Алексей Толстой – поэт редкого душевного здоровья, которое отчасти стало причиной того, что его произведения охотно рекомендовали «для детского и народного чтения», по выражению Семена Венгерова. И не только здоровья, но еще и огромной силы, не всегда очевидной в его лирике.
Однако она понятна всякому, кто не прошел мимо его «Иоанна Дамаскина»: чтобы писать о гениальном поэте и не опозориться, надо самому быть если не равновеликим, то, во всяком случае, настоящим. Толстой нигде не проседает, не сбивается на скороговорку – он держит поэтическое дыхание под стать своему герою.
Поэтическая сила Толстого не уступала его физической силе. Он пальцами сворачивал зубья вилки винтом, разгибал подковы, гнул кочерги и вдавливал пальцами гвозди в стены. Немудрено, что его так тянуло к богатырским, былинным временам. Он вообще был удивительно щедро одарен: не только силен, умен, образован, хорош собою, наделен исключительной памятью (мог воспроизвести только что прочитанную страницу текста наизусть), но и богат, и счастлив в любви, и привечаем при дворе. При этом – никаких сделок с совестью и безупречная репутация. Удивительная биография для русского писателя: в нашей литературе мало счастливых и много мучеников. А чтобы счастье сочеталось со здравым умом, крепкой психикой, человеческой порядочностью и недюжинным талантом – второго такого еще поди найди (может, Короленко?).
И распорядился он всем этим богатством как положено: не растратил, не закопал, а приумножил, как в притче про таланты. Но при этом – несколько раз в его стихах встречается образ богатыря, который несет на себе горе. Но это, наверное, и нормально. Ненормально было бы, наверное, наоборот: жить в этом месте и времени и не испытывать никакого горя.
Алеша и великие
По рождению Алексей Толстой принадлежал к двум аристократическим фамилиям. Отец его, Константин Толстой, был потомком петровского вельможи Петра Толстого, братом известного живописца Федора Толстого – того самого, с «кистью чудотворной». Сам Константин Толстой, отставной полковник, был человеком ничем не примечательным. Мать, Анна Алексеевна Перовская, была внебрачной дочерью князя Алексея Кирилловича Разумовского и мещанки Марии Соболевской. Отец выхлопотал всем детям от этого союза дворянство, дал образование и богатство; семейный клан Перовских подарил России ученых, писателей, государственных деятелей.
Семейная жизнь родителей не заладилась, мать ушла от отца очень скоро и шестинедельного сына забрала с собой. Родные сочли, что семейный союз был изначально обречен: муж пил, жена была слишком умна, независима и с «причудами», о чем вспоминала ее младшая сестра. Вместо отца растить и воспитывать крошку-графа стал брат его матери Алексей Алексеевич Перовский – писатель Антоний Погорельский. Мать с ребенком подолгу жили у него в Погорельцах. Когда Разумовский умер, Перовский унаследовал его имение Красный Рог (в нынешней Брянской области), и Анна Алексеевна с малолетним сыном поселилась там.
«Мое детство было очень счастливо и оставило во мне одни только светлые воспоминания, – писал Алексей Толстой. – Единственный сын, не имевший никаких товарищей для игр и наделенный весьма живым воображением, я очень рано привык к мечтательности, вскоре превратившейся в ярко выраженную склонность к поэзии. Много содействовала этому природа, среди которой я жил; воздух и вид наших больших лесов страстно любимых мною, произвели на меня глубокое впечатление, наложившее отпечаток на мой характер и на всю мою жизнь и оставшееся во мне и поныне». Мать его любила и баловала. Дядя внимательно и чутко относился к его воспитанию, писал ему, совсем маленькому, серьезные письма, сочинял для него сказки (одной из них, «Черной курицей», и прославился), нанимал лучших учителей. В 6 лет Алеша говорил и писал по-немецки, по-английски и по-французски, а по-русски сочинял стихи. Они, увы, не сохранились. В 1826 году Анна Алексеевна переехала в Москву, ее произвели в статс-дамы, а Алеша Толстой попал в число товарищей наследника престола, будущего царя Александра II. В Москве к Алексею Перовскому приходил в гости Пушкин; Алеша Толстой был уже вполне подросшим и начитанным ребенком, чтобы осознать значение гостя.
На следующий год Перовский повез сестру с племянником в Германию – и самому лечиться, и часто болевшего Алешу подлечить. В Германии они навестили Гёте. Известно, что великий поэт посадил русского мальчика на колени, а потом подарил ему кусок мамонтового бивня, на котором сам изобразил фрегат. Толстой вспоминал: «От этого посещения в памяти моей остались величественные черты лица Гёте... к которому я инстинктивно был проникнут глубочайшим уважением, ибо слышал, как о нем говорили все окружающие».
С 12 лет Толстой с матерью и дядей жил в Петербурге. По выходным его возили играть с наследником. Фрейлина Александра Россет (в замужестве), увидев однажды возню наследника с друзьями, записала, что маленький Толстой отличается «баснословной силой» – он даже предложил помериться силами Николаю I и всерьез пытался побороть его.
Тринадцати лет Алешу возили в Италию; к этому времени он уже говорил и по-итальянски. Италия его совершенно очаровала – своей историей, ветшающей роскошью, романтическими разбойниками. Эта Италия появится, пленительная и страшная, в его «Упыре» – и всю жизнь будет манить к себе. В Италии он познакомился с Брюлловым; спустя несколько лет Брюллов гостил в семье Перовского и Толстых и написал портрет Алеши Толстого – белолицего и румяного блондина с фигурой борца… Алексей продолжал писать стихи, дядя даже устроил ему первую публикацию, но – чтобы племянник не возгордился – рядом со стихами был напечатан и критический разнос. Некоторые стихи дошли до наших дней, но, как и всякая юная лирика, – за редким исключением – особыми достоинствами они не блещут. Впрочем, сохранились устные свидетельства, что первые стихотворные опыты молодого поэта хвалили Пушкин и Жуковский.
