Открыв утром дверь избушки, увидел сверкающий свежевыпавший снег. Пробежался мимо собак, привязанных у лежащих бочек, служащих будками, к маленькому и тесному деревянному сортиру. Назад возвращался уже не торопясь, вдыхая морозный воздух заснеженного леса. Потрепал четырех лаек Шапошникова по холкам, они вставали на задние лапы, подставляя жесткую шерсть, и радостно виляли хвостами, повизгивая. В предчувствии кормежки жрали собственные толстые какашки, что ожидать от собак, которых круглую зиму кормят запаренным комбикормом, не перевариваемым их кишечниками.
В избушке с кровати слышится удушливый кашель Ахмета, который проснулся, и сразу закурил «беломор», чтобы успокоиться. Я раскрыл устье печи, пригреб кочергой остатки серой золы, в которой вспыхивают неяркие огоньки углей, настрогал ножом щепочки с кедрового смолянистого полена, расщепил топором прислоненные с вечера к печи дрова, уложил на зардевшийся огонь, и закрыл дверцу, пламя схватилось, сквозь щели осветило полы кухоньки. Печь неспеша загудела, а я взял ведро и топор, и пошел за водой к наледи заполнившей лес у реки.
Он спит на кровати не раздеваясь, не снимая своего грубого рыбацкого свитера, а выходя из избы, надевает только бушлатик и напяливает на нечесаную голову заячий треух, но чаще бродит по лесу простоволосый.
Проснувшись, Ахмет сразу ушел на заячьи тропы вниз к реке. По кустам у него насторожены петли из пчеловодческой проволоки, привязанные свободно к палкам. Принес двух задушенных зайцев. «Во, опять попались два «есенинца», надо положить в холодильник», - сказал он, подняв зайцев за ноги головками вниз. Холодильник у него - это большой сугроб, где закопаны в снег несколько тушек, задубевших.
После того как исчезла собачка Шагаки, которую пацаны привели из деревни, опасаться за потраву не приходилось, лайки всегда на привязи. Шапошников не пускает собак в избу, а под навесом омшаника, забитого старыми корпусами ульев, где безумная собачонка ощенилась, и не подпускала никого к приплоду, выжить на морозе новорожденные не могли. Позже Шапошников разобрал завал и лопатой выгреб странно длинные, так и не открывшие глаз трупики.
Звук трактора выгнал нас с Ахметом из избушки, трактор шел мимо на лесосеку и тащил он за собой деревянную будку. Следом за трактором вырулил на подъем к пасеке на своем «Урале» с коляской Шапошников в танкистском шлеме, привез два мешка комбикорма для собак, мешок с солью и стеклянные балены в рюкзаке, которые он сразу унес в омшаник. Тракторист, заглушив на дороге за деревьями трактор, поднялся на пасеку - высокий крепкий парень в добротном зимнем комбинезоне на лямках, легкий на ногу, в отличие от хромающего и сутулого Шапошникова. Шапошников нахмурил мохнатые брови, но выставил один бален с самогоном, все выпили, закусив заячьим рагу с солеными огурцами, что сварганил Ахмет, обозвав его «татарским азу».
Тракторист согласился притащить валявшееся в лесу на обочине дороги большое кедровое бревно, но Шапошников должен был заплатить 20 рублей за отлитую ему бочку соляры. «У тебя есть деньги? - спросил Шапошников меня, - заплати». Бочки наполнялись приезжавшими на пасеку посетителями за самогон, в основном это был бензин для его мотоцикла, электрогенератора и пилы «Дружбы». Мы никогда не пользовались движком в его отсутствие, зачем в избушке Шапошников зажигал электролампы вечером было не понятно, когда можно обходиться прекрасно керосиновыми лампами «летучая мышь». Может ему нравится щелкать переключателем? Хотя в омшанике у него стояли две медогонки, одна с электроприводом, правда, как он сказал, неработающая.
Витус залез в кабину трактора, и они не торопясь, со скоростью гусеницы на ветке дерева, поплыли по заснеженному лесу. Добрались на вырубку, не доезжая лесосеки, отцепив будку, повернули назад. Бревно было громадное и толстое, его сбросил лесовоз, не вписавшийся в поворот узкой дороги, развернуться было негде, а машина опасно наклонилась. Подведя под комель металлический трос, и закрепив его, потянули бревно за собой. На пасеке Шапошников завел свою «дружбу» и мы попытались кедрину распилить сразу на короткие кругляки, распилка затянулась до вечера, поменяли несколько затупившихся цепей, лагами с трудом вчетвером перевернули лесину на другой бок.
Вечером Шапошников уехал на мотоцикле домой в город, оставив нам трехлитровую банку с самогоном. Тракторист заночевал с нами, благо, что в комнате были три койки у стен.
