Серое пасмурное небо отражалось в реке и заражало её своим настроением.
А вот откуда снова звучал Мужской голос, пока определить было невозможно.
– Прошло много лет. Нам осталось встретиться в последний раз. Конечно, это не означает, что в финале ожидается смерть автора, то есть, моя.
А вот откуда снова звучал Мужской голос, пока определить было невозможно.
– Прошло много лет. Нам осталось встретиться в последний раз. Конечно, это не означает, что в финале ожидается смерть автора, то есть, моя.
Или зрителя, то есть, ваша. Во всяком случае, такое не запланировано. Но это действительно наша последняя встреча. И, наверное, именно поэтому нет ни малейшего желания что-либо запутывать и усложнять. Все очень просто…
Мы находимся на дне небольшой, но довольно глубокой реки Sventoji, что на нашем с вами языке звучит как “Швентойи”, а в переводе с литовского языка означает – Святая.
Вода тут у нас достаточно прозрачна, поэтому наверху всё хорошо видно…
Картинка серого неба с пасмурной рекой дрогнула и, судорожно моргнув, исчезла. И голос умолк.
В таинственном сумраке просмотрового кинозала еле угадывался контур большого экрана, который отдыхал в темноте своим расцарапанным лицом. Но пауза оказалась как всегда короткой, кино не терпит долгих затемнений, и скрипучее перо стало выписывать на мерцающем полотне экрана название фильма:
ЩУКА
Титр – сначала крохотный – разросся, чуть ли не во весь экран и осветил лица сидевших в просмотровом зале…
Там были все.
«Тонька» с девушкой «Катей» и «Герка» с «Ларисой».
Пианист «Василий Сергеевич» с «Анной Леопольдовной».
И все четверо «Алексеев» с «Микой», «Егоровной» и «Помещиком».
На последних рядах притаились «сгоревшие на пожаре» со всей остальной массовкой.
Отсутствовали только Рекс и Джек, но по вполне уважительной причине: псы участвовали в сложной приграничной войсковой операции по задержанию опасного нарушителя российско-литовской границы.
Наверное, ещё кто-то отсутствовал. Или наоборот, всем показалось, что чьё-то лицо мелькнуло в зале, а на самом деле было не так: человек был на какой-нибудь другой съёмке, или вообще умер.
Кстати, перед началом просмотра никто никого из ушедших вставанием не поминал. Режиссёр фильма, будучи сам покойником со стажем, этого не любил. Ему всегда казалось, что когда люди встают в едином порыве, то ещё немного и они вскинут правую руку и чего-нибудь крикнут.
Всех этих господ, как здравствовавших, так и прятавшихся тенями в погасших люстрах или в складках портьер, сюда пригласил автор романа, который вы сейчас читаете. Он сделал это с единственной целью: общими усилиями выкарабкаться и закончить историю Женщины.
А вот она сама, кстати, точно не пришла…
Всё, всё, – смотрим, титры закончились…
1
Симпатичная усадебка прилепилась к одному из берегов Швентойи.
Одноэтажный хозяйский дом был плотно окружён небольшим цветущим фруктовым садом. А чуть поодаль, ближе к реке, стояла почти игрушечная летняя кухня с крохотной жилой комнатёнкой.
Там, у них наверху было довольно пасмурно и по поверхности воды, как по крыше, монотонно сеял мелкий дождь…
Около дома на скамейке молча сидели старики-хозяева; их ноги укрывал широкий теплый плед, а над головами висел большой черный зонт-автомат, который держала старушка. Ее супруг, откинув голову и прикрыв глаза, поглаживал ладонью сухой морщинистой руки кожаный переплет толстой рукописи, лежавшей у него на коленях.
У самого берега в кустах выросла чья-то темная фигура…
Человек в брезентовом плаще с капюшоном на голове поднялся с земли и, держа в руках потрепанную хозяйственную сумку и бамбуковую удочку, неторопливо побрёл через сад к дому…
Проходя мимо, он молча раскланялся со стариками. Те церемонно ответили ему тем же и проводили глазами до дверей летней кухни
Сквозь толщу воды, тягуче скатывавшейся по руслу реки, до самого её дна, откуда мы за всем этим наблюдали, доносился негромкий разговор стариков. Говорили они, конечно, на своём родном, литовском:
– Ну, что же ты замолчал? Ты устал?
– Нет.
– Замерз?
