17
В ворота павильона киностудии въехала с улицы бронированная военная агит-машина.
– Так! Ну-ка, вышли все быстро из студии, уроды! Я – спонсор показа!
В золочёном резном кресле сидел Режиссёр – в белом кепи, зрелый, импозантный, стильно одетый мужчина с перстнями на пальцах.
В ворота павильона киностудии въехала с улицы бронированная военная агит-машина.
– Так! Ну-ка, вышли все быстро из студии, уроды! Я – спонсор показа!
В золочёном резном кресле сидел Режиссёр – в белом кепи, зрелый, импозантный, стильно одетый мужчина с перстнями на пальцах.
– Ефремовна, объясни мальчику, что спонсор нашего показа - проказа!.. – полуобернувшись в сторону броневика, он договорил: – Динь-динь? Или - до другого раза?..
Ассистент режиссёра Ефремовна, с прижатым к большой груди пухлым сценарием, сделала в сторону машины движение пальцами, будто повернула ручку выключателя.
– Чик, – броневик исчез просто, без затей.
– Всё! – хлопнул режиссёр в свои ладошки. – Ефремовна, приготовились к съёмке!
– Стригали куда-то ушли, Аполлон Давыдович.
– Так найдите. Или что, мне опять снимать пиджак и всё самому? Как всегда?
– Как всегда, Давыд Аполлоныч, миленький, как всегда.
– Ну, тогда так! – киномастер эффектно поруководил съёмочным процессом. – Поставьте на заднем плане Северный город! Сбоку - болотца. Сверху - чуть чухоненьких облачков! А снизу - позовите Чёрную Пургу, пусть пошаманит!.. – на съёмочной площадке и вообще, по всему свету раздались аплодисменты; из разных тёмных углов студии выкатились репортёры. – Ну, давайте, братцы, берите у меня интервью по-быстрому, – мэтр красиво сел обратно в кресло. – У меня однажды раньше была собака-братан, по кличке Амур. Не уберёг я Амурку, порвали его волки красные… Завёл я тогда с будущего лета на прошлую зиму другого пса-братана по кличке Б-мур, но и его не уберёг, порвал он серую футболку и убёг. Так Б-мур попал в МУР. Теперь, говорят, до генерала наверняка дойдёт. Будет в лампасах щеголять мой Б-мурка. Пока не попадёт к уркам. Я обещать вам ничего из новых шедевров не буду, но, всё-таки, попробую вчера снять этот фильм так, как завтра его уже снял. Всё! Мы с Ефремовной сейчас по грибы пойдём!
Помрежи подали ему полную корзину, и красавец высыпал её содержимое на пол. Бутафорские грибы с лёгким стуком раскатились по площадке. Репортёры ползали, собирая, и цепко зыркали глазами по сторонам. Режиссёр встал. Высок, красив! Ну, просто, как никогда!
– Ты где, мать?
– Да за маслёночек завалилась! – проскрежетал голос Ефремовны из-за расписанного осенним лесом задника. – Руку-то подай, Аполлонушка! В прорезь задника, меж берёзками, просунулась сухая скрюченная рука чёрно-коричневого цвета.
– Щас! – заливисто хохотал Режиссёр. – А то я вас с маслёнками этими не знаю!.. – репортёры, перестав на мгновение ползать, кратко поаплодировали. – Я лучше уж буду по-прежнему на опятах испытываться! А вот потом, коли, не помрём, сморчковаться наладимся ходить в лесок тот заповедный!.. – бесстрашно подошёл к заднику, который тут же ожил, и «вошёл» в лес…
Красота: рощица березнячка горела золотцем листиков, солнышко сверкало меж тоненьких беленьких стволов и веточек!..
– Ау-у!.. Причёску свою там не помяла часом?
Ефремовна вышла из-за дерева молоденькой щекастой девушкой-геологом:
– Ты смеёшься, Давидушка, с рыжиков-то или как? Забыл, что мы уж, поди, третий сентябрь подряд тибетимся – все бритовки мои, с войны ещё не обменянные, об ваши черепушки драмы нашей затупилися, к лешему!
– Нашла чего?..
– Мелочь всякая стелется, пан Волупан!.. – девица снова ушла в берёзы. – О!.. Нашла один волосиновик… Шаманка, лови!.. – мимо пробежал низкорослый местный житель, одетый по крестьянской моде конца 18 века: под мышкой - книжка, под другой - бубен ручной работы. – На бубён свой посади да наяривай, - к зиме корни с цветами выпустит…
Ефремовна с Режиссёром взошли на крутояр. Стремительно летели за их спинами облака.