Служба, чин, вицмундир
Надо было определяться с карьерой. Он поступил на службу в Московский архив Министерства иностранных дел – разбирать старинные документы и стал готовиться к университетским экзаменам на факультете словесности «на право чиновников первого разряда». Экзамены сдал успешно. Однако вместо того, чтобы делать карьеру, повез заболевшего дядю на лечение в Европу. Алексей Перовский чувствовал себя все хуже и вскоре умер, оставив племяннику все, что имел. Алексей, придя в себя после похорон, явился на службу, где давно не бывал. Из департамента хозяйственных и счетных дел он перевелся в департамент иностранных дел, а оттуда был направлен в миссию во Франкфурте-на-Майне. Толкового чиновника из него не вышло, как ни пытались наставить его на путь государственной службы дяди Перовские: литература и путешествия его интересовали куда больше.
Вскоре после смерти дяди Алексей в первый раз влюбился – в княжну Елену Мещерскую. Мать воспротивилась этой любви, и послушный сын от нее отказался. Еще одна его любовь – девушка Пеппина, встреченная им на озере Комо во время второй итальянской поездки; эту Пеппину мы встречаем в его первой крупной публикации – повести «Упырь». «Упырь» вышел в свет в 1841 году, подписанный псевдонимом «Краснорогский», и сразу обратил на себя внимание Белинского, заметившего в нем «все признаки еще молодого, но тем не менее замечательного дарования».
«Упырь» и другие страшные рассказы Толстого – «Семья вурдалака», «Встреча через триста лет» (эти два были изначально написаны по-французски) – и сегодня читаются с упоением. Это классика русского «хоррора», замечательная по изобретательности сюжета и мрачной атмосфере; чего стоит одна только жуткая, до мурашек по коже, рыцарская баллада из «Упыря» – «пусть бабушка внучкину высосет кровь»…
Знакомство с Гоголем, благословение великих современников, многообещающий литературный дебют в духе гоголевско-гофмановской романтики – казалось, все это открывало перед молодым графом прекрасные перспективы. Но вместо литературы он занимался службой под присмотром дядей, Василия и Льва Перовских, и восходил их усилиями по карьерной лестнице, что его нимало не интересовало. Он подолгу жил в усадьбе, охотился, учился рисовать, читал, мало занимался хозяйством: управление имением целиком взяла на себя мать. Мать – его деспот, хотя и горячо любимый; она бдительно следила за его карьерой и расстраивала любой его роман. Он не показывал любящим родственникам, насколько эта благополучная жизнь, ими созданная, ему не по мерке. Он был человек хороший, деликатный, воспитанный – вообще джентльмен, как назвал его историк литературы Святополк-Мирский. Он не любил, не мог и не хотел служить, служба не давала ему заниматься литературой. В одном из писем он делился заветным: «Но как работать для искусства, когда слышишь со всех сторон слова: служба, чин, вицмундир, начальство и тому подобное? Я не могу восторгаться вицмундиром, и мне запрещают быть художником; что мне остается делать, если не заснуть? Правда, что не следует засыпать и что нужно искать себе другой круг деятельности, более полезный, более очевидно полезный, чем искусство; но это перемещение деятельности труднее для человека, родившегося художником, чем для другого...»
Он убежден, что он художник, но семья требует от него службы. Он работает в стол, пишет по ночам. Днем – служба, придворные обязанности. Читатели никогда не увидели того, что он написал этими ночами – позднее он сам уничтожил множество стихов этого времени, сомневаясь в своей поэтической силе. Хотя в это десятилетие, в 40-х годах, написано несколько замечательных баллад, в том числе хрестоматийный «Василий Шибанов». И безукоризненное по форме, ослепительно-счастливое стихотворение «Где гнутся над омутом лозы»: кожей чувствуешь тепло, видишь «бирюзовые спинки, а крылышки точно стекло». И «Колокольчики мои, цветики степные». И стихи «Ты знаешь край, где все обильем дышит», полные самых живых красок и острой тоски по любимой с детства Украине. Его тянет к простору, к природе, наедине с которой он сам себе равен, к свободе. Но жизнь течет в другую сторону – настолько против его воли, что иногда он готов биться головой об стену от отчаяния.
…Грянула Французская революция 1848 года, а за ней началось стремительное закручивание гаек в России – известное «мрачное семилетие», время цензуры, ссылок и мертвящей бюрократии. Толстой все-таки нашел для себя отдушину в этом царстве стоячего воздуха. Вместе с братьями Жемчужниковыми – большой, шумной семьей кузенов, детей его тетки по матери, – он придумал Козьму Пруткова, персонаж в российской словесности непревзойденный. Впервые Прутков появился примерно в первой половине 1850-х годов – и вскоре зажил своей жизнью, обзавелся биографией и родственниками. Алексей Толстой с кузенами стали, пожалуй, первыми абсурдистами в русской литературе (ну, если не считать некоторых пассажей у Гоголя). С Гоголем, кстати, именно в это время Толстой сильно сдружился; Гоголь приехал из-за границы работать над вторым томом «Мертвых душ», Толстой много проводил с ним времени и, по некоторым свидетельствам, читал ему одну из первых редакций своего «Князя Серебряного». Может быть, под влиянием гоголевской религиозности, находясь по службе в Калуге, Толстой несколько раз ходил пешком в Оптину пустынь.
История тоже была своего рода отдушиной для Толстого: куда и уходить в трудные времена, как не в историю еще более трудных времен. При всей симпатии к баснословной древности, к богатырским временам Киевской Руси больше всего интересовали Толстого времена мучительные, трудные, поворотные: царство Ивана Грозного, царство Годунова, Смута… – времена сильных характеров и острых сюжетов, позволяющие говорить самое важное о стране, ее истории, ее народе и власти.
Коль любить, так без рассудку
В 1851 году на бале-маскараде Толстой встретил незнакомую даму. Разговорился с ней и был совершенно очарован: дама оказалась умным и внимательным собеседником. Но маску не сняла – только взяла его карточку. «Средь шумного бала, случайно» – это о ней, о смутной влюбленности, которая едва зародилась и обещает и счастье, и боль. Таинственная незнакомка через несколько дней пригласила его в гости – и с этого началась история любви на всю жизнь. Софья Андреевна Миллер, урожденная Бахметьева, была женой конно-гвардейского ротмистра, жила отдельно от мужа, хотя и не в разводе. Она знала 14 языков, прекрасно пела, отлично разбиралась в музыке и литературе и была хотя и нехороша собой – небольшие глаза, нос уточкой, жесткий подбородок, – но необыкновенно обаятельна. В первых письмах влюбленный Толстой рассказывал ей всего себя. Делился сомнениями о своей службе и своей бесталанности, посвящал в планы заняться литературой. Она поддерживала и одобряла. Мать, услышав, что сын влюбился в чужую жену, поспешила принять меры: отговаривала, щедро делилась сплетнями, которые заставили его очертя голову мчаться к Софье Андреевне в имение ее братьев и объясняться. Теперь уже возлюбленная рассказывала ему свою не очень счастливую жизнь: ошибки молодости, неудачный брак… Он жалел ее и от жалости, кажется, любил еще больше.
