Человек из метро

Когда слишком устаешь что бы читать в метро закрываешь глаза и невольно вспоминаешь все свои грозы с самого детства, и думается: вот бы этот страшный гул ударил в голову, как Гефест своим чудесным молотом богу Зевсу, и родилось бы тогда что-то важное и нужное, как родилась из головы громовержца Афина Паллада. Все ждешь... ждешь... и ничего не происходит. Темнота за закрытыми веками, темнота за горящими неверным светом окнами вагона поезда... И каждый день возвращаясь с работы я позволяю ей обнять меня и укачать словно беспомощного младенца.

Я устала, внутри меня зреет беспокойство и чувство вины, и потому я закрываю глаза, как должно быть закрывал их Иона, угодив во чрево кита, и снова и снова вижу свою историю, выступающей мне навстречу. Наверное, все истории так или иначе начинаются с темноты.

Должно быть я засыпаю, потому что мне кажется, будто она складывается во мне сама собой где-то между Нагорной и Чертановской, и я стараюсь запомнить каждое слово, каждое вызываемое им движение, что бы затем записать, сохранить это неожиданно родившееся ощущение важности и еще чего-то невыразимого. Но нужно еще доехать до своей станции, преодолеть эскалаторы и корридоры, пройти не зажмурившись и не сбавляя шагов мимо пахнущего лекарствами дедушки в растянутых трениках, мимо пивной компании, мимо рыдающей злой собаки на плакате с надписью "заведи друга", что бы тенью скользнуть по темным улицам и, выйдя из гробоподобного лифта, оказаться на людной, освещенной кухне и, давясь утренней кашей, заботливо разогретой для тебя кем-то, говорить о своих проблемах, слушать о проблемах других, улыбаться или качать головой, узнать, что масло подорожало, что розы стоили 600 рублей, что все они козлы, а потом смотреть "Дом-2" и еще что-нибудь "интересное", долго-долго стоять под душем, надеясь, что ежевечерние разговоры в темноте по телефону с любимыми будут окончены, и только после этого ощупью пробраться в комнату, залезть на верхнюю полку, укрыться с головой одеялом и остаться, наконец, наедине со своей историей... Но уж нет никакой истории, все расплескалось, исчезло, осталась лишь темнота и дразнящее желание уснуть, уронив голову на чье-то плечо...

* * *
Стараясь рассказывать так, как следует, я должна была бы начать с 12-го вечернего часа 21 августа 2009 года, когда я встретила своего человека из метро. Погружаясь в тот вечер, я снова слышу привычный вой темноты, усыпляющий как теплый вечерний чай, и в полусне-полуяви смешиваются в мыслях черные-черные волны, жуткие и плотные, как долина тени смертной, бесчисленные ночи за экраном компьютера, похожие на мерцающую в свете Луны со дна темного фонтана медную монетку, и вечерний корридор третьего этажа университета, конца которого никогда не могла увидеть, но всегда чувствовала если любимый учитель стоял где-то там, скрытый темнотой всех негорящих ламп, и, заложив руки за спину, рассматривал фотографии лучших выпускников...Во сне голова моя клонится в сторону и опускается на мужское плечо. Едва касаясь чьи-то руки откидывают с моего лица волосы, и знакомый голос шепчет... и снова я просыпаюсь в странной тревоге, оглядываюсь по сторонам, будто кто-то из спящих пассажиров мог услышать, прочесть мои мысли и посмеяться. Пассажиры молчат, и в каждом молчащем сосредоточенном лице, в каждом случайном взгляде, я нахожу человека, имени которого не знаю, оскорбленного и разочарованного, измучившего и наказавшего чувством вины. Но нет, это тоже лишь одна из неслучившихся историй, на самом деле вагон пуст и я не знаю на какой я станции, ослепленные сном глаза покалывает от света, спутанные волосы лезут в лицо...