Утром мы с Василием, оказавшимся штатным охотником, решили взять собак Шапошникова на охоту. Сходил в омшаник, где у Шапошникова были спрятаны ружья. Я взял себе двустволку 16 калибра, которую собственноручно перебрал еще осенью, и одноствольную «ижевку» 12 калибра для гостя. При постановке ульев, я некоторое время жил у Шапошникова, и облазил пространство леса до Круглой сопки за болотом, где обнаружил старые кучи веток в густом ельнике у основания склона, под которыми кабаны устраивают гнезда для выводков. И теперь самое время проверить, есть ли там стадо.
Собаки убежали вперед, и когда мы с Василием вышли на старую просеку, огибающую Круглую сопку, послышался дружный лай в кустах. Сбросив куртки, бегом, насколько позволял глубокий снег, поспешили на помощь собакам. В кустах замерли несколько черных силуэтов на длинных ногах, при нашем приближении кабаны сорвались с места и начали прыжками уходить за сопку наискось по склону.
Одного секача держали собаки. Выстрелили мы разом, я видел, как моя пуля рикошетом от срубленной ветки ударилась в ствол дерева. Кабан сорвался и увлек за собой собак. Василий сказал, что - попал, и мы подошли к разбрызганному копытами снегу, замусоренному веточками и зеленым мхом лесной подстилки, но ничего не обнаружили, но, пойдя по следу, где секач уходил прыжками, вскоре нашли капельки крови, и уже кровяной след не пропадал.
Пожалели, что у нас нет лыж. Василий говорит, что орочоны из Санчихезы гонят кабана в одиночку на лыжах с одним только копьем, убивая, когда тот обессилит. Позвали собак, но те ушли далеко. Вернулись за куртками и рюкзачком.
Заснеженная просека огибает сопку. Полаяв вдали за деревьями, собаки вернулись запыхавшиеся, смотрят вопросительно, высунув на сторону языки. Азарта у них хватает. «Подранка нельзя оставлять», - сказал Василий, и охота продолжилась, собаки теперь далеко от нас не уходили.
Солнце, в начале охоты светившее в лицо, переместилось за спину. Снег из золотистого превратился в холодный синий, лес вырос, стал незнакомым, наполнился глубокими тенями от многочисленных распадков, единственно, что связывало нас с домом, это след погони.
Но вскоре пропали два кабеля, - они вернулись на пасеку. Остался старый кабель и поменьше его размером сука, наиболее умная из всех, это она держала кабана за ляжку.
Кабаны, было ушедшие в один из распадков наверх, спустились вновь, мы следом вышли на кровяную лежку, и собаки бросились вперед, недалеко, за очередной грядой послышался их лай. На этот раз мы с Василием не торопились, пусть собаки разгонят стадо и пусть кабаны уходят. Время работало на охотников, чем чаще раненый кабан будет ложиться, тем быстрее он ослабнет, теперь он сходил с лежек уже не прыжками, но и крови стало меньше. Кабан живуч, но от вязкой суки не уйдет.
Преследовали подранка до вечера, сделав глубокий круг, вышли к верховьям ключа почти на лесосеку, и, оставив преследование до утра, ушли на ночевку в охотничье зимовье.
Спустившись к ключу и перейдя по наледи на другой берег под голый склон сопки, где стоит низенькое зимовье, скрытое сугробами, и чернеют только верхние балки и низенький конек крыши, разгребли вход. Сняли скобу и дверь легко подалась внутрь. Переступив высокий порог и нагнувшись под низким карнизом, залезли в избушку. Напротив двери над высоким столиком, как в вагоне поезда, узенькое оконце, нары с обеих сторон под низким потолком, под ними пустота и земляной сухой пол, сбоку маленькая печь с коленом трубы на ползимовья. Под нарами сухие лежалые поленья, быстро растопили печурку, на ней сверху умещается только закопченный чайник. Соль, крупа, сахар, чай подвешены в мешочках к потолку, там же в мешочке табак, выпотрошенный из бычков. Вышли под звездное небо, пока дым вытягивало из открытой двери. Собаки залегли в снегу, свернувшись калачиками.
Вытерев пыль со стола и с нар, и попив чая, расположились на нарах, начались воспоминания о прошлой жизни.
- Почему ты не работаешь охотоведом?
- А почему ты не пускаешь собак в избу? А почему ты – пчеловод, а не, скажем, бригадир или зоотехник совхоза?
«…По окончании заочно Иркутского лесного института выпускники устроили банкет в ресторане. А был среди нас самый старый, с залысиной, прикрытой прядью волос, кажется из Лазовского заповедника – это где-то на север по побережью».
Витус насторожился, но промолчал. А Василий продолжал свою историю, как они гуляли в ресторане.
