Индивидуалистический век человеческого общества наступает вследствие
разложения и несостоятельности общества конвенционального периода, как бунт
против господства застывшего образа типиче-ского периода. Переход к нему
разложения и несостоятельности общества конвенционального периода, как бунт
против господства застывшего образа типиче-ского периода. Переход к нему
становится возможным лишь после того, как старые истины умирают в душе
человечества и теряют свое значение в практической жизни, и даже те традиции
и условности (конвенции), которые имитируют и подменяют их, утрачивают
истинный и вообще какой-либо смысл; ничем не подкрепленные на практике, они
существуют только по инерции - благодаря незыблемой идее, в силу привычки,
привязанности к форме. Именно тогда люди, вопреки естественному
консерватизму общественного сознания, вынуждены наконец признать, что Истина
в них мертва и то, чем они живут, - это иллюзия. Индивидуализм нового века -
это попытка вернуться от конвенциональных форм веры и повседневной жизни к
неким основополагающим принципам - неважно, каким именно, - подлинной и
ощутимой Истины. И век этот неизбежно индивидуалистичен, ибо все прежние
общепринятые нормы оказываются несостоятельными и уже не могут служить
внутренней поддержкой человеку; поэтому именно индивиду приходится стать
первооткрывателем, первопроходцем и искать, руководствуясь индивидуальным
разумом, интуицией, идеализмом, желанием, своими требованиями к жизни или
любым другим побуждением, которое он открывает в себе, истинный закон мира и
собственного бытия. Следуя этому закону (когда он будет найден или человек
сочтет, что нашел его), индивид будет стремиться перестроить на прочном
основании и облечь в более жизненную, пусть даже и более бедную форму,
религию, общество, мораль, политические институты, свои отношения с
ближними, свое стремление к личному совершенствованию и свой труд на благо
человечества.
Именно в Европе зародилась и достигла всей полноты выражения эпоха
индивидуализма; Восток же вошел в эту эпоху под влиянием Запада, а не в силу
собственного импульса. Запад обязан веками энергии, мощи, света, прогресса,
бурного роста именно своему страстному стремлению отыскать подлинную истину
вещей и подчинить человеческую жизнь любому найденному им закону истины.
Восток же оказался беспомощным в час своего пробуждения не потому, что
основополагающие идеалы его жизни изначально заключали в себе некую ложь, но
вследствие утраты живого чувства Истины, которой он некогда обладал, и
долгого умиротворенного сна в тесных оковах бездушного конвенционализма -
немощный великан, инертная масса людей, которые разучились свободно
обращаться с фактами и силами, поскольку были научены жить лишь в мире
стандартных мыслей и действий. И все же истины, обретенные Европой в эпоху
индивидуализма, охватывали только самые очевидные физические и внешние
явления и только ту часть более глубоко скрытой реальности и ее движущих
сил, которые открываются человеку в результате умственной аналитической
деятельности и поиска практической пользы. Эта рационали-стическая
цивилизация так победоносно утвердилась в мире лишь потому, что Европа не
нашла более глубокой и мощной истины, способной противостоять ей; ибо все
остальное человечество по-прежнему бездействовало, погруженное в сон
последних темных часов конвенционального периода.
