«Уже голосу никакого собачьего не стало. Одно сиплое повиз-гивающие тявканье:
Гау, гау-у-и-и, гау-гау-у-и-и».
Я лаю и лаю целый день. Посадить бы этих кочегаров самих на цепь и пусть себе гавкают, охраняют котельную, чтоб террористы не взорвали.
Гау, гау-у-и-и, гау-гау-у-и-и».
Я лаю и лаю целый день. Посадить бы этих кочегаров самих на цепь и пусть себе гавкают, охраняют котельную, чтоб террористы не взорвали.
Времечко пошло – нечистая подкарауливает из-за каждого угла. Одна только радость мне горемычному псу – тополики. Шелестят, словно переговариваются над моей конурой. Отцвели уже белым пухом. Шумят, шумят, будто молебен мне читают о ниспослании всех благ. Плакать хочется. Расплачешься тут. Но служба есть служба и держу я свою службу честно. Мой собачий лай далеко разносится в воздухе, за три версты слыхать. За такую услугу – похлебка утром и вечером. А куда еще больше, грамоте я не разумею. Хотя в нынешнее неспокойное время не мешало бы овладеть мобильником, как дядя Петя. А вдруг воры объявятся, я со страху умру.
Кочегары сколотили мне будку из непригодных досок.
Мастерили мужики приговаривали:
— Бобик в такой конуре не озябнет, коли осень к зиме придет, а птицы в отлет пойдут.
Тишина во дворе. На веревке болтается выстиранное белье. Авгу-стовское солнце нежными лучами ласкает прохожих людей, веселых ласточек. Один только я угрюмый, как сентябрь, лаю и лаю. Вся ко-шачья братия куда-то запропастилась. По подвалам, наверно, шарятся. Нюхом чуют, что сейчас к обеду возвратится со школы всем кагалом дворовая шпана. И будет во дворе, как на фронте, воздух свистеть и сотрясаться. Хлопать окошками и кричать:
— Серы-ый! Выходи-и-и!
— Светка-а! Ты дурочка-а!
До самого вечера шантрапа будет визжать, метусить друг друга ку-лаками и ходить в синяках.
Вон, опять эта тетка с куксей на голове в окне дома напротив кочегарки. Лицо бледное, вид больничный. И окно всегда занавешено выцветшим, как ее лицо пододеяльником. У всех узорная тюль, а у ней серая застиранная простыня. Всякий раз, смотрю на эту убогую занавеску и раздирает неодолимое собачье любопытство: что же там, за краем странной шторы.
— Миша-а! Михаи-ил! Иди домо-ой!
Плетется вон, мордатый Михаил, коров доил. Антон – Степан. Назвали бы Сидором, больше подходит к кошачьей репе. Сейчас уса-тый обормот искушает рыбки, а может сметаны и будет целый час облизываться, а потом дрыхнуть на окошке на своем. Скучное у Мишки окно, как чахоточные розы. Ни одного цветочка не растет.
Ах, любо-дорого поглядеть на окошко Колюни, белобрысого пацаненка, который живет этажом выше. Все в цвету: и азалии, и кактусы. . . В выходной день матуха запрет Колюню дома на замок, а сама до базару шмотками торговать. Коля открывает окошко, садится на подоконник и поет песни среди многоцветья с третьего этажа:
«Я свободен, как птица в небесах. . .»
«Ай, касатик. Ай, сладко поет! Словно жаворонок над весенним полем» - удивляются люди, проходившие мимо с растянутыми от светлости лицами, будто их душ коснулся ветерок жасминовых метелей.
Колюня поет, а я лаю, лаю, как пес смердячий.
. . . Нет, ну вы поглядите! Кто выплыл на улицу! Опять мордатый Мишка. Ишь ты, вихляет, трясет своим опахалом, рыжим хво-стом. Сел под одним из окон и клянчит:
— Пода-айте, на пропитание.
Антон – Степан. Тоже мне, бедный родственник. Кто-то выбросил из окна пустую бутылку. По голове рыжему Мишке чуть не шмякнули. Хорошо во время отскочил, а то бы мяукнуть не успел.