Любовь как будто заставила его, застывшего в отчаянной нерешительности, двигаться и бороться. Несколько последующих лет он уговаривал мать принять его выбор. А Софья Андреевна пыталась добиться от мужа развода.
Именно сейчас, когда он, как Илья Муромец, много лет просидевший на печи, встал и задвигался, когда он начал писать, когда, собственно говоря, начал жить в полную силу и дышать полной грудью, – он написал свое знаменитое стихотворение:
Коль любить, так без рассудку,
Коль грозить, так не на шутку,
Коль ругнуть, так сгоряча,
Коль рубнуть, так уж сплеча!
Коли спорить, так уж смело,
Коль карать, так уж за дело,
Коль простить, так всей душой.
Коли пир, так пир горой!
Все от души, все по большому счету, честно, открыто и в полную силу. И в литературе, и в жизни Толстой таким и был. Заступался перед царем Николаем I за Тараса Шевченко, выпрашивал арестованному Тургеневу право жить в Петербурге; позднее пытался заступиться перед Александром II за сосланного Чернышевского, но добился только ссоры; а вот за Шевченко хлопотал небезуспешно. Это – пушкинская традиция «милость к падшим призывать», одинаковые для всех времен добрые нравы русской литературы, в которой, как и в жизни вообще, Толстой вел себя безукоризненно.
Князь Мещерский, брат его первой возлюбленной, писал о нем: «Подобной ясной и светлой души, такого отзывчивого и нежного сердца, такого вечноприсущего в человеке нравственного идеала я в жизни ни у кого не видел». Современники в один голос рассказывают о Толстом одно и то же: скромный, спокойный, удивительно милый человек, рядом с которым хорошо и радостно.
Двух станов не боец
В 1855 году началась война с англичанами. Толстой, возмущенный точечными высадками противника на Балтике, сначала пытался купить и оснастить свой корабль и нанять команду матросов, чтобы противостоять им. Затем, с началом Крымской войны, стал собирать стрелковый полк. Он был хорошо организован и хорошо вооружен, Толстой получил чин майора. Полк прибыл в Одессу, но не успел вступить в военные действия: началась эпидемия тифа. Заразился и сам Толстой, который долго болтался между жизнью и смертью. Новому императору, Александру II, телеграфными депешами докладывали о состоянии друга детства. Софья Андреевна поехала в Одессу ухаживать за любимым. Потом он долго выздоравливал. Жили в Одессе, путешествовали по Крыму, ссорились, мирились и тосковали о невозможности по-настоящему быть вместе. Стихи, которые написаны тогда на юге, полны любви, тоски и ощущения чуда:
…Скажи, о чем твоя печаль?
Не той ли думой ты томима,
Что счастье, как морская даль,
Бежит от нас неуловимо?
Нет, не догнать его уж нам,
Но в жизни есть еще отрады;
Не для тебя ли по скалам
Бегут и брызжут водопады?
Не для тебя ль в ночной тени
Вчера цветы благоухали?
Из синих волн не для тебя ли
Восходят солнечные дни?..
Это недолгое краденое счастье закончилось, когда мать вызвала Толстого к себе. Наговорила очередных сплетен о Софье Андреевне. Новый царь требовал Толстого ко двору, его ждала должность флигель-адъютанта. Толстой в ужасе пытался отбиться от нее – рассказывал о своей непрактичности, неспособности к службе, просил отпустить. «Послужи, Толстой, послужи», – ответил император…
Козьму Пруткова охотно печатал некрасовский «Современник». Но теперь он изменился, и тон в нем стали задавать не писатели, а критики – в первую очередь Чернышевский и Добролюбов. Толстому, влюбленному в красоту, их утилитаризм был отвратителен.
Воздух раскалялся, в нем носилось ожидание реформ. Литература раскололась на прагматиков и приверженцев чистого искусства; западники боролись со славянофилами, демократы – с консерваторами-монархистами. Толстой лавировал между лагерями, не вливаясь ни в один: собственная независимость была ему дороже всякой идеологии.
Двух станов не боец, но только гость случайный,
За правду я бы рад поднять мой добрый меч,
Но спор с обоими досель мой жребий тайный,
И к клятве ни один не мог меня привлечь;
Союза полного не будет между нами –
Не купленный никем, под чье б ни стал я знамя,
Пристрастной ревности друзей не в силах снесть,
Я знамени врага отстаивал бы честь!
Со временем он станет жестче и язвительней, и достанется от него всем
«Идут славянофилы и нигилисты, у тех и других ногти нечисты». «Ибо нет ничего слюнявее и плюгавее русского безбожия и православия». Он всегда в стороне, всегда над схваткой, потому что чувство меры и справедливости всегда тянет его возражать и тем, и другим. Может, потому одним из лучших его героев стал Поток-богатырь, проспавший несколько столетий и крайне изумленный увиденным в XIX веке:
И подумал Поток: «Уж, господь борони,
Не проснулся ли слишком я рано?
Ведь вчера еще, лежа на брюхе, они
Обожали московского хана,
А сегодня велят мужика обожать!
Мне сдается, такая потребность лежать
То пред тем, то пред этим на брюхе
На вчерашнем основана духе!»
Демократы не простили ему «Потока» – записали в ретрограды и долго еще поминали ему авторство возмутительного стихотворения. Хотя и в другой огород он камней накидал предостаточно: чего стоят только «Сон Попова» и прутковский «Проект: о введении единомыслия в России». Каменьев Толстой не жалел для обоих лагерей – куда только девалась в таких случаях его кротость.
О, отпусти меня, калиф!
1858 год многое изменил в его жизни. Умер один дядя, Лев Перовский. Затем умерла мать. Ее смерть примирила Толстого с отцом, к этому времени тихим и богобоязненным стариком: раньше он с ним не знался, чтобы не огорчать матушку. Следом за матерью умер второй дядя, Василий Перовский. Толстой унаследовал имения и состояния всех троих. Но ни воссоединиться с любимой, чье дело о разводе с мужем, уже полковником Миллером, так и не было закончено, ни отказаться от обязанностей при дворе он не мог.