«Он учился долго, лет десять, был тупой как сибирский валенок. Сессии сдавал на тройки, говорят, привозил с собой шкурки меховые для преподавателей в виде взяток, а на выпускной даже шкуру тигра. Но дело не в этом. На стол денег не дал, говорил, что нет. Но как старшему мы ему простили, и он пил за наш счет. Но, говорят – халява на пользу не идет. Он напился. А тут мы музыкантов «башляем», даем пять рублей и они нам «Под крылом самолета» поют, а недалеко стол с «кавказцами», - те «башляют» десять рублей, чтоб им «лезгинку» сбацали. Так, с переменным успехом и соревнуемся. Так вот, наш друг укушался совсем, поднялся и пошел к музыкантам заказывать музыку, его привели назад. Знаешь, что он им заказал за три рубля? - «Интернационал».
Тут Витус не выдержал и сказал.
- Его случайно не Делюков звали?
- Кажется так.
- Валера. Ноги как ласты. Загребает.
- Точно он.
- Ему, говорят, ноги сломали работяги в Сергеевском лесхозе в бытность Делюкова бригадиром на лесозаготовках.
И Витус рассказал свою историю. Тесны судьбы людей в тайге.
Витус вспоминал, как устроился на Канхезу лесником в Преображенское лесничество заповедника. Там никто не задерживался надолго, обычно от трех месяцев до полугода. До него на кардоне сидел Аврам, украинский парубок с длинными каштановыми волосами и большими выразительными карими глазами с длинными ресницами, этот играл на гитаре, и у него собирались парнишки и девицы из Бурьяновки, он настолько непрактичный, что от плохого питания страдал диареей с кровью. Выгнали за лень, не ходил по обходу. Потом был маленький строитель большой Останкинской телебашни, по прозвищу «Мулирман». Этот пел арии из опер, его странность была в том, что он постоянно варил супы из различных круп, а остатки, закрыв полиэтиленовыми крышечками, опускал в воду реки в стеклянных банках, «про запас». «Это – вчерашний суп, это – трехдневный, но хорошо сохранился!», - говорил, что «на черный день». Скоро между камнями образовался «пункт приема стеклопосуды». А самый легендарный, обрюзгший и неряшливый нелюдим, ходивший по лесу в черном пиджаке одетом на грязную майку, этот пошел за «правдой» с одностволкой 12 калибра «давить коммунистов» в районный партком, откуда его направили в Уссурийск за справкой. Месяца два пролежал в дурдоме, его и оттуда выгнали. «Гады, коммунисты, - говорил, вернувшись, - даже справку не дали!». Но из заповедника его убрали, оружие ему не полагалось, а своим угрюмым видом он пугал не только браконьеров, но и зверей в тайге, наверное.
«Делюков посадил меня и Саню-«вольного стрелка» в кузов уазика, в кабину залез сам с нашим лесничим-пьяницей Шевченко, который и таракана за свою жизнь не убил, и мы поехали «на мероприятие», в «показухе» - Делюков спец, проявляет невиданный энтузиазм. В лесу у слияния Канхезы с Сяухой, машина въехала на территорию пионерлагеря, остановилась у домика сторожа. Выходит растрепанный чубастый парень, он проводил время со своей подругой поварихой, и только трусы успел надеть, а тут машина вооруженных до зубов лесников. Делюков ему говорит, что приехал расстреливать собак, они якобы бегают стаей в заповедник и грызут оленей. «Стреляй! – истерично кричит нам с Саней, - в собаку». А у меня карабин, и патроны подотчетные, я его даже с плеча не снял. Собака привязана в будке на простую веревку. «Не дам!» – кричит повариха, и как «якобинка на баррикадах в Париже» пышной грудью идет на Делюкова. Шевченко испуганно помалкивает, он не выносит громких скандалов, мы то никто не знали, куда нас везут. Делюкову из сторожки испуганные любовники вытаскивают телефон, и он звонит с сердитым видом прокурору поселка. Где вся его лесть в голосе? - Звучит гневный звенящий глас Правды! Потом передает телефон сторожу, тот испуганно кивает в трубку. Откуда у Делюкова такая ненависть к собакам – не понятно. Сам похож на кота, такой же кругленький и мордастый. Достал «макарова», но стрелять не стал, машет им перед лицом сторожа, а тот стоит перед ним в майке и семейных трусах, пожимает могучие, в рыжих веснушках, плечи. Делюков говорит лесничему - «У меня патронов мало, дай твои». Вставил чужую обойму, схватил собаку за загривок, собака на всех кидается – чувствует, зачем приехали, - а его не трогает. Стреляет в затылок, а потом еще один выстрел, в бок. Бросили труп в кузов машины, и по пути Делюков затащил его в кусты у дороги. Проходит неделя, иду я как-то этой дорогой, слышу - воет, - подхожу, лежит на боку обездвиженная собака, смотрит на меня одним безумным глазом, вместо другого гниющая рана, и пытается злобно на меня рычать, оружия при мне не было, а ножом кончить ее мучения я не смог. Пришел в контору, сидит Валера Делюков, я ему говорю - «Что же ты собаку не дострелял, - лежит, мучается». А он спокойно мне отвечает - «Обязательно поеду сегодня и добью, правильно, зачем собаке мучиться». Прошла еще неделя, иду той же дорогой, дай, думаю, посмотрю. Подхожу, а …собака живая! Только уже молчит, сгнила голова наполовину, и шерсть мокрая и повылазила клочьями вокруг черной раны в боку, в которой черви копошатся, сквозь гной на меня смотрит плачущий глаз. И опять я не смог ее добить. Прихожу в контору, сидит Делюков, я ему про собаку, а он отвечает - «Забыл, мол, но сегодня, если хочешь, то поехали, сейчас, вместе». Прошла еще неделя, иду той же дорогой, свернул посмотреть. В ямке собаки нет, нашел труп в заводи реки, - Делюков пожалел патрон, утопил страдальца!».