Индивидуалистический век Европы начался как восстание разума, его
апогеем стал триумфальный прогресс естественной Науки. Такая эволюция была
исторически неизбежна. У истоков индивидуализма всегда лежит сомнение,
отрицание. Человек понимает вдруг, что ему навязана религия, которая в своих
догмах и ритуалах основывается не на живом чувстве духовной Истины,
доказуемой в любой момент, но на букве древних писаний, непререкаемом
авторитете Папы, традиции церкви, заумной казуистике схоластов и пандитов,
конклавов духовных лиц, священнослужителей, глав монашеских орденов,
богословов всех мастей, которые выступают непогрешимыми судьями, чья
единственная обязанность - судить и выносить приговор, хотя никто из них,
по-видимому, не считает необходимым или даже позволительным что-либо искать,
проверять, доказывать, ставить вопросы и открывать новое. Он обнаруживает,
что подлинная наука и знание (что неотвратимо при подобном положении дел)
либо запрещаются, караются и преследуются, либо считаются бессмысленными в
силу привычки слепо полагаться на незыблемые авторитеты; даже то, что было
истинным в старых авторитетных источниках, не имеет уже никакой ценности,
ибо они цитируются к месту и не к месту, но их подлинный смысл уже утерян
для всех, за исключением, в лучшем случае, единиц. В политике человек
повсюду видит права помазанников божьих, прочнозакрепившиеся привилегии,
освященные тирании, которые не скрывают своего деспотического характера и
ссылаются на то, что так было всегда, но, похоже, на самом деле не имеют
права на существование. В общественной жизни он видит столь же незыблемое
господство конвенции, закрепленные ограничения в правах, закрепленные
привилегии, эгоистическое высокомерие верхов, слепую покорность низов, в то
время как прежние социальные функции, некогда, возможно, служившие
оправданием подобного разделения общества, или не выполняются вовсе, или
выполняются плохо - не по внутреннему долгу, а просто по кастовой
необходимости. И тогда человек восстает; любой авторитет он должен
подвергнуть критическому осмыслению; когда ему говорят, что таков священный
порядок вещей, воля Божия или издревле укоренившийся уклад человеческой
жизни, он должен возразить: "Но так ли это на самом деле? Откуда мне знать,
что это действительно порядок вещей, а не суеверие и ложь? Когда именно
Господь повелел так, а не иначе? Или откуда мне знать, что это и есть смысл
Его повеления, а не ваше заблуждение или измышление, или что книга, на
которую вы ссылаетесь, вообще является Его словом и что Он когда-либо
возвещал человечеству Свою волю? А этот издревле укоренившийся уклад, о
котором вы говорите, - действительно ли он древний, действительно ли
представляет собой закон Природы или же это несовершенный продукт Времени,
превратившийся ныне в самую фальшивую из условностей? Что бы вы ни говорили,
я все-таки должен спросить, сообразуется ли все это с фактами окружающего
мира, с моим чувством справедливости, с моим пониманием истины, с моим
реальным опытом?". И если нет, восставший человек сбрасывает с себя это
ярмо, утверждает собственное понимание истины и тем самым неизбежно
подрывает саму основу религиозного, социального, политического и на какое-то
время, возможно, даже морального уклада общества, поскольку оно основывается
на авторитетах, которые он развенчивает, и конвенциях, которые он разрушает,
а не на живой истине, способной успешно противостоять его собственной.
Вероятно, защитники старого строя правы, когда стремятся подавить его как
разрушительную силу, представляющую угрозу для безопасности общества, для
политической системы или религиозной традиции; но он стоит на своем и не
может поступать иначе, поскольку его миссия заключается в разрушении -
разрушении лжи и закладке нового фундамента ис-тины.
Однако какими личными своими качествами, какими критериями будет
руководствоваться поборник новых идей в поисках нового основания истины или
установлении новых норм? Очевидно, он будет исходить из уровня
просвещенности эпохи и всех возможных видов знания, ему доступных. В первую
очередь рост индивидуального сознания начался в области религии и
поддерживался на Западе теологической, на Востоке - философской мыслью. В
сфере общественной и политической жизни он начался с незрелого примитивного
понимания естественного права и справедливости, к которому привело
повсеместное усиление страдания или пробудившееся чувство несправедливости,
зла, всеобщего притеснения и осознание того, что существующий строй
невозможно оправдать, если оценивать его не с точки зрения установленных
конвенций и привилегий, а с любой другой точки зрения. Сначала обществом
двигали мотивы религиозного характера; силы социальные и политические,
интенсивность которых спала после того, как были быстро подавлены их первые
непродуманные и бурные проявления, воспользовались переворотом,
произведенным религиозной реформацией, последовали за ней как полезный
союзник и ждали своего часа, чтобы возглавить движение, когда духовный
импульс совсем иссякнет и - вероятно, под влиянием тех самых мирских сил,
