Текстура

Исписалась ночь до чёрного рассвета. Время, как струна.
Снег с дождём – танцующая смерть, греющая рук кубовых вены
у декабрьского белого костра.
А ладошки краснощёкого младенца, как кирпичики вселенной,
хлопают вдогонку мотыльку; здесь памяти обрыв –
а значит – Бог. Здесь вакуум вечности – конечен; мгновение – бессмертно.
Зарисовать мгновенье словом, миг,
где угол неизбежного паденья равен
углу, в который ставили нас в детстве.
Я отодвинул штору и увидел – там ноет пустота,
изматывая сердце; и будущего щель – окаменевшие останки слов,
плацента чувств и смыслов – мир слишком полон сам собой, а чистота
искусства, смотрящая из сердца вожделения, проста,
точно любовь –
она абстракция двухлетнего ребёнка.
А я, что это небо – лазури бледной лёд, поцеловавший наготу ветвей,
ресниц заклеенные ставни – но время говорит мне: жди; у кромки
свечки, у раскрытой старой книги, оно полней,
оно гораздо совершенней – свеча, старинный фолиант
и время – теория познания в отсутствии претензий;
как благодарен я тому, чего здесь нет, и вряд
ли будет; и у меня – дыхание – как обнажённая натура дна вселенной,
а проще, чашка кофе, согревающая губы на фоне снегопада,
и новый горизонт, себя открывший в точке “хватит!”,
немного свежей мысли (пусть и ворованной, но воровать не стыдно, если брать,
лишь мудрости покрытье за абсурд, абсурд, где ещё больше мудрости, поэзии, охвата,
и музыки, воспитанной внутри). Я подчиняюсь – это тоже ведь борьба
за независимость; когда твердят все – должен –
я понимаю, что не должен ничего; а поиск одобренья,
внезапно обернувшийся потерею себя, он излечим, он, как лишай на коже.
Я – человек – звучит не гордо, терпко – я терплю,
а, значит, существую. В себе к себе – серьезность не к лицу –
найти бы развлечений на свою,
на свою голову, набить побольше шишек; и так, к словцу,
прожить, проветрить жизнь – открыв надёжный способ убить время;
пусть в большинстве – дружны по совокупной лжи,
пусть слышат только то, чего хотят услышать; тем не менее –
струна дрожит, дрожит, но помнит и о сроке, читая Отче наш,
листая послестрочья, снискав заветы естества;
пренебреженье смертью – есть
пренебреженье жизнью –
и в этом весь декабрь – снег, гололёд в крови, сапфировые вены,
и одиночество новорождённой, замкнутой вселенной,
замкнувшейся в себе под знаком бесконечность,
как ночь, как близость ночи Рождества.