Жил-был человек, которого не было…
Ноль изображённый в виде круга указывает на на абсолют, пребывающий внутри этого круга. Если ноль изображают в виде овала, его стороны обозначают процессы нисхождения и восхождения. В символике ноля присутствуют небытие, мысль и таинство.
Ноль изображённый в виде круга указывает на на абсолют, пребывающий внутри этого круга. Если ноль изображают в виде овала, его стороны обозначают процессы нисхождения и восхождения. В символике ноля присутствуют небытие, мысль и таинство.
Ноль – соединение бесконечно малых и бесконечно больших величин, исток всех чисел, сам себя замыкающий круг мира. Ноль символизирует как вечность, беспредельность, так и пустоту, несуществование, идеальный, запредельный мир.
«Я родился мёртвым, повторяю я себе. Все мертвы, отвечаю я себе на это. Да, они мертвы при жизни, только большинство из них не знает об этом, а я уже начал понимать. И самое отвратительное, что я понял это в самом конце своей жизни, когда ничего не могу изменить и когда слишком поздно сносить такие удары судьбы», – размышлял герой Алана Силлитоу. В отличие от «живых трупов», полностью умершие мёртвые – покойники – пребывают в покое, а покой – это мощь свободы, которую ничего не способно потревожить, состояние совершенства небытия. Бесчисленные поколения умерших и оставивших нам свои мысли мудрецов являются идеальными собеседниками. Они несуществуют абсолютно, а мы пока сохраняем ошибочную видимость условного «существования». Об этом в своё время прекрасно сказал Лихтенберг: «Если и случается когда похоронить живого, то сотни других, в сущности мёртвых, продолжают цепляться за землю». Мир, представляющий собой самоограничение ничто, населяют персонажи, выдающие себя за живых. К примеру, когда происходит война, это означает, что одни иллюзии убивают другие иллюзии, поскольку воюют умершие. Не только пророков покоя любят слушать покойники. Сказано: «Бог не есть Бог мёртвых, но живых». Но мёртвым в ещё большей степени, чем живым необходимы своя религия и своя философия.
Движущей силой любой честной философской системы являются идеи, возникающие из душевной тревоги, вызванной злом, которое безраздельно господствует в мире. Иллюзия мира – это и есть зло. От шокирующих истин стараются уклониться, но тем меньше поводов их смягчать. Обычно тотальную несправедливость очень ярко ощущают подростки. С годами восприятие притупляется и люди привыкают к окружающему злу: мир воспринимают как данность, а свои представления о нём – как житейскую мудрость, поскольку «так легче жить». Но это мыслетрусие и самообман: дети более мудры по сравнению со взрослыми.
Философия несуществования (нонэкзистенциализм) не имеет ничего общего с подавляющей массой бюрократических текстов современной казённой «философии» (софоложества), которые сочиняются или как руководство для студентов и аспирантов, или с целью получить учёную степень или поддержать свою профессорскую репутацию, или, наконец, чтобы просто сделать денежный оборот. Эта философия создаётся, чтобы дать слово несуществующему. Так же, как врач прописывает лекарства больному, чтобы прервать его галлюцинации, так и философия несуществования утверждает, что ничего нет. Она предназначена для людей с храбрым сердцем, которые способны бесстрашно принять все содержащиеся в ней интеллектуальные вызовы, как бы ни были они разрушительны для господствующих представлений о реальности и ценностях.
Философия несуществования представляет собой объяснение мира и человека с позиций небытия, имеющего два уровня – абсолютный (собственно небытие) и относительный (несуществование, которое проявляется как видимость «существования»). Основной тезис: небытие есть, а бытия нет. Смысл нонэкзистенциализма заключается в том, что человек постоянно находится перед выбором узкого пути подлинного небытия (уже-небытия), в котором он в полной мере обретает свою истинную пустотную природу, или широкого пути небытия условного (ещё-небытия, или несуществования). Условное небытие не есть реальное бытие, так же, как занятые в долг деньги не являются подлинным богатством. Что не вечно, то несуществует, поэтому вечно лишь отсутствие «существования».
«Слово «гэн» означает «иллюзия» или «привидение». В Индии человека, который показывает фокусы, называют «гэндзюцуси», или «мастер создавать иллюзии». Всё в этом мире – всего лишь кукольное представление». Так учит кодекс чести самураев «Хагакурэ».
В качестве главного орудия иллюзии мира выступает время, но оно иллюзорно, как и сам мир. Поэтому всякая вещь, которая когда-нибудь станет пустотой, в действительности уже сейчас является пустотой, то есть, несуществует. В принципе, мы все несуществуем, только некоторые из нас думают, что они «существуют». С большинством людей происходит примерно то же самое, что и с патологическими скрягами: они принимают средства за цели и, позабыв о целях, судорожно цепляются за средства. Пустота – это обладающая самосуществованием субстанция, всё остальное – её проявления. Любая форма – это пустота, а пустота – это любая форма. Поэтому истинный ответ на экзистенциальное вопрошание – кто я? – возможен всего лишь один: я есть самосознание пустоты. И, как таковое, временно заброшен в несуществование для осознания всеобщей пустотности мира и последующего растворения в абсолюте. В этой связи, видимо, прав был Фалес, который заявил, что между жизнью и смертью нет никакой разницы и, когда его спросили, почему же он в таком случае не умрёт немедленно, ответил: именно поэтому. В конце концов, всякая вещь, в той мере, в какой она (не) существует, стремится продолжать пребывать в своём несуществовании.
Здесь необходимо задержаться и предельно честно ответить на вопрос о самоубийстве, который Альбер Камю справедливо назвал основным вопросом философии. Согласно утверждению Кьеркегора, самоубийство представляет собой неизбежный экзистенциальный вывод интеллектуализма. Всякий интеллектуализм, когда разовьётся до своей завершающей стадии, должен закончить нигилистическим бунтом. Не является ли для божества наказанием то, что оно не в состоянии, несмотря на всё своё всемогущество, покончить жизнь самоубийством? Получается что, в силу обладания возможностью самоуничтожения, человек оказывается могущественнее богов.