– Нет…
Старичок отложил рукопись на скамью:
– Что ты о них думаешь?
– О жильцах? Милые люди. Особенно она. Очень заботлива.
– Он уже несколько дней возвращается без рыбы. Что случилось с нашей Швентойи? Куда девалась вся рыба?
– Никуда она не девалась. Наверное, он просто не очень хорошо умеет ее ловить. Или не хочет. Бывает такое.
– Зачем тогда ходит с удочкой, раздражает рыбу? Странно. И все время молчит. Она тебе ничего не говорила, может быть, он немой?
– Если бы он был немым, он бы объяснялся руками. Хотя бы с ней. Да нет, он наверняка не знает языка.
– От него ж никто ничего не требует. Скажи “здравствуйте” или “добрый день” – и достаточно. Можешь и по-своему. А - то молчит, как… рыба. Неприятно.
– “Как рыба”… скажешь тоже.
– Нет, я говорю: неприятно. Между прочим, ей он тоже ни звука не подарил, только кивает.
– Ты сам-то много мне звуков подарил?
– Я - то?
– Ты - то. Только под конец губы и разжал, а то раньше, бывало, живу-живу, да иной раз и испугаюсь: может, тебя и нет вообще?
– Чего?
– Да ладно уж… Знаешь, как я теперь тишины боюсь? Ну, чего опять нахохлился, дальше-то будешь читать - ты ж за сегодняшний день хотел до конца дойти.
– Ладно, пусть живут, как хотят…
Старичок возвращает рукопись себе на колени. На её кожаной обложке тиснёная русская буква: «Щ».
– На чём я там остановился?
– Она кричит: “Какое сегодня число?”
– Да…
Старичок открыл рукопись, перелистнул толстые страницы…
– Вот… “Какое сегодня число?!”
Голоса стариков совсем стихли за шелестом дождя. Он добросовестно зачастил по “крыше” реки, покрыл ее всю мелкой рябью, и берега растворились в этой пелене вместе с домом, садом, кухонькой и голосом старика…
2
Неожиданно рядом кто-то шумно вздохнул. Толстое затонувшее бревно, лежавшее неподалеку и почти погрузившееся в темно-зеленый ил, оказалось огромной, почти шестиметровой щукой.
Рыба приоткрыла глаза и, ещё раз тяжело вздохнув, заговорила.
Её непривычно громкий здесь, в этой толще воды скрипучий голос продолжил прервавшееся чтение рукописи в кожаном переплете:
– Да, она выкрикнула эти самые три слова. Но мне-то показалось со страху, что не она, а я сама завопила на весь наш омут. В глазах так потемнело, что мне показалось, будто над нашей мельницей опять нависла эта проклятая черная туча с севера…
Щука осторожно прикрыла левый глаз, потому что в уголке его вознамерился примоститься на короткий отдых старый водяной ослик. Он путешествовал издалека и из шести пар своих ходильных ног пять уже стёр до невозможности, не пожалеть его было бы немилосердно. А наша Щука была уже дамой в возрасте и оттого весьма чувствительной.
– Я проводила утопленницу до третьего уступа, – продолжила Щука, когда ослик, наконец, угнездился и затих. – Она, правда, чуть было не зацепилась узлом своих роскошных волос за торчавшую из уступа корягу, но я вовремя резко ударила хвостом, струя воды легко перебросила спутанные светлые пряди к другому ее виску и она стала погружаться дальше в глубину нашего омута… У меня не хватило духу спускаться с нею еще ниже. Я только долго-долго смотрела, как ее тело светлым пятном растворялось и гасло внизу, постепенно сливаясь с чернотой ямы… Настроение было сами понимаете, отвратное. Поначалу страшно разболелась голова, вот здесь, над глазами: наверное, что-то вроде вашей мигрени…
Парочка крохотных гребняков, оседлав изящную ольховую веточку, с месяц назад упавшую Щуке на нос, терпеливо дожидались третьего, и когда он, наконец, к ним присоединился, общими усилиями они оторвали крохотное судёнышко. «Горланя» занозистыми лапками свою знаменитую трещотку, тройка «гондольеров» легко и быстро стала всплывать наверх.
