К своим сорока я подошёл не в лучшей форме. Возрастной психологический кризис усугубился разводом, разгромной рецензией рукописи, которой я посвятил три года, к тому же моя бывшая, с которой я продолжал жить в одной квартире, позарилась на наследство родной тётки, перетащила её, полусумасшедшую, в Ленинград, и ушла в очередной запой, разнообразя вечера то истерикой, то дракой.
Это был край. В один день я оформил отпуск, собрал рюкзак, стащил с антресолей пакет с байдаркой и, спустя час, толпой отъезжающих дачников был втиснут в душную электричку, толстой потной тёткой прижат к стене вместе со своим громоздким багажом. Привставая на цыпочки, я жадно ловил мокрым лицом струю прохладного воздуха, что изредка прорывалась ко мне из приоткрытого окна.
На узкой полосе между железнодорожной насыпью и кромкой озера начал торопливо собирать свою крошечную одноместную байдарку, тихо матерился, когда шлак и осколки стёкол впивались в босые пятки. Небо было подёрнуто белесою дымкою и лучи солнца, пройдя сквозь эту пелену, слово через увеличительное стекло, жгли плечи и голову. Поскорее оттолкнулся веслом от берега и через жидкую поросль камыша, в которой полоскались рваные полиэтиленовые пакеты и пустые пачки из-под сигарет, стал выбираться на чистую воду Приозерского плёса. Хотел подбодрить себя: "Наконец-то свобода!" - но не спелось. Я был пуст, как дырявое ведро. Ненужность никому, одиночество навалились тоской, меланхолией. Пугая откровенностью, пришло убеждение, что из этого путешествия я уже не вернусь. И как ни странно мне стало легче, даже улыбнулся: хоть какое-то разнообразие.
Спуск по реке Пярне занял остаток вечера и в Ладогу я вышел ночью, уверенно направил байдарку к знакомому ориентиру - светлому пятну скалы на фоне чёрного леса далёких островов - мимо рыбацких сетей и подмигивающих бакенов, оставляя слева и сзади попсовую музыку ночных танцев на турбазе, смех и повизгивание резвящейся молодёжи. Ладога плавно покачивалась, словно дышала. Накануне штормило и к этому берегу согнало все водоросли, вода из-за них была густой, как кисель, водоросли висли на лопастях и тянули весло вниз, но я упрямо махал им, двигаясь к единственной цели: поставить палатку на каменистом острове, забраться внутрь и уснуть.
Я просыпался когда хотелось пить. Кипятил чай, пил его с сухарями, не утруждая себя, тут же, чуть в костёр, сливал воду и снова на коленях вползал в своё жилище, чтобы забыться мертвецким сном. Иногда мне снился отец, умерший десять лет назад, в белой одежде похожий на священника он поднимался по лестнице и звал меня за собой. Во сне я понимал, что не следует идти за ним, сопротивлялся изо всех сил и просыпался. Потом долго лежал в абсолютной темноте, слушая, как ветер полощет брезент палатки, словно хочет порвать его. Так прошло три дня или неделю - я не знаю, но однажды я не захотел возвращаться в палатку, поставил вариться пшённую кашу, а сам пошёл умываться ледяной водой. На Ладоге становилось холодно, и я решил вернуться на Вуоксу, погулять по островам, порыбачить.
Озеро было спокойным. День обещал быть хорошим и не сулил неожиданностей. Я не стал закрывать кокпит фартуком, сунул его под борт и заткнул сверху удочками. Лопасти весла привычно зачапали по воде. После нескольких дней безделья было приятно ощутить напряжение в мышцах рук и груди; с силой взмахивая веслом, я разгонял байдарку по ровной воде. Но едва миновал крайний мыс острова, как откуда-то издалека, с открытой Ладоги напористо, с нарастающей энергией потянул сквозняк, в считанные минуты перешёл в шквалистый ветер, забурлил крутыми волнами с пенными барашками на гребнях. Моё судёнышко, условно-устойчивое даже в стоячей воде, швыряло волнами как поплавок и каждая, последующая грозила накрыть меня с головой, а это означало только одно: открытая байдарка моментально утонет, я без спасательного жилета побарахтаюсь минуту в ледяной воде и отправлюсь следом. Каждую следующую волну я встречал с ужасом, отяжелевшими руками с трудом ворочая веслом.