Именно это бремя придворной службы пытается сбросить с себя его Иоанн Дамаскин, страстно и убедительно уговаривающий царя отпустить его:
«…Простым рожден я быть певцом,
Глаголом вольным бога славить!
В толпе вельмож всегда один,
Мученья полон я и скуки,
Среди пиров, в главе дружин,
Иные слышатся мне звуки.
Неодолимый их призыв
К себе влечет меня все боле –
О, отпусти меня, калиф,
Дозволь дышать и петь на воле!»
Дамаскин создан, чтобы петь хвалу Господу и утешать людей. Ни калиф ему не может помешать, ни монах-наставник, запретивший ему слагать стихи: за поэта вступается Богородица – и ликующая песнь разливается по свету:
Раздайся ж, воскресная песня моя!
Как солнце взойди над землею!
Расторгни убийственный сон бытия
И, свет лучезарный повсюду лия,
Громи, что созиждено тьмою!
В конце концов Толстой подал царю прошение о бессрочном отпуске, и тот вынужден был отпустить поэта. Царица вздохнула: этот Толстой покидает царя именно тогда, когда ему нужны честные люди!
…Неумолимо надвигалась отмена рабства.
В 1861 году Толстой примчался из Англии, чтобы самолично прочитать своим крестьянам царский манифест. Крестьяне его не поняли. Хозяина из Толстого не получилось: управлять имениями он не мог, не имел к этому никакой склонности, распоряжений его никто не исполнял, управляющие его откровенно грабили. Бессрочный отпуск оказался половинчатым решением проблемы, Толстого постоянно призывали на службу ко двору, суля высокие посты. Наконец, он решился на отчаянный шаг и написал царю не прошение даже, а личное письмо: «Государь, служба, какова бы она ни была, глубоко противна моей природе. Я сознаю, что всякий в меру своих сил должен приносить пользу своему отечеству, но есть разные способы быть полезным. Способ, указанный мне Провидением, – мое литературное дарование, и всякий иной путь для меня невозможен. Я всегда буду плохим военным, плохим чиновником, но, как мне кажется, я, не самообольщаясь, могу сказать, что я хороший писатель. Это призвание для меня не ново; я бы давно отдался ему полностью, если бы в продолжение длительного времени (до сорока лет) не насиловал себя из чувства долга и уважения к моим родным, которые не разделяли моих взглядов на этот счет. Я надеялся тогда победить мою природу – художника, но опыт показал, что я боролся с ней напрасно. Служба и искусство несовместимы. Одно вредит другому, и нужно выбирать одно из двух». А царю он обещал верно служить в главном: всегда говорить правду. «И истину царям с улыбкой говорить», он и тут был верным наследником Пушкина, с которым пребывал в постоянном диалоге – то спорил с его пониманием Годунова, взявшись за тему, с которой, казалось, после Пушкина нечего делать. То дружески возражал в уморительных надписях на стихотворениях Пушкина: на «зачем ты, грозный аквилон…» отвечал: «И как не наскучило вам всем пустое спрашивать у бури? Пристали все: зачем, зачем? Затем, что то – в моей натуре!»
Царь, получив прошение, дал ему отставку. Толстой получил свободу. Закончил «Князя Серебряного», над которым мучился двенадцать лет. Написал «Смерть Иоанна Грозного». Софья Андреевна получила развод, и они наконец обвенчались – в Дрездене в 1863 году, через двенадцать лет после встречи на маскараде. Но ко времени этой подоспевшей свободы Толстой начал сильно болеть: появилась астма, заболел желудок; болело сердце; начались головные боли, которые в конце концов и свели его в могилу. Лечиться тогда ездили на курорты; казалось, ему помогал Карлсбад. Все следующие годы прошли в разъездах между Карлсбадом, имением Пустынька, где он жил с женой, и европейскими столицами, где был круг общения, друзья, дела, где готовились его театральные постановки. Начал писать «Царя Федора Иоанновича» – поразительную драму с совершенно неслыханным царским характером. Толстовский Федор Иоаннович слаб духом до невменяемости, но при этом – как и толстовские богатыри, как князь Серебряный, как сам Толстой – так прост и устойчив ко всякому злу, что почти свят. Трагедию запретила цензура.
Такая писательская судьба: лучшая пьеса не увидела сцены, лучшие сатиры, «Сон Попова» и «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева» не были опубликованы при жизни автора. Первый сборник стихов вышел, когда поэту уже стукнуло 50 – притом что стихи он писал с 6 лет! И к этому сборнику он тщательно перебирал всю свою работу и выбрасывал все, что ему казалось лишним. И Каролине Павловой, переводчице его пьес на немецкий, проповедовал ту же жесткую требовательность и рассказывал, что выбрасывал из пьесы не только целые страницы, но и целые тетради…
Он закончил «Царя Бориса», третью часть исторической трилогии, но «Посадника», свою последнюю пьесу, так и не завершил.
Он задыхался и страдал невыносимыми головными болями; в воспоминаниях о последних годах его жизни современники говорят о страшном багровом цвете его лица. В приступах боли он лежал на полу, положив на голову лед; ничего не помогало. Наконец кто-то посоветовал ему морфин. Наркотик давал облегчение, но вызвал немедленную зависимость. Осенью 1875 года Толстой по ошибке вколол себе слишком большую дозу морфина, уснул и не проснулся. Есть какая-то печальная ирония судьбы в том, чтобы самый добродетельный русский классик умер от передозировки, как непутевый рокер ХХ века.
Наверное, во всем XIX столетии не найти более аутентичного русского писателя, чем западник и полиглот Толстой. Именно его глазами мы видим допетровскую Русь, совершенно внутренне достоверную – как глазами Дюма видим время мушкетеров. С удивительным тактом и вкусом, нигде не свалившись в разлюли-малину, он принес читателю лучшее из того, что сам нашел в народных песнях и былинах. Именно его насмешливый ум помогает впервые понять и осилить непостижимую логически русскую историю – так же, как и русскую бюрократию, и графоманию, – осилить и не бояться, вот что важно. Помогает навсегда получить иммунитет от лазоревых полковников и слишком серьезного отношения ко всяким идеологическим побоищам, где не сходятся в теории вероятности, но сходятся в неопрятности. Ну и сам по себе опыт такого щедрого, счастливого, принимающего и любящего отношения к жизни, к природе, к любимой женщине и к своей стране – он ни для кого не лишний: это как раз тот витамин, которого всегда не хватает.
