Предположим, есть человек. Самый простой человек. Ничем не примечательна судьба его, ничем, в общем-то, не омрачена она. Быть может, оттого и не примечательна. Ведь не те ли удары, которые случается нам перенести от судьбы, чаще всего подвигают нас к открытиям? И не являются ли эти самые «открытия» вскрытиями наших глубоких ран? Я говорю, конечно, прежде всего об открытиях философского плана, ведь философия есть изначально не что иное, как диалог ищущей души с самой собой – и у кого ж ещё ей выспрашивать? Так случилось, что философские проблемы как проблемы глубоко личные редко интересуют человечество. Не человека – человечество, некую общность с её общепринятыми нормами, мерками дозволенного и порицаемого. Мерилом общности и измеряются чаще всего достоинства и недостатки отдельного человека (не хотелось бы использовать здесь столь распространённые термины как «индивид» или «индивидуум»; по правде говоря, под этими понятиями чаще разумеют совсем не то, что можно разуметь под именем «человек»). Впрочем, и раньше находились те, кто обращал внимание на это (как раз те, кто предпочёл бы называться «человек», а не «индивидуум»).
Итак, предположим, есть человек. Неужто у него, не омрачённого тяжкими думами о справедливости (судьбы, Бога?), не найдётся в душе некий омут, в который порою так соблазнительно упасть? Неужто он не способен быть чутким к тем состояниям, которые нам временами дарует ветер с другого берега, несущий таинственный аромат непреступной Истины? О, он предпочитает жизнь беспечную, и даже верит, что живёт как раз тем, что предпочёл бы! Ну, хорошо, пускай не беспечную… быть может, это не то слово… но – полную? Настоящую? И – в таком случае – значит ли это, что он – этот простак, обеспеченный всем, чего порою так не хватает менее удачливым, – значит ли это, что он всецело находится в той точке, к которой стремится пытливый ум философа – пускай и эпикурейца, хотя совсем и не обязательно: зачем вообще кому бы то ни было философствовать, если он уже ощущает полноту жизни? Философствуют с намерением достичь этой полноты, иначе же – каков смысл? Однако каким бы маститым философ ни был (а чем философ «маститее», тем он, пардон, менее философ), столь желаемой изначально полноты ему достичь никогда практически не удаётся. В чём же проблема? Может, не нужно тогда и начинать философствовать?
Я упомянул об «открытиях», являющихся в основном следствием «вскрытия» душевных ран, обнаружения невосполнимых потерь, которые так хотелось бы восполнить и которые, к тому же, невозможно было бы заменить. Осознание невозможности замены – вот один из факторов, движущих искателем. Любая замена трактуется с необходимостью не иначе как подмена, другим словом - жульничество. Это – факт, объясняющий многое, ибо он объясняет, по сути, вещь чрезвычайно – если не самую – важную, вещь, которую необходимо уяснить в первую очередь. Дело в том, что сама ситуация представляется мыслящему существу с необходимостью иной, нежели ей кем-то назначено быть. Если я так выражаюсь, то отнюдь не оттого, что действительно считаю, что кто-то назначает чему-либо быть – я этого знать пока не могу. Я всего лишь стараюсь выразиться так, чтоб можно было нагляднее представить положение попавшего в замешательство – а не иначе, как именно этими словами следует определить положение начинающего философа. А впрочем, и продвинутого тоже (не столь важно, куда).
Человек попадает в замешательство по разным причинам, в связи с разными ситуациями. В подобного рода замешательство может привести как непосредственный опыт, так и чисто спекулятивное рассуждение, или наблюдение. К примеру, Кант, будучи уже весьма продвинутым философом, внезапно обнаруживает в себе откуда-то взявшееся сомнение, столь сильно терзающее, что он берётся за пересмотр незыблемых основ всей философской традиции. Это – замешательство спекулятивного характера. А вот опытное: Кьеркегор теряет свою любимую – о, вероятно, она была ему гораздо больше, чем просто «любимая»… однако, тема эта весьма сложная и крайне неделикатная. Оставим её – уже итак понятно, что я имею ввиду. Можно обойтись и без дальнейших примеров – каждый может привести сюда свой, но и без этого a priori вроде бы ясно, что человек не станет искать лучших условий, когда его вполне устраивают сиюминутные, когда он успокоен и даже упокоен в своём убеждении о незыблемости порядка, в который он столь органично вписан и которому всецело и охотно (а может, просто неосознанно) подчинился. И столь же ясно, что размышление философского плана имеет отправную точку в том месте, где основания всяческих незыблемых убеждений расшатаны – а иначе зачем об этом рассуждать?..