которые он призвал себе на помощь, - утратит верное направление. Движение за
религиозную свободу в Европе отстаивало вначале ограниченное, а затем и
абсолютное право человека руководствуясь личным опытом и просветленным
разумом определять подлинный смысл священного Писания, подлинный
христианский ритуал и уклад церкви. Оно провозглашало свои требования с той
же страстью, с какой восставало против узурпации, притязаний и жестокости
церковной власти, которая претендовала на исключительное знание Писания и,
прибегая к моральному давлению и физическому насилию, стремилась навязать
непокорному индивидуальному сознанию свое собственное произвольное
толкование Слова Божия - если, конечно, последнее не превращалось в такой
трактовке совсем в другое, подменяющее его учение.В своих наиболее
сдержанных и умеренных формах восстание это породило такие компромиссы, как
неортодоксальные церкви; затем накалявшиеся страсти вызвали к жизни
кальвинистское пуританство; высочайшего же своего накала мятеж
индивидуальной религиозной мысли и воображения достиг, когда появились такие
секты, как анабаптисты, конгрегационалисты, социниане и бессчетное множество
других. На Востоке подобное движение, лишенное любого политиче-скогоили (как
явно направленное против традиционной веры) общест-венного значения, могло
привести к появлению лишь отдельных религиозных реформаторов, просвещенных
святых, новым религиозным течениям с соответствующей культурной традицией и
общественной практикой; на Западе неизбежным и предопределенным следствием
этого движения стали атеизм и отделение церкви от государства. Поставив в
начале под сомнение конвенциональные формы религии, посредничество
священнослужителей между Богом и душой и подмену авторитета Священного
Писания авторитетом Папы, освобождающаяся мысль не могла не пойти дальше и
не усомниться в самом Писании, а затем и во всякой вере в
сверхъестественное, религиозной вере или сверхрациональной истине не меньше,
чем в формальной доктрине и институте церкви.
Ибо эволюция Европы определялась скорее Ренессансом, чем Реформацией;
своим расцветом в эпоху Возрождения она обязана возвращению и мощному
подъему древнего греко-римского менталитета, а не иудейскому и
религиозно-этическому характеру периода Реформации. Ренессанс вернул Европе,
с одной стороны, вольную любознательность греческого ума, его упорное
стремление найти первоначала и рациональные законы, радость
интеллектуального исследования действительности при помощи непосредственного
наблюдения и индивидуального рассуждения; с другой стороны - широкую
практичность Рима и его способность приводить жизнь в гармонию с
соображениями материальной пользы и здравого смысла. Но обеим этим ли-ниям
развития Европа следовала со страстью, серьезностью, нравственным и почти
религиозным пылом (не свойственными древнему греко-римскому менталитету),
которыми была обязана многим векам иудейско-христианского порядка. Таковы
были источники, к которым обратилось западное общество индивидуалистического
века в поисках того принципа устройства и управления, в котором нуждается
всякое человеческое общество и который в более древние времена человечество
пыталось осуществить сначала воплощая в жизни фиксированные символы истины,
затем создавая этический тип и дисциплину, и наконец устанавливая
непогрешимый авторитет или стереотипную конвенцию.
Очевидно, что неограниченная свобода индивидуального знания или мнения
при отсутствии каких-либо внешних критериев или ка-кой-либо общепризнанной и
основополагающей истины представляет опасность для нашей несовершенной
расы1. Вероятно, она приведет скорее к постоянным колебаниям в мыслях и
неустойчивости мнения, чем к постепенному проявлению истинной сути вещей.
Равным образом попытка добиться социальной справедливости, решительно
отстаивая личные права или классовые интересы и желания, может обернуться
постоянным противостоянием и революцией и закончиться непомерными
притязаниями каждого человека или класса на свободу жить своей собственной
жизнью и осуществлять свои собственные идеи и желания, что приведет к
серьезному расстройству и тяжелой болезни социального организма. Поэтому в
каждый из индивидуалистических периодов человечество должно выполнить два
главных условия. Во-первых, оно должно найти общий критерий Истины, с
которым согласится каждый индивид в силу своего внутреннего убеждения, без
физического принуждения или давления иррационального авторитета. Во-вторых,
оно должно открыть некий принцип общественного строя, который также будет
основываться на некой общепринятой истине. Необходим строй, который сможет
обуздать индивидуальные желания и волю тем, что по крайней мере установит
для них некий интеллектуальный и моральный критерий; эти две могучие и
опасные силы должны пройти проверку данным критерием, прежде чем обрести
какое-либо право отстаивать свои притязания. Взяв абстрактную и научную
мысль в качестве средства, а стремление к социальной справедливости и
разумной практической выгоде - как двигатель духа, прогрессивные народы
Европы отправились на поиски этого знания и этого закона.