По Гегелю субстанция духа есть свобода. «Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Дальше нет свободы, тут всё, а дальше нет ничего», – рассуждал герой романа Достоевского «Бесы» Кириллов, которого Бердяев называл « самым благородным и возвышенным из самоубийц ». Если мы ещё живы, значит, мы что-то в себе уже предали: в этом заключается метафизическая неизбежность самоуюийства. При отсутствии идеи о бессмертии самоубийство становится совершенною необходимостью для всякого человека, чуть-чуть поднявшегося в своём развитии над скотами. В элегии греческого поэта Феогнозия эта немудрёная мысль высказывается с сугубой честностью и удивительной определённостью: «Было бы лучше, если бы дети земли не рождались вовсе. Но раз они уж родились, то самое лучшее для них – возможно скорей пройти через ворота подземного царства». Французский мыслитель Вольтер именовал жизнь злой шуткой, а оптимизм определял как издевательство над всеобщими страданиями. В подобном ключе высказывался и Байрон: «Сочти радостные часы, которые ты пережил, сочти дни, свободные от тоски, и знай, кто бы ты ни был, что есть нечто лучшее – не существовать». В своём произведении «Ночные бдения» немецкий философ Шеллинг изобразил жизнь как трагикомедию, которая не стоит того, чтобы в ней участвовать и в которой главные роли назначаются самым бездарным исполнителям. По мнению Шеллинга, мы все представляем собой замаскированное небытие: «Скелет смерти всегда мелькает позади этой жадно глядящей маски и жизнь есть ничто иное, как колпак и побрякушки, в которые наряжается небытие для того лишь, чтобы произвести шум и затем изорвать и отбросить их далеко от себя». Жизнь бессмысленна и ничтожна во всех своих формах, – утверждал Филипп Майнлендер. Космос, с которым она слита, всеми своими проявлениями устремляется к одной единственной цели – к смерти. Таким образом, если и «существует» смысл жизни, то он заключается в достижении абсолютного ничто, в отрицательности, в аннигиляции жизни.
Вернёмся к роману « Бесы », в котором Достоевский рассказал историю духовного бунта инженера Кириллова, Самоубийство Кириллова представляет собой мятеж против унизительного рабства человеческого духа, заброшенного на перепутье между бессмысленностью жизни и страхом смерти. « Я три года искал аттрибут божества моего и нашел: аттрибут божества моего – Своеволие! Это все, чем я могу в главном пункте показать непокорность и новую страшную свободу мою. Ибо она очень страшна...Два предрассудка удерживают, две вещи, только две; одна – очень маленькая, другая – очень большая. Но и маленькая – тоже большая. Маленькая вещь – боль, но её можно перетерпеть, большая вещь – страх перед Богом, но его нет », – рассуждал Кириллов. Нет ли? « И ещё поступок Кириллова – это попытка разбудить спящего Бога, услышать от него: « Не стреляйтесь, Алексей Нилыч, Я есмь, всё в порядке », – с иронией прокомментировал Акунин. «Libert;, ;galit;, fraternit; ou la mort! Kiriloff, gentilhomme-s;minariste russe et citoyen du monde civilis. ( Свобода, равенство, братство или смерть! Кириллов, русский дворянин – семинарист и гражданин цивилизованного мира) » – издевательски подписал свою последнюю записку Кириллов.
«Невольно мне представлялось, что там где-то есть кто-то, который теперь потешается, глядя на меня, как я целые 30--40 лет жил, жил учась, развиваясь, возрастая телом и духом, и как я теперь, совсем окрепнув умом, дойдя до той вершины жизни, с которой открывается вся она, – как я дурак – дураком стою на этой вершине, ясно понимая, что ничего в жизни и нет, и не было, и не будет. «А ему смешно...» Но есть ли, или нет этот кто-нибудь, который смеётся надо мной, мне от этого не легче. Я не мог придать никакого разумного смысла ни одному поступку, ни всей моей жизни. Меня только удивляло то, как мог я не понимать этого в самом начале. Всё это так давно всем известно. Не нынче – завтра придут болезни, смерть (и приходили уже) на любимых людей, на меня, и ничего не останется, кроме смрада и червей. Дела мои, какие бы они ни были, все забудутся – раньше, позднее, да и меня не будет. Так из чего же хлопотать? Как может человек не видеть этого и жить – вот что удивительно! Можно жить только, покуда пьян жизнью; а как протрезвишься, то нельзя не видеть, что всё это – только обман, и глупый обман! Вот именно, что ничего даже нет смешного и остроумного, а просто – жестоко и глупо», – рассуждет в своей «Исповеди» другой русский мыслитель, Лев Толстой.
А что же прогресс? В конечном итоге никаким становлением ничего не достигается и ничего не обретается, за исключением самого ничто. Любой прогресс, как увеличение иллюзорного «существования», неизбежно приводит к увеличению страдания, в результате мир стремится стать хуже, а не лучше. Наука представляет собой кладбище идей: трагизм человеческой комедии не нуждается в научной логике. Наука считает волоски на хвосте у сфинкса лишь потому что боится взглянуть ему в глаза. «Весь наш род людской не что иное, как утомительная процессия призраков, бредущих из небытия в небытие, а гуманность – это самое бесчеловечное, что мы только знаем», – написал в книге «О трагическом чувстве жизни» великий испанский пессимист Мигель де Унамуно. Действительно, ещё в 19 веке неизлечимые больные как правило относительно быстро переходили в абсолют небытия, в то время как сегодня им приходится предварительно пострадать, подвергаясь всевозможным истязаниям в виде химической терапии и хирургического вмешательства. Выходит, прогрессу необходимо, чтобы человек, подобно подопытной мыши, основательно помучился: иллюзорное бытие, которое сродни тоталитарной секте, не желает просто так отпускать своих пленников на свободу. Но если я вижу, что на больничной или брачной кровати корчится животное, то где же тогда человек? В этом контексте лучше быть убийцей, разбойником и маньяком, чем либералом и гуманистом.