Поэтическая сила Толстого не уступала его физической силе. Он пальцами сворачивал зубья вилки винтом, разгибал подковы, гнул кочерги и вдавливал пальцами гвозди в стены. Немудрено, что его так тянуло к богатырским, былинным временам. Он вообще был удивительно щедро одарен: не только силен, умен, образован, хорош собою, наделен исключительной памятью (мог воспроизвести только что прочитанную страницу текста наизусть), но и богат, и счастлив в любви, и привечаем при дворе. При этом – никаких сделок с совестью и безупречная репутация. Удивительная биография для русского писателя: в нашей литературе мало счастливых и много мучеников. А чтобы счастье сочеталось со здравым умом, крепкой психикой, человеческой порядочностью и недюжинным талантом – второго такого еще поди найди (может, Короленко?).
И распорядился он всем этим богатством как положено: не растратил, не закопал, а приумножил, как в притче про таланты. Но при этом – несколько раз в его стихах встречается образ богатыря, который несет на себе горе. Но это, наверное, и нормально. Ненормально было бы, наверное, наоборот: жить в этом месте и времени и не испытывать никакого горя.
Алеша и великие
По рождению Алексей Толстой принадлежал к двум аристократическим фамилиям. Отец его, Константин Толстой, был потомком петровского вельможи Петра Толстого, братом известного живописца Федора Толстого – того самого, с «кистью чудотворной». Сам Константин Толстой, отставной полковник, был человеком ничем не примечательным. Мать, Анна Алексеевна Перовская, была внебрачной дочерью князя Алексея Кирилловича Разумовского и мещанки Марии Соболевской. Отец выхлопотал всем детям от этого союза дворянство, дал образование и богатство; семейный клан Перовских подарил России ученых, писателей, государственных деятелей.
Семейная жизнь родителей не заладилась, мать ушла от отца очень скоро и шестинедельного сына забрала с собой. Родные сочли, что семейный союз был изначально обречен: муж пил, жена была слишком умна, независима и с «причудами», о чем вспоминала ее младшая сестра. Вместо отца растить и воспитывать крошку-графа стал брат его матери Алексей Алексеевич Перовский – писатель Антоний Погорельский. Мать с ребенком подолгу жили у него в Погорельцах. Когда Разумовский умер, Перовский унаследовал его имение Красный Рог (в нынешней Брянской области), и Анна Алексеевна с малолетним сыном поселилась там.
«Мое детство было очень счастливо и оставило во мне одни только светлые воспоминания, – писал Алексей Толстой. – Единственный сын, не имевший никаких товарищей для игр и наделенный весьма живым воображением, я очень рано привык к мечтательности, вскоре превратившейся в ярко выраженную склонность к поэзии. Много содействовала этому природа, среди которой я жил; воздух и вид наших больших лесов страстно любимых мною, произвели на меня глубокое впечатление, наложившее отпечаток на мой характер и на всю мою жизнь и оставшееся во мне и поныне». Мать его любила и баловала. Дядя внимательно и чутко относился к его воспитанию, писал ему, совсем маленькому, серьезные письма, сочинял для него сказки (одной из них, «Черной курицей», и прославился), нанимал лучших учителей. В 6 лет Алеша говорил и писал по-немецки, по-английски и по-французски, а по-русски сочинял стихи. Они, увы, не сохранились. В 1826 году Анна Алексеевна переехала в Москву, ее произвели в статс-дамы, а Алеша Толстой попал в число товарищей наследника престола, будущего царя Александра II. В Москве к Алексею Перовскому приходил в гости Пушкин; Алеша Толстой был уже вполне подросшим и начитанным ребенком, чтобы осознать значение гостя.
На следующий год Перовский повез сестру с племянником в Германию – и самому лечиться, и часто болевшего Алешу подлечить. В Германии они навестили Гёте. Известно, что великий поэт посадил русского мальчика на колени, а потом подарил ему кусок мамонтового бивня, на котором сам изобразил фрегат. Толстой вспоминал: «От этого посещения в памяти моей остались величественные черты лица Гёте... к которому я инстинктивно был проникнут глубочайшим уважением, ибо слышал, как о нем говорили все окружающие».
С 12 лет Толстой с матерью и дядей жил в Петербурге. По выходным его возили играть с наследником. Фрейлина Александра Россет (в замужестве), увидев однажды возню наследника с друзьями, записала, что маленький Толстой отличается «баснословной силой» – он даже предложил помериться силами Николаю I и всерьез пытался побороть его.
Тринадцати лет Алешу возили в Италию; к этому времени он уже говорил и по-итальянски. Италия его совершенно очаровала – своей историей, ветшающей роскошью, романтическими разбойниками. Эта Италия появится, пленительная и страшная, в его «Упыре» – и всю жизнь будет манить к себе. В Италии он познакомился с Брюлловым; спустя несколько лет Брюллов гостил в семье Перовского и Толстых и написал портрет Алеши Толстого – белолицего и румяного блондина с фигурой борца… Алексей продолжал писать стихи, дядя даже устроил ему первую публикацию, но – чтобы племянник не возгордился – рядом со стихами был напечатан и критический разнос. Некоторые стихи дошли до наших дней, но, как и всякая юная лирика, – за редким исключением – особыми достоинствами они не блещут. Впрочем, сохранились устные свидетельства, что первые стихотворные опыты молодого поэта хвалили Пушкин и Жуковский.
Служба, чин, вицмундир
Надо было определяться с карьерой. Он поступил на службу в Московский архив Министерства иностранных дел – разбирать старинные документы и стал готовиться к университетским экзаменам на факультете словесности «на право чиновников первого разряда». Экзамены сдал успешно. Однако вместо того, чтобы делать карьеру, повез заболевшего дядю на лечение в Европу. Алексей Перовский чувствовал себя все хуже и вскоре умер, оставив племяннику все, что имел. Алексей, придя в себя после похорон, явился на службу, где давно не бывал. Из департамента хозяйственных и счетных дел он перевелся в департамент иностранных дел, а оттуда был направлен в миссию во Франкфурте-на-Майне. Толкового чиновника из него не вышло, как ни пытались наставить его на путь государственной службы дяди Перовские: литература и путешествия его интересовали куда больше.
