Петербург

Панихида, псалмы, и кадило окутало дымом
восковое лицо, прилизали старухи его.
Ходит толстый священник, и руки священника стынут,
совершая в торжественный час ни к чему колдовство.

Спит Машук, над зубцом колыханье ночного тумана,
по низинам легло покрывало, тяжёлая стынь,
перевал ожидает от горного склона обвала,
вперемежку с малиною терпкая пахнет полынь.

Чу, споткнулся священник, Чудотворца качнулась икона,
во сердцах помянул он недобрым шутовской маскарад.
Из угла вышла тень...

Глаза молили о пощаде,
был непреклонен командир:
убиты муж, жена и чадо,
дитё трёх лет, - аул дымил.

«Шутиха» встала в огороде,
бомбила дальний край леска,
и, подчиняяся природе,
глазели куры с чердака.

Эфир трещал, волна гуляла
- Аллах Акбар, Аллах Акбар –
В эфире рация застряла,
как – я не стар, как, я не стар –

Удара пули не учуял,
подмял собою лопухи,
я был вообще-то с речки Чуя,
мы все с Сибири, мужики.

Лишь я один был здесь с Алтая,
в земле - тепло, в земле - тепло...

И тратил он деньги на шлюх,
но тлел в нём отчаянья дух,
как угли, дыхнёт ветерок,
и – в пламени каждый кусок.

И если заслонку прикрыть,
тогда начинает он выть.
Он воздуха просит у Тьмы,
холодного, в печку Зимы.

Пусть искры колючие, снег,
уже дотлевает твой век,
весёлые шлюхи вокруг,
а ты им – как пламенный Друг.

Всё ложь, всё обман, всё игра,
сегодня – уже не вчера.
И если взять уголь в ладонь,
заплещется боли огонь.

Пусть пудра и краски румян
скрывают сердечный изъян...

Глаза – зеркало души.
Чужая душа – потёмки.
В моих глазах – отголоски тьмы,
вихри легки и звонки.

Подходи. Взглянем друг другу в глаза.
Твоя душа – моя гроза.
Родится гремучая смесь,
всем остальным – месть.

Мы будем весело хохотать.
Ходить по гребешкам хребтов.
Только на гребешках – благодать,
чудных приполярных снов.

Я буду легко тебя целовать,
как ветер близ тебя трепетать,
дарить тебе мир и кров.

Не бойся. Ручку мне протяни.
Посмотри – смерть сладко...

Обломилась голова у Купидона.
Оборвалась тонкая струна.
Убежала Марфушка из дома,
барина наложница одна.

Лошадей загнали, так скакали.
На разъезде тренькал телеграф.
Молодую пару ожидали,
офицер был, верное, не прав.

Он краснел с проступка и божился.
Марфушку отправили назад.
Барин принял, не перебесился,
покатилось всё на старый лад.

А однажды, ветреною ночкой
зарыдала яблоня в саду,
будто Марфушка ей приходилась дочкой
на своём шестнадцатом году.

Ветка яблони кряхтела...

Тёплое небо. Тепло голубых облаков.
Ости стерней. Из соломы колючей постель.
Чибиса звонкий, призывный, пронзительный зов.
И почечуйника семечек острых метель.

Степь растянулась, уходит за горизонт.
День растянулся и катится катышем вдаль.
Сусликов бойких шуршит близ меня хоровод.
Солнце печёт, и засохла, как корка, печаль.

Стукни. Рассыпется корка. Руками взмахнёшь.
Тотчас легко пролетит, промелькнёт стрекоза.
Небо глотками неспешными тянучи пьёшь.
В небо широкое смотрят из...

Там, где бревенчатые сени,
там, где дубрав широких сень,
глядит поэт Сергей Есенин
с портрета в наш грядущий день.

Руси крестьянской он не видит,
гудит гидролизный завод.
Народ наш (мухи не обидит),
теперь в жестокости живёт.

Авто железные с бензином.
Товарно-денежные дни.
Здесь мать давно не ладит с сыном,
чужими сделались они.

Козлиные торчат бородки,
рога и хвостики торчат.
В горячке белой, после водки,
наш мир, как будто бы, зачат.

Прости же нас, прости убогих.
Живи...

Гробик с сосновых досок. Тряпичное тело.
Два метра, окончена канитель.
Душа, словно птица, глядит на постель несмело,
её голосок – переливчатая капель.

Противны ей похороны, панихиды,
скачет по веткам красных рябинных кустов,
лишь в изумлении, не скрывая обиды,
смотрит на землю среди остальных крестов.

Так птичка на птичку смотрит, когда подруга трепещет,
сломанной лапкой, в бессилии взлететь.
Так собирают покойника старые вещи,
стараясь на фото покойного не смотреть...

По полям по перелескам стелется туман.
Прошуршит ли звёздный дождь,
наметёт ли снег.
Засыпает белый снег под скалой карман.
Там лежит, лежит давно, чёрный человек.

Дурно пах комбинезон, зверь не подходил.
Тихо кружится метель,
искорки, стекло.
Двадцать лет его прошло, больше не пожил,
и в том месте, где лежит, под скалой тепло.

Белый снег, белый снег, серая скала.
Посижу подле холма,
остывает стынь.
Много снега вокруг, хрупкого стекла,
и мороз нарисовал снежную полынь...

Это не в сумерки взгляд, а взгляд в моё раннее детство!
Помню, напротив окна, домик стоял по соседству.
Свет из окошка пролился прямо на снежный ковёр.
Я долго красою дивился, пока меня сон не увёл…
Утром проснулся в кроватке. Рядышком мама стоит:
«Надо пораньше ложиться!» - мне она говорит.
Я ж, вечера жду с нетерпеньем. Жду, чтобы глянуть в окно.
Как хорошо, что напротив светится чьё-то окно!