- Уснула? Сейчас Трубная, конечная...
Не сразу понимаю, что это действительно конечная, что поезд дальше не идет и нужно двигаться, но человек, улыбаясь открыто и просто, пропускает меня вперед, и мы идем рядом через весь зал, будто старые знакомые. Он говорит что-то о балете, о каких-то передачах, работах, ремонтах, о тысячах трудностей, подстерегающих в неверной, коварной, похожей на лотерею Москве... Эскалатор едет медленно-медленно, будто падают листья в безветренный октябрьский день, и голос у идущего рядом такой же мягкий и ровный, и кажется будто гул и скрежет метро затаились и смотрят из-за угла не мигая: что это за люди без имени идут бок о бок, о чем говорит он ей, отчего она улыбается? И зачем они, пройдя короткий путь вместе, расходятся, садясь в разрые вагоны, позволяя усталым бледным машинистам, слепо глядящим вперед и только вперед, тронуть машину и увеличить расстояние между ними?

* * *
Парк за домом усыпан желтыми листьями, и спелые желуди хрустят под ногами, а в моем телефоне есть новый номер, номер человека из метро. Я бы хотела рассказать о том, как важно, что в телефоне появляется новый номер в те дни, когда ты чувствуешь свое одиночество растянутым на километры всех веток метро, растворенным в воздухе, отражающемся в осеннем небе, во взглядах прохожих на улицах... Но я не хочу говорить о себе, ведь я начала эту историю, что бы рассказать о другом человеке, о встрече, о диалоге...

Как же грустно, что я не могу этого сделать - слова распадаются сами собой, и вот уже диалог становится ди-а-логом. "Ди" - двойное, "А" - отрицание... и выходит, что диалог - лишь двойная не логичность и только. Оттого ли, что он вдвойне субъективен? Мы лишь думаем, что понимаем другого, тогда как на самом деле никакого понимания нет, и государство двоих, о котором говорят писатели, держится не на любви, а на иллюзии того, что другой мыслит и чувствует также как ты.

Значит ли это, что всякий диалог, всякая встреча, заведомо не имеют смысла? И стоит ли протягивать руку если не сумеешь коснуться?

Мне становится страшно и стыдно, когда я осмеливаюсь думать об этом. Его прощальные слова "ты не бойся, я ничего не потребую, мне просто казалось мы могли бы что-то доброе сделать друг другу" волнуют и раскрывают внутри что-то незащищенное, важное и в то же время рождают цепь подозрений, за которые ругаешь себя, но которые никак не исребишь. Они как головы Лернейской гидры - на месте отрубленной всегда выростает две. И если сомнение еще можно усмирить, как сделал это Геракл, то с преследующим день за днем вопросом совладать гораздо труднее. И снова и снова я спрашиваю себя: не прикрываю ли я словами о невозможности свое неумение и нежелание понимать? И не хочу дать ответа.

Поэтому и сегодня, как в те дни, когда я ждала его первого звонка, я пишу коротенькие записки о ветерке, о том, как носит он серую пыль, кружась вслепую в маленьких двориках, как бегает наперегонки с дворовыми собаками, как укрывает туманом пожелтевшую тонкую траву... Из северного города друг пишет, что думает об этой осени и о том как же мне в ней, и я испытываю трепет, будто подошла к разгадке, и сама становлюсь как ветерок, лечу легко, радостно, быстро, будто обнимая все, что способна увидеть и ничего не касаясь.

Он позвонил через неделю, а я уже ждала, я уже была свободна на этот вечер, и ветерок, поселившийся на моем балконе вместе с сизыми голубями, дышал театром, игриво смеялся моим неловким приготовлениям, обещал открытие.

Согласиться было легко и трудно одновременно. Целый день я думала о том, с каким чувством он станет застегивать пуговицы своей белой рубашки...

* * *
Много лет назад, в любимом маленьком городе В., я сидела в темном зале театра вжавшись в кресло последнего ряда ложи, и лицо мое то бледнело то загоралось, и все внутри вздрагивало и замирало от красоты и трагической силы истории, музыки, танца... Никогда больше я не видела такой "Ромео и Джульетты" как в тот вечер, открывший мне три имени смертных людей, соединившихся, словно три чудесные нити в руке Судьбы, что бы рассказать одну бессмертную историю. Шекспир-Прокофьев-Панфилов... Будто родилась во мне тогда вся нерастраченная нежность. Откуда он мог знать об этом?