Точно так же теряет значимость философствование любого рода, если тут же на замену старым убеждениям находятся новые. Где же тогда место философии? В тот краткий промежуток – от потери до замены? Быть может. Но раз замена нашлась столь быстро – возникает новый вопрос: продержится ли она на этом месте дольше предыдущей и насколько? Иными словами, невольно сразу возникают сомнения в том, что замена стояща. Что это действительно то. Настоящее, а не суррогат. Ведь то, что мы так долго принимали за чистую монету, на поверку в два счёта оказалось подделкой! Или то, что мы всегда считали неотъемлемой частью своей жизни – вдруг нами потеряно. Как можно вообразить, что Кьеркегор нашёл бы себе новую Регину? И это не могла бы быть другая девушка за невозможностью вернуть себе свою. Немыслимо, чтобы она заняла оставленное прежде место в сердце влюблённого: всё равно это будет уже не Она. Легкомысленны те, кто подобным образом разменивается своей любовью. Любят ли они по-настоящему?
Стало быть, с того места, где случился обвал, мы начинаем строить мост, по которому собираемся потом перебраться на ту сторону, а попасть нам туда критически необходимо. Кого мы возьмём себе в помощники? Разум? Или веру? А может, склонимся перед фатумом и сядем в смиренном ожидании смотреть, что будет дальше? Кого бы из известных философов, или богословов, мы ни взяли – у каждого найдутся на то свои рекомендации. И каждый положит в чём-то новое основание. Наше дело – выбирать и отвергать. Но выбирая, мы неизбежно обнаруживаем, что данные нам рекомендации ошибочны либо неполны, что со временем становится всё яснее; а отвергая – мучаемся мыслью, что упускаем то единственно верное направление, что сулит приближение цели. В сущности, вся наша жизнь – такое вот «сидение на берегу», проводимое в мучениях с выбором или в ожидании чуда. И так долго мы уже сидим, что даже если и явлено нам подлинное чудо, то мы неспособны поверить в него. И – конечно! – как же нам, знающим лишь явленное непосредственно, суметь отличить подлинное от пустого фарса? Ведь среди нас уже столько «соблазнившихся», коим мы никак не доверяем. И мы уже горды, что не сдвинулись за ними с насиженного места: «Это наш крест!» – восклицаем мы, – «Ad augusta per angusta!»
А что же выведенный нами на арену, да так там за всеми этими рассуждениями и оставленный «простой человек»?.. Впрочем, не думаю, чтобы ему столь важно было внимание, к тому же ещё таких «неудачников». Он вполне, в отличие от нас, философствующих душ, уверен в себе, ему, в общем-то, не о чем беспокоится. В самом деле, не желать же ему того худшего, что может с ним произойти – потери этой уверенности, которая в свою очередь возможна лишь в случае непредвиденных обстоятельств, может, даже трагедии? Оставим его, мы, столь же жаждущие приобщения к его блаженному состоянию, сколь и презирающие его за то, что он им обладает!
Итак, предположим, есть человек. Неужто у него, не омрачённого тяжкими думами о справедливости (судьбы, Бога?), не найдётся в душе некий омут, в который порою так соблазнительно упасть? Неужто он не способен быть чутким к тем состояниям, которые нам временами дарует ветер с другого берега, несущий таинственный аромат непреступной Истины? О, он предпочитает жизнь беспечную, и даже верит, что живёт как раз тем, что предпочёл бы! Ну, хорошо, пускай не беспечную… быть может, это не то слово… но – полную? Настоящую? И – в таком случае – значит ли это, что он – этот простак, обеспеченный всем, чего порою так не хватает менее удачливым, – значит ли это, что он всецело находится в той точке, к которой стремится пытливый ум философа – пускай и эпикурейца, хотя совсем и не обязательно: зачем вообще кому бы то ни было философствовать, если он уже ощущает полноту жизни? Философствуют с намерением достичь этой полноты, иначе же – каков смысл? Однако каким бы маститым философ ни был (а чем философ «маститее», тем он, пардон, менее философ), столь желаемой изначально полноты ему достичь никогда практически не удаётся. В чём же проблема? Может, не нужно тогда и начинать философствовать?
Я упомянул об «открытиях», являющихся в основном следствием «вскрытия» душевных ран, обнаружения невосполнимых потерь, которые так хотелось бы восполнить и которые, к тому же, невозможно было бы заменить. Осознание невозможности замены – вот один из факторов, движущих искателем. Любая замена трактуется с необходимостью не иначе как подмена, другим словом - жульничество. Это – факт, объясняющий многое, ибо он объясняет, по сути, вещь чрезвычайно – если не самую – важную, вещь, которую необходимо уяснить в первую очередь. Дело в том, что сама ситуация представляется мыслящему существу с необходимостью иной, нежели ей кем-то назначено быть. Если я так выражаюсь, то отнюдь не оттого, что действительно считаю, что кто-то назначает чему-либо быть – я этого знать пока не могу. Я всего лишь стараюсь выразиться так, чтоб можно было нагляднее представить положение попавшего в замешательство – а не иначе, как именно этими словами следует определить положение начинающего философа. А впрочем, и продвинутого тоже (не столь важно, куда).