Вот мимо глаз Щуки мелькнули их жёлтенькие брюшки, а закатывать глаза выше ей стало уже больно…
– Да, так о чем я? А, голова трещала. А потом вообще такая ерунда началась! Лежу, мучаюсь, стараюсь не шевелиться, головой не двигаться, а тут какой-то идиот нахально проплывает перед самым моим носом. Я со злости кинулась на него, лязгнула зубами и перекусила этого наглого юношу пополам. Он, дурак надутый, и пискнуть не успел…
Неподалёку самочка водолюба, нынче что-то раньше других приятельниц озаботившаяся вопросами родопродолжения, сидела на оторванном широком плотном листике и уже практически заканчивала строительство серебристой колыбельки на полста персон.
Щука посмотрела на неё одобрительно и подмигнула другим, свободным от спящего ослика глазом.
– Ну, что… Стала я этого красноперого петушка от нечего делать жевать. Но он оказался таким пресным, что я собралась, было, выплюнуть его в траву, но потом опять о чем-то задумалась, дуреха, и совсем о нем забыла. И как была, с торчащими в зубах красными его перышками, так и вильнула резко под корягу на третьем уступе…
Даже не пожалев своего любимого ослика, Щука грозно сдвинула брови, впившись взглядом в водного скорпиона, отвратительная грязная рожа которого высунулась из-под догнивавшего неподалёку фанерного листа. Клоп, нацелившийся на лёгкую добычу – проползавшего мимо дряхлого плавунца, тут же быстро ретировался. А бедный ослик в результате вывалился из уютной ложбинки в уголке её глаза и поковылял дальше…
– И в это самое мгновенье, будто сотни бормашин враз вонзились во все мои новые, недавно отросшие зубы. Ошалев от дикой боли, я рванула наверх, вылетела из воды и тут увидела, как из-за мельницы с воплем несется к правому берегу какой-то носатый мужик в темных очках. Подбежал, мерзавец, к воде, схватил с земли леску с обвисшим на ней колокольцем и ка-ак рванет меня за зубы! Ну, тут я озверела! Кинулась к берегу и стала так на него орать, что его паршивые очки слетели у него с носа, а сам он поскользнулся и сел в грязь, на задницу. Я перекусила леску, благо зубы новые, заплюнула его тупой тройник аж в самый бурун под плотину и, наглотавшись с этим кретином воздуха, задыхаясь от бешенства, ушла на глубину…
Пара подружившихся долгоносиков – уже взрослый серовато-белый амаль и юный фитбий – грустно сидели друг напротив друга, обхватив лапками перистолистник.
Щука не понимала их грусти, тем более что в августе они должны будут умереть практически в один день, ну, может, амаль покинет младшего друга на денёк раньше.
– Как ни погано было у меня в пасти, как ни зла была я и на подлеца-мальчишку и на носатого подлеца и вообще на весь белый свет, а все же светлая моя красавица никак не выплыла из моей больной головы… Почему-то мне вдруг подумалось тогда, что если бы она все-таки зацепилась “узлом своих роскошных волос” за нашу корягу на третьем уступе, то тот громадный камень, который она примотала к своей шее, в конце то концов отделил бы ейное грешное тело от ейной буйной головушки. И когда б исчезла, высохла б наша река, а вместе с нею и наш омут, - это ж все равно когда-нибудь-то да случится, - мог бы возникнуть вполне законный вопрос: что ж за племя населяло в давние времена берега эти и в чем заключался смысл такой мудреной казни - оторвать человеку голову, прицепить за волосы к коряге, а тело сбросить в реку… Вот и работа была бы для кого-то, для какой-то умной головы. А так… Было и нет…
Щуку отвлекло посыпавшееся сверху крошево из высосанных трупиков разной надводной мелочи. Видно, порыв ветра сдул насекомых с берега на поверхность воды, а там уж и разгулялась поджидавшая их в засаде шайка весёлых бегунков велий
Но до них Щуке было далековато, и урезонить этих корсаров никак бы не получилось …
– И зачем я к этому делу хвост приложила? Ну, висела бы она, сердешная, и висела. Мало, что ли, всякой ерунды в нашем омуте на всех уступах понавешено, - ничего, живем, мимо плаваем… А с ней, с красавицей, я дружить могла б. Э-эх! А все голова моя больная виновата. Вы там у себя наверху правильно говорите про нас: с головы мы гнием, с головы…
Вокруг посветлело. Дождь у них там, наверху, затих. Вон – какое-то бревно. Бревно как бревно, и не вздохнёт даже …
Из летней кухни вышел человек в плаще, с сумкой и удочкой и возвратился сюда, к кустам,
Его неторопливое движение по маршруту «кухня-река» опять сопровождалось стариковским ворчанием…
– Во-от. Опять пошел-поплелся.