– Это никак, пошту пролетаем?!! – всплеснула баба ладошками. – Ох-ти, горе моё тузлуковое, не поспею ж весточку в корзиночку бросить!.. – облака резко сменили направление полёта. – Эх! Проспала, голова садовая!.. А всё ты, ирод, - подначиваешь. Ты запишешь-нет меня, изверг?!
– Нет, Ефремка, – сев в траву, Режиссёр снял мокасины, – я ведь, что видел, что слышал, о том и записываю. Ничего не фантазирываю, ты же знаешь. Не пытай меня попусту, – он придвинулся к пеньку, достал карандаш. – Лучше глянь, что по правому борту промахиваем?
– А чего туды глядеть-то, Владимир Ильич? – старуха полезла в шалаш и достала из планшетки карту. – За поштой сразу вокзал с телеграфом и телефоном, а потом сто лет ещё будет в пустыне оазисом пахнуть, миражи моржами поползут да яблоньки зацветут червивые…
– Так уж прямо и червивые!
– Как есть все червивые, и не сомневайся, Гагарин ты мой!
– Да ты глянь, не ленись: это всё по левому борту тебе блазнит. Ну, глянь…
Ефремовна отодвинула в сторону часть задника с нарисованными облаками:
– Да гляжу уже, гляжу, Юрочка… Кремль какой-то.
Мимо проплывала станция. Внешний вид её был по тогдашней моде стилизован Кузьмичом под кремлёвскую стену: башни, рубиновые звёзды… всё светилось, переливалось…
– С зубчиками?
– А мне по бубну! По мне хоть с шурупчиками!.. – она наладила на нос очки с перевязанными изолентой дужками. – Не знаю, как их прозвище, только много их там, Юрок, твоих супчиков!..
Вся станция была в кишащем месиве опарышей. Но от обычных они отличались тем, что у каждого на пузе вместо чёрного пятнышка – золотисто-красный погончик.
– Что делают?
– Нет, уж от этого избавь. Хочешь, сам выясняй, если ты такой смелый! Ну что, тормозить?
– Да ты сдурела, старая? – оторвался Режиссёр от записей на пеньке. – И так горючки только в одну сторону дали, ещё с кремлями делиться, что ль?..
По кромке опушки еле-еле ползла телега, с впряжённым в неё Фаргипэ. Ефремовна и Режиссёр быстро догнали повозку, и Маэстро заорал в ухо Фаргипэ:
– Газу!
– То-то! – Ефремовна схватила вожжи, вытянула Фаргипэ вдоль спины. – Но, милая, ту-ту-у! – повозка с грохотом неслась по полю, а бабка вопила во всё горло. – Пока-а, Кремлю-юка-а-а!.. – и вдруг запела, дребезжа голосом и не жалея его. – А-а -атпустила б ты меня, Земля!.. Мля!.. То ли это смех? – грех!.. То ли это плач? – кляч!..
18
Телега влетела во двор таёжного скита. Фаргипэ, хрипя, весь в пене, свалился в копёшку сена у сарайки. Ломая каблуками доски крыльца, Ефремовна, рывком открыла тяжёлую, обитую ржавой жестью дверь в избу. Режиссёр еле успевал за ней. С каким-то ГПУ-шным грохотом поднимались они по крутой, скрипучей лестнице. В полумраке чердака, ударяясь о тёмные переплетения стропил и спотыкаясь о нижние поперечные балки, Ефремовна и Режиссёр добрались до огромной дубовой кровати. Ложе хоть и было застелено роскошным вышитым покрывалом и тускло сверкало блёстками плюшевых подушек, но всё - в толстых нитях серой паутины. Они сдвинули кровать с места, разгребли чердачную засыпку и вдвоём, крякнув, с трудом открыли в полу чердака люк. Запалив толстый огарок свечи, начали спускаться...
Каменная лестница вела в подземелье, в склеп, в центре которого стоял мольберт с открытым ноутбуком на нём. Держа огарок в залитой воском руке, старуха проскрипела:
– Какая была страна-то, а, Аполлон?
Режиссёр скользнул пальцами по клавиатуре:
– Сейчас, отмотаю… – вгляделся в экран. – Со-юз. Какой-то. Ты о такой стране не слыхала?
