Бессмертная тень
Следует честно признать: социосфера современного государства настолько переусложнена, что функционировать в нормальном режиме уже не может. Сами законы ее существования оборачиваются против нее. Как пишет петербургский историк и социолог Сергей Переслегин.
Следует честно признать: социосфера современного государства настолько переусложнена, что функционировать в нормальном режиме уже не может. Сами законы ее существования оборачиваются против нее. Как пишет петербургский историк и социолог Сергей Переслегин.
«В иерархической системе скрупулезное соблюдение законов, правил, инструкций, установлений – лозунг правового государства в действии – приводит к параличу управления и недееспособности социума» (9). Парадоксальной иллюстрацией этого являются так называемые «итальянские забастовки»: когда сотрудники какого-либо учреждения/предприятия в знак протеста начинают работать исключительно по инструкциям – соблюдая все правила, весь регламент, установленный законодательством. В итоге деятельность учреждения/предприятия оказывается парализованной.
Любое социальное действие обросло сейчас таким количеством регулирующих нормативов, что его законное исполнение практически невозможно. Чтобы избежать ступора, чтобы жизнь не превратилась в бюрократический ад, человек вынужден выходить из легального социума, создавая каналы существования, которые государству не подотчетны. Говоря иными словами, социум криминализуется: жизнь «по понятиям» оказывается проще и эффективнее, чем жизнь «по закону». Возникают устойчиво работающие «теневые структуры», которые в значительной мере дублируют структуры легальные. Это опять увеличивает накладные расходы. Если только в одной Москве сейчас около 800 тысяч охранников, бдительно присматривающих за фирмами, фирмочками, магазинами, офисами, рынками, базами, учреждениями, то можно себе представить во что обходится нам содержание собственной «тени». Невольно вспоминается анекдот советских времен: «Почему в СССР невозможна многопартийность? Потому что вторую партию народ не прокормит». Причем скандалы с фирмами «Локхид» и «Энрон» в США, с партийной кассой в Германии, по поводу чего был вынужден оправдываться сам Гельмут Коль, с бывшим президентом Италии, уличенном в связях с мафиозными кланами, свидетельствуют о том, что «теневой социум» стал явлением универсальным. Просто на Западе, в отличие от России, «тень» более цивилизована – без стрельбы и подпольных съемок «человека, похожего на генерального прокурора».
Собственно, о чем говорить, если многоуровневый маркетинг, считающийся одним из самых эффективных методов современной торговли (он, в частности, применялся при распространении известного «гербалайфа»), первоначально был разработан в среде наркодилеров и лишь потом перекочевал оттуда в легальную сферу.
Приходится делать шокирующий вывод: «криминальный социум» – межличностные связи, не подчиняющиеся нормативным актам – вовсе не аномалия. Это нормальная реакция нормальных людей на чрезмерную усложненность современного общества. На усложнение любого социума вообще. Криминал – это показатель избыточной социальной структурности, он обходит «мертвые зоны» коммуникационных заторов, парализующих государственную механику. Поэтому он неистребим. Здесь бессмысленно говорить о нравственности. До тех пор пока перед гражданином будет стоять выбор: заплатить (дать взятку, обратиться в фирму, которая «решает» такие проблемы) или, тратя время и силы, продираться через чудовищные бюрократические препоны, причем без всякой гарантии на успех, он будет выбирать первый путь.
В результате «тень» падает практически на все общество. Мы становимся заложниками ситуации, которую сами же и сконструировали. Жить, хотя бы слегка не нарушая законов нельзя, а значит формально каждый из нас – немного преступник. К ответственности можно привлечь любого. Компромат, чуть больше или чуть меньше, найдется всегда. Прав был Ф. Дюрренматт, как-то сказавший, что если мужчину тридцати лет, внешне – законопослушного гражданина, не объясняя причин, посадить в тюрьму, то он будет знать – за что.
Отчуждение человека от государства хорошо иллюстрирует тот факт, что даже в такой либерально активной стране как Соединенные Штаты количество граждан, участвующих в выборах, снизилось на 25% и на 40% сократилось участие американцев в политических и гражданских организациях. «В итоге между серединой семидесятых и девяностых годов XX века более трети гражданской инфраструктуры США просто испарилось» (10). Человек больше не рассчитывает на государство. Он предпочитает справляться со своими проблемами с помощью негосударственных социальных структур, которые работают значительно эффективнее.
С другой стороны, государство, по-видимому, ощущая свою социальную недееспособность, само уходит из некоторых сфер жизни. Обнажаются зоны общественной саморегуляции, осуществляемой, большей частью, все по тем же «понятиям». Так на одном полюсе общества возникают, как правило, нищие «черные», «желтые», «арабские» и другие кварталы, где полиция предпочитает не появляться и где жизнь регулируется исключительно внутренними нормативами, а на другом полюсе – охраняемые поселки, места обитания граждан с высоким доходом, имеющие собственные службы правопорядка, собственные законы и даже собственные частные тюрьмы.
Мы создали общество, жить в котором не в состоянии. Переусложненность социального мира – это, видимо, сейчас главный тормоз упорядоченного развития. Избыточная структурность социума достигла таких масштабов, что отдельные его части функционирует независимо друг от друга. Картина складывается удручающая. Люди бездеятельные не могут разобраться в нарастающих сложностях современности и плывут по течению, отдаваясь на волю случая. Люди активные тратят жизнь на преодоление искусственных трудностей. Люди пассионарные (или просто с повышенным биологическим тонусом) образуют «теневые структуры», фактически управляющие социумом из «зазеркалья».
Сколько еще подобная ситуация будет существовать – неизвестно. Судя по частоте и масштабности катастроф, времени у нас уже почти не осталось. Баланс между человеком и «второй (цивилизационной) реальностью» настолько смещен, что глобальный обвал, технологический или социальный, может вызвать любой, даже самый слабый толчок.
Угроза насморка
Говоря о слабом толчке, который может обрушить всю нашу цивилизацию, мы нисколько не преувеличиваем. Возникающие сейчас концепты социогенеза, включающие в себя синергетику, теорию неравновесных систем, математическую теорию катастроф и некоторые другие новые дисциплины, предполагают, что в любой сложной системе по мере ее развития усиливается неравновесность. То есть, в системе нарастает динамика: она неизбежно переходит из более устойчивого состояния в менее устойчивое. Усиление неравновесности, в свою очередь, связано с накоплением флуктуаций – случайных микроскопических изменений, которые постепенно рассогласовывают процессы и структуры внутри системы. В биосфере такие флуктуации проявляют себя как генетические мутации, в техносфере – как «случайные» ошибки и отклонения, не имеющие четко выраженных причин, в социосфере, в развитии общества, – как мутации социальные, связанные с наличием у человека свободы воли, с его способностью совершать нелогичные, нерациональные, «невыгодные» поступки.
Источник флуктуаций – случайности микромира: принципиальная «неопределенность» процессов, идущих на квантовом уровне. Это имманентное свойство природы, непрерывно транслируемое в макромир. Его нельзя устранить. Именно потому, заметим, невозможна тотальная регламентация сложных процессов – ни в экономике, что пыталось осуществить социалистическое хозяйство, планировавшее буквально все, вплоть до производства последней гайки, ни в социальной сфере, о чем свидетельствует недолговечность тоталитарных режимов. Накопление флуктуаций, предусмотреть которые невозможно, приводит в «жестких» структурах к колоссальным дисфункциям и диспропорциям; экономически – к дефициту товаров, к провалам в научных и производственных отраслях, политически – к появлению внесистемных оппозиционных течений: подпольных, партизанских, террористических, разламывающих арматуру власти.
Однако даже в случае грамотного «динамического» управления, опирающегося на обратные связи, гибко реагирующего на изменения внутренней и внешней среды, постепенное накопление флуктуаций все равно происходит. Рано или поздно система приобретает высокую степень неравновесности, характеризующуюся в первую очередь тем, что любое ничтожное отклонение теперь приводит к ее тотальному преобразованию. С точки зрения «системы» – это ароморфоз, переход на качественно иной уровень структурного бытия, а с точки зрения «включенного наблюдателя» – это системная катастрофа: глобальный экономический кризис, война, революция, социальные потрясения.
Существует классический пример, поясняющий сказанное. Представим себе длинную очередь за товаром. Если товара достаточно, значит напряжение невелико, никто не нервничает, система находится в состоянии устойчивого равновесия; поддерживается порядок: любые попытки пройти без очереди (флуктуации) незамедлительно пресекаются. Вдруг объявляют, что товара на всех не хватит. Система при сохранении того же порядка переходит в состояние высокого неравновесия. Внутреннее напряжение возрастает. Теперь стоит кому-нибудь попытаться пройти без очереди, как это может сыграть роль спускового крючка: вся очередь разрушается, прежняя упорядоченность мгновенно превращается в хаос (11).
Сверхчувствительность системы, находящейся в состоянии неравновесия, к самым малым, самым ничтожным отклонениям (флуктуациям) делает невозможным прогнозирование катастрофы. Причиной ее действительно может послужить все что угодно. В этом отношении обретает смысл известный исторический анекдот о том, что Наполеон проиграл битву при Ватерлоо исключительно из-за насморка. Если бы не эта ничтожная флуктуация в резко неравновесной ситуации военного столкновения, история Европы была бы другой.