Работать надо, а не попрошайничать. Живет у доброй хозяйки, жрет да пьет, ничего не делает. Репу наглую отъел, глаз рыжих и усов не видать. Хозяйка ему даже полочку с улицы приладила над окном, чтоб опочивал посля обеду. Порой развалится, как фон-барон, довольный пузо свое рыжее греет на ясном солнышке. Не перевариваю, р-р-р, мордатый лежебока.
Выйдет погулять, хвост трубой и давай дразниться:
«Бобик, Бобик! На-на-на».
Ну, что с него взять, с грешной морды.
«Тьфу, на тебя, ав-ав», — только и остается благочестиво ответить и почтительно отвернуться. Я на здешних дураков не обижаюсь. Ладно бы Мишка, только дразнился, так он что давеча учудил, паршивец. . .
Вышел на улицу со скибкой хлеба, намазанного маслом, поверх масла тоненькими ломтиками колбаска, политая майонезом, а сверху кетчупом. И ко мне сразу:
« Мя- яу»!
У меня при виде аппетитного бутерброда рот приоткрылся.
А Мишка снова умиленно:
« Бобик, Бобик, на-на» . . .
И тут же запах густо пахнущей скибки хлеба затолкал в свой кошачий рот. Дочиста. Даже не подавился, подлая душа».
Но тогда не выдержал Бобик издевательства. Зашелся лаем, шипя и лязгая зубами:
— Сам ты Бобик на. . . Гау-гау-гав. Если б меня не посадили на цепь, я бы может не был Бобиком на. У меня б жизнь была широкая, как штаны кочегара дяди Пети. Я б шейхом был, не то что ты, бомжа мордатая.
И понесло горемыку, словно коня под кнутом извозчика. Благо, что на цепи, а то бы тяпнул Мишку за хвост так, что тот разом бы всех святых вспомнил.
— Я б ворочал миллионами и отгрохал бы та-акую будку, тебе и во сне не снилось. Разъезжался бы на тринадцатиметровом лимузине и баловался не бутербродами с колбаской на, а заморскими устрицами да фирменными кальмарами, на. . .
Выдохнул разом этой рыжей рвани, как на духу. Фр-р-р, гау-гав. Напоследок Бобик еще разок сумрачно гавкнул с подвывом:
— У-у, уйди.
А Мишка даже глазом не моргнул. Только лапой у виска своей морды покрутил:
— Фи-ить, тю-ю-ю.
И показав Бобику толстый рыжий зад скрылся за углом дома.
«Эх, жизнь моя, арестантская. Скукотища. Скорей бы праздник настал».
Бобик зевнул:
«Ава-ва-ва-в-в-в, хорошо хоть возле кочегарки цветочки благоухают, ирисы улыбаются, незабудки».
Совсем недавно кочегары отгородили котельную железной тонкой решеткой. «Ходють тут всякие. . .»
Везде мусор, бутылки пустые валяются, бумажки, а у Бобика красота, словно в раю, травка зеленеет, цветы. Теперь он живет как за кордоном. В гости просто не попадешь, ежели по заграничному паспорту.
«Вон, они, антихристы, кирпичи таскают, котлы свои чинят. Некогда мужикам дохнуть» — думал дворняга, глядя на молодого подмастерья кочегаров добродушного Сеню, который, сгорбившись под стопкой кирпичей, уверенно топал к входу котельни.
«В Августе всему час, держи рукавички про запас».
Вдруг в приоткрытую дверцу железной решетки заглянул бе-жавший мимо долговязый пес-бродяга. Бобик обрадовался собаке, словно росе благоуханной.
«Настал утех веселый час. . .» Хвостом завилял. А пес обнюхал бедолагу, глухо тявкнул:
— Супер-рски устр-роился, - и оставил Бобика.
«Ну, утешил. »
Проведать то проведал, а выйти не может. Дверца возьми и за-хлопнись сама. Пес и так лапой и эдак:
— н-не надо р-рая, д-дайте, р-р-родину. . .
Не открывается райская дверь и все тут. Кого звать на помощь, если все работают, кочегары в котельной возятся с котлами. Разве только рыжего Мишку. Пес визжит, а Бобик лает до хрипоты:
— Гау-гау, р-р-р. . .