– Нет, про Союз, Аполлон, пока не слыхала. Хотя, раньше чего-то такое прорезывается в памятках, – заметила в углу большой средневековый глобус. – На атлáсе-то её совсем, что ли, нет?
Режиссёр вынул лупу, склонился над глобусом, чуть повернул его к свету от огарка:
– Если вот только тут была, где резинкой стёрто. Кучка буковок только и осталась. И все как одна – «ер».
Пока они беседовали, каменная кладка стены за их спинами раздвинулась. Санкт-Петербург, собственной персоной, красовался в проёме своими знаменитыми развалинами конца прошлого века: «Мэрилинка», «Башня», посёлки столичных переселенцев, постамент обелиска «Мельница Питерского Счастья» и др. Из проёма к лестнице на чердак, проходили на цыпочках видные узники невского посёлка: губернаторы, артисты, дирижёры, нобелевские лауреаты и прочие шишаки, вперемежку с теми, кто помельче…
– Это всё ён, Кучерка пакостит. Ну, скажи, на кой они с ним такой долгострачный контрактер подписали?! Я и Паерше говорила, и Тимерше – куда там! Будут они меня слушать! С девками совет нынче держат. Совсем охренели - уже и до колыбели бабу допустили!.. – отошла от глобуса к монитору. – Ты, лоцман, глянь-ка на календер в цифирьки: по глубине нормально скользим? А то мне от этой странной страны фон какой-то: гормоны вдарили по башке – сумбур в мыслях образовался…
Режиссёр перешёл в другой угол. Постучал по корке льда в небольшом коралловом бассейне:
– Вроде, ещё не больно крепкий, что-то потрескивает…
Ефремовна пошарила под монитором, вытянула табурет и присела бочком.
– Вот теперь и думай, Ермак. Я тут тоже сижу, в книжку почитываю. Интересно они про остров Зебры описывают, хочешь поглядеть? – протянула ветхий томик, который достала из-за пазухи.
– А кто на дорогу будет зенки пялить, ты, читатель? – отобрал книжку и ловко оформил бабке кандалы. – Опять же врежемся в столбовую туманность вашу мать, вон, все рельсы снова, как пьяные, шары налили, в разные стороны бегут, не углядишь и кранты… – вернулся и якутской пешнёй сделал во льду небольшое воронкообразное углубление. Так, постепенно стёсывая стенки проруби, углублялся он в лёд. – Ну, так про что хоть там?
– Ужас! Эта зебра, выходит, в каждом нутре сидит-прячется-корячится. Как вроде, гриб-дождевичок. Мы их в школе на «малородине» - когда дождь - вместо «физры» проходили по Особому списку, а у кого больше одиннадцати пожизненных, те – в насморк. Их насмарку до сих пор посылают, наклеивают марку с Бисмарком и потом на неё лают. А я ничего, я в книжку только почитываю про ужас зебры и ни во что не лезу.
Пешня уже ушла под лёд на метр.
– Так тебе и так всё по-железу! И, как Блэзу, впаяли «дэзу», так и Жерару, с пылу с жару, - целую пару!
– Ну, и что? Оказывается, она полосатая потому, что это такое членство в мафии.
– Да-ну?! – Режиссёр выпрямился, кряхтя и держась за спину. Покачал головой в сомнении. Вставил в светящуюся воду штурвал, лёг рядом и стал вглядываться в глубину.
– Вот тебе и «да-ну», ондатролов хренов!
– Ладно тебе!.. Так как это - членство-то?
– А так: черная и белая на одной шкуре отметились…
– Навроде загадки… Ох, страсть какая!.. – сощурил глаза на Ефремовну и тоненько свистнул: оковы с неё упали на земляной пол. – Слышь-ка, у меня руки мелькать в глазах стали. Чеши сюда, зебра, держи штурвал, дальше сама поведёшь.
Сдирая руки в кровь о камни, бабка ползком добралась до бассейна, легла ничком рядом, скосила глаза в воду.
– Глянь, Тимофеич, их величества груздь нашли!..
– Так то ж - императриции!.. Ты ихнюю секретную переписку переписи читала?
– Ещё как! До утра почти что… Потрясает, как в жизни. Особенно это вот: «И будете тяжело вздыхать, как отпущенные на волю трамваи и троллейбусы»!
– Здоровски!
В это мгновение метровый лёд под ними раскололся. Оба исчезли во враз почерневшей воде...