Поднялись рано, едва забрезжил красный рассвет над сопками.
Быстро нашли новый след, он вел в ложбину в колючие заросли ельника, где разделились, - я пошел верхом, Василий с собаками низом, не упуская из виду друг друга.
В полной тишине неожиданно из низенького кустарника взметнулась снежная пыль, и до этого невидимый секач бросился в мою сторону вверх по склону, пустому и открытому, только редкие тонкие стволики дуба отделяли меня от него. Прицельный выстрел на мгновение сбил его на колени, но он не дал сделать второй, если бы не Лада, выскочившая из кустов и цапнувшая кабана за ляжку, он точно бы сбил меня. Кабан коротко крутанулся и собака, взвизгнув, отлетела в сторону, а я, сделав шаг за стволик дубка, с бедра выстрелил ему в бок. Тяжелая туша рухнула, зарывшись в снег клинообразным рылом в полутора метрах от меня. Выскочившему снизу кабелю и взмокшему Василию осталось только наблюдать, как тускнеют глаза зверя, и затихает его предсмертный, какой-то поросячий, детский хрип, пасть со страшными клыками медленно клокочет, раскрывается, обнажая десна и коренные зубы. Лада зализывает рассеченную слегка рану на внутренней стороне своей ляжки, - «Да, достанется нам от Шапошникова, попортили шкуру».
Когда кабан затих окончательно, превратившись в тяжелый предмет, одетый в грубую шкуру с черной блестящей, но прочной щетиной на морде, мы перевернули его на спину, достали ножи, и первым делом Василий ремнем снял, подрезав с брюха, мужское достоинство, вырвал и повесил на ель, чтобы собаки не достали. Вырезав полукругом хвост, подломив его у крестца, отделил и бросил Ладе, а кабелю достались уши и вырезанное рыло кабана. Сделав крестообразный разрез на шее, продолжил его на передние ноги, обнажив дымящееся сало и мясо, и вскрывая грудь, вырубил грудину, а потом и разрезал живот свиньи, нож, скрипя, дошел до зада, открывая кишки. Аккуратно вырезал сфинктер прямой кишки, я ее зажал внутри брюха, оттянул, а Василий рубящими движениями перерубил тазовые сухожилия, и, налегши всей своей тяжестью на задние ляжки кабана, развалил его надвое. Кишки вывалили на снег. Теперь кабан весил меньше, и мы, сделав волокушу, водрузили на нее тушу. Василий разобрал кишечник, выдавил его содержимое, а кишки уложил внутрь, - «У меня в фургоне есть мясорубка с насадками, сделаю колбасу из потрохов».
Выволокли тушу сначала на лесосеку, потом по заснеженной дороге добрались до вырубки к фургону. Сняли шкуру, и Василий продолжил разрубать уже топором мясо на куски, относить внутрь фургона, мне досталась полголовы, одна ляжка и отделенные от костей куски мяса.
Разожгли костер на улице, вскипятили в котле воды, поджарили на двух сковородках кровь, поели, запивая водкой, что было в запасах охотника в фургоне. Быстро собрались и понесли мою долю добычи в мешках на пасеку. Собаки бежали сзади, Лада иногда на ходу подтягивала заднюю ногу к животу, рана уже не кровоточила, но видно мешала.
