме не мало есть изречения, отрицающих и даже прямо запрещающих убийство, ненависть, вражду, гнев, словом, такие пороки, которые нарушают любовь. Последователю буддизма запрещается, как наносить оскорбления другим существам, так и мстить им за содеянные обиды; а с другой стороны, ему предписывается быть милостивым, сострадательным ко всем живым тварям и даже заботиться об их благосостоянии. Что все заповедуемые здесь действия вполне сходятся сии действиями любви, которую мы признали чуждую буддийской этике, в этом не может быть ни малейшего сомнения. Но действительно ли в основе их лежит любовь, на это можно будет, ответить, если рассмотрим побуждения, которыми они вызываются. В основе всех предписаний, запрещающих причинять другим существам оскорбления, страдания и смерть, лежит сознание бедственного и скорбного существования всего живущего на земле. Все, получившее бытие, тяжко мучится и стонет под тяжким бременем скорби, страданий и зол; поэтому все заслуживает глубокого сожаления. Эта жалость и должна удерживать человека от совершения таких поступков, которые могут только увеличить и без того огромную сумму страданий и бедствий земного существования. Но в этом буддийском сожалении уже замечается некоторый оттенок эгоистического презрения во всем существам. «Зачем я буду подвергать тебя страданию, зачем буду оскорблять тебя, когда ты и так жалок и несчастен, хотя бы ты и не замечал этого»? как бы так говорит буддист, избегая причинять какое бы не было страдание всякому живому существу. Это презрение становится еще заметнее, когда речь идет об отношении буддиста к своим оскорбителям. Ни на какую обиду, ни на какое страдание, причиняемое кем-либо, буддист не должен отвечать гневом, ненавистью и оскорблением. Он должен все переносить с полным бесстрастием и терпением. Но в этом терпеливом перенесения обид, в этом безусловном непротивлении злу мы напрасно стали бы искать высокий дух кроткого незлобия и всепрощающей любви. Нет, буддист так относится к причиняющим ему оскорбления потому, что ему не за что гневаться, нечего прощать другим. Гнев и прощение уместны лишь тогда, когда мы чувствуем причиненную нам обиду и сознаем, насколько она велика. Но истинный буддист не чувствует никакого оскорбления, как бы ни старались его оскорбить и как бы его ни мучили, потому что он считает за ничтожество и свое тело, и все проявления своей душевной жизни, и весь окружающий его мир и самую жизнь, Он ставит себя выше всего этого, в горделивом сознании того, что он сумел понять всю пустоту и ничтожество бытия со всеми его многоразличными обнаружениями. Отсюда и самые оскорбления кажутся ему столь ничтожными и пустыми, что на них ему и не стоит обращать своего его внимания, и сами оскорбители кажутся жалкими невеждами, воображающими причинить ему огорчение тем, чему он не придает никакого значения. Это прощение обид напоминает собою снисходительность взрослого человека к мелочным детским проделкам, неудачно направленным к тому, чтобы причинить ему неприятности. Таким образом, в основе предписаний буддизма, запрещающих причинять вред другим и мстить им за свои обиды, лежит не любовь, а лишь сожаление, происходящее притом не от искреннего сердечного участия к другому, а вызываемое надменным самомнением и презрением к другим. Вследствие этого, буддийская любовь отличается не деятельным, а страдательным характером; она является не постоянным живым, внутренним двигателем, побуждающим человека к самой широкой и разнообразной деятельности, а лишь отречением от некоторых действий. Отсюда и заповеди буддизма не столько призывают человека к деятельности, сколько запрещают ему действовать.
Остается еще заметить, что как бы мы ни понимали буддийскую любовь, во всяком случае, она, по смыслу буддийского учения, не составляет собою наивысшей добродетели. Она имеет только временное и условное значение. Для человека, вступившего на путь, приводящий к нирване, образ действий, определяемый буддийскою любовью, является наиболее удобным и выгодным. Он помогает ему скорее приближаться к достижению цели своего существования. В этом убеждает буддиста опыт. Гнев, вражда, ненависть и вообще всякое недоброжелательство в отношении к другим возмущают столь дорогое для буддиста покойное настроение его духа и постоянно поддерживают и усиливают это возмущение. Питающий вражду к другому человеку никогда не испытывает покоя, так как всегда думает о том, как бы причинить зло своему недругу. Завистливый, при виде счастья других, так же постоянно терзается душою. Мщение за причиненное зло только усиливает злобу другого и подвергает оскорбленного новым неприятностям. Если же человек не дает в своей душе места гневу, вражде, зависти, жажде мщения, то в ней водворяется столь желанный ему покой. На высшей ступени своего духовного усовершенствования буддист достигает полного покоя: он холоден и безучастен решительно ко всему; ему неведомы больше никакие возмущения духа, никакие желания; весь внешний мир для него превращается в мертвую пустыню; всякое проявление душевной жизни угасает. А такой заживо умерший буддийский подвижник уже не может больше чувствовать никакого сожаления к другим существам, не может, желать превращать их страдания. Самое различие добра и зла для него уже теряется; он становится выше того и другого. Возвысившись до такого состояния, буддист еще при жизни предвкушает блаженство полного уничтожения, которого немедленно же достигает после своей смерти. А там, в этом пустом ничтожестве, нет больше бытия, нет, следовательно, больше и никакой любви.