Единственно возможное здоровье – смерть, поэтому конечная цель мёртвой петли мирового развития заключается в реализации основного условия счастья – отсутствия страданий, то есть реализация небытия. «Может быть, нуль-линия неожиданно всплывёт перед нами в виде планетарной катастрофы?», – вопрошал Хайдеггер. Для того, чтобы ускорить счастливую развязку и избежать совершенно бессмысленных страданий, человечеству необходимо проникнуться стремлением к небытию. «Не увеличивайте существования!» – прозорливо предупреждал Будда.
«Самурай должен прежде всего постоянно помнить – помнить днём и ночью, с того утра, как он берёт в руки палочки, чтобы вкусить новогоднюю трапезу, до последней ночи старого года, когда он платит свои долги – что он должен умереть. Вот его главное дело», – учит японская книга смаураев «Будосёсинсю». Любое уничтожение прекрасно: иллюзию нашей самости уничтожает не конец жизни, а божественный абсолют ничто. Разносящий в клочья видимость «существования» абсолют, освобождает нас вместе с жизнью от всего рабского. Согласно взглядам Юкио Мисима, е сли человек достиг высокой степени одержимости, перед ним открываются ворота смерти. При этом между добровольной и вынужденной смертью нет никаких различий. Нельзя умереть «за правое дело», поскольку природа смерти абсолютна, а любая цель относительна. Часто именно «правое дело» служит приманкой, затягивающей комедию. На распутье между жизнью и смертью самурай выбирает любую смерть. Поэтому любые доводы, отстаивающие возможность и даже необходимость поучаствовать в представлении театра теней до конца, следует a priori рассматривать как мыслетрусие.
Нигилистическое недоверие к смерти иногда возникает в душе воина пустоты по той причине что, умирая, мы покидаем не только жизнь, но и смерть. «Приближающаяся смерть приводит меня в ужас, потому что я вижу её такой как она есть: уже не смерть, а невозможность умереть», – парадоксально заметил Морис Бланшо. Если философия – это наука умирания, то воин пустоты безусловно желал бы умирать до бесконечности, вновь и вновь. С другой стороны, совершенно очевидно, что на коллективный суицид человечеству в ближайшее время рассчитывать не приходится, разве что в результате какой-нибудь счастливой неосторожности. Понятно что подавляющее большинство представителей несуществующего человечества этого не желает в принципе. Многочисленные поколения людей, согласно выражению Арсения Чанышева, пришли из небытия и ушли в него, так ничего и не поняв – тем больше смысла в обращении к умершим. Как уже было сказано выше, мёртвым тоже нужна своя философия.
Может ли мир устоять против ничто, которое, приняв формы разрушения, несёт в себе нигилизм? Никогда. «Я не спорю с миром, это мир спорит со мной», – говорил Будда. Обычно люди банального склада ума предпочитают утешиться иллюзией временного относительного благополучия, благодаря которому ещё резче обнажается всеобщая пустота жизни. «Лучше быть недовольным человеком, чем довольной свиньёй», – утверждал Джон Стюарт Милль, характеризуя людей, страдающих интеллектуальной и аффективной тупостью, которым свойственны безмятежное баранье счастье надежд и устремлений и редукция всех интересов к анальным потребностям. Сознающим абсолютность пустоты, но, по разным причинам, не спешащим в ней сию же минуту раствориться, можно, в порядке мыслетрусия, напомнить о том, что этого прекрасного финала в любом случае никому не избежать.
Любое удовольствие есть определённый вид боли. Есть счастье, которое заключено в мысленном созерцании бесконечного совершенства абсолютной пустоты. Есть способная вызвать уважение одержимость, заключающаяся в упорной защите позиций, заведомо обреченных на уничтожение, мужество «испить чашу до дна». В любом случае, иллюзия – это то, что следует в первую очередь расколдовать и, прежде всего, иллюзию работы, поскольку она аналогична бытию. «Нигилизм не преобразует нечто в ничто, но разоблачает, что ничто, принимаемое за нечто, является оптическим обманом», – писал в 1868 году Герцен.
Однажды, отбросив прекрасный цветок, Будда спросил: Каждое ли Ничто, способное удерживать револьвер и стрелять из него, может называть себя Ничто к Власти? – Нет, Ничто к Власти удерживает и направляет не револьвер, а наднебесные молнии, – ответил ему Азсакра Заратустра. Соединение с абсолютом невозможно без жертв: сильные духом используют нивелирующую деструкцию, свойственную нигилистическим методам и терминологии. Совершить жертвоприношение абсолюту означает не разрушить, а даровать. Можно длить собственное несуществование, следуя завету Будды «не увеличивать существование» и стремясь, насколько это возможно, видимость всеобщего «существования» уменьшить. «Нигилизм есть не только размышление над тщетностью и не только вера в то, что всё достойно гибели, он сам помогает делу, сам губит», – говорил Ницше. Некоторые воины пустоты считают долгом не принимать собственного уничтожения до тех пор, пока последняя пылинка не достигнет состояния ничто. При этом важно помнить, что абсолютное небытие прекрасно обойдётся и без этих смехотворных уничтожающих усилий. Тем более, что единство пустоты, оставаясь самодостаточным, совершенно не нуждается в количественном увеличении. Не следует забывать, что в абсолютном смысле мир и всё, его составляющее, безусловно принадлежит ничто: стоит ли в таком случае дожидаться того вожделенного времени, когда все деревья, поля и травы обретут пустотную буддовость? И всё-таки, мысль о том, что человек способен хоть немного содействовать процессу, который приведёт в итоге к торжеству абсолюта, вызывает суровую гордость, ибо это необходимо не пустоте, которая в принципе ни в чём не нуждается, а нам. Здесь перестают действовать любые доводы и аргументы. Инстинкт самосохранения не в состоянии уменьшить привлекательность прямого действия, выступающего как проявление ничто и опережающего всякое объяснение, которое ему дают.