Применительно к нашей теме очень иллюстративен финансовый кризис 1997 – 1998 гг. в Юго-Восточной Азии. Начался он, как позже отмечали обозреватели, буквально на ровном месте. Зашатавшаяся экономика Таиланда подтолкнула Малайзию, Индонезию и Филиппины. Это ударило по Тайваню и спровоцировало кризис национальной валюты в Гонконге. «Поехала» экономика Южной Кореи – начали «осыпаться» рынки всего Юго-Востока. Инвесторы стали в панике изымать капиталы – рухнула спекулятивная пирамида (государственные краткосрочные обязательства), выстроенная российским правительством. Деньги еще быстрее побежали из развивающихся стран – развалился громадный бразильский рынок. Лихорадочные колебания бирж охватили тогда весь мир. Специалисты считают, что удержать от падения экономику США удалось лишь ценой колоссальных усилий (12). А ведь все началось в Таиланде – не самом мощном и далеко не самом развитом государстве.
Та же механика, на наш взгляд, проявляет себя и в череде природных бедствий, участившихся в последние десятилетия. Конечно, утверждение о том, что антропогенный фактор, деятельность человека влияет на биосферу Земли, давно стало банальностью. Однако, обращаясь к этой банальности, как правило, забывают, что в сильно неравновесных системах, каковой, вне всяких сомнений, является ныне геодинамика климата, следствие может оказаться намного масштабней причины. Мы, разумеется, не можем выделить исходные «детонирующие» подвижки, приводящие к снегопадам в Европе, которые парализуют движение на дорогах, к засухам и наводнениям, вызывающим голод в слабо развитых регионах мира, к гигантским цунами, наподобие того, что недавно обрушилось на берега Таиланда и Индонезии. Вполне возможно, что определить их нельзя даже в принципе. Но мы можем с достаточной уверенностью утверждать, что атмосфера Земли, включая сюда сопряженные с ней гидросферу и литосферу, в настоящее время также сильно разбалансирована, а потому частота и масштабность естественных аномалий имеют тенденцию к возрастанию. Вовсе не исключено внезапное слияние их в единую планетарную экологическую катастрофу.
Вряд ли в рамках индустриализма удастся выстроить надежную защиту против его же отрицательных качеств. Во-первых, как мы уже говорили, любая защита будет ограничена биологическими характеристиками человека, его способностью принимать/исполнять решения, которая в экстремальных ситуациях безнадежно опаздывает. Во-вторых, плотность коммуникативных пересечений в эпоху глобализации столь велика, что возникают самые неожиданные их сочетания. Защиту здесь невозможно создать именно в силу «невероятности» многих серьезных рисков. Эта ситуация описана в повести Станислава Лема «Насморк» (опять-таки – насморк), где сопряжение нескольких разнородных факторов, внешне абсолютно случайных, но неизбежно суммирующихся при определенной линии поведения, приводят человека к трагическому финалу. И в-третьих, при выстраивании сложной многослойной защиты, могущей «предусмотреть почти все», флуктуации, случайные отклонения начнут образовываться уже внутри нее самой. Здесь можно снова вспомнить Чернобыль, где катастрофу вызвало именно срабатывание защитных систем, или тот показательный факт, что количество болезней, вызванных применением современных лекарств, уже начинает быть понемногу сопоставимым с количеством болезней природных. То есть, опять – «убивает то, что должно защищать». Выстраивая же «защиту против защиты», мы получаем ситуацию, описанную в рассказе уже другого фантаста, Роберта Шекли – там, «страж-птицы», роботы, созданные для предотвращения преступлений, начинают убивать ни в чем не повинных людей, а «страж-птицы» нового поколения, призванные истребить первых «страж-птиц», со своей задачей, конечно, справляются, но заодно принимаются уничтожать и все человечество.
Пасынки Средневековья
Очевидно, что подобная ситуация не может сохраняться до бесконечности. Нельзя жить в мире, который непрерывно колеблется под ногами. Нельзя год за годом балансировать на лезвии бритвы. Глобальный технологический обвал неминуем. Первые признаки его уже налицо. Недавно в мирном и спокойном Стокгольме, в уравновешенной Скандинавии, где, как считается, даже в принципе ничего случиться не может, прошла своеобразная репетиция конца света. Из-за пожара в туннеле, несущем электрокабель, десятки тысяч квартир и офисов погрузились во мрак. Подключить к другому источнику питания сеть густонаселенных районов (в общей сложности – около шестидесяти тысяч людей) оказалось технически невозможным. Жители центра провели вечер и ночь при свете свечей и масляных ламп. Особенно тяжело пришлось тем, в чьих домах были установлены электроплиты, системы отопления, работающие от электричества. Эти люди оказались начисто оторванными от цивилизации. Причем в первые же часы аварии вслед за отключением света перестали работать также водопровод и проводная телефонная сеть. А немного погодя, не выдержав резко увеличившейся нагрузки, отрубилась сеть сотовой связи. Несмотря на отчаянные усилия служб спасения, целый ряд предприятий был вынужден объявить следующий день выходным. В частности, была закрыта корпорация «Эрикссон», где работали одиннадцать тысяч человек, а также все типографии, печатающие выпуски крупнейших шведских газет «Дагенс Нюхетер», «Свенска Дагбладет», «Афтонбладет», «Экспрессен». Полиция организовала усиленное патрулирование на улицах. Однако криминальные группировки среагировали быстрее. Только в ночь с воскресенья на понедельник и только лишь в благополучной Чисте (так называется один из фешенебельных районов Стокгольма) было зарегистрировано сорок восемь попыток ограбления магазинов и офисов. Член специальной комиссии, занимающейся вопросами обороны страны, Хокан Юльхольт заявил, что ныне вся Швеция может быть выведена из строя самыми разными методами, в том числе теми, которые раньше во внимание не принимались (13).
Это заявление очень симптоматично. Западный человек, привыкший бездумно пользоваться достижениями прогресса, даже не подозревает, насколько хрупка технологическая оболочка современной цивилизации. Ведь достаточно отключить электричество, чтобы она практически перестала существовать. А то, что такое возможно, показывают недавние крупномасштабные инциденты на энерголиниях США и Канады. Началось, как всегда, с пустяка. Полагают, что во время заурядной грозы молния попала в Ниагарскую электростанцию. (Правда, сразу же возникает вопрос, почему не сработали громоотводы?). Однако в результате аварийной ее остановки произошла частотная рассинхронизация всей энергосистемы Восточного побережья Америки: начали срабатывать системы защиты на других станциях – отключая там блок за блоком, останавливая турбины. За короткий период из строя выбыло более двух десятков электростанций. Как считает глава РАО ЕЭС Анатолий Чубайс, были выведены из обращения гигантские мощности, примерно 62 тысячи мегаватт. Это был, вероятно, крупнейший сбой в истории всей мировой энергетики. Более суток оставались без света такие мегаполисы, как Нью-Йорк, Детройт, Монреаль, Оттава. Всего авария затронула около 50 миллионов граждан обеих стран. Останавливались поезда в метро, гасли светофоры на перекрестках, переставала работать вся бытовая техника, прекращалась подача воды… Перед ошеломленными американцами вырастал призрак первобытного существования.
А буквально через две недели аналогичный сбой произошел по другую сторону океана. Частично, по не слишком понятным причинам, отключились энергосети Лондона. И тоже – остановилось метро, пассажиров пришлось эвакуировать из тоннелей, нарушилось движение пригородных поездов, погасли светофоры на 270 лондонских перекрестках, пожарная служба получила около 400 вызовов (главным образом чтобы вызволить людей из застрявших лифтов)… К счастью, сбой длился всего 34 минуты, жертв не было, но он затронул, как полагают, около 250 тысяч человек.
Вот еще пара характерных примеров недавнего времени. Почти двое суток технические службы одного из крупнейших банков мира «Ситибэнк» не могли наладить работу вышедшей из строя общеамериканской сети банкоматов, включающей в себя почти две тысячи расчетных точек. По словам представителя службы, сбой произошел в программном обеспечении банкоматов и был связан с резким увеличением числа обращений клиентов перед близким праздниками. Заметим, что «Ситибэнк» обслуживает более двух миллионов семей на территории США. И также, почти двое суток, теперь уже французские специалисты тщетно пытались восстановить работу общенациональной электронной системы продажи железнодорожных билетов, в результате сбоя которой перестали функционировать кассы на всей территории Франции. Ситуация осложнилась тем, что авария пришлась на период летних отпусков, миллионы французов не могли взять билеты.
Следует учесть: в случае глобального технологического катаклизма развалятся прежде всего системы электронного управления, без которых современная цивилизация существовать не может. Последует немедленный паралич банковской системы, уже давно использующей для расчетов электронные деньги, паралич производств, головные (управляющие) фирмы которых оторваны от производственных площадей, паралич сферы услуг, где сейчас заняты сотни миллионов европейцев и американцев. Это, в свою очередь, означает быструю смерть мегаполисов, смерть многомиллионных человеческих муравейников, концентрирующих в себе именно эти функции. Мегаполисы не смогут выжить даже чисто физически: невозможно сколько-нибудь долго существовать на десятом, тем более на двадцатом – сороковом этажах, без электричества, без отопления, без воды, без систематического обеспечения продовольствием.
