Наступила, наконец, зима, которую с трепетом и волнением ожидаешь. Долгожданные холода, сковывающие суставы и сворачивающие кожу…
Я постоянно мерзну. Мерзну даже когда тепло, и всё вокруг потеет. У меня малокровие и малодушие, холодные конечности и озноб. Постоянный насморк и бледность кожных покровов.
За окном гнутся стволы лысых деревьев под натиском острого ветра. Печальный стон и отчаянный скрип. И видя все это, я начинаю ежиться, запахиваю телогрейку и прячу ноги в шерстяных носках, в складках мохнатого одеяла.
Даже когда я вижу по телевидению прогнозы погоды, машинально погружаюсь в апатию, ибо вихри циклонов представляются мне жесткими метелями в которых некогда погиб Отто Юльевич Шмидт.
Я даже умереть предпочел бы от жары, а не загибаясь от мучительного, обездвиживающего холода. Шиваджвара! А тело мое попросил бы сжечь в крематории, потому как от перспективы валяться и тухнуть в гнилом ящике погруженном в сырую и холодную землю, мне становится грустно и посещает тоска по высокой температуре.
В тюрьме, когда нас сидело 12 человек, в камере огромной, как стадион, утро начиналось с ведерка обжигающего кофе и споров о том сколько же сейчас в камере градусов ниже нуля? Пар шел у нас из ротовых отверстий, когда мы спорили. Шапки и куртки не снимались никогда. Никто не умывался, а тем более не мылся больше месяца. Вода в кране была ледяная, о горячей даже не мечталось.
Одно окно в камере было без стекла, и решетка прикрывалась куском шерстяного одеяла. Но не надолго. Каждый вечер нужно было отдирать это примерзшее одеяло и впускать жгучий мороз ради тюремной почты. Чтобы откатать по веревке, на новый корпус, скопившиеся малявы за день, и забрать ответы. Все это длилось до 5 утра, как правило.
Жарко было только в моменты перетягивания тридцатиметрового каната сплетенного нами же из шерстяных ниток, из распущенных носков бедных зеков. Туда веревка уходила со скоростью света, и сразу же забиралась нами со скоростью звука. Кишка – тряпичный чехол с молнией на этой веревке, был полон маляв – запечатанных записок, иногда также были и грузики, не больше пачки сигарет или мобильного телефона. Больше не позволяли реснички на решетках.
Работать руками приходилось быстро, что бы ни спалить драгоценную почту. Внизу под «дорогой», так обозначается трафик почты, иногда возникал надзиратель с багром и пытался оборвать дорогу, но мы были сильнее и натягивали «коня» так, что поднимали «мусора» метра на два. А он повиснув в воздухе, просто отпускал багор боясь покалечиться, а мы благополучно заканчивали свое дело.
Было постоянно холодно и очень хотелось помыться, но мы не унывали и друг друга подбадривали. Всё-таки ту зиму я пережил, и другие тоже пережили. И следующую переживем. Деваться некуда.
Я постоянно мерзну. Мерзну даже когда тепло, и всё вокруг потеет. У меня малокровие и малодушие, холодные конечности и озноб. Постоянный насморк и бледность кожных покровов.
За окном гнутся стволы лысых деревьев под натиском острого ветра. Печальный стон и отчаянный скрип. И видя все это, я начинаю ежиться, запахиваю телогрейку и прячу ноги в шерстяных носках, в складках мохнатого одеяла.
Даже когда я вижу по телевидению прогнозы погоды, машинально погружаюсь в апатию, ибо вихри циклонов представляются мне жесткими метелями в которых некогда погиб Отто Юльевич Шмидт.
Я даже умереть предпочел бы от жары, а не загибаясь от мучительного, обездвиживающего холода. Шиваджвара! А тело мое попросил бы сжечь в крематории, потому как от перспективы валяться и тухнуть в гнилом ящике погруженном в сырую и холодную землю, мне становится грустно и посещает тоска по высокой температуре.
В тюрьме, когда нас сидело 12 человек, в камере огромной, как стадион, утро начиналось с ведерка обжигающего кофе и споров о том сколько же сейчас в камере градусов ниже нуля? Пар шел у нас из ротовых отверстий, когда мы спорили. Шапки и куртки не снимались никогда. Никто не умывался, а тем более не мылся больше месяца. Вода в кране была ледяная, о горячей даже не мечталось.
Одно окно в камере было без стекла, и решетка прикрывалась куском шерстяного одеяла. Но не надолго. Каждый вечер нужно было отдирать это примерзшее одеяло и впускать жгучий мороз ради тюремной почты. Чтобы откатать по веревке, на новый корпус, скопившиеся малявы за день, и забрать ответы. Все это длилось до 5 утра, как правило.
Жарко было только в моменты перетягивания тридцатиметрового каната сплетенного нами же из шерстяных ниток, из распущенных носков бедных зеков. Туда веревка уходила со скоростью света, и сразу же забиралась нами со скоростью звука. Кишка – тряпичный чехол с молнией на этой веревке, был полон маляв – запечатанных записок, иногда также были и грузики, не больше пачки сигарет или мобильного телефона. Больше не позволяли реснички на решетках.
Работать руками приходилось быстро, что бы ни спалить драгоценную почту. Внизу под «дорогой», так обозначается трафик почты, иногда возникал надзиратель с багром и пытался оборвать дорогу, но мы были сильнее и натягивали «коня» так, что поднимали «мусора» метра на два. А он повиснув в воздухе, просто отпускал багор боясь покалечиться, а мы благополучно заканчивали свое дело.
Было постоянно холодно и очень хотелось помыться, но мы не унывали и друг друга подбадривали. Всё-таки ту зиму я пережил, и другие тоже пережили. И следующую переживем. Деваться некуда.
Обсуждения Зима