Где-то там, наверху светлело пятно широкой полыньи, от которой мягко, плавно опускались тела Ефремовны и Режиссёра. Последний, неуклюже коснулся дна и еле устоял. Зато Ефремовна сразу направилась к ближайшим зарослям водорослей.
– Ты куда это наклалась?
– Куда-куда, по маленькому!.. – рассмеялась. – Пойду к их величествам подлизаюсь навроде грибника случайного.
– Далеко-то незападлизывайся: остановки ж до сих пор ещё не разрешены!..
Ассистент режиссёра Ефремовна, с прижатым к большой груди пухлым сценарием, сделала в сторону машины движение пальцами, будто повернула ручку выключателя.
– Чик, – броневик исчез просто, без затей.
– Всё! – хлопнул режиссёр в свои ладошки. – Ефремовна, приготовились к съёмке!
– Стригали куда-то ушли, Аполлон Давыдович.
– Так найдите. Или что, мне опять снимать пиджак и всё самому? Как всегда?
– Как всегда, Давыд Аполлоныч, миленький, как всегда.
– Ну, тогда так! – киномастер эффектно поруководил съёмочным процессом. – Поставьте на заднем плане Северный город! Сбоку - болотца. Сверху - чуть чухоненьких облачков! А снизу - позовите Чёрную Пургу, пусть пошаманит!.. – на съёмочной площадке и вообще, по всему свету раздались аплодисменты; из разных тёмных углов студии выкатились репортёры. – Ну, давайте, братцы, берите у меня интервью по-быстрому, – мэтр красиво сел обратно в кресло. – У меня однажды раньше была собака-братан, по кличке Амур. Не уберёг я Амурку, порвали его волки красные… Завёл я тогда с будущего лета на прошлую зиму другого пса-братана по кличке Б-мур, но и его не уберёг, порвал он серую футболку и убёг. Так Б-мур попал в МУР. Теперь, говорят, до генерала наверняка дойдёт. Будет в лампасах щеголять мой Б-мурка. Пока не попадёт к уркам. Я обещать вам ничего из новых шедевров не буду, но, всё-таки, попробую вчера снять этот фильм так, как завтра его уже снял. Всё! Мы с Ефремовной сейчас по грибы пойдём!
Помрежи подали ему полную корзину, и красавец высыпал её содержимое на пол. Бутафорские грибы с лёгким стуком раскатились по площадке. Репортёры ползали, собирая, и цепко зыркали глазами по сторонам. Режиссёр встал. Высок, красив! Ну, просто, как никогда!
– Ты где, мать?
– Да за маслёночек завалилась! – проскрежетал голос Ефремовны из-за расписанного осенним лесом задника. – Руку-то подай, Аполлонушка! В прорезь задника, меж берёзками, просунулась сухая скрюченная рука чёрно-коричневого цвета.
– Щас! – заливисто хохотал Режиссёр. – А то я вас с маслёнками этими не знаю!.. – репортёры, перестав на мгновение ползать, кратко поаплодировали. – Я лучше уж буду по-прежнему на опятах испытываться! А вот потом, коли, не помрём, сморчковаться наладимся ходить в лесок тот заповедный!.. – бесстрашно подошёл к заднику, который тут же ожил, и «вошёл» в лес…
Красота: рощица березнячка горела золотцем листиков, солнышко сверкало меж тоненьких беленьких стволов и веточек!..
– Ау-у!.. Причёску свою там не помяла часом?
Ефремовна вышла из-за дерева молоденькой щекастой девушкой-геологом:
– Ты смеёшься, Давидушка, с рыжиков-то или как? Забыл, что мы уж, поди, третий сентябрь подряд тибетимся – все бритовки мои, с войны ещё не обменянные, об ваши черепушки драмы нашей затупилися, к лешему!
– Нашла чего?..
– Мелочь всякая стелется, пан Волупан!.. – девица снова ушла в берёзы. – О!.. Нашла один волосиновик… Шаманка, лови!.. – мимо пробежал низкорослый местный житель, одетый по крестьянской моде конца 18 века: под мышкой - книжка, под другой - бубен ручной работы. – На бубён свой посади да наяривай, - к зиме корни с цветами выпустит…
Ефремовна с Режиссёром взошли на крутояр. Стремительно летели за их спинами облака.
– Это никак, пошту пролетаем?!! – всплеснула баба ладошками. – Ох-ти, горе моё тузлуковое, не поспею ж весточку в корзиночку бросить!.. – облака резко сменили направление полёта. – Эх! Проспала, голова садовая!.. А всё ты, ирод, - подначиваешь. Ты запишешь-нет меня, изверг?!