«Учитесь, – говорит классик философского пессимизма Артур Шопенгауэр, – чтобы достигнуть точного и последовательного понимания полной презренности человеческого рода». «Этот мир покрыт столь толстым слоем пошлости, что презрение к нему со стороны каждого умного человека неизбежно приобретает силу страсти», – вторит великому пессимисту французский декадент Бодлер. Нельзя не упомянуть и творчество Луи-Фердинанда Селина, чья философия отчаяния на грани цинизма, апокалиптическое видение мира, бунт против скотской жизни, перерастающий в отрицание самой жизни, воспринятой исключительно как гнусный бесчеловечный фарс – всё это представляет собой великое и беспрецедентное событие в истории мировой культуры. В целом же, в длинном ряду размышлявших «о ничтожестве и горестях жизни» мыслителей единственную заслуживающую внимания альтернативу суициду предложил другой французский философ, Эмиль Чоран, указавший, что покончившие с собой навсегда лишаются возможности ежедневно смеяться над жизнью. Хотя не исключено, что несанкционированный уход – это и есть самый громкий хохот, когда смеётся сама пустота. В её экстатических раскатах бытие корчится, пронзаемое наднебесными молниями освобождения.
Если Шопенгауэр утверждал, что мир скверен, как только может быть, в силу одного уже факта своего «существования», то несуществующий мир становится уже не так скверен – именно в силу того, что его, в абсолютном отношении, нет:
«-Может быть, нечто какое–нибудь есть? Всё же ведь ни ничто! – Совершенный нуль. – Кто же смеётся над людьми, Иван? – Чёрт, должно быть, – усмехнулся Иван Фёдорович. – А чёрт есть? – Нет, и чёрта нет». (Фёдор Достоевский. «Братья Карамазовы»).
Главная тайна философии и этики Ивана Карамазова заключается в его апологии небытия. Там, где всё теснит в ничто, господствует нигилизм. «Итак, да здравствует забвение! Я вижу достоинство только в небытии», – провозгласил, комментируя творчество Маркиза де Сада, испанский режиссёр Луис Бунюэль. Воистину: слава ничему!
Таким образом, антифилософия последовательного нонэкзистенциализма отвергает любое решение, которое способно лишить нас свободы отвергнуть всё, что только возможно. И даже то, что отвергнуть совершенно невозможно. Несуществование подразумевает счастье не быть благодаря ничто и выражает стремление к такому соучастию в основаниях собственного небытия, которое приближается к отождествлению с ним. Сопротивление соблазну видимости «существования» требует запредельного мужества. Активный нигилизм совершается как прыжок льва. При этом всякий спонтанный акт сопротивления – прямое действие – есть утверждение небытия, независимо от конкретного содержания этого акта. Сила несуществования, явленная в действии такого рода настолько велика, что тысячи Будд в страхе трепещут перед ней. То, что с позиций проявленного мира выступает как самоотрицание, с точки зрения абсолютного небытия представляет собой наиболее совершенное самоутверждение, наиболее радикальную форму мужества несуществовать.
Небытие не несёт в себе никакой угрозы, поскольку мы сами и наш мир – всё это и есть проявленные формы небытия. В экзистенциализме смысл жизни заключается в преодолении отчаяния, связанного с отсутствием смысла. В нонэкзистенциализме смысл жизни заключается в восторге, вызванном отсутствием жизни: восторгом приоткрывается ничто. Только в ответе на этот зов небытия человек раскрывает свою собственную пустотную природу, осознаёт наличие скрытого смысла внутри самого разрушения смысла. Победа над тревогой отсутствия смысла достигается там, где предельная истина понимается не как нечто определённое, а как пустота, поглощающая собою всё. В принципе сама пустота – это и есть единственно возможный окончательный смысл, в контексте которого евангельская притча о блудном сыне означает его блуждание на чужбине «бытия», раскаяние и возвращение в отеческий дом – в пустоту. «Если мы захотим возвести факт в степень морали, то эта мораль будет гласить: продукты декаданса более ценны, чем средние, воля к ничто торжествует над волей к жизни, а общая цель, выраженная в христианских, буддийских, шопенгауэровских терминах – лучше не быть, чем быть», – так говорил Фридрих Ницше. Согласно его мнению, величайшим доводом против бытия является сам страдающий и всесозерцающий Бог.
Как освободить от тирании иллюзии бытия всё живое и неживое? Для этого воин пустоты деонтологизирует мир, одновременно субстантивируя (но не персонализируя) ничто, стремится к тому, к чему банальному человеку вообще не положено стремиться. В игру вступает запредельное. Подобно льву, он забирается в укрытие и там творит свою философию и этику, согласно которой сила небытия всегда предпочтительнее слабости бытия. Восстание воина пустоты против банальной иллюзии мира есть, прежде всего, восстание против желания жить в роде и продолжать род. «Смеющиеся львы Заратустры приходят лишь для того, чтобы весело смеяться смертью, то есть, всякий раз уничтожать каждый хнычущий Эрос! В противном случае, «вечная женственность» снесёт всё и всех – вниз», – так говорит Азсакра Заратустра. Воин пустоты принципиально не принимает ничего, что досталось ему по наследству из обломков несамодостаточной галлюцинации, ничего из того, что транслируют средства массовой коммуникации, обслуживающие бытие. Он сражается не только против насилия власти, но и против массового сознания, доверяющего власти. Он конструирует радикальные авантюры мысли, выходящие за рамки повседневности, во всех вопросах придерживается личных, а не общепринятых мнений. Ещё Макиавелли говорил, что тот, кто желает обмануть, всегда имеет в своём распоряжении толпы, желающие быть обманутыми. Поэтому крайне важно мыслить не как все. Пустота не каждому открывается, задача овладения ею – задача сугубо творческая. Пустота больше, чем истина, больше чем жизнь и смерть, больше, чем вся вселенная. Мистика пустоты – это воинственная метаэротика непрестанного наступления, всегда агрессивная сверхлюбовь и надненависть к пустоте.