Хорошо какой-то мужик неподалеку ремонтировал возле гара-жа свою машину. Добром отозвался, выпустил на волю. Пес-бродяга убежал и унес с собой благоуханные дни. Наступила невыносимая жара. Цветы поникли. Бобик за неделю похудел. Бока впали. Не то, что кот Мишка, у которого никогда пасмурно в глазах не бывает, даже если при нем выражались неприличными словами.
Пришло опять воскресенье. Душно и молчаливо. Воздух прогрелся так, что струился лиловыми струйками.
«Ой, до чего же они смешны» — скучающе глядел Бобик на людей в белых панамах. «Особенно, вон тот, степенный господин с отвисшим животом в просторных шортах и штиблетах на босу но-гу. . . Отправились с детишками своими на море воздухом дышать. А я, изнемогая от постылой жары, лежу в тени возле будки и слушаю монотонный шелест тополиков. Что-то рыжего Мишки не видать. Пропал Геббельс хвостатый. Наверно тоже купил себе панаму и поехал к морю загорать. »
Появился дядя Петя. Навеселе. Потрепал лопоухие уши Бобика и угостил с барского стола обжаренными кусочками мяса и куриными косточками. Дядя Петя нынче отмечал день рождения. После обалденной трапезы Бобик почесался за ухом, погонял блох. «Житья от них нету» — залег в конуру и высунув морду наружу к свету, при-нял дремотный вид.
Приснилась псу заоблачная даль. Он долго смотрит на небо, а небо глядит на Бобика синими незабудками. Дымчатые облака в поднебесной выси кажутся плывущими полевыми ромашками, на одной из ромашек сидит розовая стрекоза с легкими прозрачными крыльями. На стрекозе Колюня играет на гармошечке и песни поет, а рядом с Колюней устроился кот Мишка в белой панаме и подпевает ему.
«Ба! Что там за чернявый собачонка бегает по полю? Раадостный такой. Ой, это же я, Бобик! Гоняюсь за порхающими разноцветными бабочками» — удивляется сам себе пес в сладкой полудреме.
Месяц спустя в окне рыжего Мишки исчез пододеяльник. Сквозь унылость стекла сиротливо вырисовывались голые стены комнаты. Люди жалели и кота и почившую хозяйку. Долго болела. Умерла, а родственников никого, кроме кота Мишки.
Теперь Мишка, предоставленный самому себе, как неприкаян-ный слонялся по двору.
«Нашего полку прибыло» — с сожалением и болью думал Бо-бик, глядя на понурого кота. Гау-гау-гау.
Лай Бобика далеко разносился в воздухе, за три версты слышно было. Ничего не поделаешь, служба есть служба.
Кочегары сколотили мне будку из непригодных досок.
Мастерили мужики приговаривали:
— Бобик в такой конуре не озябнет, коли осень к зиме придет, а птицы в отлет пойдут.
Тишина во дворе. На веревке болтается выстиранное белье. Авгу-стовское солнце нежными лучами ласкает прохожих людей, веселых ласточек. Один только я угрюмый, как сентябрь, лаю и лаю. Вся ко-шачья братия куда-то запропастилась. По подвалам, наверно, шарятся. Нюхом чуют, что сейчас к обеду возвратится со школы всем кагалом дворовая шпана. И будет во дворе, как на фронте, воздух свистеть и сотрясаться. Хлопать окошками и кричать:
— Серы-ый! Выходи-и-и!
— Светка-а! Ты дурочка-а!
До самого вечера шантрапа будет визжать, метусить друг друга ку-лаками и ходить в синяках.
Вон, опять эта тетка с куксей на голове в окне дома напротив кочегарки. Лицо бледное, вид больничный. И окно всегда занавешено выцветшим, как ее лицо пододеяльником. У всех узорная тюль, а у ней серая застиранная простыня. Всякий раз, смотрю на эту убогую занавеску и раздирает неодолимое собачье любопытство: что же там, за краем странной шторы.
— Миша-а! Михаи-ил! Иди домо-ой!