– Да перестань ты. Приходил, наверное, завтракать. И нам пора. Пойдем-ка…
Мы находимся на дне небольшой, но довольно глубокой реки Sventoji, что на нашем с вами языке звучит как “Швентойи”, а в переводе с литовского языка означает – Святая.
Вода тут у нас достаточно прозрачна, поэтому наверху всё хорошо видно…
Картинка серого неба с пасмурной рекой дрогнула и, судорожно моргнув, исчезла. И голос умолк.
В таинственном сумраке просмотрового кинозала еле угадывался контур большого экрана, который отдыхал в темноте своим расцарапанным лицом. Но пауза оказалась как всегда короткой, кино не терпит долгих затемнений, и скрипучее перо стало выписывать на мерцающем полотне экрана название фильма:
ЩУКА
Титр – сначала крохотный – разросся, чуть ли не во весь экран и осветил лица сидевших в просмотровом зале…
Там были все.
«Тонька» с девушкой «Катей» и «Герка» с «Ларисой».
Пианист «Василий Сергеевич» с «Анной Леопольдовной».
И все четверо «Алексеев» с «Микой», «Егоровной» и «Помещиком».
На последних рядах притаились «сгоревшие на пожаре» со всей остальной массовкой.
Отсутствовали только Рекс и Джек, но по вполне уважительной причине: псы участвовали в сложной приграничной войсковой операции по задержанию опасного нарушителя российско-литовской границы.
Наверное, ещё кто-то отсутствовал. Или наоборот, всем показалось, что чьё-то лицо мелькнуло в зале, а на самом деле было не так: человек был на какой-нибудь другой съёмке, или вообще умер.
Кстати, перед началом просмотра никто никого из ушедших вставанием не поминал. Режиссёр фильма, будучи сам покойником со стажем, этого не любил. Ему всегда казалось, что когда люди встают в едином порыве, то ещё немного и они вскинут правую руку и чего-нибудь крикнут.
Всех этих господ, как здравствовавших, так и прятавшихся тенями в погасших люстрах или в складках портьер, сюда пригласил автор романа, который вы сейчас читаете. Он сделал это с единственной целью: общими усилиями выкарабкаться и закончить историю Женщины.
А вот она сама, кстати, точно не пришла…
Всё, всё, – смотрим, титры закончились…
1
Симпатичная усадебка прилепилась к одному из берегов Швентойи.
Одноэтажный хозяйский дом был плотно окружён небольшим цветущим фруктовым садом. А чуть поодаль, ближе к реке, стояла почти игрушечная летняя кухня с крохотной жилой комнатёнкой.
Там, у них наверху было довольно пасмурно и по поверхности воды, как по крыше, монотонно сеял мелкий дождь…
Около дома на скамейке молча сидели старики-хозяева; их ноги укрывал широкий теплый плед, а над головами висел большой черный зонт-автомат, который держала старушка. Ее супруг, откинув голову и прикрыв глаза, поглаживал ладонью сухой морщинистой руки кожаный переплет толстой рукописи, лежавшей у него на коленях.
У самого берега в кустах выросла чья-то темная фигура…
Человек в брезентовом плаще с капюшоном на голове поднялся с земли и, держа в руках потрепанную хозяйственную сумку и бамбуковую удочку, неторопливо побрёл через сад к дому…
Проходя мимо, он молча раскланялся со стариками. Те церемонно ответили ему тем же и проводили глазами до дверей летней кухни
Сквозь толщу воды, тягуче скатывавшейся по руслу реки, до самого её дна, откуда мы за всем этим наблюдали, доносился негромкий разговор стариков. Говорили они, конечно, на своём родном, литовском:
– Ну, что же ты замолчал? Ты устал?
– Нет.
– Замерз?
– Нет…
Старичок отложил рукопись на скамью:
– Что ты о них думаешь?
– О жильцах? Милые люди. Особенно она. Очень заботлива.
– Он уже несколько дней возвращается без рыбы. Что случилось с нашей Швентойи? Куда девалась вся рыба?
– Никуда она не девалась. Наверное, он просто не очень хорошо умеет ее ловить. Или не хочет. Бывает такое.