Вскоре после смерти дяди Алексей в первый раз влюбился – в княжну Елену Мещерскую. Мать воспротивилась этой любви, и послушный сын от нее отказался. Еще одна его любовь – девушка Пеппина, встреченная им на озере Комо во время второй итальянской поездки; эту Пеппину мы встречаем в его первой крупной публикации – повести «Упырь». «Упырь» вышел в свет в 1841 году, подписанный псевдонимом «Краснорогский», и сразу обратил на себя внимание Белинского, заметившего в нем «все признаки еще молодого, но тем не менее замечательного дарования».
«Упырь» и другие страшные рассказы Толстого – «Семья вурдалака», «Встреча через триста лет» (эти два были изначально написаны по-французски) – и сегодня читаются с упоением. Это классика русского «хоррора», замечательная по изобретательности сюжета и мрачной атмосфере; чего стоит одна только жуткая, до мурашек по коже, рыцарская баллада из «Упыря» – «пусть бабушка внучкину высосет кровь»…
Знакомство с Гоголем, благословение великих современников, многообещающий литературный дебют в духе гоголевско-гофмановской романтики – казалось, все это открывало перед молодым графом прекрасные перспективы. Но вместо литературы он занимался службой под присмотром дядей, Василия и Льва Перовских, и восходил их усилиями по карьерной лестнице, что его нимало не интересовало. Он подолгу жил в усадьбе, охотился, учился рисовать, читал, мало занимался хозяйством: управление имением целиком взяла на себя мать. Мать – его деспот, хотя и горячо любимый; она бдительно следила за его карьерой и расстраивала любой его роман. Он не показывал любящим родственникам, насколько эта благополучная жизнь, ими созданная, ему не по мерке. Он был человек хороший, деликатный, воспитанный – вообще джентльмен, как назвал его историк литературы Святополк-Мирский. Он не любил, не мог и не хотел служить, служба не давала ему заниматься литературой. В одном из писем он делился заветным: «Но как работать для искусства, когда слышишь со всех сторон слова: служба, чин, вицмундир, начальство и тому подобное? Я не могу восторгаться вицмундиром, и мне запрещают быть художником; что мне остается делать, если не заснуть? Правда, что не следует засыпать и что нужно искать себе другой круг деятельности, более полезный, более очевидно полезный, чем искусство; но это перемещение деятельности труднее для человека, родившегося художником, чем для другого...»
Он убежден, что он художник, но семья требует от него службы. Он работает в стол, пишет по ночам. Днем – служба, придворные обязанности. Читатели никогда не увидели того, что он написал этими ночами – позднее он сам уничтожил множество стихов этого времени, сомневаясь в своей поэтической силе. Хотя в это десятилетие, в 40-х годах, написано несколько замечательных баллад, в том числе хрестоматийный «Василий Шибанов». И безукоризненное по форме, ослепительно-счастливое стихотворение «Где гнутся над омутом лозы»: кожей чувствуешь тепло, видишь «бирюзовые спинки, а крылышки точно стекло». И «Колокольчики мои, цветики степные». И стихи «Ты знаешь край, где все обильем дышит», полные самых живых красок и острой тоски по любимой с детства Украине. Его тянет к простору, к природе, наедине с которой он сам себе равен, к свободе. Но жизнь течет в другую сторону – настолько против его воли, что иногда он готов биться головой об стену от отчаяния.
…Грянула Французская революция 1848 года, а за ней началось стремительное закручивание гаек в России – известное «мрачное семилетие», время цензуры, ссылок и мертвящей бюрократии. Толстой все-таки нашел для себя отдушину в этом царстве стоячего воздуха. Вместе с братьями Жемчужниковыми – большой, шумной семьей кузенов, детей его тетки по матери, – он придумал Козьму Пруткова, персонаж в российской словесности непревзойденный. Впервые Прутков появился примерно в первой половине 1850-х годов – и вскоре зажил своей жизнью, обзавелся биографией и родственниками. Алексей Толстой с кузенами стали, пожалуй, первыми абсурдистами в русской литературе (ну, если не считать некоторых пассажей у Гоголя). С Гоголем, кстати, именно в это время Толстой сильно сдружился; Гоголь приехал из-за границы работать над вторым томом «Мертвых душ», Толстой много проводил с ним времени и, по некоторым свидетельствам, читал ему одну из первых редакций своего «Князя Серебряного». Может быть, под влиянием гоголевской религиозности, находясь по службе в Калуге, Толстой несколько раз ходил пешком в Оптину пустынь.
История тоже была своего рода отдушиной для Толстого: куда и уходить в трудные времена, как не в историю еще более трудных времен. При всей симпатии к баснословной древности, к богатырским временам Киевской Руси больше всего интересовали Толстого времена мучительные, трудные, поворотные: царство Ивана Грозного, царство Годунова, Смута… – времена сильных характеров и острых сюжетов, позволяющие говорить самое важное о стране, ее истории, ее народе и власти.
Коль любить, так без рассудку
В 1851 году на бале-маскараде Толстой встретил незнакомую даму. Разговорился с ней и был совершенно очарован: дама оказалась умным и внимательным собеседником. Но маску не сняла – только взяла его карточку. «Средь шумного бала, случайно» – это о ней, о смутной влюбленности, которая едва зародилась и обещает и счастье, и боль. Таинственная незнакомка через несколько дней пригласила его в гости – и с этого началась история любви на всю жизнь. Софья Андреевна Миллер, урожденная Бахметьева, была женой конно-гвардейского ротмистра, жила отдельно от мужа, хотя и не в разводе. Она знала 14 языков, прекрасно пела, отлично разбиралась в музыке и литературе и была хотя и нехороша собой – небольшие глаза, нос уточкой, жесткий подбородок, – но необыкновенно обаятельна. В первых письмах влюбленный Толстой рассказывал ей всего себя. Делился сомнениями о своей службе и своей бесталанности, посвящал в планы заняться литературой. Она поддерживала и одобряла. Мать, услышав, что сын влюбился в чужую жену, поспешила принять меры: отговаривала, щедро делилась сплетнями, которые заставили его очертя голову мчаться к Софье Андреевне в имение ее братьев и объясняться. Теперь уже возлюбленная рассказывала ему свою не очень счастливую жизнь: ошибки молодости, неудачный брак… Он жалел ее и от жалости, кажется, любил еще больше.