Сегодня, как и прежде, человек, который не боится смерти, намного сильнее самой тотальной тирании. «В той мере, в какой нигилизм становится нормой, символы пустоты становятся страшнее, чем символы власти», – утверждал Эрнст Юнгер. Согласно Иммануилу Канту, есть вопросы, которые интересуют всех: что я должен делать? на что я могу надеяться? Воин пустоты в первую очередь уничтожает надежду, ведь иллюзия и надежда – это одно и то же, поэтому любая надежда является проявлением недоверия к пустоте. Он выбирает мир несуществования для того, чтобы ему, как своему замыслу, следовать: быть пустотой, любить пустоту, сохранять верность пустоте.
«Я родился мёртвым, повторяю я себе. Все мертвы, отвечаю я себе на это. Да, они мертвы при жизни, только большинство из них не знает об этом, а я уже начал понимать. И самое отвратительное, что я понял это в самом конце своей жизни, когда ничего не могу изменить и когда слишком поздно сносить такие удары судьбы», – размышлял герой Алана Силлитоу. В отличие от «живых трупов», полностью умершие мёртвые – покойники – пребывают в покое, а покой – это мощь свободы, которую ничего не способно потревожить, состояние совершенства небытия. Бесчисленные поколения умерших и оставивших нам свои мысли мудрецов являются идеальными собеседниками. Они несуществуют абсолютно, а мы пока сохраняем ошибочную видимость условного «существования». Об этом в своё время прекрасно сказал Лихтенберг: «Если и случается когда похоронить живого, то сотни других, в сущности мёртвых, продолжают цепляться за землю». Мир, представляющий собой самоограничение ничто, населяют персонажи, выдающие себя за живых. К примеру, когда происходит война, это означает, что одни иллюзии убивают другие иллюзии, поскольку воюют умершие. Не только пророков покоя любят слушать покойники. Сказано: «Бог не есть Бог мёртвых, но живых». Но мёртвым в ещё большей степени, чем живым необходимы своя религия и своя философия.
Движущей силой любой честной философской системы являются идеи, возникающие из душевной тревоги, вызванной злом, которое безраздельно господствует в мире. Иллюзия мира – это и есть зло. От шокирующих истин стараются уклониться, но тем меньше поводов их смягчать. Обычно тотальную несправедливость очень ярко ощущают подростки. С годами восприятие притупляется и люди привыкают к окружающему злу: мир воспринимают как данность, а свои представления о нём – как житейскую мудрость, поскольку «так легче жить». Но это мыслетрусие и самообман: дети более мудры по сравнению со взрослыми.
Философия несуществования (нонэкзистенциализм) не имеет ничего общего с подавляющей массой бюрократических текстов современной казённой «философии» (софоложества), которые сочиняются или как руководство для студентов и аспирантов, или с целью получить учёную степень или поддержать свою профессорскую репутацию, или, наконец, чтобы просто сделать денежный оборот. Эта философия создаётся, чтобы дать слово несуществующему. Так же, как врач прописывает лекарства больному, чтобы прервать его галлюцинации, так и философия несуществования утверждает, что ничего нет. Она предназначена для людей с храбрым сердцем, которые способны бесстрашно принять все содержащиеся в ней интеллектуальные вызовы, как бы ни были они разрушительны для господствующих представлений о реальности и ценностях.
Философия несуществования представляет собой объяснение мира и человека с позиций небытия, имеющего два уровня – абсолютный (собственно небытие) и относительный (несуществование, которое проявляется как видимость «существования»). Основной тезис: небытие есть, а бытия нет. Смысл нонэкзистенциализма заключается в том, что человек постоянно находится перед выбором узкого пути подлинного небытия (уже-небытия), в котором он в полной мере обретает свою истинную пустотную природу, или широкого пути небытия условного (ещё-небытия, или несуществования). Условное небытие не есть реальное бытие, так же, как занятые в долг деньги не являются подлинным богатством. Что не вечно, то несуществует, поэтому вечно лишь отсутствие «существования».
«Слово «гэн» означает «иллюзия» или «привидение». В Индии человека, который показывает фокусы, называют «гэндзюцуси», или «мастер создавать иллюзии». Всё в этом мире – всего лишь кукольное представление». Так учит кодекс чести самураев «Хагакурэ».
В качестве главного орудия иллюзии мира выступает время, но оно иллюзорно, как и сам мир. Поэтому всякая вещь, которая когда-нибудь станет пустотой, в действительности уже сейчас является пустотой, то есть, несуществует. В принципе, мы все несуществуем, только некоторые из нас думают, что они «существуют». С большинством людей происходит примерно то же самое, что и с патологическими скрягами: они принимают средства за цели и, позабыв о целях, судорожно цепляются за средства. Пустота – это обладающая самосуществованием субстанция, всё остальное – её проявления. Любая форма – это пустота, а пустота – это любая форма. Поэтому истинный ответ на экзистенциальное вопрошание – кто я? – возможен всего лишь один: я есть самосознание пустоты. И, как таковое, временно заброшен в несуществование для осознания всеобщей пустотности мира и последующего растворения в абсолюте. В этой связи, видимо, прав был Фалес, который заявил, что между жизнью и смертью нет никакой разницы и, когда его спросили, почему же он в таком случае не умрёт немедленно, ответил: именно поэтому. В конце концов, всякая вещь, в той мере, в какой она (не) существует, стремится продолжать пребывать в своём несуществовании.
Здесь необходимо задержаться и предельно честно ответить на вопрос о самоубийстве, который Альбер Камю справедливо назвал основным вопросом философии. Согласно утверждению Кьеркегора, самоубийство представляет собой неизбежный экзистенциальный вывод интеллектуализма. Всякий интеллектуализм, когда разовьётся до своей завершающей стадии, должен закончить нигилистическим бунтом. Не является ли для божества наказанием то, что оно не в состоянии, несмотря на всё своё всемогущество, покончить жизнь самоубийством? Получается что, в силу обладания возможностью самоуничтожения, человек оказывается могущественнее богов.