– Зачем тогда ходит с удочкой, раздражает рыбу? Странно. И все время молчит. Она тебе ничего не говорила, может быть, он немой?
– Если бы он был немым, он бы объяснялся руками. Хотя бы с ней. Да нет, он наверняка не знает языка.
– От него ж никто ничего не требует. Скажи “здравствуйте” или “добрый день” – и достаточно. Можешь и по-своему. А - то молчит, как… рыба. Неприятно.
– “Как рыба”… скажешь тоже.
– Нет, я говорю: неприятно. Между прочим, ей он тоже ни звука не подарил, только кивает.
– Ты сам-то много мне звуков подарил?
– Я - то?
– Ты - то. Только под конец губы и разжал, а то раньше, бывало, живу-живу, да иной раз и испугаюсь: может, тебя и нет вообще?
– Чего?
– Да ладно уж… Знаешь, как я теперь тишины боюсь? Ну, чего опять нахохлился, дальше-то будешь читать - ты ж за сегодняшний день хотел до конца дойти.
– Ладно, пусть живут, как хотят…
Старичок возвращает рукопись себе на колени. На её кожаной обложке тиснёная русская буква: «Щ».
– На чём я там остановился?
– Она кричит: “Какое сегодня число?”
– Да…
Старичок открыл рукопись, перелистнул толстые страницы…
– Вот… “Какое сегодня число?!”
Голоса стариков совсем стихли за шелестом дождя. Он добросовестно зачастил по “крыше” реки, покрыл ее всю мелкой рябью, и берега растворились в этой пелене вместе с домом, садом, кухонькой и голосом старика…
2
Неожиданно рядом кто-то шумно вздохнул. Толстое затонувшее бревно, лежавшее неподалеку и почти погрузившееся в темно-зеленый ил, оказалось огромной, почти шестиметровой щукой.
Рыба приоткрыла глаза и, ещё раз тяжело вздохнув, заговорила.
Её непривычно громкий здесь, в этой толще воды скрипучий голос продолжил прервавшееся чтение рукописи в кожаном переплете:
– Да, она выкрикнула эти самые три слова. Но мне-то показалось со страху, что не она, а я сама завопила на весь наш омут. В глазах так потемнело, что мне показалось, будто над нашей мельницей опять нависла эта проклятая черная туча с севера…
Щука осторожно прикрыла левый глаз, потому что в уголке его вознамерился примоститься на короткий отдых старый водяной ослик. Он путешествовал издалека и из шести пар своих ходильных ног пять уже стёр до невозможности, не пожалеть его было бы немилосердно. А наша Щука была уже дамой в возрасте и оттого весьма чувствительной.
– Я проводила утопленницу до третьего уступа, – продолжила Щука, когда ослик, наконец, угнездился и затих. – Она, правда, чуть было не зацепилась узлом своих роскошных волос за торчавшую из уступа корягу, но я вовремя резко ударила хвостом, струя воды легко перебросила спутанные светлые пряди к другому ее виску и она стала погружаться дальше в глубину нашего омута… У меня не хватило духу спускаться с нею еще ниже. Я только долго-долго смотрела, как ее тело светлым пятном растворялось и гасло внизу, постепенно сливаясь с чернотой ямы… Настроение было сами понимаете, отвратное. Поначалу страшно разболелась голова, вот здесь, над глазами: наверное, что-то вроде вашей мигрени…
Парочка крохотных гребняков, оседлав изящную ольховую веточку, с месяц назад упавшую Щуке на нос, терпеливо дожидались третьего, и когда он, наконец, к ним присоединился, общими усилиями они оторвали крохотное судёнышко. «Горланя» занозистыми лапками свою знаменитую трещотку, тройка «гондольеров» легко и быстро стала всплывать наверх.
Вот мимо глаз Щуки мелькнули их жёлтенькие брюшки, а закатывать глаза выше ей стало уже больно…
– Да, так о чем я? А, голова трещала. А потом вообще такая ерунда началась! Лежу, мучаюсь, стараюсь не шевелиться, головой не двигаться, а тут какой-то идиот нахально проплывает перед самым моим носом. Я со злости кинулась на него, лязгнула зубами и перекусила этого наглого юношу пополам. Он, дурак надутый, и пискнуть не успел…
Неподалёку самочка водолюба, нынче что-то раньше других приятельниц озаботившаяся вопросами родопродолжения, сидела на оторванном широком плотном листике и уже практически заканчивала строительство серебристой колыбельки на полста персон.