– Нет, Ефремка, – сев в траву, Режиссёр снял мокасины, – я ведь, что видел, что слышал, о том и записываю. Ничего не фантазирываю, ты же знаешь. Не пытай меня попусту, – он придвинулся к пеньку, достал карандаш. – Лучше глянь, что по правому борту промахиваем?
– А чего туды глядеть-то, Владимир Ильич? – старуха полезла в шалаш и достала из планшетки карту. – За поштой сразу вокзал с телеграфом и телефоном, а потом сто лет ещё будет в пустыне оазисом пахнуть, миражи моржами поползут да яблоньки зацветут червивые…
– Так уж прямо и червивые!
– Как есть все червивые, и не сомневайся, Гагарин ты мой!
– Да ты глянь, не ленись: это всё по левому борту тебе блазнит. Ну, глянь…
Ефремовна отодвинула в сторону часть задника с нарисованными облаками:
– Да гляжу уже, гляжу, Юрочка… Кремль какой-то.
Мимо проплывала станция. Внешний вид её был по тогдашней моде стилизован Кузьмичом под кремлёвскую стену: башни, рубиновые звёзды… всё светилось, переливалось…
– С зубчиками?
– А мне по бубну! По мне хоть с шурупчиками!.. – она наладила на нос очки с перевязанными изолентой дужками. – Не знаю, как их прозвище, только много их там, Юрок, твоих супчиков!..
Вся станция была в кишащем месиве опарышей. Но от обычных они отличались тем, что у каждого на пузе вместо чёрного пятнышка – золотисто-красный погончик.
– Что делают?
– Нет, уж от этого избавь. Хочешь, сам выясняй, если ты такой смелый! Ну что, тормозить?
– Да ты сдурела, старая? – оторвался Режиссёр от записей на пеньке. – И так горючки только в одну сторону дали, ещё с кремлями делиться, что ль?..
По кромке опушки еле-еле ползла телега, с впряжённым в неё Фаргипэ. Ефремовна и Режиссёр быстро догнали повозку, и Маэстро заорал в ухо Фаргипэ:
– Газу!
– То-то! – Ефремовна схватила вожжи, вытянула Фаргипэ вдоль спины. – Но, милая, ту-ту-у! – повозка с грохотом неслась по полю, а бабка вопила во всё горло. – Пока-а, Кремлю-юка-а-а!.. – и вдруг запела, дребезжа голосом и не жалея его. – А-а -атпустила б ты меня, Земля!.. Мля!.. То ли это смех? – грех!.. То ли это плач? – кляч!..
18
Телега влетела во двор таёжного скита. Фаргипэ, хрипя, весь в пене, свалился в копёшку сена у сарайки. Ломая каблуками доски крыльца, Ефремовна, рывком открыла тяжёлую, обитую ржавой жестью дверь в избу. Режиссёр еле успевал за ней. С каким-то ГПУ-шным грохотом поднимались они по крутой, скрипучей лестнице. В полумраке чердака, ударяясь о тёмные переплетения стропил и спотыкаясь о нижние поперечные балки, Ефремовна и Режиссёр добрались до огромной дубовой кровати. Ложе хоть и было застелено роскошным вышитым покрывалом и тускло сверкало блёстками плюшевых подушек, но всё - в толстых нитях серой паутины. Они сдвинули кровать с места, разгребли чердачную засыпку и вдвоём, крякнув, с трудом открыли в полу чердака люк. Запалив толстый огарок свечи, начали спускаться...
Каменная лестница вела в подземелье, в склеп, в центре которого стоял мольберт с открытым ноутбуком на нём. Держа огарок в залитой воском руке, старуха проскрипела:
– Какая была страна-то, а, Аполлон?
Режиссёр скользнул пальцами по клавиатуре:
– Сейчас, отмотаю… – вгляделся в экран. – Со-юз. Какой-то. Ты о такой стране не слыхала?
– Нет, про Союз, Аполлон, пока не слыхала. Хотя, раньше чего-то такое прорезывается в памятках, – заметила в углу большой средневековый глобус. – На атлáсе-то её совсем, что ли, нет?
Режиссёр вынул лупу, склонился над глобусом, чуть повернул его к свету от огарка:
– Если вот только тут была, где резинкой стёрто. Кучка буковок только и осталась. И все как одна – «ер».