Любовь как будто заставила его, застывшего в отчаянной нерешительности, двигаться и бороться. Несколько последующих лет он уговаривал мать принять его выбор. А Софья Андреевна пыталась добиться от мужа развода.
Именно сейчас, когда он, как Илья Муромец, много лет просидевший на печи, встал и задвигался, когда он начал писать, когда, собственно говоря, начал жить в полную силу и дышать полной грудью, – он написал свое знаменитое стихотворение:
Коль любить, так без рассудку,
Коль грозить, так не на шутку,
Коль ругнуть, так сгоряча,
Коль рубнуть, так уж сплеча!
Коли спорить, так уж смело,
Коль карать, так уж за дело,
Коль простить, так всей душой.
Коли пир, так пир горой!
Все от души, все по большому счету, честно, открыто и в полную силу. И в литературе, и в жизни Толстой таким и был. Заступался перед царем Николаем I за Тараса Шевченко, выпрашивал арестованному Тургеневу право жить в Петербурге; позднее пытался заступиться перед Александром II за сосланного Чернышевского, но добился только ссоры; а вот за Шевченко хлопотал небезуспешно. Это – пушкинская традиция «милость к падшим призывать», одинаковые для всех времен добрые нравы русской литературы, в которой, как и в жизни вообще, Толстой вел себя безукоризненно.
Князь Мещерский, брат его первой возлюбленной, писал о нем: «Подобной ясной и светлой души, такого отзывчивого и нежного сердца, такого вечноприсущего в человеке нравственного идеала я в жизни ни у кого не видел». Современники в один голос рассказывают о Толстом одно и то же: скромный, спокойный, удивительно милый человек, рядом с которым хорошо и радостно.
Двух станов не боец
В 1855 году началась война с англичанами. Толстой, возмущенный точечными высадками противника на Балтике, сначала пытался купить и оснастить свой корабль и нанять команду матросов, чтобы противостоять им. Затем, с началом Крымской войны, стал собирать стрелковый полк. Он был хорошо организован и хорошо вооружен, Толстой получил чин майора. Полк прибыл в Одессу, но не успел вступить в военные действия: началась эпидемия тифа. Заразился и сам Толстой, который долго болтался между жизнью и смертью. Новому императору, Александру II, телеграфными депешами докладывали о состоянии друга детства. Софья Андреевна поехала в Одессу ухаживать за любимым. Потом он долго выздоравливал. Жили в Одессе, путешествовали по Крыму, ссорились, мирились и тосковали о невозможности по-настоящему быть вместе. Стихи, которые написаны тогда на юге, полны любви, тоски и ощущения чуда:
…Скажи, о чем твоя печаль?
Не той ли думой ты томима,
Что счастье, как морская даль,
Бежит от нас неуловимо?
Нет, не догнать его уж нам,
Но в жизни есть еще отрады;
Не для тебя ли по скалам
Бегут и брызжут водопады?
Не для тебя ль в ночной тени
Вчера цветы благоухали?
Из синих волн не для тебя ли
Восходят солнечные дни?..
Это недолгое краденое счастье закончилось, когда мать вызвала Толстого к себе. Наговорила очередных сплетен о Софье Андреевне. Новый царь требовал Толстого ко двору, его ждала должность флигель-адъютанта. Толстой в ужасе пытался отбиться от нее – рассказывал о своей непрактичности, неспособности к службе, просил отпустить. «Послужи, Толстой, послужи», – ответил император…
Козьму Пруткова охотно печатал некрасовский «Современник». Но теперь он изменился, и тон в нем стали задавать не писатели, а критики – в первую очередь Чернышевский и Добролюбов. Толстому, влюбленному в красоту, их утилитаризм был отвратителен.
Воздух раскалялся, в нем носилось ожидание реформ. Литература раскололась на прагматиков и приверженцев чистого искусства; западники боролись со славянофилами, демократы – с консерваторами-монархистами. Толстой лавировал между лагерями, не вливаясь ни в один: собственная независимость была ему дороже всякой идеологии.
Двух станов не боец, но только гость случайный,
За правду я бы рад поднять мой добрый меч,
Но спор с обоими досель мой жребий тайный,
И к клятве ни один не мог меня привлечь;
Союза полного не будет между нами –
Не купленный никем, под чье б ни стал я знамя,
Пристрастной ревности друзей не в силах снесть,
Я знамени врага отстаивал бы честь!
Со временем он станет жестче и язвительней, и достанется от него всем
«Идут славянофилы и нигилисты, у тех и других ногти нечисты». «Ибо нет ничего слюнявее и плюгавее русского безбожия и православия». Он всегда в стороне, всегда над схваткой, потому что чувство меры и справедливости всегда тянет его возражать и тем, и другим. Может, потому одним из лучших его героев стал Поток-богатырь, проспавший несколько столетий и крайне изумленный увиденным в XIX веке:
И подумал Поток: «Уж, господь борони,
Не проснулся ли слишком я рано?
Ведь вчера еще, лежа на брюхе, они
Обожали московского хана,
А сегодня велят мужика обожать!
Мне сдается, такая потребность лежать
То пред тем, то пред этим на брюхе
На вчерашнем основана духе!»
Демократы не простили ему «Потока» – записали в ретрограды и долго еще поминали ему авторство возмутительного стихотворения. Хотя и в другой огород он камней накидал предостаточно: чего стоят только «Сон Попова» и прутковский «Проект: о введении единомыслия в России». Каменьев Толстой не жалел для обоих лагерей – куда только девалась в таких случаях его кротость.
О, отпусти меня, калиф!
1858 год многое изменил в его жизни. Умер один дядя, Лев Перовский. Затем умерла мать. Ее смерть примирила Толстого с отцом, к этому времени тихим и богобоязненным стариком: раньше он с ним не знался, чтобы не огорчать матушку. Следом за матерью умер второй дядя, Василий Перовский. Толстой унаследовал имения и состояния всех троих. Но ни воссоединиться с любимой, чье дело о разводе с мужем, уже полковником Миллером, так и не было закончено, ни отказаться от обязанностей при дворе он не мог.
Именно это бремя придворной службы пытается сбросить с себя его Иоанн Дамаскин, страстно и убедительно уговаривающий царя отпустить его:
«…Простым рожден я быть певцом,
Глаголом вольным бога славить!