Весь вечер был отражением испытанной тогда, в детстве, нежности. Ее вызывало все: фотографии в холле, чудесные артисты на сцене, сидящие вокруг люди, но больше всего он, угадавший тот далекий и важный мне день, такой внимательный и неуверенный, будто все это у него, как и у меня, в первый раз... Могла ли я не обещать, что мы увидимся снова?

* * *
Когда мы увиделись во второй раз я чувствовала себя преступницей и совсем не потому что опоздала на 30 минут. Однажды один человек спросил у меня что важнее служить или принадлежать? Но как ответить, когда и то и другое важно, если только служба - не служба, а служение, если принадлежность - не рабская зависимость, не положение вещи, а свободное и сознательное вверение себя другому, если все по любви? Важнее не желать и не ожидать что бы тебе служили или принадлежали, но разве это возможно... Вот и я, будто Клеопатра, требующая жизни за единственную ночь с нею и не получающая с первыми лучами рассвета ничего кроме опустошенности, хотя искала совсем другого. Именно поэтому мы встретились во второй раз, и я испытала тайную, стыдную радость от того, что он уже ждет меня, улыбается, сжимая в руках красные розы. Я люблю маки, васильки и фиалки, но мужчины всегда почему-то выбирают в таких случаях красные розы.

Придя домой я оставила цветы на подоконнике и весь вечер старалась не смотреть в их сторону, объясняя себе, что они слишком остро напоминают того безымянного мужчину с потерянным грустным взглядом, который первым в моей жизни подарил мне маленькую красную розочку на одной из улиц Симферополя 16 лет назад... Но в этом ли дело?

Я знала, что он подарит мне розы. Это я сделала что бы это было так. Но и он...

Его ожидания оплетают мои руки как цепи и пугаясь этой зависимости я позволяю своим глазам видеть дурное, сомневаюсь и не могу понять чего больше в моем сомнении - неуверенности в нем (недоверия) или неуверенности в себе (неверия)? Разве можно ради меня что-то подобное делать? Разве можно что-то подобное делать просто так?

И, будто пытаясь распутать этот клубок, я назначаю новую встречу, еще и еще одну... Я убеждаю себя что пытаюсь вглядеться в него, тогда как на самом деле ищу лишь своего переживания, хорошего или плохого, хоть какого-то отблеска подлинности.

Но разве не верно то, что когда специально ищут переживания, находят лишь пустоту? Если бы я могла меньше говорить и вместо этого отдаться действию - глубокому, жизненному... Переживание рождается из поступков, из связей между людьми.

Но есть ли связи, не рассыпятся ли они, не разлетятся ли как туман от легкого дыхания ветра? Проходят дни, я смотрю на цветы по осеннему роняющие лепестки и переполняюсь нежностью, соединяя в себе половинки прошлого и настоящего, и не могу отказаться от очередного свидания - быть может он еще что-нибудь угадает давно забытое и бесконечно милое? Как это грустно, как не правильно...

* * *
Мы едем в машине по проселочной дороге уже совсем рядом от дома, задумчивые и тихие, все пропитанные глубокими синими сумерками. Внезапно перед нами падает два светящихся объекта. С короткой вспышкой они врезаются в холм и дымясь застывают на его пологой вершине. Мы останавливаем машину что бы посмотреть с чем столкнулись. Немного впереди проступают неловкие прямоугольные очертания двух предметов. В невероятных метаморфозах первый из них становится гигантским глазом. Он смотрит на меня, и я подхожу ближе. Сначала кажется, что это лишь любопытство, обоюдное желание заглянуть в другого, но чем ближе я подхожу, тем сильнее во мне страх. И вот я уже совсем не хочу заглядывать, ни в коем случае не стану заглядывать, пытаюсь сопротивляться, бежать... Но отказаться уже невозможно, и я смотрю в огромный, похожий на темное озеро зрачок. Он так велик, что единственное, что я могу разглядеть в нем - мое собственное отражение: бледное лицо на фоне хилых деревьев, испуганное лицо без глаз, за которым поднимается...