Впрочем, немногим лучше будет положение и в сельской местности. Сельское хозяйство западных стран также уже давно представляет собой сложное технологическое производство, основанное на генной инженерии, предварительной селекции семенных сортов, многоуровневой защите от вредителей, сбалансированных удобрениях, точном компьютерном соблюдении всех элементов, образующих биологический цикл. Как только эта цепочка, сшитая программным обеспечением, разорвется, эффективность сельскохозяйственного производства в Европе и США упадет в разы: оно будет не в состоянии обеспечивать «паразитические» городские сословия – тем более, не получая от них равноценной жизнеобеспечивающей продукции.
Не стоит тешить себя иллюзиями «простой сельской жизни». Не стоит предаваться усладительному мифу о том, что горожанин, будучи более «продвинутым» в цивилизационном смысле, будучи более образованным, более мобильным, более адаптивным, нежели деревенский житель, с легкостью освоит «примитивную» механику сельскохозяйственного производства. Это только иллюзии. Это всего лишь успокоительный миф. Птица, выпущенная на свободу из клетки, как правило, погибает. Животное, выросшее в неволе, оказывается уже не способным жить в условиях дикой природы. Оно не обладает для этого необходимыми навыками. Современная западная цивилизация настолько вписала человека в городскую технологическую среду, настолько специализировала его для существования именно в этой весьма искусственной экологической нише, что перейти к другому способу бытия ему уже почти невозможно. Разумеется, любой горожанин знает, что булки не растут на деревьях, что за колбасой не надо охотится с ружьем или силками и что корова – это такое животное, с хвостом, с четырьмя ногами, которое ест траву и перерабатывает ее в молоко. Однако этим его познания и ограничиваются. Пахать, сеять, окучивать, прореживать, поливать, вносить удобрения, отбирать семена, хранить урожай он просто не сможет. Никакое книжное знание, сколь бы подробно оно изложено ни было, не восполнит навыков, даваемых воздухом детства, той деревенской культурой, с которой горожанин практически не пересекается. В сельской местности западный «экономический человек» будет ощущать себя рыбой, выдернутой из воды. Выжить в атмосфере иррациональной природной стихии ему не удастся.
К тому же немедленно проявит себя мощный эпидемический фактор. Эпидемии (по отношению к животному миру – эпизоотии) играют в природе чрезвычайно важную роль: они ограничивают безудержную экспансию вида, не позволяя экологическим колебаниям перерасти в экологическую катастрофу. Успехи медицины, достигнутые человечеством, позволили отодвинуть этот фактор на периферию. Освободившись от регулирующей тирании природы, вид Homo sapiens стал «абсолютным хищником», заняв господствующее положение в биосфере. Сейчас он заполняет собой практически все возможные места обитания. Однако, как только прекратится медицинская поддержка этой экспансии, как только распадется фармакологическое производство и санитарно-гигиеническое обеспечение, образующее вокруг нас невидимую броню, природа возьмет свое, вернув популяцию человека к ее «естественной численности».
Результат здесь будет тем более сокрушительным, что, по всей видимости, произойдет резонанс с «грузом мутаций», накопленным человечеством за два предшествующих столетия. Причем, наибольший риск, на наш взгляд, представляют не классические эпидемии чумы и холеры, а стремительные модификации гриппа, каждый год «проверяющие» человека на биологическую устойчивость. Тут достаточно вспомнить, что пандемия «испанки», глобальная эпидемия гриппа, вспыхнувшая в 1918 г., унесла жизней больше, чем Первая мировая война.
Сейчас трудно оценить степень демонтажа, которому может подвергнуться нынешняя индустриальная страта. Исходя из самых общих соображений, можно предполагать, что ситуация стабилизируется на уровне относительно примитивных промышленно-сельскохозяйственных кластеров: компактные городские поселения, не превышающие по численности десятков тысяч людей, будут производить необходимую техническую продукцию, а окружающая сельская местность – обеспечивать их продовольствием.
Причем в отличие от XVI – XIX веков такие кластеры вряд ли будут стремиться к имперской или этнической государственности. Это скорее будет второе издание Средневековья: феодально-демократическая формация с элементами «трофейного» индустриализма. Новый универсализм, если таковой после Деконструкции вообще возникнет, будет, вероятно, интегрировать уже не нации, а личные и групповые реальности.
Если же из глобальных координат перейти на уровень локальных цивилизаций, то можно с уверенностью сказать, что риски для Запада в случае социотехнологического обвала значительно выше, чем для Востока и Юга. Экономика этих двух регионов в значительно мере держится на традиционном хозяйствовании. Малазийский крестьянин как шел за своим буйволом по борозде, так и будет идти, попросту не заметив исчезновения спутников и компьютерной техники, а крестьянин китайский (таиландский, вьетнамский) так же, как и тысячи лет назад, будет засевать рисом свою делянку, несмотря на отсутствия в мире трансфертов, хеджирования и электронных кредитных карточек.
Более пятисот лет господствовала на планете европейская (евро-атлантическая) цивилизация: с эпохи Великих географических открытий и по настоящее время. Заслуги ее перед человечеством несомненны. Именно Запад продемонстрировал все преимущества технического прогресса – целенаправленного преобразования мира, делания его все более комфортным и безопасным для человека. Однако теперь достоинства неумолимо превращаются в недостатки. Как в борьбе кун-фу вес и сила неопытного бойца оборачиваются против него самого, так технологическая мощь Запада начинает сейчас оползать под вызовами нового времени. Возможно, что спасения уже нет – знаки судьбы начертаны на стене огненными письменами. Все пути пройдены, все традиционные резервы исчерпаны. «Золотой миллиард», европейцы и американцы, не догадывающиеся пока о наползающей тени, могут скоро превратится в пасынков Нового Средневековья, и тогда уже на себе испытать все то, что приходится на долю бедствующих и отверженных.
Перед барьером
Суммируем сказанное. Как любая сложная развивающаяся система с высокой степенью связности, обеспечивающей ее структурно-функциональную целостность, нынешняя индустриальная цивилизация порождает собственные «технологические» интересы, которые не всегда совпадают с «технологическими» интересами человека. Реализация этих «нечеловеческих» интересов, выраженная структурно, приводит к накоплению избыточной сложности, как в материальной оболочке цивилизации (техносфере), так и в ее демпферной оболочке (социосфере). В первом случае это проявляется как биологическое несоответствие человека изменяющемуся технологическому пейзажу, что приводит к отчуждению техносферы и нарастанию в ней числа техногенных сбоев. Во втором случае мы имеем дело с когнитивным несоответствием человека переусложненным формам социокультурного бытия, что, в свою очередь, приводит к отчуждение социума, к прорастанию в нем множества «мертвых» бюрократических зон.
Неустойчивость ситуации усиливается непрерывным накоплением флуктуаций – социальных и техногенных мутаций, транслирующих состояние хаоса из микромира на макроуровень.
Результатом является рассогласование всей цивилизационной механики.
Адаптивные свойства культуры, представленные гуманитарными технологиями, технологиями управления, которые в обычных условиях обеспечивают реальности функциональную связность, оказываются уже недостаточными, и социотехническая периферия цивилизации постепенно выходит из-под контроля.
Это, вероятно, универсальный процесс. Можно сказать, что всякий «исторический» период развития цивилизации: «фаза», «страта», «формация», «общественный строй» имеет четко выраженную технологическую границу – предел сложности – за которой его существование становится невозможным. Пересечение «предела сложности» приводит к спонтанной деконструкции прежней цивилизационной структуры: старая целостность распадается на тлеющие очаги отдельностей. Происходит тотальное упрощение мира: переход его на более низкий системный уровень.
Причем, каким бы ни был конкретный спусковой механизм деконструкции, сам процесс, один раз запущенный, скорее всего, приобретает необратимо лавинный характер. Он развивается согласно известному «принципу домино», когда первая повалившаяся костяшка, влечет за собой падение остальных. А поскольку не существует амортизационных ступеней, способных его погасить, то лавина «разборки» может остановиться лишь дойдя до неких первичных, устойчивых, натуральных форм бытия, обладающих самодостаточностью и обеспечивающих только элементарное выживание.
Именно таким образом был в свое время размонтирован Римский мир, утративший цивилизационную связность и подвергшийся прогрессивной варваризации. И именно так избыточно усложненный католицизмом, сословным регламентом и цеховой экономикой мир позднего Средневековья был обрушен мощным протестантским движением, предложившим более внятные и простые формы существования.
Применительно к нынешним координатам это означает следующее. Переход цивилизации от одной структурной формации к принципиально иной требует глубокого демонтажа всех старых структур и создания новых с одновременной отладкой соответствующих функциональных связей. Социальная энергия, необходимая для такой трансмутации, указывает на величину фазового барьера, который цивилизация должна в этом случае преодолеть.
Римский мир распался, потому что не сумел преодолеть индустриальный барьер, хотя все технические предпосылки для этого существовали: уже были известны плавка и обработка металлов, возгонка нефти (необходимая для производства высокооктанового горючего), принципы технического конструирования, навыки работы со сложными механизмами – баллистами, катапультами, ирригационными сооружениями и так далее. Был даже создан прообраз парового двигателя: эопил Герона, преобразующий тепловую энергию в механическую. Однако эти предпосылки остались разрозненными. Соответствующая гуманитарная технология, конвергирующая инновации, то есть идея прогресса, основанная в свою очередь на христианском «сюжетном времени», возникла на тысячу лет позже, и лишь тогда начался переход к машинному производству.