Они нашли то, что искали, в открытиях естественной Науки, и с
воодушевлением взяли это на вооружение. Триумфальное шествие европейской
Науки в девятнадцатом веке, ее неоспоримая победа, потрясшая все основы,
объясняются той абсолютной полнотой, с какой она, казалось, удовлетворила
(пусть временно) двойственную потребность западного ума. Этому уму казалось,
что Наука успешно завершила его поиски двух принципов индивидуалистической
эпохи. Наконец-то истина вещей не зависела от сомнительного Писания или
подверженного заблуждениям человеческого авторитета - она выражалась в том,
что начертала сама Мать-Природа в своей вечной книге, предназначенной для
всех, кто имеет терпение наблюдать и интеллектуальную честность делать
выводы. Все законы, принципы, фундаментальные факты мира и человеческого
бытия сами могли подтвердить свою истинность, а потому удовлетворить и
направить свободный индивидуальный ум, избавляя его как от капризного
своеволия, так и от внешнего принуждения. Законы и истины оправдывали и
одновременно сдерживали индивидуальные притязания и желания человека; наука
устанавливала эталон и критерий знания, рациональную основу жизни, давала
четкий план и главные средства развития и совершенствования индивида и всей
расы. Попытка направить и организовать человеческую жизнь при помощи Науки,
закона, истины бытия, порядка и принципов, которые каждый может наблюдать и
подвергать проверке в сфере их действия и фактическом проявлении и с
которыми поэтому может свободно и, по идее, должен согласиться, стала
высочайшим достижением европейской цивилизации. Это стало достижением и
триумфом индивидуалистического века человеческого общества; но оно же,
по-видимому, станет и его концом, приведет к гибели индивидуализма, к отказу
от него и погребению среди памятников прошлого.
Ибо открытие индивидуальным свободным разумом универсальных законов, по
отношению к которым индивид представляет собой чуть ли не побочное явление и
которые неизбежно должны управлять им, и попытка фактически управлять
общественной жизнью человечества в строгом соответствии с этими законами,
похоже, неминуемо ведут к подавлению той самой индивидуальной свободы,
которая и сделала возможными и само открытие, и саму попытку. В поисках
истины и закона собственного бытия человек, по-видимому, открыл истину и
закон вовсе не собственного индивидуального бытия - но общности, толпы,
муравейника, массы. Результатом, к которому ведет такое открытие и к
которому, по всей вероятности, мы по-прежнему неотвратимо движемся, является
новое устройство общества по принципам жест-кого экономического или
государственного социализма, при котором вся жизнь и деятельность индивида,
снова лишенного свободы в его же интересах и интересах всего человечества,
должна определяться - на каждом шагу и в любой момент от рождения и до
смерти - работой хорошо отлаженного государственного механизма1. Тогда мы
можем получить новую любопытную модификацию (но имеющую очень важные
отличия) древнего азиатского или даже древнего индийского уклада общества.
Вместо религиозно-этического авторитета появится на-учный, рациональный или
экспериментальный критерий; на место брамина-Шастракары встанет ученый,
администратор и экономист. Место короля, который сам соблюдает закон и
принуждает всех - при помощи и с согласия общества - неуклонно следовать
предназначенным для них путем, путем Дхармы, займет коллективное
Государство, наделенное королевскими полномочиями и властью. Вместо
иерархической системы сословий, каждое из которых имеет свои полномочия,
привилегии и обязанности, будет установлено исходное равенство возможностей
и права на образование - в конечном счете, вероятно, с распределением
социальных функций экспертами, которые будут знать нас лучше, чем мы сами, и
выбирать за нас нашу работу и положение в обществе. Научное Государство
может регламентировать брак, рождение и воспитание ребенка, как в древности
это делала Шастра. В жизни каждого человека будет продолжительный период
работы на благо Государства, управляемого коллективными органами, и в конце
ее, вероятно, - период свободы, отведенный не для деятельности, но для
наслаждения досугом и личного совершенствования, соответствующий Ванапрастха
и Саньяса Ашрамам древнего арийского общества. По жесткости своей структуры
такое государство намного превзойдет своего азиатского предшественника; ибо
последнее по крайней мере делало две важные уступки для мятежника и
поборника новых идей. Отдельной личности там предоставлялась свобода ранней
саньясы - возможность отречения от общественной жизни ради жизни свободной и
духовной, а группа имела право образовывать общины, подчиняющиеся новым
концепциям, - такие, как сикхи или вайшнавы. Но унитарное общество, живущее
по выверенным экономическим и чисто научным законам, не может допустить ни
одного из этих резких отклонений от нормы.