Перед пасекой собаки ушли вперед, и от избушки послышался лай. Взлохмаченный Ахмед стоял у открытой двери, в ржавом свитере и в тапочках на босу ногу, дымя папиросой. На нем свитер висел, явно снятый с плеч ширококостного Дугласа. Вот мы и вернулись к недопитому самогону, а вскоре на плите скворчала настоящая таежная закуска с приправами и овощами на соусе из ягод барбариса, Ахмет знает толк в кулинарии. Хорошо жить не запретишь, а плохо не заставишь.
В избушке с кровати слышится удушливый кашель Ахмета, который проснулся, и сразу закурил «беломор», чтобы успокоиться. Я раскрыл устье печи, пригреб кочергой остатки серой золы, в которой вспыхивают неяркие огоньки углей, настрогал ножом щепочки с кедрового смолянистого полена, расщепил топором прислоненные с вечера к печи дрова, уложил на зардевшийся огонь, и закрыл дверцу, пламя схватилось, сквозь щели осветило полы кухоньки. Печь неспеша загудела, а я взял ведро и топор, и пошел за водой к наледи заполнившей лес у реки.
Он спит на кровати не раздеваясь, не снимая своего грубого рыбацкого свитера, а выходя из избы, надевает только бушлатик и напяливает на нечесаную голову заячий треух, но чаще бродит по лесу простоволосый.
Проснувшись, Ахмет сразу ушел на заячьи тропы вниз к реке. По кустам у него насторожены петли из пчеловодческой проволоки, привязанные свободно к палкам. Принес двух задушенных зайцев. «Во, опять попались два «есенинца», надо положить в холодильник», - сказал он, подняв зайцев за ноги головками вниз. Холодильник у него - это большой сугроб, где закопаны в снег несколько тушек, задубевших.
После того как исчезла собачка Шагаки, которую пацаны привели из деревни, опасаться за потраву не приходилось, лайки всегда на привязи. Шапошников не пускает собак в избу, а под навесом омшаника, забитого старыми корпусами ульев, где безумная собачонка ощенилась, и не подпускала никого к приплоду, выжить на морозе новорожденные не могли. Позже Шапошников разобрал завал и лопатой выгреб странно длинные, так и не открывшие глаз трупики.
Звук трактора выгнал нас с Ахметом из избушки, трактор шел мимо на лесосеку и тащил он за собой деревянную будку. Следом за трактором вырулил на подъем к пасеке на своем «Урале» с коляской Шапошников в танкистском шлеме, привез два мешка комбикорма для собак, мешок с солью и стеклянные балены в рюкзаке, которые он сразу унес в омшаник. Тракторист, заглушив на дороге за деревьями трактор, поднялся на пасеку - высокий крепкий парень в добротном зимнем комбинезоне на лямках, легкий на ногу, в отличие от хромающего и сутулого Шапошникова. Шапошников нахмурил мохнатые брови, но выставил один бален с самогоном, все выпили, закусив заячьим рагу с солеными огурцами, что сварганил Ахмет, обозвав его «татарским азу».
Тракторист согласился притащить валявшееся в лесу на обочине дороги большое кедровое бревно, но Шапошников должен был заплатить 20 рублей за отлитую ему бочку соляры. «У тебя есть деньги? - спросил Шапошников меня, - заплати». Бочки наполнялись приезжавшими на пасеку посетителями за самогон, в основном это был бензин для его мотоцикла, электрогенератора и пилы «Дружбы». Мы никогда не пользовались движком в его отсутствие, зачем в избушке Шапошников зажигал электролампы вечером было не понятно, когда можно обходиться прекрасно керосиновыми лампами «летучая мышь». Может ему нравится щелкать переключателем? Хотя в омшанике у него стояли две медогонки, одна с электроприводом, правда, как он сказал, неработающая.
Витус залез в кабину трактора, и они не торопясь, со скоростью гусеницы на ветке дерева, поплыли по заснеженному лесу. Добрались на вырубку, не доезжая лесосеки, отцепив будку, повернули назад. Бревно было громадное и толстое, его сбросил лесовоз, не вписавшийся в поворот узкой дороги, развернуться было негде, а машина опасно наклонилась. Подведя под комель металлический трос, и закрепив его, потянули бревно за собой. На пасеке Шапошников завел свою «дружбу» и мы попытались кедрину распилить сразу на короткие кругляки, распилка затянулась до вечера, поменяли несколько затупившихся цепей, лагами с трудом вчетвером перевернули лесину на другой бок.
Вечером Шапошников уехал на мотоцикле домой в город, оставив нам трехлитровую банку с самогоном. Тракторист заночевал с нами, благо, что в комнате были три койки у стен.