Таким образом, буддизм заповедует своим последователям не любовь, в истинном смысле этого слова, а лишь одно сожаление; это сожаление буддизм признает лишь наиболее целесообразным средством, значение которого постепенно умаляется, по мере приближения к цели, пока, наконец, самое сожаление навсегда превратится в душе буддийского подвижника.
Теперь рассмотрим кратко христианское учение о любви. Целью жизни человека, как образа Божия, по христианскому учению, служить достижение теснейшего единения с Богом, как своим первообразом, Это единение состоит в непосредственном личном общении с Богом и является источником вечно блаженной жизни. Достижение его обусловливается уподоблением человека Богу, как высочайшему и всесовершеннейшему идеалу святости. Христианский Бог есть Высочайшая, Бесконечная и Святейшая Любовь. По любви Он сотворил мир со всеми населяющими его существами и человеком, — венцом творений; по любви и с любовью Он всегда промышляет о мире; по любви Он предопределил спасти падшее человечество, приготовляет его к принятию Божественного Искупителя и, наконец, по любви сам Сын Божий нисшел на землю, принял на Себя полную человеческую природу, возвестил людям учение о любви и запечатлел эту божественную проповедь страдальческою смертью на кресте за все греховное человечество. По примеру такой бесконечной любви Бога в человеку, сам человек во всей своей жизни и деятельности должен руководиться самою искреннею и пламенною любовью к Богу, как своему Создателю, любвеобильному Отцу, Искупителю и всеблагому Промыслителю, Всецело любя Бога, Человек должен любить и всех людей, как, созданных по образу Божию и возлюбленных чад Божиих, искупленных божественною кровью. Эта любовь должна быть так же искренняя, глубока и неизменна, как и присущая природе каждого человека любовь к самому себе»; Только такая искренняя, глубоко коренящаяся в сердце человека и проникающая собою все его существо любовь и заповедуется христианством.
Так как любовь божественная служит источником многоразличной деятельности божественной, то и в человеке любовь не, должна ограничиваться одним только отрицательным, стремлением не причинять зла другому и не оказывать сопротивления злу, причиняемому кем-либо другим, но должна выражаться и в положительной деятельности. Полнота любви христианской может находить себе обнаружение только в полноте душевной жизни и самой кипучей и всесторонней внешней деятельности. Любовь, с одной стороны, как душевное состояние, обладает различными свойствами: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (1 Кор. 13:4-7). С другой стороны, любовь не ограничивается одною только душевною жизнью человека; она есть не только чувство, но и деятельное начало. Для христианина недостаточно видеть только страдания других и стараться не увеличивать этих страданий; недостаточно облегчать эти страдания; вся его многоразличная деятельность должна быть служением истинному благу других, доходящим до готовности полного пожертвования ради этого блага даже своею жизнью.
Христианское сострадание, как одно из обнаружений любви, имеет в своем основании не презрение, а, напротив, глубокое уважение к другим. Как бы низко ни пал человек в нравственном отношении, христианство, прежде всего, видеть в нем человеческую личность, носящую в себе образ божественный; оно указывает на него, как на члена одной великой человеческой семьи, созданной одним всеблагим Творцом, как на возлюбленное чадо Божие, за которое пострадал милосердый Сын Божий. Оно возвещает, что всякое доброе дело, сделанное для несчастных страдальцев, этой меньшей братии, принимается за слугу, оказанную самому Богочеловеку. Поэтому, истинный христианин с самым искренним участием и глубоким сочувствием протягивает руку помощи несчастному, как своему брату во Христе. Терпеливое христианское перенесение обид есть не выражение крайнего презрения ко всему окружающему, а великая и славная победа любви Христовой над враждою и гневом. Подвергающийся оскорблениям христианин вполне чувствует самое оскорбление, ясно видит всю его тяжесть, а потому, значить, руководясь естественным чувством, он может воспылать гневом и враждою на своего оскорбителя. Но он водворяет в своей душе терпение вместо гнева, любовь вместо ненависти, и чрез это обнаруживает свою высокую нравственную силу, побеждающую зло, и твердую веру в Божественного Спасителя, завещавшего Своим последователям добровольно переносить оскорбления, чтобы чрез это водворять на земле мир, взаимную любовь и согласие.
Из всего сказанного становится очевидным, какое важное значение имеет в христианстве любовь. Она не только служит главным средством, приводящим к достижению последней цели бытия, но входит и в саму эту цель, потому что вечное единение всех праведников с Богом, как Высочайшею Любовью, будет единение бесконечной, полной и всецелой любви. Вследствие этого, любовь имеет для христианина не временное, а вечное значение, наступит время, когда и пророчества прекратятся и языки умолкнут, и знания упразднится, останется одна любовь (1 Кор. 13:8) Таким образом, буддизм, запрещает ту, любовь, которую заповедует христианство. В основе буддийских предписаний лежит, сострадание, побуждающее лишь не делать зла, другим, и не мстить за, обиды, а в основе всего христианства лежит самая искренняя и пламенная любовь, побуждающая к самому широкому и многоразличному, служению благу ближних. Буддийское сострадание к живым существам истекает из презрения к ним, как к несчастным страдальцам, которые мучаются вследствие своего невежества, а христианское сострадание, как обнаружение любви сопровождается глубоким уважением к человеческой личности. Буддийское сожаление — это временная мера, приводящая в известной цели, теряющие всякое значение по достижении этой цели; а христианская любовь заключает в себе и саму цель, а потому имеет, не временное, а вечное непреходящее значение.
Обсуждения Буддийское и христианское учение о любви