человечества и теряют свое значение в практической жизни, и даже те традиции
и условности (конвенции), которые имитируют и подменяют их, утрачивают
истинный и вообще какой-либо смысл; ничем не подкрепленные на практике, они
существуют только по инерции - благодаря незыблемой идее, в силу привычки,
привязанности к форме. Именно тогда люди, вопреки естественному
консерватизму общественного сознания, вынуждены наконец признать, что Истина
в них мертва и то, чем они живут, - это иллюзия. Индивидуализм нового века -
это попытка вернуться от конвенциональных форм веры и повседневной жизни к
неким основополагающим принципам - неважно, каким именно, - подлинной и
ощутимой Истины. И век этот неизбежно индивидуалистичен, ибо все прежние
общепринятые нормы оказываются несостоятельными и уже не могут служить
внутренней поддержкой человеку; поэтому именно индивиду приходится стать
первооткрывателем, первопроходцем и искать, руководствуясь индивидуальным
разумом, интуицией, идеализмом, желанием, своими требованиями к жизни или
любым другим побуждением, которое он открывает в себе, истинный закон мира и
собственного бытия. Следуя этому закону (когда он будет найден или человек
сочтет, что нашел его), индивид будет стремиться перестроить на прочном
основании и облечь в более жизненную, пусть даже и более бедную форму,
религию, общество, мораль, политические институты, свои отношения с
ближними, свое стремление к личному совершенствованию и свой труд на благо
человечества.
Именно в Европе зародилась и достигла всей полноты выражения эпоха
индивидуализма; Восток же вошел в эту эпоху под влиянием Запада, а не в силу
собственного импульса. Запад обязан веками энергии, мощи, света, прогресса,
бурного роста именно своему страстному стремлению отыскать подлинную истину
вещей и подчинить человеческую жизнь любому найденному им закону истины.
Восток же оказался беспомощным в час своего пробуждения не потому, что
основополагающие идеалы его жизни изначально заключали в себе некую ложь, но
вследствие утраты живого чувства Истины, которой он некогда обладал, и
долгого умиротворенного сна в тесных оковах бездушного конвенционализма -
немощный великан, инертная масса людей, которые разучились свободно
обращаться с фактами и силами, поскольку были научены жить лишь в мире
стандартных мыслей и действий. И все же истины, обретенные Европой в эпоху
индивидуализма, охватывали только самые очевидные физические и внешние
явления и только ту часть более глубоко скрытой реальности и ее движущих
сил, которые открываются человеку в результате умственной аналитической
деятельности и поиска практической пользы. Эта рационали-стическая
цивилизация так победоносно утвердилась в мире лишь потому, что Европа не
нашла более глубокой и мощной истины, способной противостоять ей; ибо все
остальное человечество по-прежнему бездействовало, погруженное в сон
последних темных часов конвенционального периода.
Индивидуалистический век Европы начался как восстание разума, его
апогеем стал триумфальный прогресс естественной Науки. Такая эволюция была
исторически неизбежна. У истоков индивидуализма всегда лежит сомнение,
отрицание. Человек понимает вдруг, что ему навязана религия, которая в своих
догмах и ритуалах основывается не на живом чувстве духовной Истины,
доказуемой в любой момент, но на букве древних писаний, непререкаемом
авторитете Папы, традиции церкви, заумной казуистике схоластов и пандитов,
конклавов духовных лиц, священнослужителей, глав монашеских орденов,
богословов всех мастей, которые выступают непогрешимыми судьями, чья
единственная обязанность - судить и выносить приговор, хотя никто из них,
по-видимому, не считает необходимым или даже позволительным что-либо искать,
проверять, доказывать, ставить вопросы и открывать новое. Он обнаруживает,
что подлинная наука и знание (что неотвратимо при подобном положении дел)
либо запрещаются, караются и преследуются, либо считаются бессмысленными в
силу привычки слепо полагаться на незыблемые авторитеты; даже то, что было
истинным в старых авторитетных источниках, не имеет уже никакой ценности,
ибо они цитируются к месту и не к месту, но их подлинный смысл уже утерян
для всех, за исключением, в лучшем случае, единиц. В политике человек
повсюду видит права помазанников божьих, прочнозакрепившиеся привилегии,
освященные тирании, которые не скрывают своего деспотического характера и
ссылаются на то, что так было всегда, но, похоже, на самом деле не имеют
права на существование. В общественной жизни он видит столь же незыблемое
господство конвенции, закрепленные ограничения в правах, закрепленные
привилегии, эгоистическое высокомерие верхов, слепую покорность низов, в то
время как прежние социальные функции, некогда, возможно, служившие
оправданием подобного разделения общества, или не выполняются вовсе, или
выполняются плохо - не по внутреннему долгу, а просто по кастовой
необходимости. И тогда человек восстает; любой авторитет он должен
подвергнуть критическому осмыслению; когда ему говорят, что таков священный