Индустриальный барьер был пробит только поздним Средневековьем. Однако пробит он был опять-таки ценой исторической катастрофы, за счет глобальной деконструкции тогдашнего католического универсума. Новая гуманитарная технология, управляющая реальностью, Просвещение, вызвавшая со своей стороны попытку сознательного преобразования мира, утверждалась в непрерывной череде войн и конфликтов, охвативших практически всю Европу.
Современная западная цивилизация должна преодолеть когнитивный (постиндустриальный) барьер, за которым лежит принципиально иная форма цивилизационного бытия. Характерные признаки, свидетельствующие о приближении к катастрофическому пределу, уже очевидны. Наблюдается матричный распад реальности – появление вместо единой картины мира множества альтернативных, не сводимых друг к другу мировоззренческих версий; это выражается, в частности, принятой в Европе и США доктриной мультикультурализма. Наблюдается образование локусов демодернизации, «областей хаоса», «инволютивных пространств», где происходит местный демонтаж цивилизационных структур; имеются в виду Афганистан, Чечня, Ирак, различные африканские страны. Наблюдаются громадные антропотоки, «людские течения», непрерывно перемешивающие этносы и культуры: албанизация Италии, тюркизация Германии, арабизация Франции, испанизация Соединенных Штатов, заселение указанных стран выходцами из Юго-Восточной Азии.
Все эти явления имели место и в предшествующие фазовые переходы: от Античного мира к Средневековью и от Средневековья к Новому времени. Типологическое сходство картин несомненно.
Причем, следует учитывать еще одно обстоятельство. Согласно представлениям синергетики, подкрепленным расчетами уже упоминавшейся математической теорией катастроф, по мере приближения системы к катастрофическому пределу увеличиваются как осцилляции, спонтанные колебания внутри системы, так и сама скорость движения. В конце концов система начинает как бы «притягиваться» к такому аттрактору, и с определенного момента переход ее в состояние хаоса является неизбежным.
Судя по частоте социальных и технологических колебаний, масштаб которых непрерывно растет, нынешняя индустриальная страта притягивается сейчас именно к катастрофическому аттрактору. А учитывая сквозную коммуникативную связность современного мира, где «все зависят от всех», предстоящий его демонтаж, скорее всего, приобретет глобальных характер.
Ситуация выглядит тупиковой. Мы не можем по примеру американских амишей, переселенцев из Германии, Голландии и Швейцарии, законсервировавших свой быт на уровне XVII – XVIII веков, отказаться от технологической структуры цивилизации – от радио, телевидения, телефона, от электричества вообще, от транспорта, от водоснабжения, от компьютеров, от медицинской поддержки, от контрацепции, от витаминов. Без всего этого человечество уже не может существовать. Возврат к «безмятежному детству» немыслим. «Счастливый дикарь» – это фикция, придуманная буколическими философами. Достаточно представить себе, как начнут болеть зубы при отсутствие стоматологии, чтобы понять: рая в прошлом нет, не было и не будет.
С другой стороны, избыточные напластования цивилизации, тяжесть которых увеличивается буквально с каждым десятилетием, неумолимо смещаются, теряют устойчивость, грозят обрушением всей технологической кровли.
Зазор безопасного бытия истончается.
В известном смысле чем раньше произойдет цивилизационная катастрофа, тем лучше. Иначе «энергия отсроченных изменений» может оказаться так велика, что перекроет собой потенциал выживания всего человечества.
Да здравствует революция!
Вместе с тем, положение, на наш взгляд, вовсе не безнадежное.
Катастрофический демонтаж реальности, к которому мы стремительно приближаемся, можно охарактеризовать как первичное упрощение. Это спонтанная, чисто механическая реакция развивающейся системы на собственную избыточную структурность. Она имеет глубокий онтологический смысл. Разрушая устоявшуюся матричную реальность, катастрофическое упрощение освобождает «энергию неопределенности». Оно вскрывает потенциал инноваций, требующихся для установления нового цивилизационного статуса. В результате преодолевается структурная монотонность, препятствующая развитию; механическая пролиферация, экспансия однотипных структур переводится в вертикальный прогресс.
Подчеркнем еще раз, что это – фундаментальные характеристики. Развитие, понимаемое как необратимое накопление изменений, неизбежно проходит периоды «порядка» и «хаоса», периоды «структурности» и «деконструкции», периоды «устойчивости» и «нестабильности». Глобальная человеческая цивилизация, западная в том числе, вовсе не является исключением. То, что субъективно мы воспринимаем как катастрофу, в действительности представляет собой естественный, вырастающий из законов развития этап социогенеза. Обойти его, по-видимому, невозможно. Чтобы «жить», необходимо время от времени «умирать».
С другой стороны, с возникновением «второй реальности», с возникновением искусственной цивилизационной среды в ней обозначил себя иной процесс, который можно охарактеризовать как вторичное упрощение.
Суть обоих процессов единая, однако механика у них разная.
Первичное упрощение осуществляет структурную переналадку системы путем ее катастрофического демонтажа. Тем самым система отбрасывается в абсолютное смысловое прошлое. Новая функциональная связность, новая целостность возникает на более низком системном уровне. В противоположность этому вторичное упрощение предполагает упрощение «формы» при сохранении «содержания». Потери системных смыслов при этом не происходит, новая связность, новый функциональный «порядок» возникает на более высоком уровне динамического равновесия.
Исторически, самым наглядным примером вторичного упрощения является терминологизация знаний: стягивание громадной смысловой области в единую точку, которая служит опорой для следующего гносеологического продвижения. Причем, термин при необходимости можно «распаковать», то есть извлечь из него внутренние, «скрытые», не очевидные смыслы, а затем снова компактифицировать, поместив его в иные парадигмальные отношения.
На этом простом механизме, зиждется, фактически, все познание.
Если же обратиться к структурности социума, то примерами вторичного упрощения могут служить хотя бы те самые «зеленые коридоры»: редуцированная процедура таможенного досмотра, существующая во многих странах, Шенгенская зона Европы, где визы для передвижения через границы вообще не нужны, современное пиктографическое письмо, обозначающее простыми картинками действия, запреты и разрешения: «вход», «выход», «спуск», «проезд закрыт», «заправочная станция», «не курить». Кому бы могло придти в голову, что эта примитивная форма языкового общения возродится через несколько тысячелетий. Сюда же можно отнести «европанто» – молодежный сленг Объединенной Европы, образуемый из наиболее известных слов каждого языка – пара из английского, пара из немецкого, пара из французского, итальянского, голландского, греческого. И сюда же относится такой революционный феномен, как инфантилизация компьютеров, произведенная Билли Гейтсом: перевод сложных, буквенных, трудно запоминаемых, косноязычных команд на понятное всем «картиночное», опять-таки пиктографическое письмо. Вот почему «Майкрософт» и отыграл рынок у конкурентов. Вторичным упрощением является также теневая (криминальная) экономика, поскольку, сохраняя все первичное экономическое содержание: совершение операций с целью получения прибыли, она по большей части строится на бездокументационной основе и, следовательно, не требует громоздкого бюрократического сопровождения.
Собственно, весь непрерывно идущий процесс гуманизации как техносферы, так и социосферы, о чем мы уже говорили выше, это и есть вторичное упрощение. Другое дело, что, представляя собой тактику, а не стратегию, затрагивая лишь очень частные, как правило второстепенные, стороны цивилизационной механики, он не способен к системной регуляции тех острых балансов, от которых зависит сейчас выживание человечества.
Это вообще принципиальный порок европейской, евро-атлантической, западной цивилизации. Будучи сильно смещенной в сторону производящих (физических) технологий, она оттеснила на периферию гуманитарную компоненту существования. В течение XIX – XX веков гуманитарные (управляющие) технологии возникали лишь индуктивно – как ответ на ультимативные требования индустрии. Например, корпоративные управленческие структуры в бизнесе, ныне вышедшие на уровень транснациональных объединений, возникли для демпфирования автоколебаний на рынке спроса и предложения, система штабной работы явилась ответом на создание «индустриальных армий», полностью зависящих от линий коммуникаций, тоталитарные государства образовались как результат взаимодействия средневековой технологии пропаганды с глобальной радиофикацией мира.
Возможно, что иначе и быть не могло: гуманитарная компонента цивилизации не имела соответствующего технологического обеспечения.
В итоге европейская цивилизация, чрезмерно акцентирующая прогресс, развивалась от катастрофы к катастрофе, все ближе подходя к краю пропасти.
Ныне ситуация принципиально иная. В результате «компьютерной революции», породившей соответствующий цивилизационный тренд, появились предпосылки к созданию методов численного моделирования «неточных наук»: истории, экономики, психологии, социологии. Возникла возможность использовать для нужд управления инструментарий семантических, лингвистических, когнитивных практик. Система «неизмеримых» смыслов текущей цивилизации, то есть «культура», получила таким образом технологическую составляющую. Культура отныне становится структурной, производительной силой и претендует на роль главного регулирующего механизма. Такой механизм, будучи включенным в контур социального управления, возможно, позволит осуществить переналадку цивилизационного статуса мягким путем.
Это предполагает сознательный, плановый демонтаж старой арматуры цивилизации и, соответственно – плановое, сознательное конструирование новой исторической фазы. То есть, цивилизация не отбрасывается в смысловое прошлое: большинство накопленных смыслов встраивается в новые семантические структуры.