И в этот момент я теряю способность видеть, только слышу как разворачивается за моей спиной гигантское ухо Ветер становится сильнее. Это оно слушает, - проносится у меня в голове. Ухо с такой силой втягивает в себя все окружающие звуки, что мои собственные уши лишает слуха. Мой страх суеверен и беспомощен. Я стою всего в нескольких шагах от дома, слепая, глухая, совершенно одна, с часто бьющимся сердцем. Я чувствую, что должна сказать или сделать что-то, что решит для меня все, и момент пока я, замерев, пытаюсь угадать что же именно, длится невообразимо долго...

И даже когда я просыпаюсь, подменяя один сон другим, это чувство не оставляет меня. От него моя история одевается новыми красками, я становлюсь многословна, будто умру если вдруг перестану взахлеб описывать то, что было и то, чего не было. Я примеряю то один, то другой голос и теряюсь: какой же выбрать что бы все рассказать, что бы вышло красиво, проникновенно, по-настоящему... слово за словом, предложение за предложением, с миру по нитке - вот тебе и одежда. Но мне никак не подобрать себе платья - все стесняет движения, путается, не дает ступить шаг. Наверное, где-то должен быть человек, который один знает мои мерки, а я - его. Жаль, что мы не помним имен друг друга...

Я не знаю что делать и потому пишу о рыцарях и принцессах, описываю лоскутное одеяло полей, разворачивающееся до самого горизонта, все старые пыльные комнаты замка, взгляд принцессы и выражение лица ведьмы с зелеными волосами, все пролетающие мимо дни и каждого посетившего замок рыцаря.., будто пытаясь отсрочить решающий момент понимания, и так каждый день.

А на работе все одно и то же - пакет за пакетом, ящик за ящиком, полка за полкой... маркировщик пищит в руке как прожорливый кукушонок, и снова пакет за пакетом и ящик за ящиком... в минутную передышку я вижу принцессу Нору танцующей среди пыльных стеллажей старой библиотеки, берущей то одну то другую книгу, и на каждой случайной странице находящей подтверждение своему проклятию.

Полка за полкой, ряд за рядом и так целый день и так год за годом, и нет ни сил ни возможностей искать спасительных духовных перегрузок, есть только пакеты, которые нужно разложить по ящикам, а все остальное - потом, потом когда-нибудь, может быть, когда все устроится, потом...

Мне не хватает слов, будто нечто навалилось плечом на какую-то дверь и не дает им войти, и в то же время я понимаю, что единственный сторожевой пес у этой двери - я сама.

Моя соседка Оля считает, что говорить так - ребячество. У нее есть план на несколько лет жизни, мы шепчемся ночами, и я смотрю на ее белеющее в сумерках лицо со своей верхней полки стараясь не расплакаться беспомощными слезами ребенка, услышавшего страшную сказку.

* * *
Я пытаюсь закрыться, спрятаться, не давать ложной надежды, но он снова и снова звонит, пишет, и я не могу устоять перед искушением соединить еще какие-нибудь половинки, еще что-то открыть для себя, еще что-то почувствовать. Его сообщения становятся самостоятельными историями, живыми, волнующими, и я прошу его писать, ведь для меня это так важно. И он написал рассказ обо мне и для меня, сразу будто преодолев несколько лестничных пролетов вглубь моей натуры, к самой сердцевине.

- Кем ты хочешь стать когда выростешь, девочка?
- Музой. Хочу стать музой.
Но и его история, также как и моя, кажется скучной, незавершенной и неполной, умолчавшей о самом главном, а значит не достигшей цели, тоже бывшей только ребячеством, только игрой, которую усмотрела в его взгляде моя подруга, приглашенная на одну из наших с ним встреч.

И даже если все так, если отказав ему в праве хозяина одной ночи я увижу его затылок, какое право я имею чувствовать себя обманутой?