порядок вещей, воля Божия или издревле укоренившийся уклад человеческой
жизни, он должен возразить: "Но так ли это на самом деле? Откуда мне знать,
что это действительно порядок вещей, а не суеверие и ложь? Когда именно
Господь повелел так, а не иначе? Или откуда мне знать, что это и есть смысл
Его повеления, а не ваше заблуждение или измышление, или что книга, на
которую вы ссылаетесь, вообще является Его словом и что Он когда-либо
возвещал человечеству Свою волю? А этот издревле укоренившийся уклад, о
котором вы говорите, - действительно ли он древний, действительно ли
представляет собой закон Природы или же это несовершенный продукт Времени,
превратившийся ныне в самую фальшивую из условностей? Что бы вы ни говорили,
я все-таки должен спросить, сообразуется ли все это с фактами окружающего
мира, с моим чувством справедливости, с моим пониманием истины, с моим
реальным опытом?". И если нет, восставший человек сбрасывает с себя это
ярмо, утверждает собственное понимание истины и тем самым неизбежно
подрывает саму основу религиозного, социального, политического и на какое-то
время, возможно, даже морального уклада общества, поскольку оно основывается
на авторитетах, которые он развенчивает, и конвенциях, которые он разрушает,
а не на живой истине, способной успешно противостоять его собственной.
Вероятно, защитники старого строя правы, когда стремятся подавить его как
разрушительную силу, представляющую угрозу для безопасности общества, для
политической системы или религиозной традиции; но он стоит на своем и не
может поступать иначе, поскольку его миссия заключается в разрушении -
разрушении лжи и закладке нового фундамента ис-тины.
Однако какими личными своими качествами, какими критериями будет
руководствоваться поборник новых идей в поисках нового основания истины или
установлении новых норм? Очевидно, он будет исходить из уровня
просвещенности эпохи и всех возможных видов знания, ему доступных. В первую
очередь рост индивидуального сознания начался в области религии и
поддерживался на Западе теологической, на Востоке - философской мыслью. В
сфере общественной и политической жизни он начался с незрелого примитивного
понимания естественного права и справедливости, к которому привело
повсеместное усиление страдания или пробудившееся чувство несправедливости,
зла, всеобщего притеснения и осознание того, что существующий строй
невозможно оправдать, если оценивать его не с точки зрения установленных
конвенций и привилегий, а с любой другой точки зрения. Сначала обществом
двигали мотивы религиозного характера; силы социальные и политические,
интенсивность которых спала после того, как были быстро подавлены их первые
непродуманные и бурные проявления, воспользовались переворотом,
произведенным религиозной реформацией, последовали за ней как полезный
союзник и ждали своего часа, чтобы возглавить движение, когда духовный
импульс совсем иссякнет и - вероятно, под влиянием тех самых мирских сил,
которые он призвал себе на помощь, - утратит верное направление. Движение за
религиозную свободу в Европе отстаивало вначале ограниченное, а затем и
абсолютное право человека руководствуясь личным опытом и просветленным
разумом определять подлинный смысл священного Писания, подлинный
христианский ритуал и уклад церкви. Оно провозглашало свои требования с той
же страстью, с какой восставало против узурпации, притязаний и жестокости
церковной власти, которая претендовала на исключительное знание Писания и,
прибегая к моральному давлению и физическому насилию, стремилась навязать
непокорному индивидуальному сознанию свое собственное произвольное
толкование Слова Божия - если, конечно, последнее не превращалось в такой
трактовке совсем в другое, подменяющее его учение.В своих наиболее
сдержанных и умеренных формах восстание это породило такие компромиссы, как
неортодоксальные церкви; затем накалявшиеся страсти вызвали к жизни
кальвинистское пуританство; высочайшего же своего накала мятеж
индивидуальной религиозной мысли и воображения достиг, когда появились такие
секты, как анабаптисты, конгрегационалисты, социниане и бессчетное множество
других. На Востоке подобное движение, лишенное любого политиче-скогоили (как
явно направленное против традиционной веры) общест-венного значения, могло
привести к появлению лишь отдельных религиозных реформаторов, просвещенных
святых, новым религиозным течениям с соответствующей культурной традицией и
общественной практикой; на Западе неизбежным и предопределенным следствием
этого движения стали атеизм и отделение церкви от государства. Поставив в
начале под сомнение конвенциональные формы религии, посредничество
священнослужителей между Богом и душой и подмену авторитета Священного
Писания авторитетом Папы, освобождающаяся мысль не могла не пойти дальше и
не усомниться в самом Писании, а затем и во всякой вере в
сверхъестественное, религиозной вере или сверхрациональной истине не меньше,
чем в формальной доктрине и институте церкви.