По Гегелю субстанция духа есть свобода. «Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Дальше нет свободы, тут всё, а дальше нет ничего», – рассуждал герой романа Достоевского «Бесы» Кириллов, которого Бердяев называл « самым благородным и возвышенным из самоубийц ». Если мы ещё живы, значит, мы что-то в себе уже предали: в этом заключается метафизическая неизбежность самоуюийства. При отсутствии идеи о бессмертии самоубийство становится совершенною необходимостью для всякого человека, чуть-чуть поднявшегося в своём развитии над скотами. В элегии греческого поэта Феогнозия эта немудрёная мысль высказывается с сугубой честностью и удивительной определённостью: «Было бы лучше, если бы дети земли не рождались вовсе. Но раз они уж родились, то самое лучшее для них – возможно скорей пройти через ворота подземного царства». Французский мыслитель Вольтер именовал жизнь злой шуткой, а оптимизм определял как издевательство над всеобщими страданиями. В подобном ключе высказывался и Байрон: «Сочти радостные часы, которые ты пережил, сочти дни, свободные от тоски, и знай, кто бы ты ни был, что есть нечто лучшее – не существовать». В своём произведении «Ночные бдения» немецкий философ Шеллинг изобразил жизнь как трагикомедию, которая не стоит того, чтобы в ней участвовать и в которой главные роли назначаются самым бездарным исполнителям. По мнению Шеллинга, мы все представляем собой замаскированное небытие: «Скелет смерти всегда мелькает позади этой жадно глядящей маски и жизнь есть ничто иное, как колпак и побрякушки, в которые наряжается небытие для того лишь, чтобы произвести шум и затем изорвать и отбросить их далеко от себя». Жизнь бессмысленна и ничтожна во всех своих формах, – утверждал Филипп Майнлендер. Космос, с которым она слита, всеми своими проявлениями устремляется к одной единственной цели – к смерти. Таким образом, если и «существует» смысл жизни, то он заключается в достижении абсолютного ничто, в отрицательности, в аннигиляции жизни.
Вернёмся к роману « Бесы », в котором Достоевский рассказал историю духовного бунта инженера Кириллова, Самоубийство Кириллова представляет собой мятеж против унизительного рабства человеческого духа, заброшенного на перепутье между бессмысленностью жизни и страхом смерти. « Я три года искал аттрибут божества моего и нашел: аттрибут божества моего – Своеволие! Это все, чем я могу в главном пункте показать непокорность и новую страшную свободу мою. Ибо она очень страшна...Два предрассудка удерживают, две вещи, только две; одна – очень маленькая, другая – очень большая. Но и маленькая – тоже большая. Маленькая вещь – боль, но её можно перетерпеть, большая вещь – страх перед Богом, но его нет », – рассуждал Кириллов. Нет ли? « И ещё поступок Кириллова – это попытка разбудить спящего Бога, услышать от него: « Не стреляйтесь, Алексей Нилыч, Я есмь, всё в порядке », – с иронией прокомментировал Акунин. «Libert;, ;galit;, fraternit; ou la mort! Kiriloff, gentilhomme-s;minariste russe et citoyen du monde civilis. ( Свобода, равенство, братство или смерть! Кириллов, русский дворянин – семинарист и гражданин цивилизованного мира) » – издевательски подписал свою последнюю записку Кириллов.
«Невольно мне представлялось, что там где-то есть кто-то, который теперь потешается, глядя на меня, как я целые 30--40 лет жил, жил учась, развиваясь, возрастая телом и духом, и как я теперь, совсем окрепнув умом, дойдя до той вершины жизни, с которой открывается вся она, – как я дурак – дураком стою на этой вершине, ясно понимая, что ничего в жизни и нет, и не было, и не будет. «А ему смешно...» Но есть ли, или нет этот кто-нибудь, который смеётся надо мной, мне от этого не легче. Я не мог придать никакого разумного смысла ни одному поступку, ни всей моей жизни. Меня только удивляло то, как мог я не понимать этого в самом начале. Всё это так давно всем известно. Не нынче – завтра придут болезни, смерть (и приходили уже) на любимых людей, на меня, и ничего не останется, кроме смрада и червей. Дела мои, какие бы они ни были, все забудутся – раньше, позднее, да и меня не будет. Так из чего же хлопотать? Как может человек не видеть этого и жить – вот что удивительно! Можно жить только, покуда пьян жизнью; а как протрезвишься, то нельзя не видеть, что всё это – только обман, и глупый обман! Вот именно, что ничего даже нет смешного и остроумного, а просто – жестоко и глупо», – рассуждет в своей «Исповеди» другой русский мыслитель, Лев Толстой.
А что же прогресс? В конечном итоге никаким становлением ничего не достигается и ничего не обретается, за исключением самого ничто. Любой прогресс, как увеличение иллюзорного «существования», неизбежно приводит к увеличению страдания, в результате мир стремится стать хуже, а не лучше. Наука представляет собой кладбище идей: трагизм человеческой комедии не нуждается в научной логике. Наука считает волоски на хвосте у сфинкса лишь потому что боится взглянуть ему в глаза. «Весь наш род людской не что иное, как утомительная процессия призраков, бредущих из небытия в небытие, а гуманность – это самое бесчеловечное, что мы только знаем», – написал в книге «О трагическом чувстве жизни» великий испанский пессимист Мигель де Унамуно. Действительно, ещё в 19 веке неизлечимые больные как правило относительно быстро переходили в абсолют небытия, в то время как сегодня им приходится предварительно пострадать, подвергаясь всевозможным истязаниям в виде химической терапии и хирургического вмешательства. Выходит, прогрессу необходимо, чтобы человек, подобно подопытной мыши, основательно помучился: иллюзорное бытие, которое сродни тоталитарной секте, не желает просто так отпускать своих пленников на свободу. Но если я вижу, что на больничной или брачной кровати корчится животное, то где же тогда человек? В этом контексте лучше быть убийцей, разбойником и маньяком, чем либералом и гуманистом.
Единственно возможное здоровье – смерть, поэтому конечная цель мёртвой петли мирового развития заключается в реализации основного условия счастья – отсутствия страданий, то есть реализация небытия. «Может быть, нуль-линия неожиданно всплывёт перед нами в виде планетарной катастрофы?», – вопрошал Хайдеггер. Для того, чтобы ускорить счастливую развязку и избежать совершенно бессмысленных страданий, человечеству необходимо проникнуться стремлением к небытию. «Не увеличивайте существования!» – прозорливо предупреждал Будда.