Я не понял, как это случилось, но то что нами понимается и ощущается как небо, вдруг раздвинулось, обрамлённое сполохами, похожими на северное сияние, обнажив свою бесконечную глубину, и зазвучала музыка... Вернее, музыки не было, было только ощущение её, великой и божественной, могучими аккордами она поднималась ввысь, и я поднимался вместе с нею. А потом в какой-то момент, уже с огромной высоты, я увидел крошечную байдарку, себя в ней, жалкого, беспомощного, отчаянно машущего веслом в сумасшедшей суматохе волн. Я понял, что если сейчас оставлю его, то есть себя, я умру, и одной могильной плитой на прибрежных скалах станет больше. Мне стало по-настоящему страшно, я ещё не был готов к этому, ещё не пришло моё время, и тогда со всей силою, на которую был способен, я обратился: "Спаси и помоги..."
Волна накатывались одна за другой, каждая четвёртая была с высоким гребнем. На счёт четыре сильным гребком правой лопасти весла я разворачивал нос байдарки на волну, помогая ей взобраться на гребень, после чего легонько подгребал левой. Я был так увлечён этим своим делом, что, вплыв в Пярну, упорно продолжал махать веслом, находясь под впечатлением пережитого. И лишь когда не удалось сходу преодолеть перекат, я бросил весло, сполз на дно байдарки, позволив течению сносить её куда придётся. Мысленно я был над Ладогой, вместе с другими существами, внешне похожими на большие и маленькие солнца, уносился в бесконечность, в огненных белых энергиях сгорая без остатка и возрождаясь снова.
Прошлым лето я отдыхал в бухте "Туристов", притопав туда по берегу. Вечером, коротая время у затухающего костра, я рассказывал своему товарищу о давнем приключении, а потом решил сопроводить свой рассказ наглядной иллюстрацией. Мы поднялись на прибрежную скалу, и я замер с открытым ртом: в том месте, куда я собирался ткнуть пальцем, прямо от поверхности и высотою в несколько километров поднимался белый столб совершенно правильной формы. Видение длилось не более минуты, и белый столб на наших глазах разбежался в разные стороны кучевыми облаками.
На узкой полосе между железнодорожной насыпью и кромкой озера начал торопливо собирать свою крошечную одноместную байдарку, тихо матерился, когда шлак и осколки стёкол впивались в босые пятки. Небо было подёрнуто белесою дымкою и лучи солнца, пройдя сквозь эту пелену, слово через увеличительное стекло, жгли плечи и голову. Поскорее оттолкнулся веслом от берега и через жидкую поросль камыша, в которой полоскались рваные полиэтиленовые пакеты и пустые пачки из-под сигарет, стал выбираться на чистую воду Приозерского плёса. Хотел подбодрить себя: "Наконец-то свобода!" - но не спелось. Я был пуст, как дырявое ведро. Ненужность никому, одиночество навалились тоской, меланхолией. Пугая откровенностью, пришло убеждение, что из этого путешествия я уже не вернусь. И как ни странно мне стало легче, даже улыбнулся: хоть какое-то разнообразие.
Спуск по реке Пярне занял остаток вечера и в Ладогу я вышел ночью, уверенно направил байдарку к знакомому ориентиру - светлому пятну скалы на фоне чёрного леса далёких островов - мимо рыбацких сетей и подмигивающих бакенов, оставляя слева и сзади попсовую музыку ночных танцев на турбазе, смех и повизгивание резвящейся молодёжи. Ладога плавно покачивалась, словно дышала. Накануне штормило и к этому берегу согнало все водоросли, вода из-за них была густой, как кисель, водоросли висли на лопастях и тянули весло вниз, но я упрямо махал им, двигаясь к единственной цели: поставить палатку на каменистом острове, забраться внутрь и уснуть.