Человек попадает в замешательство по разным причинам, в связи с разными ситуациями. В подобного рода замешательство может привести как непосредственный опыт, так и чисто спекулятивное рассуждение, или наблюдение. К примеру, Кант, будучи уже весьма продвинутым философом, внезапно обнаруживает в себе откуда-то взявшееся сомнение, столь сильно терзающее, что он берётся за пересмотр незыблемых основ всей философской традиции. Это – замешательство спекулятивного характера. А вот опытное: Кьеркегор теряет свою любимую – о, вероятно, она была ему гораздо больше, чем просто «любимая»… однако, тема эта весьма сложная и крайне неделикатная. Оставим её – уже итак понятно, что я имею ввиду. Можно обойтись и без дальнейших примеров – каждый может привести сюда свой, но и без этого a priori вроде бы ясно, что человек не станет искать лучших условий, когда его вполне устраивают сиюминутные, когда он успокоен и даже упокоен в своём убеждении о незыблемости порядка, в который он столь органично вписан и которому всецело и охотно (а может, просто неосознанно) подчинился. И столь же ясно, что размышление философского плана имеет отправную точку в том месте, где основания всяческих незыблемых убеждений расшатаны – а иначе зачем об этом рассуждать?..
Точно так же теряет значимость философствование любого рода, если тут же на замену старым убеждениям находятся новые. Где же тогда место философии? В тот краткий промежуток – от потери до замены? Быть может. Но раз замена нашлась столь быстро – возникает новый вопрос: продержится ли она на этом месте дольше предыдущей и насколько? Иными словами, невольно сразу возникают сомнения в том, что замена стояща. Что это действительно то. Настоящее, а не суррогат. Ведь то, что мы так долго принимали за чистую монету, на поверку в два счёта оказалось подделкой! Или то, что мы всегда считали неотъемлемой частью своей жизни – вдруг нами потеряно. Как можно вообразить, что Кьеркегор нашёл бы себе новую Регину? И это не могла бы быть другая девушка за невозможностью вернуть себе свою. Немыслимо, чтобы она заняла оставленное прежде место в сердце влюблённого: всё равно это будет уже не Она. Легкомысленны те, кто подобным образом разменивается своей любовью. Любят ли они по-настоящему?
Стало быть, с того места, где случился обвал, мы начинаем строить мост, по которому собираемся потом перебраться на ту сторону, а попасть нам туда критически необходимо. Кого мы возьмём себе в помощники? Разум? Или веру? А может, склонимся перед фатумом и сядем в смиренном ожидании смотреть, что будет дальше? Кого бы из известных философов, или богословов, мы ни взяли – у каждого найдутся на то свои рекомендации. И каждый положит в чём-то новое основание. Наше дело – выбирать и отвергать. Но выбирая, мы неизбежно обнаруживаем, что данные нам рекомендации ошибочны либо неполны, что со временем становится всё яснее; а отвергая – мучаемся мыслью, что упускаем то единственно верное направление, что сулит приближение цели. В сущности, вся наша жизнь – такое вот «сидение на берегу», проводимое в мучениях с выбором или в ожидании чуда. И так долго мы уже сидим, что даже если и явлено нам подлинное чудо, то мы неспособны поверить в него. И – конечно! – как же нам, знающим лишь явленное непосредственно, суметь отличить подлинное от пустого фарса? Ведь среди нас уже столько «соблазнившихся», коим мы никак не доверяем. И мы уже горды, что не сдвинулись за ними с насиженного места: «Это наш крест!» – восклицаем мы, – «Ad augusta per angusta!»
А что же выведенный нами на арену, да так там за всеми этими рассуждениями и оставленный «простой человек»?.. Впрочем, не думаю, чтобы ему столь важно было внимание, к тому же ещё таких «неудачников». Он вполне, в отличие от нас, философствующих душ, уверен в себе, ему, в общем-то, не о чем беспокоится. В самом деле, не желать же ему того худшего, что может с ним произойти – потери этой уверенности, которая в свою очередь возможна лишь в случае непредвиденных обстоятельств, может, даже трагедии? Оставим его, мы, столь же жаждущие приобщения к его блаженному состоянию, сколь и презирающие его за то, что он им обладает!
Обсуждения Ветер с другого берега