По аналогии с революцией в промышленности, породившей нынешнюю индустриальную страту, данный процесс может быть назван гуманитарной революцией. Ее задача – консолидировать пространства гуманитарных и физических технологий в единую, связную цивилизационную область.
На повестке дня – вопрос о создании гуманитарной цивилизации. То есть, цивилизации, которая акцентирует не техническую, а культурную компоненту развития.
Вполне возможно, что это единственный путь в будущее.
Перефразируя известное выражение, можно сказать, что XXI век должен стать веком гуманитарного знания, иначе его не будет вообще.
Любое социальное действие обросло сейчас таким количеством регулирующих нормативов, что его законное исполнение практически невозможно. Чтобы избежать ступора, чтобы жизнь не превратилась в бюрократический ад, человек вынужден выходить из легального социума, создавая каналы существования, которые государству не подотчетны. Говоря иными словами, социум криминализуется: жизнь «по понятиям» оказывается проще и эффективнее, чем жизнь «по закону». Возникают устойчиво работающие «теневые структуры», которые в значительной мере дублируют структуры легальные. Это опять увеличивает накладные расходы. Если только в одной Москве сейчас около 800 тысяч охранников, бдительно присматривающих за фирмами, фирмочками, магазинами, офисами, рынками, базами, учреждениями, то можно себе представить во что обходится нам содержание собственной «тени». Невольно вспоминается анекдот советских времен: «Почему в СССР невозможна многопартийность? Потому что вторую партию народ не прокормит». Причем скандалы с фирмами «Локхид» и «Энрон» в США, с партийной кассой в Германии, по поводу чего был вынужден оправдываться сам Гельмут Коль, с бывшим президентом Италии, уличенном в связях с мафиозными кланами, свидетельствуют о том, что «теневой социум» стал явлением универсальным. Просто на Западе, в отличие от России, «тень» более цивилизована – без стрельбы и подпольных съемок «человека, похожего на генерального прокурора».
Собственно, о чем говорить, если многоуровневый маркетинг, считающийся одним из самых эффективных методов современной торговли (он, в частности, применялся при распространении известного «гербалайфа»), первоначально был разработан в среде наркодилеров и лишь потом перекочевал оттуда в легальную сферу.
Приходится делать шокирующий вывод: «криминальный социум» – межличностные связи, не подчиняющиеся нормативным актам – вовсе не аномалия. Это нормальная реакция нормальных людей на чрезмерную усложненность современного общества. На усложнение любого социума вообще. Криминал – это показатель избыточной социальной структурности, он обходит «мертвые зоны» коммуникационных заторов, парализующих государственную механику. Поэтому он неистребим. Здесь бессмысленно говорить о нравственности. До тех пор пока перед гражданином будет стоять выбор: заплатить (дать взятку, обратиться в фирму, которая «решает» такие проблемы) или, тратя время и силы, продираться через чудовищные бюрократические препоны, причем без всякой гарантии на успех, он будет выбирать первый путь.
В результате «тень» падает практически на все общество. Мы становимся заложниками ситуации, которую сами же и сконструировали. Жить, хотя бы слегка не нарушая законов нельзя, а значит формально каждый из нас – немного преступник. К ответственности можно привлечь любого. Компромат, чуть больше или чуть меньше, найдется всегда. Прав был Ф. Дюрренматт, как-то сказавший, что если мужчину тридцати лет, внешне – законопослушного гражданина, не объясняя причин, посадить в тюрьму, то он будет знать – за что.
Отчуждение человека от государства хорошо иллюстрирует тот факт, что даже в такой либерально активной стране как Соединенные Штаты количество граждан, участвующих в выборах, снизилось на 25% и на 40% сократилось участие американцев в политических и гражданских организациях. «В итоге между серединой семидесятых и девяностых годов XX века более трети гражданской инфраструктуры США просто испарилось» (10). Человек больше не рассчитывает на государство. Он предпочитает справляться со своими проблемами с помощью негосударственных социальных структур, которые работают значительно эффективнее.
С другой стороны, государство, по-видимому, ощущая свою социальную недееспособность, само уходит из некоторых сфер жизни. Обнажаются зоны общественной саморегуляции, осуществляемой, большей частью, все по тем же «понятиям». Так на одном полюсе общества возникают, как правило, нищие «черные», «желтые», «арабские» и другие кварталы, где полиция предпочитает не появляться и где жизнь регулируется исключительно внутренними нормативами, а на другом полюсе – охраняемые поселки, места обитания граждан с высоким доходом, имеющие собственные службы правопорядка, собственные законы и даже собственные частные тюрьмы.
Мы создали общество, жить в котором не в состоянии. Переусложненность социального мира – это, видимо, сейчас главный тормоз упорядоченного развития. Избыточная структурность социума достигла таких масштабов, что отдельные его части функционирует независимо друг от друга. Картина складывается удручающая. Люди бездеятельные не могут разобраться в нарастающих сложностях современности и плывут по течению, отдаваясь на волю случая. Люди активные тратят жизнь на преодоление искусственных трудностей. Люди пассионарные (или просто с повышенным биологическим тонусом) образуют «теневые структуры», фактически управляющие социумом из «зазеркалья».
Сколько еще подобная ситуация будет существовать – неизвестно. Судя по частоте и масштабности катастроф, времени у нас уже почти не осталось. Баланс между человеком и «второй (цивилизационной) реальностью» настолько смещен, что глобальный обвал, технологический или социальный, может вызвать любой, даже самый слабый толчок.
Угроза насморка
Говоря о слабом толчке, который может обрушить всю нашу цивилизацию, мы нисколько не преувеличиваем. Возникающие сейчас концепты социогенеза, включающие в себя синергетику, теорию неравновесных систем, математическую теорию катастроф и некоторые другие новые дисциплины, предполагают, что в любой сложной системе по мере ее развития усиливается неравновесность. То есть, в системе нарастает динамика: она неизбежно переходит из более устойчивого состояния в менее устойчивое. Усиление неравновесности, в свою очередь, связано с накоплением флуктуаций – случайных микроскопических изменений, которые постепенно рассогласовывают процессы и структуры внутри системы. В биосфере такие флуктуации проявляют себя как генетические мутации, в техносфере – как «случайные» ошибки и отклонения, не имеющие четко выраженных причин, в социосфере, в развитии общества, – как мутации социальные, связанные с наличием у человека свободы воли, с его способностью совершать нелогичные, нерациональные, «невыгодные» поступки.
Источник флуктуаций – случайности микромира: принципиальная «неопределенность» процессов, идущих на квантовом уровне. Это имманентное свойство природы, непрерывно транслируемое в макромир. Его нельзя устранить. Именно потому, заметим, невозможна тотальная регламентация сложных процессов – ни в экономике, что пыталось осуществить социалистическое хозяйство, планировавшее буквально все, вплоть до производства последней гайки, ни в социальной сфере, о чем свидетельствует недолговечность тоталитарных режимов. Накопление флуктуаций, предусмотреть которые невозможно, приводит в «жестких» структурах к колоссальным дисфункциям и диспропорциям; экономически – к дефициту товаров, к провалам в научных и производственных отраслях, политически – к появлению внесистемных оппозиционных течений: подпольных, партизанских, террористических, разламывающих арматуру власти.
Однако даже в случае грамотного «динамического» управления, опирающегося на обратные связи, гибко реагирующего на изменения внутренней и внешней среды, постепенное накопление флуктуаций все равно происходит. Рано или поздно система приобретает высокую степень неравновесности, характеризующуюся в первую очередь тем, что любое ничтожное отклонение теперь приводит к ее тотальному преобразованию. С точки зрения «системы» – это ароморфоз, переход на качественно иной уровень структурного бытия, а с точки зрения «включенного наблюдателя» – это системная катастрофа: глобальный экономический кризис, война, революция, социальные потрясения.
Существует классический пример, поясняющий сказанное. Представим себе длинную очередь за товаром. Если товара достаточно, значит напряжение невелико, никто не нервничает, система находится в состоянии устойчивого равновесия; поддерживается порядок: любые попытки пройти без очереди (флуктуации) незамедлительно пресекаются. Вдруг объявляют, что товара на всех не хватит. Система при сохранении того же порядка переходит в состояние высокого неравновесия. Внутреннее напряжение возрастает. Теперь стоит кому-нибудь попытаться пройти без очереди, как это может сыграть роль спускового крючка: вся очередь разрушается, прежняя упорядоченность мгновенно превращается в хаос (11).
Сверхчувствительность системы, находящейся в состоянии неравновесия, к самым малым, самым ничтожным отклонениям (флуктуациям) делает невозможным прогнозирование катастрофы. Причиной ее действительно может послужить все что угодно. В этом отношении обретает смысл известный исторический анекдот о том, что Наполеон проиграл битву при Ватерлоо исключительно из-за насморка. Если бы не эта ничтожная флуктуация в резко неравновесной ситуации военного столкновения, история Европы была бы другой.
Применительно к нашей теме очень иллюстративен финансовый кризис 1997 – 1998 гг. в Юго-Восточной Азии. Начался он, как позже отмечали обозреватели, буквально на ровном месте. Зашатавшаяся экономика Таиланда подтолкнула Малайзию, Индонезию и Филиппины. Это ударило по Тайваню и спровоцировало кризис национальной валюты в Гонконге. «Поехала» экономика Южной Кореи – начали «осыпаться» рынки всего Юго-Востока. Инвесторы стали в панике изымать капиталы – рухнула спекулятивная пирамида (государственные краткосрочные обязательства), выстроенная российским правительством. Деньги еще быстрее побежали из развивающихся стран – развалился громадный бразильский рынок. Лихорадочные колебания бирж охватили тогда весь мир. Специалисты считают, что удержать от падения экономику США удалось лишь ценой колоссальных усилий (12). А ведь все началось в Таиланде – не самом мощном и далеко не самом развитом государстве.