Утром мы с Василием, оказавшимся штатным охотником, решили взять собак Шапошникова на охоту. Сходил в омшаник, где у Шапошникова были спрятаны ружья. Я взял себе двустволку 16 калибра, которую собственноручно перебрал еще осенью, и одноствольную «ижевку» 12 калибра для гостя. При постановке ульев, я некоторое время жил у Шапошникова, и облазил пространство леса до Круглой сопки за болотом, где обнаружил старые кучи веток в густом ельнике у основания склона, под которыми кабаны устраивают гнезда для выводков. И теперь самое время проверить, есть ли там стадо.
Собаки убежали вперед, и когда мы с Василием вышли на старую просеку, огибающую Круглую сопку, послышался дружный лай в кустах. Сбросив куртки, бегом, насколько позволял глубокий снег, поспешили на помощь собакам. В кустах замерли несколько черных силуэтов на длинных ногах, при нашем приближении кабаны сорвались с места и начали прыжками уходить за сопку наискось по склону.
Одного секача держали собаки. Выстрелили мы разом, я видел, как моя пуля рикошетом от срубленной ветки ударилась в ствол дерева. Кабан сорвался и увлек за собой собак. Василий сказал, что - попал, и мы подошли к разбрызганному копытами снегу, замусоренному веточками и зеленым мхом лесной подстилки, но ничего не обнаружили, но, пойдя по следу, где секач уходил прыжками, вскоре нашли капельки крови, и уже кровяной след не пропадал.
Пожалели, что у нас нет лыж. Василий говорит, что орочоны из Санчихезы гонят кабана в одиночку на лыжах с одним только копьем, убивая, когда тот обессилит. Позвали собак, но те ушли далеко. Вернулись за куртками и рюкзачком.
Заснеженная просека огибает сопку. Полаяв вдали за деревьями, собаки вернулись запыхавшиеся, смотрят вопросительно, высунув на сторону языки. Азарта у них хватает. «Подранка нельзя оставлять», - сказал Василий, и охота продолжилась, собаки теперь далеко от нас не уходили.
Солнце, в начале охоты светившее в лицо, переместилось за спину. Снег из золотистого превратился в холодный синий, лес вырос, стал незнакомым, наполнился глубокими тенями от многочисленных распадков, единственно, что связывало нас с домом, это след погони.
Но вскоре пропали два кабеля, - они вернулись на пасеку. Остался старый кабель и поменьше его размером сука, наиболее умная из всех, это она держала кабана за ляжку.
Кабаны, было ушедшие в один из распадков наверх, спустились вновь, мы следом вышли на кровяную лежку, и собаки бросились вперед, недалеко, за очередной грядой послышался их лай. На этот раз мы с Василием не торопились, пусть собаки разгонят стадо и пусть кабаны уходят. Время работало на охотников, чем чаще раненый кабан будет ложиться, тем быстрее он ослабнет, теперь он сходил с лежек уже не прыжками, но и крови стало меньше. Кабан живуч, но от вязкой суки не уйдет.
Преследовали подранка до вечера, сделав глубокий круг, вышли к верховьям ключа почти на лесосеку, и, оставив преследование до утра, ушли на ночевку в охотничье зимовье.
Спустившись к ключу и перейдя по наледи на другой берег под голый склон сопки, где стоит низенькое зимовье, скрытое сугробами, и чернеют только верхние балки и низенький конек крыши, разгребли вход. Сняли скобу и дверь легко подалась внутрь. Переступив высокий порог и нагнувшись под низким карнизом, залезли в избушку. Напротив двери над высоким столиком, как в вагоне поезда, узенькое оконце, нары с обеих сторон под низким потолком, под ними пустота и земляной сухой пол, сбоку маленькая печь с коленом трубы на ползимовья. Под нарами сухие лежалые поленья, быстро растопили печурку, на ней сверху умещается только закопченный чайник. Соль, крупа, сахар, чай подвешены в мешочках к потолку, там же в мешочке табак, выпотрошенный из бычков. Вышли под звездное небо, пока дым вытягивало из открытой двери. Собаки залегли в снегу, свернувшись калачиками.
Вытерев пыль со стола и с нар, и попив чая, расположились на нарах, начались воспоминания о прошлой жизни.
- Почему ты не работаешь охотоведом?
- А почему ты не пускаешь собак в избу? А почему ты – пчеловод, а не, скажем, бригадир или зоотехник совхоза?
«…По окончании заочно Иркутского лесного института выпускники устроили банкет в ресторане. А был среди нас самый старый, с залысиной, прикрытой прядью волос, кажется из Лазовского заповедника – это где-то на север по побережью».
Витус насторожился, но промолчал. А Василий продолжал свою историю, как они гуляли в ресторане.