«Самурай должен прежде всего постоянно помнить – помнить днём и ночью, с того утра, как он берёт в руки палочки, чтобы вкусить новогоднюю трапезу, до последней ночи старого года, когда он платит свои долги – что он должен умереть. Вот его главное дело», – учит японская книга смаураев «Будосёсинсю». Любое уничтожение прекрасно: иллюзию нашей самости уничтожает не конец жизни, а божественный абсолют ничто. Разносящий в клочья видимость «существования» абсолют, освобождает нас вместе с жизнью от всего рабского. Согласно взглядам Юкио Мисима, е сли человек достиг высокой степени одержимости, перед ним открываются ворота смерти. При этом между добровольной и вынужденной смертью нет никаких различий. Нельзя умереть «за правое дело», поскольку природа смерти абсолютна, а любая цель относительна. Часто именно «правое дело» служит приманкой, затягивающей комедию. На распутье между жизнью и смертью самурай выбирает любую смерть. Поэтому любые доводы, отстаивающие возможность и даже необходимость поучаствовать в представлении театра теней до конца, следует a priori рассматривать как мыслетрусие.
Нигилистическое недоверие к смерти иногда возникает в душе воина пустоты по той причине что, умирая, мы покидаем не только жизнь, но и смерть. «Приближающаяся смерть приводит меня в ужас, потому что я вижу её такой как она есть: уже не смерть, а невозможность умереть», – парадоксально заметил Морис Бланшо. Если философия – это наука умирания, то воин пустоты безусловно желал бы умирать до бесконечности, вновь и вновь. С другой стороны, совершенно очевидно, что на коллективный суицид человечеству в ближайшее время рассчитывать не приходится, разве что в результате какой-нибудь счастливой неосторожности. Понятно что подавляющее большинство представителей несуществующего человечества этого не желает в принципе. Многочисленные поколения людей, согласно выражению Арсения Чанышева, пришли из небытия и ушли в него, так ничего и не поняв – тем больше смысла в обращении к умершим. Как уже было сказано выше, мёртвым тоже нужна своя философия.
Может ли мир устоять против ничто, которое, приняв формы разрушения, несёт в себе нигилизм? Никогда. «Я не спорю с миром, это мир спорит со мной», – говорил Будда. Обычно люди банального склада ума предпочитают утешиться иллюзией временного относительного благополучия, благодаря которому ещё резче обнажается всеобщая пустота жизни. «Лучше быть недовольным человеком, чем довольной свиньёй», – утверждал Джон Стюарт Милль, характеризуя людей, страдающих интеллектуальной и аффективной тупостью, которым свойственны безмятежное баранье счастье надежд и устремлений и редукция всех интересов к анальным потребностям. Сознающим абсолютность пустоты, но, по разным причинам, не спешащим в ней сию же минуту раствориться, можно, в порядке мыслетрусия, напомнить о том, что этого прекрасного финала в любом случае никому не избежать.
Любое удовольствие есть определённый вид боли. Есть счастье, которое заключено в мысленном созерцании бесконечного совершенства абсолютной пустоты. Есть способная вызвать уважение одержимость, заключающаяся в упорной защите позиций, заведомо обреченных на уничтожение, мужество «испить чашу до дна». В любом случае, иллюзия – это то, что следует в первую очередь расколдовать и, прежде всего, иллюзию работы, поскольку она аналогична бытию. «Нигилизм не преобразует нечто в ничто, но разоблачает, что ничто, принимаемое за нечто, является оптическим обманом», – писал в 1868 году Герцен.
Однажды, отбросив прекрасный цветок, Будда спросил: Каждое ли Ничто, способное удерживать револьвер и стрелять из него, может называть себя Ничто к Власти? – Нет, Ничто к Власти удерживает и направляет не револьвер, а наднебесные молнии, – ответил ему Азсакра Заратустра. Соединение с абсолютом невозможно без жертв: сильные духом используют нивелирующую деструкцию, свойственную нигилистическим методам и терминологии. Совершить жертвоприношение абсолюту означает не разрушить, а даровать. Можно длить собственное несуществование, следуя завету Будды «не увеличивать существование» и стремясь, насколько это возможно, видимость всеобщего «существования» уменьшить. «Нигилизм есть не только размышление над тщетностью и не только вера в то, что всё достойно гибели, он сам помогает делу, сам губит», – говорил Ницше. Некоторые воины пустоты считают долгом не принимать собственного уничтожения до тех пор, пока последняя пылинка не достигнет состояния ничто. При этом важно помнить, что абсолютное небытие прекрасно обойдётся и без этих смехотворных уничтожающих усилий. Тем более, что единство пустоты, оставаясь самодостаточным, совершенно не нуждается в количественном увеличении. Не следует забывать, что в абсолютном смысле мир и всё, его составляющее, безусловно принадлежит ничто: стоит ли в таком случае дожидаться того вожделенного времени, когда все деревья, поля и травы обретут пустотную буддовость? И всё-таки, мысль о том, что человек способен хоть немного содействовать процессу, который приведёт в итоге к торжеству абсолюта, вызывает суровую гордость, ибо это необходимо не пустоте, которая в принципе ни в чём не нуждается, а нам. Здесь перестают действовать любые доводы и аргументы. Инстинкт самосохранения не в состоянии уменьшить привлекательность прямого действия, выступающего как проявление ничто и опережающего всякое объяснение, которое ему дают.
«Учитесь, – говорит классик философского пессимизма Артур Шопенгауэр, – чтобы достигнуть точного и последовательного понимания полной презренности человеческого рода». «Этот мир покрыт столь толстым слоем пошлости, что презрение к нему со стороны каждого умного человека неизбежно приобретает силу страсти», – вторит великому пессимисту французский декадент Бодлер. Нельзя не упомянуть и творчество Луи-Фердинанда Селина, чья философия отчаяния на грани цинизма, апокалиптическое видение мира, бунт против скотской жизни, перерастающий в отрицание самой жизни, воспринятой исключительно как гнусный бесчеловечный фарс – всё это представляет собой великое и беспрецедентное событие в истории мировой культуры. В целом же, в длинном ряду размышлявших «о ничтожестве и горестях жизни» мыслителей единственную заслуживающую внимания альтернативу суициду предложил другой французский философ, Эмиль Чоран, указавший, что покончившие с собой навсегда лишаются возможности ежедневно смеяться над жизнью. Хотя не исключено, что несанкционированный уход – это и есть самый громкий хохот, когда смеётся сама пустота. В её экстатических раскатах бытие корчится, пронзаемое наднебесными молниями освобождения.