Ибо эволюция Европы определялась скорее Ренессансом, чем Реформацией;
своим расцветом в эпоху Возрождения она обязана возвращению и мощному
подъему древнего греко-римского менталитета, а не иудейскому и
религиозно-этическому характеру периода Реформации. Ренессанс вернул Европе,
с одной стороны, вольную любознательность греческого ума, его упорное
стремление найти первоначала и рациональные законы, радость
интеллектуального исследования действительности при помощи непосредственного
наблюдения и индивидуального рассуждения; с другой стороны - широкую
практичность Рима и его способность приводить жизнь в гармонию с
соображениями материальной пользы и здравого смысла. Но обеим этим ли-ниям
развития Европа следовала со страстью, серьезностью, нравственным и почти
религиозным пылом (не свойственными древнему греко-римскому менталитету),
которыми была обязана многим векам иудейско-христианского порядка. Таковы
были источники, к которым обратилось западное общество индивидуалистического
века в поисках того принципа устройства и управления, в котором нуждается
всякое человеческое общество и который в более древние времена человечество
пыталось осуществить сначала воплощая в жизни фиксированные символы истины,
затем создавая этический тип и дисциплину, и наконец устанавливая
непогрешимый авторитет или стереотипную конвенцию.
Очевидно, что неограниченная свобода индивидуального знания или мнения
при отсутствии каких-либо внешних критериев или ка-кой-либо общепризнанной и
основополагающей истины представляет опасность для нашей несовершенной
расы1. Вероятно, она приведет скорее к постоянным колебаниям в мыслях и
неустойчивости мнения, чем к постепенному проявлению истинной сути вещей.
Равным образом попытка добиться социальной справедливости, решительно
отстаивая личные права или классовые интересы и желания, может обернуться
постоянным противостоянием и революцией и закончиться непомерными
притязаниями каждого человека или класса на свободу жить своей собственной
жизнью и осуществлять свои собственные идеи и желания, что приведет к
серьезному расстройству и тяжелой болезни социального организма. Поэтому в
каждый из индивидуалистических периодов человечество должно выполнить два
главных условия. Во-первых, оно должно найти общий критерий Истины, с
которым согласится каждый индивид в силу своего внутреннего убеждения, без
физического принуждения или давления иррационального авторитета. Во-вторых,
оно должно открыть некий принцип общественного строя, который также будет
основываться на некой общепринятой истине. Необходим строй, который сможет
обуздать индивидуальные желания и волю тем, что по крайней мере установит
для них некий интеллектуальный и моральный критерий; эти две могучие и
опасные силы должны пройти проверку данным критерием, прежде чем обрести
какое-либо право отстаивать свои притязания. Взяв абстрактную и научную
мысль в качестве средства, а стремление к социальной справедливости и
разумной практической выгоде - как двигатель духа, прогрессивные народы
Европы отправились на поиски этого знания и этого закона.