Та же механика, на наш взгляд, проявляет себя и в череде природных бедствий, участившихся в последние десятилетия. Конечно, утверждение о том, что антропогенный фактор, деятельность человека влияет на биосферу Земли, давно стало банальностью. Однако, обращаясь к этой банальности, как правило, забывают, что в сильно неравновесных системах, каковой, вне всяких сомнений, является ныне геодинамика климата, следствие может оказаться намного масштабней причины. Мы, разумеется, не можем выделить исходные «детонирующие» подвижки, приводящие к снегопадам в Европе, которые парализуют движение на дорогах, к засухам и наводнениям, вызывающим голод в слабо развитых регионах мира, к гигантским цунами, наподобие того, что недавно обрушилось на берега Таиланда и Индонезии. Вполне возможно, что определить их нельзя даже в принципе. Но мы можем с достаточной уверенностью утверждать, что атмосфера Земли, включая сюда сопряженные с ней гидросферу и литосферу, в настоящее время также сильно разбалансирована, а потому частота и масштабность естественных аномалий имеют тенденцию к возрастанию. Вовсе не исключено внезапное слияние их в единую планетарную экологическую катастрофу.
Вряд ли в рамках индустриализма удастся выстроить надежную защиту против его же отрицательных качеств. Во-первых, как мы уже говорили, любая защита будет ограничена биологическими характеристиками человека, его способностью принимать/исполнять решения, которая в экстремальных ситуациях безнадежно опаздывает. Во-вторых, плотность коммуникативных пересечений в эпоху глобализации столь велика, что возникают самые неожиданные их сочетания. Защиту здесь невозможно создать именно в силу «невероятности» многих серьезных рисков. Эта ситуация описана в повести Станислава Лема «Насморк» (опять-таки – насморк), где сопряжение нескольких разнородных факторов, внешне абсолютно случайных, но неизбежно суммирующихся при определенной линии поведения, приводят человека к трагическому финалу. И в-третьих, при выстраивании сложной многослойной защиты, могущей «предусмотреть почти все», флуктуации, случайные отклонения начнут образовываться уже внутри нее самой. Здесь можно снова вспомнить Чернобыль, где катастрофу вызвало именно срабатывание защитных систем, или тот показательный факт, что количество болезней, вызванных применением современных лекарств, уже начинает быть понемногу сопоставимым с количеством болезней природных. То есть, опять – «убивает то, что должно защищать». Выстраивая же «защиту против защиты», мы получаем ситуацию, описанную в рассказе уже другого фантаста, Роберта Шекли – там, «страж-птицы», роботы, созданные для предотвращения преступлений, начинают убивать ни в чем не повинных людей, а «страж-птицы» нового поколения, призванные истребить первых «страж-птиц», со своей задачей, конечно, справляются, но заодно принимаются уничтожать и все человечество.
Пасынки Средневековья
Очевидно, что подобная ситуация не может сохраняться до бесконечности. Нельзя жить в мире, который непрерывно колеблется под ногами. Нельзя год за годом балансировать на лезвии бритвы. Глобальный технологический обвал неминуем. Первые признаки его уже налицо. Недавно в мирном и спокойном Стокгольме, в уравновешенной Скандинавии, где, как считается, даже в принципе ничего случиться не может, прошла своеобразная репетиция конца света. Из-за пожара в туннеле, несущем электрокабель, десятки тысяч квартир и офисов погрузились во мрак. Подключить к другому источнику питания сеть густонаселенных районов (в общей сложности – около шестидесяти тысяч людей) оказалось технически невозможным. Жители центра провели вечер и ночь при свете свечей и масляных ламп. Особенно тяжело пришлось тем, в чьих домах были установлены электроплиты, системы отопления, работающие от электричества. Эти люди оказались начисто оторванными от цивилизации. Причем в первые же часы аварии вслед за отключением света перестали работать также водопровод и проводная телефонная сеть. А немного погодя, не выдержав резко увеличившейся нагрузки, отрубилась сеть сотовой связи. Несмотря на отчаянные усилия служб спасения, целый ряд предприятий был вынужден объявить следующий день выходным. В частности, была закрыта корпорация «Эрикссон», где работали одиннадцать тысяч человек, а также все типографии, печатающие выпуски крупнейших шведских газет «Дагенс Нюхетер», «Свенска Дагбладет», «Афтонбладет», «Экспрессен». Полиция организовала усиленное патрулирование на улицах. Однако криминальные группировки среагировали быстрее. Только в ночь с воскресенья на понедельник и только лишь в благополучной Чисте (так называется один из фешенебельных районов Стокгольма) было зарегистрировано сорок восемь попыток ограбления магазинов и офисов. Член специальной комиссии, занимающейся вопросами обороны страны, Хокан Юльхольт заявил, что ныне вся Швеция может быть выведена из строя самыми разными методами, в том числе теми, которые раньше во внимание не принимались (13).
Это заявление очень симптоматично. Западный человек, привыкший бездумно пользоваться достижениями прогресса, даже не подозревает, насколько хрупка технологическая оболочка современной цивилизации. Ведь достаточно отключить электричество, чтобы она практически перестала существовать. А то, что такое возможно, показывают недавние крупномасштабные инциденты на энерголиниях США и Канады. Началось, как всегда, с пустяка. Полагают, что во время заурядной грозы молния попала в Ниагарскую электростанцию. (Правда, сразу же возникает вопрос, почему не сработали громоотводы?). Однако в результате аварийной ее остановки произошла частотная рассинхронизация всей энергосистемы Восточного побережья Америки: начали срабатывать системы защиты на других станциях – отключая там блок за блоком, останавливая турбины. За короткий период из строя выбыло более двух десятков электростанций. Как считает глава РАО ЕЭС Анатолий Чубайс, были выведены из обращения гигантские мощности, примерно 62 тысячи мегаватт. Это был, вероятно, крупнейший сбой в истории всей мировой энергетики. Более суток оставались без света такие мегаполисы, как Нью-Йорк, Детройт, Монреаль, Оттава. Всего авария затронула около 50 миллионов граждан обеих стран. Останавливались поезда в метро, гасли светофоры на перекрестках, переставала работать вся бытовая техника, прекращалась подача воды… Перед ошеломленными американцами вырастал призрак первобытного существования.
А буквально через две недели аналогичный сбой произошел по другую сторону океана. Частично, по не слишком понятным причинам, отключились энергосети Лондона. И тоже – остановилось метро, пассажиров пришлось эвакуировать из тоннелей, нарушилось движение пригородных поездов, погасли светофоры на 270 лондонских перекрестках, пожарная служба получила около 400 вызовов (главным образом чтобы вызволить людей из застрявших лифтов)… К счастью, сбой длился всего 34 минуты, жертв не было, но он затронул, как полагают, около 250 тысяч человек.
Вот еще пара характерных примеров недавнего времени. Почти двое суток технические службы одного из крупнейших банков мира «Ситибэнк» не могли наладить работу вышедшей из строя общеамериканской сети банкоматов, включающей в себя почти две тысячи расчетных точек. По словам представителя службы, сбой произошел в программном обеспечении банкоматов и был связан с резким увеличением числа обращений клиентов перед близким праздниками. Заметим, что «Ситибэнк» обслуживает более двух миллионов семей на территории США. И также, почти двое суток, теперь уже французские специалисты тщетно пытались восстановить работу общенациональной электронной системы продажи железнодорожных билетов, в результате сбоя которой перестали функционировать кассы на всей территории Франции. Ситуация осложнилась тем, что авария пришлась на период летних отпусков, миллионы французов не могли взять билеты.
Следует учесть: в случае глобального технологического катаклизма развалятся прежде всего системы электронного управления, без которых современная цивилизация существовать не может. Последует немедленный паралич банковской системы, уже давно использующей для расчетов электронные деньги, паралич производств, головные (управляющие) фирмы которых оторваны от производственных площадей, паралич сферы услуг, где сейчас заняты сотни миллионов европейцев и американцев. Это, в свою очередь, означает быструю смерть мегаполисов, смерть многомиллионных человеческих муравейников, концентрирующих в себе именно эти функции. Мегаполисы не смогут выжить даже чисто физически: невозможно сколько-нибудь долго существовать на десятом, тем более на двадцатом – сороковом этажах, без электричества, без отопления, без воды, без систематического обеспечения продовольствием.
Впрочем, немногим лучше будет положение и в сельской местности. Сельское хозяйство западных стран также уже давно представляет собой сложное технологическое производство, основанное на генной инженерии, предварительной селекции семенных сортов, многоуровневой защите от вредителей, сбалансированных удобрениях, точном компьютерном соблюдении всех элементов, образующих биологический цикл. Как только эта цепочка, сшитая программным обеспечением, разорвется, эффективность сельскохозяйственного производства в Европе и США упадет в разы: оно будет не в состоянии обеспечивать «паразитические» городские сословия – тем более, не получая от них равноценной жизнеобеспечивающей продукции.