Плетется вон, мордатый Михаил, коров доил. Антон – Степан. Назвали бы Сидором, больше подходит к кошачьей репе. Сейчас уса-тый обормот искушает рыбки, а может сметаны и будет целый час облизываться, а потом дрыхнуть на окошке на своем. Скучное у Мишки окно, как чахоточные розы. Ни одного цветочка не растет.
Ах, любо-дорого поглядеть на окошко Колюни, белобрысого пацаненка, который живет этажом выше. Все в цвету: и азалии, и кактусы. . . В выходной день матуха запрет Колюню дома на замок, а сама до базару шмотками торговать. Коля открывает окошко, садится на подоконник и поет песни среди многоцветья с третьего этажа:
«Я свободен, как птица в небесах. . .»
«Ай, касатик. Ай, сладко поет! Словно жаворонок над весенним полем» - удивляются люди, проходившие мимо с растянутыми от светлости лицами, будто их душ коснулся ветерок жасминовых метелей.
Колюня поет, а я лаю, лаю, как пес смердячий.
. . . Нет, ну вы поглядите! Кто выплыл на улицу! Опять мордатый Мишка. Ишь ты, вихляет, трясет своим опахалом, рыжим хво-стом. Сел под одним из окон и клянчит:
— Пода-айте, на пропитание.
Антон – Степан. Тоже мне, бедный родственник. Кто-то выбросил из окна пустую бутылку. По голове рыжему Мишке чуть не шмякнули. Хорошо во время отскочил, а то бы мяукнуть не успел.
Работать надо, а не попрошайничать. Живет у доброй хозяйки, жрет да пьет, ничего не делает. Репу наглую отъел, глаз рыжих и усов не видать. Хозяйка ему даже полочку с улицы приладила над окном, чтоб опочивал посля обеду. Порой развалится, как фон-барон, довольный пузо свое рыжее греет на ясном солнышке. Не перевариваю, р-р-р, мордатый лежебока.
Выйдет погулять, хвост трубой и давай дразниться:
«Бобик, Бобик! На-на-на».
Ну, что с него взять, с грешной морды.
«Тьфу, на тебя, ав-ав», — только и остается благочестиво ответить и почтительно отвернуться. Я на здешних дураков не обижаюсь. Ладно бы Мишка, только дразнился, так он что давеча учудил, паршивец. . .
Вышел на улицу со скибкой хлеба, намазанного маслом, поверх масла тоненькими ломтиками колбаска, политая майонезом, а сверху кетчупом. И ко мне сразу:
« Мя- яу»!
У меня при виде аппетитного бутерброда рот приоткрылся.
А Мишка снова умиленно:
« Бобик, Бобик, на-на» . . .
И тут же запах густо пахнущей скибки хлеба затолкал в свой кошачий рот. Дочиста. Даже не подавился, подлая душа».
Но тогда не выдержал Бобик издевательства. Зашелся лаем, шипя и лязгая зубами:
— Сам ты Бобик на. . . Гау-гау-гав. Если б меня не посадили на цепь, я бы может не был Бобиком на. У меня б жизнь была широкая, как штаны кочегара дяди Пети. Я б шейхом был, не то что ты, бомжа мордатая.
И понесло горемыку, словно коня под кнутом извозчика. Благо, что на цепи, а то бы тяпнул Мишку за хвост так, что тот разом бы всех святых вспомнил.
— Я б ворочал миллионами и отгрохал бы та-акую будку, тебе и во сне не снилось. Разъезжался бы на тринадцатиметровом лимузине и баловался не бутербродами с колбаской на, а заморскими устрицами да фирменными кальмарами, на. . .
Выдохнул разом этой рыжей рвани, как на духу. Фр-р-р, гау-гав. Напоследок Бобик еще разок сумрачно гавкнул с подвывом:
— У-у, уйди.
А Мишка даже глазом не моргнул. Только лапой у виска своей морды покрутил:
— Фи-ить, тю-ю-ю.
И показав Бобику толстый рыжий зад скрылся за углом дома.
«Эх, жизнь моя, арестантская. Скукотища. Скорей бы праздник настал».
Бобик зевнул:
«Ава-ва-ва-в-в-в, хорошо хоть возле кочегарки цветочки благоухают, ирисы улыбаются, незабудки».