«Он учился долго, лет десять, был тупой как сибирский валенок. Сессии сдавал на тройки, говорят, привозил с собой шкурки меховые для преподавателей в виде взяток, а на выпускной даже шкуру тигра. Но дело не в этом. На стол денег не дал, говорил, что нет. Но как старшему мы ему простили, и он пил за наш счет. Но, говорят – халява на пользу не идет. Он напился. А тут мы музыкантов «башляем», даем пять рублей и они нам «Под крылом самолета» поют, а недалеко стол с «кавказцами», - те «башляют» десять рублей, чтоб им «лезгинку» сбацали. Так, с переменным успехом и соревнуемся. Так вот, наш друг укушался совсем, поднялся и пошел к музыкантам заказывать музыку, его привели назад. Знаешь, что он им заказал за три рубля? - «Интернационал».
Тут Витус не выдержал и сказал.
- Его случайно не Делюков звали?
- Кажется так.
- Валера. Ноги как ласты. Загребает.
- Точно он.
- Ему, говорят, ноги сломали работяги в Сергеевском лесхозе в бытность Делюкова бригадиром на лесозаготовках.
И Витус рассказал свою историю. Тесны судьбы людей в тайге.
Витус вспоминал, как устроился на Канхезу лесником в Преображенское лесничество заповедника. Там никто не задерживался надолго, обычно от трех месяцев до полугода. До него на кардоне сидел Аврам, украинский парубок с длинными каштановыми волосами и большими выразительными карими глазами с длинными ресницами, этот играл на гитаре, и у него собирались парнишки и девицы из Бурьяновки, он настолько непрактичный, что от плохого питания страдал диареей с кровью. Выгнали за лень, не ходил по обходу. Потом был маленький строитель большой Останкинской телебашни, по прозвищу «Мулирман». Этот пел арии из опер, его странность была в том, что он постоянно варил супы из различных круп, а остатки, закрыв полиэтиленовыми крышечками, опускал в воду реки в стеклянных банках, «про запас». «Это – вчерашний суп, это – трехдневный, но хорошо сохранился!», - говорил, что «на черный день». Скоро между камнями образовался «пункт приема стеклопосуды». А самый легендарный, обрюзгший и неряшливый нелюдим, ходивший по лесу в черном пиджаке одетом на грязную майку, этот пошел за «правдой» с одностволкой 12 калибра «давить коммунистов» в районный партком, откуда его направили в Уссурийск за справкой. Месяца два пролежал в дурдоме, его и оттуда выгнали. «Гады, коммунисты, - говорил, вернувшись, - даже справку не дали!». Но из заповедника его убрали, оружие ему не полагалось, а своим угрюмым видом он пугал не только браконьеров, но и зверей в тайге, наверное.
«Делюков посадил меня и Саню-«вольного стрелка» в кузов уазика, в кабину залез сам с нашим лесничим-пьяницей Шевченко, который и таракана за свою жизнь не убил, и мы поехали «на мероприятие», в «показухе» - Делюков спец, проявляет невиданный энтузиазм. В лесу у слияния Канхезы с Сяухой, машина въехала на территорию пионерлагеря, остановилась у домика сторожа. Выходит растрепанный чубастый парень, он проводил время со своей подругой поварихой, и только трусы успел надеть, а тут машина вооруженных до зубов лесников. Делюков ему говорит, что приехал расстреливать собак, они якобы бегают стаей в заповедник и грызут оленей. «Стреляй! – истерично кричит нам с Саней, - в собаку». А у меня карабин, и патроны подотчетные, я его даже с плеча не снял. Собака привязана в будке на простую веревку. «Не дам!» – кричит повариха, и как «якобинка на баррикадах в Париже» пышной грудью идет на Делюкова. Шевченко испуганно помалкивает, он не выносит громких скандалов, мы то никто не знали, куда нас везут. Делюкову из сторожки испуганные любовники вытаскивают телефон, и он звонит с сердитым видом прокурору поселка. Где вся его лесть в голосе? - Звучит гневный звенящий глас Правды! Потом передает телефон сторожу, тот испуганно кивает в трубку. Откуда у Делюкова такая ненависть к собакам – не понятно. Сам похож на кота, такой же кругленький и мордастый. Достал «макарова», но стрелять не стал, машет им перед лицом сторожа, а тот стоит перед ним в майке и семейных трусах, пожимает могучие, в рыжих веснушках, плечи. Делюков говорит лесничему - «У меня патронов мало, дай твои». Вставил чужую обойму, схватил собаку за загривок, собака на всех кидается – чувствует, зачем приехали, - а его не трогает. Стреляет в затылок, а потом еще один выстрел, в бок. Бросили труп в кузов машины, и по пути Делюков затащил его в кусты у дороги. Проходит неделя, иду я как-то этой дорогой, слышу - воет, - подхожу, лежит на боку обездвиженная собака, смотрит на меня одним безумным глазом, вместо другого гниющая рана, и пытается злобно на меня рычать, оружия при мне не было, а ножом кончить ее мучения я не смог. Пришел в контору, сидит Валера Делюков, я ему говорю - «Что же ты собаку не дострелял, - лежит, мучается». А он спокойно мне отвечает - «Обязательно поеду сегодня и добью, правильно, зачем собаке мучиться». Прошла еще неделя, иду той же дорогой, дай, думаю, посмотрю. Подхожу, а …собака живая! Только уже молчит, сгнила голова наполовину, и шерсть мокрая и повылазила клочьями вокруг черной раны в боку, в которой черви копошатся, сквозь гной на меня смотрит плачущий глаз. И опять я не смог ее добить. Прихожу в контору, сидит Делюков, я ему про собаку, а он отвечает - «Забыл, мол, но сегодня, если хочешь, то поехали, сейчас, вместе». Прошла еще неделя, иду той же дорогой, свернул посмотреть. В ямке собаки нет, нашел труп в заводи реки, - Делюков пожалел патрон, утопил страдальца!».