Не стоит тешить себя иллюзиями «простой сельской жизни». Не стоит предаваться усладительному мифу о том, что горожанин, будучи более «продвинутым» в цивилизационном смысле, будучи более образованным, более мобильным, более адаптивным, нежели деревенский житель, с легкостью освоит «примитивную» механику сельскохозяйственного производства. Это только иллюзии. Это всего лишь успокоительный миф. Птица, выпущенная на свободу из клетки, как правило, погибает. Животное, выросшее в неволе, оказывается уже не способным жить в условиях дикой природы. Оно не обладает для этого необходимыми навыками. Современная западная цивилизация настолько вписала человека в городскую технологическую среду, настолько специализировала его для существования именно в этой весьма искусственной экологической нише, что перейти к другому способу бытия ему уже почти невозможно. Разумеется, любой горожанин знает, что булки не растут на деревьях, что за колбасой не надо охотится с ружьем или силками и что корова – это такое животное, с хвостом, с четырьмя ногами, которое ест траву и перерабатывает ее в молоко. Однако этим его познания и ограничиваются. Пахать, сеять, окучивать, прореживать, поливать, вносить удобрения, отбирать семена, хранить урожай он просто не сможет. Никакое книжное знание, сколь бы подробно оно изложено ни было, не восполнит навыков, даваемых воздухом детства, той деревенской культурой, с которой горожанин практически не пересекается. В сельской местности западный «экономический человек» будет ощущать себя рыбой, выдернутой из воды. Выжить в атмосфере иррациональной природной стихии ему не удастся.
К тому же немедленно проявит себя мощный эпидемический фактор. Эпидемии (по отношению к животному миру – эпизоотии) играют в природе чрезвычайно важную роль: они ограничивают безудержную экспансию вида, не позволяя экологическим колебаниям перерасти в экологическую катастрофу. Успехи медицины, достигнутые человечеством, позволили отодвинуть этот фактор на периферию. Освободившись от регулирующей тирании природы, вид Homo sapiens стал «абсолютным хищником», заняв господствующее положение в биосфере. Сейчас он заполняет собой практически все возможные места обитания. Однако, как только прекратится медицинская поддержка этой экспансии, как только распадется фармакологическое производство и санитарно-гигиеническое обеспечение, образующее вокруг нас невидимую броню, природа возьмет свое, вернув популяцию человека к ее «естественной численности».
Результат здесь будет тем более сокрушительным, что, по всей видимости, произойдет резонанс с «грузом мутаций», накопленным человечеством за два предшествующих столетия. Причем, наибольший риск, на наш взгляд, представляют не классические эпидемии чумы и холеры, а стремительные модификации гриппа, каждый год «проверяющие» человека на биологическую устойчивость. Тут достаточно вспомнить, что пандемия «испанки», глобальная эпидемия гриппа, вспыхнувшая в 1918 г., унесла жизней больше, чем Первая мировая война.
Сейчас трудно оценить степень демонтажа, которому может подвергнуться нынешняя индустриальная страта. Исходя из самых общих соображений, можно предполагать, что ситуация стабилизируется на уровне относительно примитивных промышленно-сельскохозяйственных кластеров: компактные городские поселения, не превышающие по численности десятков тысяч людей, будут производить необходимую техническую продукцию, а окружающая сельская местность – обеспечивать их продовольствием.
Причем в отличие от XVI – XIX веков такие кластеры вряд ли будут стремиться к имперской или этнической государственности. Это скорее будет второе издание Средневековья: феодально-демократическая формация с элементами «трофейного» индустриализма. Новый универсализм, если таковой после Деконструкции вообще возникнет, будет, вероятно, интегрировать уже не нации, а личные и групповые реальности.
Если же из глобальных координат перейти на уровень локальных цивилизаций, то можно с уверенностью сказать, что риски для Запада в случае социотехнологического обвала значительно выше, чем для Востока и Юга. Экономика этих двух регионов в значительно мере держится на традиционном хозяйствовании. Малазийский крестьянин как шел за своим буйволом по борозде, так и будет идти, попросту не заметив исчезновения спутников и компьютерной техники, а крестьянин китайский (таиландский, вьетнамский) так же, как и тысячи лет назад, будет засевать рисом свою делянку, несмотря на отсутствия в мире трансфертов, хеджирования и электронных кредитных карточек.
Более пятисот лет господствовала на планете европейская (евро-атлантическая) цивилизация: с эпохи Великих географических открытий и по настоящее время. Заслуги ее перед человечеством несомненны. Именно Запад продемонстрировал все преимущества технического прогресса – целенаправленного преобразования мира, делания его все более комфортным и безопасным для человека. Однако теперь достоинства неумолимо превращаются в недостатки. Как в борьбе кун-фу вес и сила неопытного бойца оборачиваются против него самого, так технологическая мощь Запада начинает сейчас оползать под вызовами нового времени. Возможно, что спасения уже нет – знаки судьбы начертаны на стене огненными письменами. Все пути пройдены, все традиционные резервы исчерпаны. «Золотой миллиард», европейцы и американцы, не догадывающиеся пока о наползающей тени, могут скоро превратится в пасынков Нового Средневековья, и тогда уже на себе испытать все то, что приходится на долю бедствующих и отверженных.
Перед барьером
Суммируем сказанное. Как любая сложная развивающаяся система с высокой степенью связности, обеспечивающей ее структурно-функциональную целостность, нынешняя индустриальная цивилизация порождает собственные «технологические» интересы, которые не всегда совпадают с «технологическими» интересами человека. Реализация этих «нечеловеческих» интересов, выраженная структурно, приводит к накоплению избыточной сложности, как в материальной оболочке цивилизации (техносфере), так и в ее демпферной оболочке (социосфере). В первом случае это проявляется как биологическое несоответствие человека изменяющемуся технологическому пейзажу, что приводит к отчуждению техносферы и нарастанию в ней числа техногенных сбоев. Во втором случае мы имеем дело с когнитивным несоответствием человека переусложненным формам социокультурного бытия, что, в свою очередь, приводит к отчуждение социума, к прорастанию в нем множества «мертвых» бюрократических зон.
Неустойчивость ситуации усиливается непрерывным накоплением флуктуаций – социальных и техногенных мутаций, транслирующих состояние хаоса из микромира на макроуровень.
Результатом является рассогласование всей цивилизационной механики.
Адаптивные свойства культуры, представленные гуманитарными технологиями, технологиями управления, которые в обычных условиях обеспечивают реальности функциональную связность, оказываются уже недостаточными, и социотехническая периферия цивилизации постепенно выходит из-под контроля.
Это, вероятно, универсальный процесс. Можно сказать, что всякий «исторический» период развития цивилизации: «фаза», «страта», «формация», «общественный строй» имеет четко выраженную технологическую границу – предел сложности – за которой его существование становится невозможным. Пересечение «предела сложности» приводит к спонтанной деконструкции прежней цивилизационной структуры: старая целостность распадается на тлеющие очаги отдельностей. Происходит тотальное упрощение мира: переход его на более низкий системный уровень.
Причем, каким бы ни был конкретный спусковой механизм деконструкции, сам процесс, один раз запущенный, скорее всего, приобретает необратимо лавинный характер. Он развивается согласно известному «принципу домино», когда первая повалившаяся костяшка, влечет за собой падение остальных. А поскольку не существует амортизационных ступеней, способных его погасить, то лавина «разборки» может остановиться лишь дойдя до неких первичных, устойчивых, натуральных форм бытия, обладающих самодостаточностью и обеспечивающих только элементарное выживание.
Именно таким образом был в свое время размонтирован Римский мир, утративший цивилизационную связность и подвергшийся прогрессивной варваризации. И именно так избыточно усложненный католицизмом, сословным регламентом и цеховой экономикой мир позднего Средневековья был обрушен мощным протестантским движением, предложившим более внятные и простые формы существования.
Применительно к нынешним координатам это означает следующее. Переход цивилизации от одной структурной формации к принципиально иной требует глубокого демонтажа всех старых структур и создания новых с одновременной отладкой соответствующих функциональных связей. Социальная энергия, необходимая для такой трансмутации, указывает на величину фазового барьера, который цивилизация должна в этом случае преодолеть.
Римский мир распался, потому что не сумел преодолеть индустриальный барьер, хотя все технические предпосылки для этого существовали: уже были известны плавка и обработка металлов, возгонка нефти (необходимая для производства высокооктанового горючего), принципы технического конструирования, навыки работы со сложными механизмами – баллистами, катапультами, ирригационными сооружениями и так далее. Был даже создан прообраз парового двигателя: эопил Герона, преобразующий тепловую энергию в механическую. Однако эти предпосылки остались разрозненными. Соответствующая гуманитарная технология, конвергирующая инновации, то есть идея прогресса, основанная в свою очередь на христианском «сюжетном времени», возникла на тысячу лет позже, и лишь тогда начался переход к машинному производству.
Индустриальный барьер был пробит только поздним Средневековьем. Однако пробит он был опять-таки ценой исторической катастрофы, за счет глобальной деконструкции тогдашнего католического универсума. Новая гуманитарная технология, управляющая реальностью, Просвещение, вызвавшая со своей стороны попытку сознательного преобразования мира, утверждалась в непрерывной череде войн и конфликтов, охвативших практически всю Европу.