Я продолжаю писать, все еще надеясь, что история может получиться, и снова и снова примеряю ей то одной то другое платье, а он пишет мне сообщения: "Двое на пляже понравились друг другу, а когда оделись - уже нет". Сначала меня захлестывает волной восторга, ведь ему снова удалось угадать меня, и только потом - горькое осознание: он прав, бесконечно прав и нужно писать иначе, но я ведь никогда не напишу так, как следовало бы, как постарался написать он, будто бы однажды два одиноких человека встретились в метро. Я перечитываю написанные страницы о заколдованной принцессе, обреченной ведьмой с зелеными волосами дни и ночи бродить бесчисленными корридорами холодного замка, полного теней и страхов, о странниках, приходящих к ней по умыслу или по странной случайности, чтобы обогреть, обогреться, остаться рядом навечно и... покинуть замок еще до рассвета, до появления красок, до музыки, до первых распустившихся в старом саду орхидей..., о том, как ветер гудит сквозь оконные щели, как на бледных щеках принцессы появляется изморозь, как скрипят лестницы и полы в боковых корридорах замка, будто ветки дуба перед грозой, словно невидимая расторопная прислуга перебегает из комнаты в комнату, волоча за собой ковры и подушки, столовое серебро, подсвечники, хрустальные графины, сладко рубиновые от налитого в них вина...

Словно. Будто. Как рассказывать истории без этих слов, как не запутаться в описаниях того как постарел и съежился замок, превратившись в серию маленьких комнат полных пыли, дырявых котлов и ветоши, как осторожно на цыпочках выходит принцесса из ванной, стараясь ступать лишь на белые плитки пола и оставляя на них замысловатый узор маленьких мокрых следов, как ночные сны подхватывают налету тосящие мысли и летят... летят, не зная пространства и времени, что бы где-то в прошлом шептать Одиссею, смотрящему в Зеркало Вод, смертельное ласковое "...обернись... обернись..." Он прав, я непременно запутаюсь и позабуду о самом главном, о том, с чего начиналась история, о том, ради чего она начиналась, о двух одиноких людях, однажды все же встретившихся в метро.

* * *
Он давно уже ничего не угадывает, мы бесцельно бродим по улицам пока моросит дождь, а когда он заканчивается - заходим в какое-нибудь маленькое кафе что бы перекусить. Он вспоминает тот день, когда мы ходили в театр, и смеется над своей глупой белой рубашкой, он считает, что мои любимые цветы - красные розы, он выбросил блокнот со своим рассказом и когда я молчу он всегда говорит о работе. Он попросил вернуть потраченные на меня деньги, потому что настали трудные времена, и они действительно настали. Но я отказываюсь от концерта любимой группы и приношу ему деньги, и снова и снова соглашаюсь на встречу, то ли по привычке, то ли отдавая старые долги, то ли от того, что хотелось бы думать, что все это имело какое-то значение, что все-таки можно как-то приблизиться, посмотреть в чужого тебе человека так, что бы хоть на мгновение увидеть в его зрачках что-то кроме своего собственного отражения.

Но может быть Оля права, и все лишь ребячество, а я - застрявший в пубертатном периоде несчастный подросток... Кто в юности не писал стихов?

Тогда, сколько бы людей в метро я не встречала, я никогда никого не пойму, потому что никогда не увижу, и каждая встреча будет отражением того момента, когда мы с ним, расставшись посреди станции, сели в разные вагоны и разъехались в противоположные стороны...
×

По теме Человек из метро

Человек скромный

Я – человек скромный. Да, да! Вот только желания у меня нескромные. Например, отрезаю я себе хлебушка, а они мне прямо в ухо: «А масло свежее где?! Почему икорки не положила?!» Или...

Метро

Вагон раскачивался от возрастающей скорости, тьму тоннеля разрезал свет окон мелькая по каменным стенам и обнажая проложенные провода человеческому взгляду. Маленькие телевизоры...

Метро и жизнь

В жизни мы часто слышим фразы, типа «жизнь покажет», «жизнь научит», «жизнь поставит всё на свои места» и т.п. Так и в самом деле происходит, она учит, показывает. Но делает это...

Метро

Метро Пятница, время где-то 19-30, метро (битком! Конец рабочей недели)движется в cторону "Электрозаводской". Не доезжая сколько-то, поезд довольно резко тормозит в туннеле. В...

Человек. Зовите меня Лазарь

Well your faith was strong but you needed proof you saw her bathing on the roof her beauty and the moonlight overthrew you She tied you to her kitchen chair she broke your throne...

Человек из леса

Он появился на пасеке, розовощекий и круглолицый, с чувственными губами и презрительным взглядом. Что в нем было необычного – это запах дорогих заграничных духов. Такие как он - не...

Опубликовать сон

Гадать онлайн

Пройти тесты