Пока они беседовали, каменная кладка стены за их спинами раздвинулась. Санкт-Петербург, собственной персоной, красовался в проёме своими знаменитыми развалинами конца прошлого века: «Мэрилинка», «Башня», посёлки столичных переселенцев, постамент обелиска «Мельница Питерского Счастья» и др. Из проёма к лестнице на чердак, проходили на цыпочках видные узники невского посёлка: губернаторы, артисты, дирижёры, нобелевские лауреаты и прочие шишаки, вперемежку с теми, кто помельче…
– Это всё ён, Кучерка пакостит. Ну, скажи, на кой они с ним такой долгострачный контрактер подписали?! Я и Паерше говорила, и Тимерше – куда там! Будут они меня слушать! С девками совет нынче держат. Совсем охренели - уже и до колыбели бабу допустили!.. – отошла от глобуса к монитору. – Ты, лоцман, глянь-ка на календер в цифирьки: по глубине нормально скользим? А то мне от этой странной страны фон какой-то: гормоны вдарили по башке – сумбур в мыслях образовался…
Режиссёр перешёл в другой угол. Постучал по корке льда в небольшом коралловом бассейне:
– Вроде, ещё не больно крепкий, что-то потрескивает…
Ефремовна пошарила под монитором, вытянула табурет и присела бочком.
– Вот теперь и думай, Ермак. Я тут тоже сижу, в книжку почитываю. Интересно они про остров Зебры описывают, хочешь поглядеть? – протянула ветхий томик, который достала из-за пазухи.
– А кто на дорогу будет зенки пялить, ты, читатель? – отобрал книжку и ловко оформил бабке кандалы. – Опять же врежемся в столбовую туманность вашу мать, вон, все рельсы снова, как пьяные, шары налили, в разные стороны бегут, не углядишь и кранты… – вернулся и якутской пешнёй сделал во льду небольшое воронкообразное углубление. Так, постепенно стёсывая стенки проруби, углублялся он в лёд. – Ну, так про что хоть там?
– Ужас! Эта зебра, выходит, в каждом нутре сидит-прячется-корячится. Как вроде, гриб-дождевичок. Мы их в школе на «малородине» - когда дождь - вместо «физры» проходили по Особому списку, а у кого больше одиннадцати пожизненных, те – в насморк. Их насмарку до сих пор посылают, наклеивают марку с Бисмарком и потом на неё лают. А я ничего, я в книжку только почитываю про ужас зебры и ни во что не лезу.
Пешня уже ушла под лёд на метр.
– Так тебе и так всё по-железу! И, как Блэзу, впаяли «дэзу», так и Жерару, с пылу с жару, - целую пару!
– Ну, и что? Оказывается, она полосатая потому, что это такое членство в мафии.
– Да-ну?! – Режиссёр выпрямился, кряхтя и держась за спину. Покачал головой в сомнении. Вставил в светящуюся воду штурвал, лёг рядом и стал вглядываться в глубину.
– Вот тебе и «да-ну», ондатролов хренов!
– Ладно тебе!.. Так как это - членство-то?
– А так: черная и белая на одной шкуре отметились…
– Навроде загадки… Ох, страсть какая!.. – сощурил глаза на Ефремовну и тоненько свистнул: оковы с неё упали на земляной пол. – Слышь-ка, у меня руки мелькать в глазах стали. Чеши сюда, зебра, держи штурвал, дальше сама поведёшь.
Сдирая руки в кровь о камни, бабка ползком добралась до бассейна, легла ничком рядом, скосила глаза в воду.
– Глянь, Тимофеич, их величества груздь нашли!..
– Так то ж - императриции!.. Ты ихнюю секретную переписку переписи читала?
– Ещё как! До утра почти что… Потрясает, как в жизни. Особенно это вот: «И будете тяжело вздыхать, как отпущенные на волю трамваи и троллейбусы»!
– Здоровски!
В это мгновение метровый лёд под ними раскололся. Оба исчезли во враз почерневшей воде...
Где-то там, наверху светлело пятно широкой полыньи, от которой мягко, плавно опускались тела Ефремовны и Режиссёра. Последний, неуклюже коснулся дна и еле устоял. Зато Ефремовна сразу направилась к ближайшим зарослям водорослей.
– Ты куда это наклалась?
– Куда-куда, по маленькому!.. – рассмеялась. – Пойду к их величествам подлизаюсь навроде грибника случайного.
– Далеко-то незападлизывайся: остановки ж до сих пор ещё не разрешены!..
Обсуждения Рукопись, найденная на Солнце