Если Шопенгауэр утверждал, что мир скверен, как только может быть, в силу одного уже факта своего «существования», то несуществующий мир становится уже не так скверен – именно в силу того, что его, в абсолютном отношении, нет:
«-Может быть, нечто какое–нибудь есть? Всё же ведь ни ничто! – Совершенный нуль. – Кто же смеётся над людьми, Иван? – Чёрт, должно быть, – усмехнулся Иван Фёдорович. – А чёрт есть? – Нет, и чёрта нет». (Фёдор Достоевский. «Братья Карамазовы»).
Главная тайна философии и этики Ивана Карамазова заключается в его апологии небытия. Там, где всё теснит в ничто, господствует нигилизм. «Итак, да здравствует забвение! Я вижу достоинство только в небытии», – провозгласил, комментируя творчество Маркиза де Сада, испанский режиссёр Луис Бунюэль. Воистину: слава ничему!
Таким образом, антифилософия последовательного нонэкзистенциализма отвергает любое решение, которое способно лишить нас свободы отвергнуть всё, что только возможно. И даже то, что отвергнуть совершенно невозможно. Несуществование подразумевает счастье не быть благодаря ничто и выражает стремление к такому соучастию в основаниях собственного небытия, которое приближается к отождествлению с ним. Сопротивление соблазну видимости «существования» требует запредельного мужества. Активный нигилизм совершается как прыжок льва. При этом всякий спонтанный акт сопротивления – прямое действие – есть утверждение небытия, независимо от конкретного содержания этого акта. Сила несуществования, явленная в действии такого рода настолько велика, что тысячи Будд в страхе трепещут перед ней. То, что с позиций проявленного мира выступает как самоотрицание, с точки зрения абсолютного небытия представляет собой наиболее совершенное самоутверждение, наиболее радикальную форму мужества несуществовать.
Небытие не несёт в себе никакой угрозы, поскольку мы сами и наш мир – всё это и есть проявленные формы небытия. В экзистенциализме смысл жизни заключается в преодолении отчаяния, связанного с отсутствием смысла. В нонэкзистенциализме смысл жизни заключается в восторге, вызванном отсутствием жизни: восторгом приоткрывается ничто. Только в ответе на этот зов небытия человек раскрывает свою собственную пустотную природу, осознаёт наличие скрытого смысла внутри самого разрушения смысла. Победа над тревогой отсутствия смысла достигается там, где предельная истина понимается не как нечто определённое, а как пустота, поглощающая собою всё. В принципе сама пустота – это и есть единственно возможный окончательный смысл, в контексте которого евангельская притча о блудном сыне означает его блуждание на чужбине «бытия», раскаяние и возвращение в отеческий дом – в пустоту. «Если мы захотим возвести факт в степень морали, то эта мораль будет гласить: продукты декаданса более ценны, чем средние, воля к ничто торжествует над волей к жизни, а общая цель, выраженная в христианских, буддийских, шопенгауэровских терминах – лучше не быть, чем быть», – так говорил Фридрих Ницше. Согласно его мнению, величайшим доводом против бытия является сам страдающий и всесозерцающий Бог.
Как освободить от тирании иллюзии бытия всё живое и неживое? Для этого воин пустоты деонтологизирует мир, одновременно субстантивируя (но не персонализируя) ничто, стремится к тому, к чему банальному человеку вообще не положено стремиться. В игру вступает запредельное. Подобно льву, он забирается в укрытие и там творит свою философию и этику, согласно которой сила небытия всегда предпочтительнее слабости бытия. Восстание воина пустоты против банальной иллюзии мира есть, прежде всего, восстание против желания жить в роде и продолжать род. «Смеющиеся львы Заратустры приходят лишь для того, чтобы весело смеяться смертью, то есть, всякий раз уничтожать каждый хнычущий Эрос! В противном случае, «вечная женственность» снесёт всё и всех – вниз», – так говорит Азсакра Заратустра. Воин пустоты принципиально не принимает ничего, что досталось ему по наследству из обломков несамодостаточной галлюцинации, ничего из того, что транслируют средства массовой коммуникации, обслуживающие бытие. Он сражается не только против насилия власти, но и против массового сознания, доверяющего власти. Он конструирует радикальные авантюры мысли, выходящие за рамки повседневности, во всех вопросах придерживается личных, а не общепринятых мнений. Ещё Макиавелли говорил, что тот, кто желает обмануть, всегда имеет в своём распоряжении толпы, желающие быть обманутыми. Поэтому крайне важно мыслить не как все. Пустота не каждому открывается, задача овладения ею – задача сугубо творческая. Пустота больше, чем истина, больше чем жизнь и смерть, больше, чем вся вселенная. Мистика пустоты – это воинственная метаэротика непрестанного наступления, всегда агрессивная сверхлюбовь и надненависть к пустоте.
Сегодня, как и прежде, человек, который не боится смерти, намного сильнее самой тотальной тирании. «В той мере, в какой нигилизм становится нормой, символы пустоты становятся страшнее, чем символы власти», – утверждал Эрнст Юнгер. Согласно Иммануилу Канту, есть вопросы, которые интересуют всех: что я должен делать? на что я могу надеяться? Воин пустоты в первую очередь уничтожает надежду, ведь иллюзия и надежда – это одно и то же, поэтому любая надежда является проявлением недоверия к пустоте. Он выбирает мир несуществования для того, чтобы ему, как своему замыслу, следовать: быть пустотой, любить пустоту, сохранять верность пустоте.
Обсуждения Сон 10. Философия несуществования