Щука посмотрела на неё одобрительно и подмигнула другим, свободным от спящего ослика глазом.
– Ну, что… Стала я этого красноперого петушка от нечего делать жевать. Но он оказался таким пресным, что я собралась, было, выплюнуть его в траву, но потом опять о чем-то задумалась, дуреха, и совсем о нем забыла. И как была, с торчащими в зубах красными его перышками, так и вильнула резко под корягу на третьем уступе…
Даже не пожалев своего любимого ослика, Щука грозно сдвинула брови, впившись взглядом в водного скорпиона, отвратительная грязная рожа которого высунулась из-под догнивавшего неподалёку фанерного листа. Клоп, нацелившийся на лёгкую добычу – проползавшего мимо дряхлого плавунца, тут же быстро ретировался. А бедный ослик в результате вывалился из уютной ложбинки в уголке её глаза и поковылял дальше…
– И в это самое мгновенье, будто сотни бормашин враз вонзились во все мои новые, недавно отросшие зубы. Ошалев от дикой боли, я рванула наверх, вылетела из воды и тут увидела, как из-за мельницы с воплем несется к правому берегу какой-то носатый мужик в темных очках. Подбежал, мерзавец, к воде, схватил с земли леску с обвисшим на ней колокольцем и ка-ак рванет меня за зубы! Ну, тут я озверела! Кинулась к берегу и стала так на него орать, что его паршивые очки слетели у него с носа, а сам он поскользнулся и сел в грязь, на задницу. Я перекусила леску, благо зубы новые, заплюнула его тупой тройник аж в самый бурун под плотину и, наглотавшись с этим кретином воздуха, задыхаясь от бешенства, ушла на глубину…
Пара подружившихся долгоносиков – уже взрослый серовато-белый амаль и юный фитбий – грустно сидели друг напротив друга, обхватив лапками перистолистник.
Щука не понимала их грусти, тем более что в августе они должны будут умереть практически в один день, ну, может, амаль покинет младшего друга на денёк раньше.
– Как ни погано было у меня в пасти, как ни зла была я и на подлеца-мальчишку и на носатого подлеца и вообще на весь белый свет, а все же светлая моя красавица никак не выплыла из моей больной головы… Почему-то мне вдруг подумалось тогда, что если бы она все-таки зацепилась “узлом своих роскошных волос” за нашу корягу на третьем уступе, то тот громадный камень, который она примотала к своей шее, в конце то концов отделил бы ейное грешное тело от ейной буйной головушки. И когда б исчезла, высохла б наша река, а вместе с нею и наш омут, - это ж все равно когда-нибудь-то да случится, - мог бы возникнуть вполне законный вопрос: что ж за племя населяло в давние времена берега эти и в чем заключался смысл такой мудреной казни - оторвать человеку голову, прицепить за волосы к коряге, а тело сбросить в реку… Вот и работа была бы для кого-то, для какой-то умной головы. А так… Было и нет…
Щуку отвлекло посыпавшееся сверху крошево из высосанных трупиков разной надводной мелочи. Видно, порыв ветра сдул насекомых с берега на поверхность воды, а там уж и разгулялась поджидавшая их в засаде шайка весёлых бегунков велий
Но до них Щуке было далековато, и урезонить этих корсаров никак бы не получилось …
– И зачем я к этому делу хвост приложила? Ну, висела бы она, сердешная, и висела. Мало, что ли, всякой ерунды в нашем омуте на всех уступах понавешено, - ничего, живем, мимо плаваем… А с ней, с красавицей, я дружить могла б. Э-эх! А все голова моя больная виновата. Вы там у себя наверху правильно говорите про нас: с головы мы гнием, с головы…
Вокруг посветлело. Дождь у них там, наверху, затих. Вон – какое-то бревно. Бревно как бревно, и не вздохнёт даже …
Из летней кухни вышел человек в плаще, с сумкой и удочкой и возвратился сюда, к кустам,
Его неторопливое движение по маршруту «кухня-река» опять сопровождалось стариковским ворчанием…
– Во-от. Опять пошел-поплелся.
– Да перестань ты. Приходил, наверное, завтракать. И нам пора. Пойдем-ка…
Обсуждения Нежная кожа кулис Часть 3