Я просыпался когда хотелось пить. Кипятил чай, пил его с сухарями, не утруждая себя, тут же, чуть в костёр, сливал воду и снова на коленях вползал в своё жилище, чтобы забыться мертвецким сном. Иногда мне снился отец, умерший десять лет назад, в белой одежде похожий на священника он поднимался по лестнице и звал меня за собой. Во сне я понимал, что не следует идти за ним, сопротивлялся изо всех сил и просыпался. Потом долго лежал в абсолютной темноте, слушая, как ветер полощет брезент палатки, словно хочет порвать его. Так прошло три дня или неделю - я не знаю, но однажды я не захотел возвращаться в палатку, поставил вариться пшённую кашу, а сам пошёл умываться ледяной водой. На Ладоге становилось холодно, и я решил вернуться на Вуоксу, погулять по островам, порыбачить.
Озеро было спокойным. День обещал быть хорошим и не сулил неожиданностей. Я не стал закрывать кокпит фартуком, сунул его под борт и заткнул сверху удочками. Лопасти весла привычно зачапали по воде. После нескольких дней безделья было приятно ощутить напряжение в мышцах рук и груди; с силой взмахивая веслом, я разгонял байдарку по ровной воде. Но едва миновал крайний мыс острова, как откуда-то издалека, с открытой Ладоги напористо, с нарастающей энергией потянул сквозняк, в считанные минуты перешёл в шквалистый ветер, забурлил крутыми волнами с пенными барашками на гребнях. Моё судёнышко, условно-устойчивое даже в стоячей воде, швыряло волнами как поплавок и каждая, последующая грозила накрыть меня с головой, а это означало только одно: открытая байдарка моментально утонет, я без спасательного жилета побарахтаюсь минуту в ледяной воде и отправлюсь следом. Каждую следующую волну я встречал с ужасом, отяжелевшими руками с трудом ворочая веслом.
Я не понял, как это случилось, но то что нами понимается и ощущается как небо, вдруг раздвинулось, обрамлённое сполохами, похожими на северное сияние, обнажив свою бесконечную глубину, и зазвучала музыка... Вернее, музыки не было, было только ощущение её, великой и божественной, могучими аккордами она поднималась ввысь, и я поднимался вместе с нею. А потом в какой-то момент, уже с огромной высоты, я увидел крошечную байдарку, себя в ней, жалкого, беспомощного, отчаянно машущего веслом в сумасшедшей суматохе волн. Я понял, что если сейчас оставлю его, то есть себя, я умру, и одной могильной плитой на прибрежных скалах станет больше. Мне стало по-настоящему страшно, я ещё не был готов к этому, ещё не пришло моё время, и тогда со всей силою, на которую был способен, я обратился: "Спаси и помоги..."
Волна накатывались одна за другой, каждая четвёртая была с высоким гребнем. На счёт четыре сильным гребком правой лопасти весла я разворачивал нос байдарки на волну, помогая ей взобраться на гребень, после чего легонько подгребал левой. Я был так увлечён этим своим делом, что, вплыв в Пярну, упорно продолжал махать веслом, находясь под впечатлением пережитого. И лишь когда не удалось сходу преодолеть перекат, я бросил весло, сполз на дно байдарки, позволив течению сносить её куда придётся. Мысленно я был над Ладогой, вместе с другими существами, внешне похожими на большие и маленькие солнца, уносился в бесконечность, в огненных белых энергиях сгорая без остатка и возрождаясь снова.
Прошлым лето я отдыхал в бухте "Туристов", притопав туда по берегу. Вечером, коротая время у затухающего костра, я рассказывал своему товарищу о давнем приключении, а потом решил сопроводить свой рассказ наглядной иллюстрацией. Мы поднялись на прибрежную скалу, и я замер с открытым ртом: в том месте, куда я собирался ткнуть пальцем, прямо от поверхности и высотою в несколько километров поднимался белый столб совершенно правильной формы. Видение длилось не более минуты, и белый столб на наших глазах разбежался в разные стороны кучевыми облаками.
Обсуждения Страна души моей