Поднялись рано, едва забрезжил красный рассвет над сопками.
Быстро нашли новый след, он вел в ложбину в колючие заросли ельника, где разделились, - я пошел верхом, Василий с собаками низом, не упуская из виду друг друга.
В полной тишине неожиданно из низенького кустарника взметнулась снежная пыль, и до этого невидимый секач бросился в мою сторону вверх по склону, пустому и открытому, только редкие тонкие стволики дуба отделяли меня от него. Прицельный выстрел на мгновение сбил его на колени, но он не дал сделать второй, если бы не Лада, выскочившая из кустов и цапнувшая кабана за ляжку, он точно бы сбил меня. Кабан коротко крутанулся и собака, взвизгнув, отлетела в сторону, а я, сделав шаг за стволик дубка, с бедра выстрелил ему в бок. Тяжелая туша рухнула, зарывшись в снег клинообразным рылом в полутора метрах от меня. Выскочившему снизу кабелю и взмокшему Василию осталось только наблюдать, как тускнеют глаза зверя, и затихает его предсмертный, какой-то поросячий, детский хрип, пасть со страшными клыками медленно клокочет, раскрывается, обнажая десна и коренные зубы. Лада зализывает рассеченную слегка рану на внутренней стороне своей ляжки, - «Да, достанется нам от Шапошникова, попортили шкуру».
Когда кабан затих окончательно, превратившись в тяжелый предмет, одетый в грубую шкуру с черной блестящей, но прочной щетиной на морде, мы перевернули его на спину, достали ножи, и первым делом Василий ремнем снял, подрезав с брюха, мужское достоинство, вырвал и повесил на ель, чтобы собаки не достали. Вырезав полукругом хвост, подломив его у крестца, отделил и бросил Ладе, а кабелю достались уши и вырезанное рыло кабана. Сделав крестообразный разрез на шее, продолжил его на передние ноги, обнажив дымящееся сало и мясо, и вскрывая грудь, вырубил грудину, а потом и разрезал живот свиньи, нож, скрипя, дошел до зада, открывая кишки. Аккуратно вырезал сфинктер прямой кишки, я ее зажал внутри брюха, оттянул, а Василий рубящими движениями перерубил тазовые сухожилия, и, налегши всей своей тяжестью на задние ляжки кабана, развалил его надвое. Кишки вывалили на снег. Теперь кабан весил меньше, и мы, сделав волокушу, водрузили на нее тушу. Василий разобрал кишечник, выдавил его содержимое, а кишки уложил внутрь, - «У меня в фургоне есть мясорубка с насадками, сделаю колбасу из потрохов».
Выволокли тушу сначала на лесосеку, потом по заснеженной дороге добрались до вырубки к фургону. Сняли шкуру, и Василий продолжил разрубать уже топором мясо на куски, относить внутрь фургона, мне досталась полголовы, одна ляжка и отделенные от костей куски мяса.
Разожгли костер на улице, вскипятили в котле воды, поджарили на двух сковородках кровь, поели, запивая водкой, что было в запасах охотника в фургоне. Быстро собрались и понесли мою долю добычи в мешках на пасеку. Собаки бежали сзади, Лада иногда на ходу подтягивала заднюю ногу к животу, рана уже не кровоточила, но видно мешала.
Перед пасекой собаки ушли вперед, и от избушки послышался лай. Взлохмаченный Ахмед стоял у открытой двери, в ржавом свитере и в тапочках на босу ногу, дымя папиросой. На нем свитер висел, явно снятый с плеч ширококостного Дугласа. Вот мы и вернулись к недопитому самогону, а вскоре на плите скворчала настоящая таежная закуска с приправами и овощами на соусе из ягод барбариса, Ахмет знает толк в кулинарии. Хорошо жить не запретишь, а плохо не заставишь.
Обсуждения Зимняя охота