В толпе вельмож всегда один,
Мученья полон я и скуки,
Среди пиров, в главе дружин,
Иные слышатся мне звуки.
Неодолимый их призыв
К себе влечет меня все боле –
О, отпусти меня, калиф,
Дозволь дышать и петь на воле!»
Дамаскин создан, чтобы петь хвалу Господу и утешать людей. Ни калиф ему не может помешать, ни монах-наставник, запретивший ему слагать стихи: за поэта вступается Богородица – и ликующая песнь разливается по свету:
Раздайся ж, воскресная песня моя!
Как солнце взойди над землею!
Расторгни убийственный сон бытия
И, свет лучезарный повсюду лия,
Громи, что созиждено тьмою!
В конце концов Толстой подал царю прошение о бессрочном отпуске, и тот вынужден был отпустить поэта. Царица вздохнула: этот Толстой покидает царя именно тогда, когда ему нужны честные люди!
…Неумолимо надвигалась отмена рабства.
В 1861 году Толстой примчался из Англии, чтобы самолично прочитать своим крестьянам царский манифест. Крестьяне его не поняли. Хозяина из Толстого не получилось: управлять имениями он не мог, не имел к этому никакой склонности, распоряжений его никто не исполнял, управляющие его откровенно грабили. Бессрочный отпуск оказался половинчатым решением проблемы, Толстого постоянно призывали на службу ко двору, суля высокие посты. Наконец, он решился на отчаянный шаг и написал царю не прошение даже, а личное письмо: «Государь, служба, какова бы она ни была, глубоко противна моей природе. Я сознаю, что всякий в меру своих сил должен приносить пользу своему отечеству, но есть разные способы быть полезным. Способ, указанный мне Провидением, – мое литературное дарование, и всякий иной путь для меня невозможен. Я всегда буду плохим военным, плохим чиновником, но, как мне кажется, я, не самообольщаясь, могу сказать, что я хороший писатель. Это призвание для меня не ново; я бы давно отдался ему полностью, если бы в продолжение длительного времени (до сорока лет) не насиловал себя из чувства долга и уважения к моим родным, которые не разделяли моих взглядов на этот счет. Я надеялся тогда победить мою природу – художника, но опыт показал, что я боролся с ней напрасно. Служба и искусство несовместимы. Одно вредит другому, и нужно выбирать одно из двух». А царю он обещал верно служить в главном: всегда говорить правду. «И истину царям с улыбкой говорить», он и тут был верным наследником Пушкина, с которым пребывал в постоянном диалоге – то спорил с его пониманием Годунова, взявшись за тему, с которой, казалось, после Пушкина нечего делать. То дружески возражал в уморительных надписях на стихотворениях Пушкина: на «зачем ты, грозный аквилон…» отвечал: «И как не наскучило вам всем пустое спрашивать у бури? Пристали все: зачем, зачем? Затем, что то – в моей натуре!»
Царь, получив прошение, дал ему отставку. Толстой получил свободу. Закончил «Князя Серебряного», над которым мучился двенадцать лет. Написал «Смерть Иоанна Грозного». Софья Андреевна получила развод, и они наконец обвенчались – в Дрездене в 1863 году, через двенадцать лет после встречи на маскараде. Но ко времени этой подоспевшей свободы Толстой начал сильно болеть: появилась астма, заболел желудок; болело сердце; начались головные боли, которые в конце концов и свели его в могилу. Лечиться тогда ездили на курорты; казалось, ему помогал Карлсбад. Все следующие годы прошли в разъездах между Карлсбадом, имением Пустынька, где он жил с женой, и европейскими столицами, где был круг общения, друзья, дела, где готовились его театральные постановки. Начал писать «Царя Федора Иоанновича» – поразительную драму с совершенно неслыханным царским характером. Толстовский Федор Иоаннович слаб духом до невменяемости, но при этом – как и толстовские богатыри, как князь Серебряный, как сам Толстой – так прост и устойчив ко всякому злу, что почти свят. Трагедию запретила цензура.
Такая писательская судьба: лучшая пьеса не увидела сцены, лучшие сатиры, «Сон Попова» и «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева» не были опубликованы при жизни автора. Первый сборник стихов вышел, когда поэту уже стукнуло 50 – притом что стихи он писал с 6 лет! И к этому сборнику он тщательно перебирал всю свою работу и выбрасывал все, что ему казалось лишним. И Каролине Павловой, переводчице его пьес на немецкий, проповедовал ту же жесткую требовательность и рассказывал, что выбрасывал из пьесы не только целые страницы, но и целые тетради…
Он закончил «Царя Бориса», третью часть исторической трилогии, но «Посадника», свою последнюю пьесу, так и не завершил.
Он задыхался и страдал невыносимыми головными болями; в воспоминаниях о последних годах его жизни современники говорят о страшном багровом цвете его лица. В приступах боли он лежал на полу, положив на голову лед; ничего не помогало. Наконец кто-то посоветовал ему морфин. Наркотик давал облегчение, но вызвал немедленную зависимость. Осенью 1875 года Толстой по ошибке вколол себе слишком большую дозу морфина, уснул и не проснулся. Есть какая-то печальная ирония судьбы в том, чтобы самый добродетельный русский классик умер от передозировки, как непутевый рокер ХХ века.
Наверное, во всем XIX столетии не найти более аутентичного русского писателя, чем западник и полиглот Толстой. Именно его глазами мы видим допетровскую Русь, совершенно внутренне достоверную – как глазами Дюма видим время мушкетеров. С удивительным тактом и вкусом, нигде не свалившись в разлюли-малину, он принес читателю лучшее из того, что сам нашел в народных песнях и былинах. Именно его насмешливый ум помогает впервые понять и осилить непостижимую логически русскую историю – так же, как и русскую бюрократию, и графоманию, – осилить и не бояться, вот что важно. Помогает навсегда получить иммунитет от лазоревых полковников и слишком серьезного отношения ко всяким идеологическим побоищам, где не сходятся в теории вероятности, но сходятся в неопрятности. Ну и сам по себе опыт такого щедрого, счастливого, принимающего и любящего отношения к жизни, к природе, к любимой женщине и к своей стране – он ни для кого не лишний: это как раз тот витамин, которого всегда не хватает.
Обсуждения Об одном из трех великих Толстых. А. К. Толстой
Так же с удовольствием читаю труды мудрых современников))
и Вас благодарю!