Они нашли то, что искали, в открытиях естественной Науки, и с
воодушевлением взяли это на вооружение. Триумфальное шествие европейской
Науки в девятнадцатом веке, ее неоспоримая победа, потрясшая все основы,
объясняются той абсолютной полнотой, с какой она, казалось, удовлетворила
(пусть временно) двойственную потребность западного ума. Этому уму казалось,
что Наука успешно завершила его поиски двух принципов индивидуалистической
эпохи. Наконец-то истина вещей не зависела от сомнительного Писания или
подверженного заблуждениям человеческого авторитета - она выражалась в том,
что начертала сама Мать-Природа в своей вечной книге, предназначенной для
всех, кто имеет терпение наблюдать и интеллектуальную честность делать
выводы. Все законы, принципы, фундаментальные факты мира и человеческого
бытия сами могли подтвердить свою истинность, а потому удовлетворить и
направить свободный индивидуальный ум, избавляя его как от капризного
своеволия, так и от внешнего принуждения. Законы и истины оправдывали и
одновременно сдерживали индивидуальные притязания и желания человека; наука
устанавливала эталон и критерий знания, рациональную основу жизни, давала
четкий план и главные средства развития и совершенствования индивида и всей
расы. Попытка направить и организовать человеческую жизнь при помощи Науки,
закона, истины бытия, порядка и принципов, которые каждый может наблюдать и
подвергать проверке в сфере их действия и фактическом проявлении и с
которыми поэтому может свободно и, по идее, должен согласиться, стала
высочайшим достижением европейской цивилизации. Это стало достижением и
триумфом индивидуалистического века человеческого общества; но оно же,
по-видимому, станет и его концом, приведет к гибели индивидуализма, к отказу
от него и погребению среди памятников прошлого.
Ибо открытие индивидуальным свободным разумом универсальных законов, по
отношению к которым индивид представляет собой чуть ли не побочное явление и
которые неизбежно должны управлять им, и попытка фактически управлять
общественной жизнью человечества в строгом соответствии с этими законами,
похоже, неминуемо ведут к подавлению той самой индивидуальной свободы,
которая и сделала возможными и само открытие, и саму попытку. В поисках
истины и закона собственного бытия человек, по-видимому, открыл истину и
закон вовсе не собственного индивидуального бытия - но общности, толпы,
муравейника, массы. Результатом, к которому ведет такое открытие и к
которому, по всей вероятности, мы по-прежнему неотвратимо движемся, является
новое устройство общества по принципам жест-кого экономического или
государственного социализма, при котором вся жизнь и деятельность индивида,
снова лишенного свободы в его же интересах и интересах всего человечества,
должна определяться - на каждом шагу и в любой момент от рождения и до
смерти - работой хорошо отлаженного государственного механизма1. Тогда мы
можем получить новую любопытную модификацию (но имеющую очень важные
отличия) древнего азиатского или даже древнего индийского уклада общества.
Вместо религиозно-этического авторитета появится на-учный, рациональный или
экспериментальный критерий; на место брамина-Шастракары встанет ученый,
администратор и экономист. Место короля, который сам соблюдает закон и
принуждает всех - при помощи и с согласия общества - неуклонно следовать
предназначенным для них путем, путем Дхармы, займет коллективное
Государство, наделенное королевскими полномочиями и властью. Вместо
иерархической системы сословий, каждое из которых имеет свои полномочия,
привилегии и обязанности, будет установлено исходное равенство возможностей
и права на образование - в конечном счете, вероятно, с распределением
социальных функций экспертами, которые будут знать нас лучше, чем мы сами, и
выбирать за нас нашу работу и положение в обществе. Научное Государство
может регламентировать брак, рождение и воспитание ребенка, как в древности
это делала Шастра. В жизни каждого человека будет продолжительный период
работы на благо Государства, управляемого коллективными органами, и в конце
ее, вероятно, - период свободы, отведенный не для деятельности, но для
наслаждения досугом и личного совершенствования, соответствующий Ванапрастха
и Саньяса Ашрамам древнего арийского общества. По жесткости своей структуры
такое государство намного превзойдет своего азиатского предшественника; ибо
последнее по крайней мере делало две важные уступки для мятежника и
поборника новых идей. Отдельной личности там предоставлялась свобода ранней
саньясы - возможность отречения от общественной жизни ради жизни свободной и
духовной, а группа имела право образовывать общины, подчиняющиеся новым
концепциям, - такие, как сикхи или вайшнавы. Но унитарное общество, живущее
по выверенным экономическим и чисто научным законам, не может допустить ни
одного из этих резких отклонений от нормы.
Обсуждения Индивидуализм