Современная западная цивилизация должна преодолеть когнитивный (постиндустриальный) барьер, за которым лежит принципиально иная форма цивилизационного бытия. Характерные признаки, свидетельствующие о приближении к катастрофическому пределу, уже очевидны. Наблюдается матричный распад реальности – появление вместо единой картины мира множества альтернативных, не сводимых друг к другу мировоззренческих версий; это выражается, в частности, принятой в Европе и США доктриной мультикультурализма. Наблюдается образование локусов демодернизации, «областей хаоса», «инволютивных пространств», где происходит местный демонтаж цивилизационных структур; имеются в виду Афганистан, Чечня, Ирак, различные африканские страны. Наблюдаются громадные антропотоки, «людские течения», непрерывно перемешивающие этносы и культуры: албанизация Италии, тюркизация Германии, арабизация Франции, испанизация Соединенных Штатов, заселение указанных стран выходцами из Юго-Восточной Азии.
Все эти явления имели место и в предшествующие фазовые переходы: от Античного мира к Средневековью и от Средневековья к Новому времени. Типологическое сходство картин несомненно.
Причем, следует учитывать еще одно обстоятельство. Согласно представлениям синергетики, подкрепленным расчетами уже упоминавшейся математической теорией катастроф, по мере приближения системы к катастрофическому пределу увеличиваются как осцилляции, спонтанные колебания внутри системы, так и сама скорость движения. В конце концов система начинает как бы «притягиваться» к такому аттрактору, и с определенного момента переход ее в состояние хаоса является неизбежным.
Судя по частоте социальных и технологических колебаний, масштаб которых непрерывно растет, нынешняя индустриальная страта притягивается сейчас именно к катастрофическому аттрактору. А учитывая сквозную коммуникативную связность современного мира, где «все зависят от всех», предстоящий его демонтаж, скорее всего, приобретет глобальных характер.
Ситуация выглядит тупиковой. Мы не можем по примеру американских амишей, переселенцев из Германии, Голландии и Швейцарии, законсервировавших свой быт на уровне XVII – XVIII веков, отказаться от технологической структуры цивилизации – от радио, телевидения, телефона, от электричества вообще, от транспорта, от водоснабжения, от компьютеров, от медицинской поддержки, от контрацепции, от витаминов. Без всего этого человечество уже не может существовать. Возврат к «безмятежному детству» немыслим. «Счастливый дикарь» – это фикция, придуманная буколическими философами. Достаточно представить себе, как начнут болеть зубы при отсутствие стоматологии, чтобы понять: рая в прошлом нет, не было и не будет.
С другой стороны, избыточные напластования цивилизации, тяжесть которых увеличивается буквально с каждым десятилетием, неумолимо смещаются, теряют устойчивость, грозят обрушением всей технологической кровли.
Зазор безопасного бытия истончается.
В известном смысле чем раньше произойдет цивилизационная катастрофа, тем лучше. Иначе «энергия отсроченных изменений» может оказаться так велика, что перекроет собой потенциал выживания всего человечества.
Да здравствует революция!
Вместе с тем, положение, на наш взгляд, вовсе не безнадежное.
Катастрофический демонтаж реальности, к которому мы стремительно приближаемся, можно охарактеризовать как первичное упрощение. Это спонтанная, чисто механическая реакция развивающейся системы на собственную избыточную структурность. Она имеет глубокий онтологический смысл. Разрушая устоявшуюся матричную реальность, катастрофическое упрощение освобождает «энергию неопределенности». Оно вскрывает потенциал инноваций, требующихся для установления нового цивилизационного статуса. В результате преодолевается структурная монотонность, препятствующая развитию; механическая пролиферация, экспансия однотипных структур переводится в вертикальный прогресс.
Подчеркнем еще раз, что это – фундаментальные характеристики. Развитие, понимаемое как необратимое накопление изменений, неизбежно проходит периоды «порядка» и «хаоса», периоды «структурности» и «деконструкции», периоды «устойчивости» и «нестабильности». Глобальная человеческая цивилизация, западная в том числе, вовсе не является исключением. То, что субъективно мы воспринимаем как катастрофу, в действительности представляет собой естественный, вырастающий из законов развития этап социогенеза. Обойти его, по-видимому, невозможно. Чтобы «жить», необходимо время от времени «умирать».
С другой стороны, с возникновением «второй реальности», с возникновением искусственной цивилизационной среды в ней обозначил себя иной процесс, который можно охарактеризовать как вторичное упрощение.
Суть обоих процессов единая, однако механика у них разная.
Первичное упрощение осуществляет структурную переналадку системы путем ее катастрофического демонтажа. Тем самым система отбрасывается в абсолютное смысловое прошлое. Новая функциональная связность, новая целостность возникает на более низком системном уровне. В противоположность этому вторичное упрощение предполагает упрощение «формы» при сохранении «содержания». Потери системных смыслов при этом не происходит, новая связность, новый функциональный «порядок» возникает на более высоком уровне динамического равновесия.
Исторически, самым наглядным примером вторичного упрощения является терминологизация знаний: стягивание громадной смысловой области в единую точку, которая служит опорой для следующего гносеологического продвижения. Причем, термин при необходимости можно «распаковать», то есть извлечь из него внутренние, «скрытые», не очевидные смыслы, а затем снова компактифицировать, поместив его в иные парадигмальные отношения.
На этом простом механизме, зиждется, фактически, все познание.
Если же обратиться к структурности социума, то примерами вторичного упрощения могут служить хотя бы те самые «зеленые коридоры»: редуцированная процедура таможенного досмотра, существующая во многих странах, Шенгенская зона Европы, где визы для передвижения через границы вообще не нужны, современное пиктографическое письмо, обозначающее простыми картинками действия, запреты и разрешения: «вход», «выход», «спуск», «проезд закрыт», «заправочная станция», «не курить». Кому бы могло придти в голову, что эта примитивная форма языкового общения возродится через несколько тысячелетий. Сюда же можно отнести «европанто» – молодежный сленг Объединенной Европы, образуемый из наиболее известных слов каждого языка – пара из английского, пара из немецкого, пара из французского, итальянского, голландского, греческого. И сюда же относится такой революционный феномен, как инфантилизация компьютеров, произведенная Билли Гейтсом: перевод сложных, буквенных, трудно запоминаемых, косноязычных команд на понятное всем «картиночное», опять-таки пиктографическое письмо. Вот почему «Майкрософт» и отыграл рынок у конкурентов. Вторичным упрощением является также теневая (криминальная) экономика, поскольку, сохраняя все первичное экономическое содержание: совершение операций с целью получения прибыли, она по большей части строится на бездокументационной основе и, следовательно, не требует громоздкого бюрократического сопровождения.
Собственно, весь непрерывно идущий процесс гуманизации как техносферы, так и социосферы, о чем мы уже говорили выше, это и есть вторичное упрощение. Другое дело, что, представляя собой тактику, а не стратегию, затрагивая лишь очень частные, как правило второстепенные, стороны цивилизационной механики, он не способен к системной регуляции тех острых балансов, от которых зависит сейчас выживание человечества.
Это вообще принципиальный порок европейской, евро-атлантической, западной цивилизации. Будучи сильно смещенной в сторону производящих (физических) технологий, она оттеснила на периферию гуманитарную компоненту существования. В течение XIX – XX веков гуманитарные (управляющие) технологии возникали лишь индуктивно – как ответ на ультимативные требования индустрии. Например, корпоративные управленческие структуры в бизнесе, ныне вышедшие на уровень транснациональных объединений, возникли для демпфирования автоколебаний на рынке спроса и предложения, система штабной работы явилась ответом на создание «индустриальных армий», полностью зависящих от линий коммуникаций, тоталитарные государства образовались как результат взаимодействия средневековой технологии пропаганды с глобальной радиофикацией мира.
Возможно, что иначе и быть не могло: гуманитарная компонента цивилизации не имела соответствующего технологического обеспечения.
В итоге европейская цивилизация, чрезмерно акцентирующая прогресс, развивалась от катастрофы к катастрофе, все ближе подходя к краю пропасти.
Ныне ситуация принципиально иная. В результате «компьютерной революции», породившей соответствующий цивилизационный тренд, появились предпосылки к созданию методов численного моделирования «неточных наук»: истории, экономики, психологии, социологии. Возникла возможность использовать для нужд управления инструментарий семантических, лингвистических, когнитивных практик. Система «неизмеримых» смыслов текущей цивилизации, то есть «культура», получила таким образом технологическую составляющую. Культура отныне становится структурной, производительной силой и претендует на роль главного регулирующего механизма. Такой механизм, будучи включенным в контур социального управления, возможно, позволит осуществить переналадку цивилизационного статуса мягким путем.
Это предполагает сознательный, плановый демонтаж старой арматуры цивилизации и, соответственно – плановое, сознательное конструирование новой исторической фазы. То есть, цивилизация не отбрасывается в смысловое прошлое: большинство накопленных смыслов встраивается в новые семантические структуры.
По аналогии с революцией в промышленности, породившей нынешнюю индустриальную страту, данный процесс может быть назван гуманитарной революцией. Ее задача – консолидировать пространства гуманитарных и физических технологий в единую, связную цивилизационную область.
На повестке дня – вопрос о создании гуманитарной цивилизации. То есть, цивилизации, которая акцентирует не техническую, а культурную компоненту развития.
Вполне возможно, что это единственный путь в будущее.
Перефразируя известное выражение, можно сказать, что XXI век должен стать веком гуманитарного знания, иначе его не будет вообще.
Обсуждения Пасынки Средневековья