Совсем недавно кочегары отгородили котельную железной тонкой решеткой. «Ходють тут всякие. . .»
Везде мусор, бутылки пустые валяются, бумажки, а у Бобика красота, словно в раю, травка зеленеет, цветы. Теперь он живет как за кордоном. В гости просто не попадешь, ежели по заграничному паспорту.
«Вон, они, антихристы, кирпичи таскают, котлы свои чинят. Некогда мужикам дохнуть» — думал дворняга, глядя на молодого подмастерья кочегаров добродушного Сеню, который, сгорбившись под стопкой кирпичей, уверенно топал к входу котельни.
«В Августе всему час, держи рукавички про запас».
Вдруг в приоткрытую дверцу железной решетки заглянул бе-жавший мимо долговязый пес-бродяга. Бобик обрадовался собаке, словно росе благоуханной.
«Настал утех веселый час. . .» Хвостом завилял. А пес обнюхал бедолагу, глухо тявкнул:
— Супер-рски устр-роился, - и оставил Бобика.
«Ну, утешил. »
Проведать то проведал, а выйти не может. Дверца возьми и за-хлопнись сама. Пес и так лапой и эдак:
— н-не надо р-рая, д-дайте, р-р-родину. . .
Не открывается райская дверь и все тут. Кого звать на помощь, если все работают, кочегары в котельной возятся с котлами. Разве только рыжего Мишку. Пес визжит, а Бобик лает до хрипоты:
— Гау-гау, р-р-р. . .
Хорошо какой-то мужик неподалеку ремонтировал возле гара-жа свою машину. Добром отозвался, выпустил на волю. Пес-бродяга убежал и унес с собой благоуханные дни. Наступила невыносимая жара. Цветы поникли. Бобик за неделю похудел. Бока впали. Не то, что кот Мишка, у которого никогда пасмурно в глазах не бывает, даже если при нем выражались неприличными словами.
Пришло опять воскресенье. Душно и молчаливо. Воздух прогрелся так, что струился лиловыми струйками.
«Ой, до чего же они смешны» — скучающе глядел Бобик на людей в белых панамах. «Особенно, вон тот, степенный господин с отвисшим животом в просторных шортах и штиблетах на босу но-гу. . . Отправились с детишками своими на море воздухом дышать. А я, изнемогая от постылой жары, лежу в тени возле будки и слушаю монотонный шелест тополиков. Что-то рыжего Мишки не видать. Пропал Геббельс хвостатый. Наверно тоже купил себе панаму и поехал к морю загорать. »
Появился дядя Петя. Навеселе. Потрепал лопоухие уши Бобика и угостил с барского стола обжаренными кусочками мяса и куриными косточками. Дядя Петя нынче отмечал день рождения. После обалденной трапезы Бобик почесался за ухом, погонял блох. «Житья от них нету» — залег в конуру и высунув морду наружу к свету, при-нял дремотный вид.
Приснилась псу заоблачная даль. Он долго смотрит на небо, а небо глядит на Бобика синими незабудками. Дымчатые облака в поднебесной выси кажутся плывущими полевыми ромашками, на одной из ромашек сидит розовая стрекоза с легкими прозрачными крыльями. На стрекозе Колюня играет на гармошечке и песни поет, а рядом с Колюней устроился кот Мишка в белой панаме и подпевает ему.
«Ба! Что там за чернявый собачонка бегает по полю? Раадостный такой. Ой, это же я, Бобик! Гоняюсь за порхающими разноцветными бабочками» — удивляется сам себе пес в сладкой полудреме.
Месяц спустя в окне рыжего Мишки исчез пододеяльник. Сквозь унылость стекла сиротливо вырисовывались голые стены комнаты. Люди жалели и кота и почившую хозяйку. Долго болела. Умерла, а родственников никого, кроме кота Мишки.
Теперь Мишка, предоставленный самому себе, как неприкаян-ный слонялся по двору.
«Нашего полку прибыло» — с сожалением и болью думал Бо-бик, глядя на понурого кота. Гау-гау-гау.
Лай Бобика далеко разносился в воздухе, за три версты слышно было. Ничего не поделаешь, служба есть служба.
Обсуждения Бобик и рыжий кот Мишка