Отец за ужином, по обыкновению, размеренно шелестел газетой, и Ника, привыкшая к его долгим недельным отсутствиям, чувствовала себя неловко. Она медленно доедала наваристый гуляш, стараясь не стучать ложкой о расписные стенки деревянной миски.
Хлеб, подаваемый к столу в улитовском доме, всегда был отменно хорош: подовый, пахучий, с поджаристой хрумкой корочкой; а на разломе этот каравай был такого цвета, что хотелось посмотреть сквозь него на солнце.
Отец отложил газету на край стола, неумело пристроил в пальцах широкую деревянную ложку:
– Как ты провела неделю, Ника?
От неожиданности она вздрогнула, быстро подняла глаза:
– Хорошо, папа.
Отец отхлебнул несколько раз, аккуратно отложил ложку. Замолчал надолго, барабаня пальцами по столешнице.
– Надеюсь, у тебя было достаточно времени, чтобы уделить его для подготовки ко вступительным экзаменам, вместо того, чтобы разгуливать под ручку по селу с женой врага Советской власти?
Нику обдало изнутри талым снегом, пальцы вдруг утратили гибкость, упустив хлеб в гулкую миску.
– Ты представляешь, что мне пришлось выслушать из-за твоего беспардонного и крайне легкомысленного поведения?! – отец понизил голос до свистящего шепота, нагнувшись к ней ближе, будто кто-то мог их услышать. Его глаза, расширившиеся, как от испуга, смотрели в упор поверх пенсне.
Она затравленно сглотнула, не в силах оторвать взгляда от этого прицела:
– Я же просто... я помочь хотела, она промокла...
– Эта женщина – жена врага народа! – повысив голос, камнем придавливая каждое слово, отчеканил отец, – Впредь, будь добра, будь разборчивей в своих знакомствах и благотворительных порывах. Ты приехала сюда, чтобы отдохнуть и готовиться к экзаменам, а не попадать во всякого рода сомнительные истории вроде этой, и задавать настораживающие вопросы о цыганах! – его голос стучал по столу линейкой школьной учительницы.
Он поспешно и неловко встал из-за стола, нервно дернул воротник рубашки и удалился к себе.
Ника осталась одна за столом, ссутулившись, уронив руки на колени. Теплые и крупные соленые слезы капали на пахучий кус хлеба. Она с ужасом думала о том, что есть кто-то, следящий за каждым ее шагом, что такая чудесная девушка, как Олена – жена врага народа, и о том, что будет, когда отец узнает о Миояше.
***
– Что-то стряслось, дружок? – он участливо присел рядом, заглянул в лицо, накрыв своей сухой и крепкой ладонью ее пальцы, сцепленные на коленях.
Она сидела на покатом камне неподалеку от речки – вверху шумела очередная ярмарка, скатывая к речке обрывки слов, смеха, музыки, блеяния овец, звяканья кос и подков.
Ника подняла глаза, тряхнув челкой: глаза Миояша смотрели немного грустно и участливо; даже обычный, неоспоримо огненный цвет его шевелюры в этот раз смотрелся как ворох рыжих осенних листьев, в котором сидел под дождем нахохлившийся и охрипший воробей.
Помимо воли Ника улыбнулась.
В серых глазах собеседника воробей сразу встрепенулся, задиристо ощетинившись перьями.
Одна бровь Миояша скептически изогнулась. Слегка отстранившись и иронично глядя на Нику вполоборота, он поинтересовался:
– И что, позвольте полюбопытствовать, эта девица нашла странного, тем более – о ужас! – смешного в столь изысканной работе знаменитого в узких одесских кругах перукаря Зямы Кружавчика? – тут Миояш неожиданно изящным движением взбил рыжие листья на своей голове, опять превратив их в извержение вулкана. – Слегка необычный – признаю! – цвет лишь подчеркивает изобретательность и вдохновенность мастера, определившего столь решительным и недвусмысленным образом заявить миру о собственном, творческом, видении последнего.
Ника, не удержавшись, прыснула:
– Вот уж не могу представить тебя, сидящим в кресле парикмахера.
– Вот уж лучше действительно не надо, – широко улыбнулся Миояш, подымаясь, – Знаешь, пойдем-ка на ярамарку и отыщем там самые вкусные, крутобокие, сдобные паляницы: такое настроение надо закусить чем-нибудь подобающим случаю, – он подмигнул.
Представив, как она окажется в толпе с Миояшем, где неизвестно кто, вероятно, тайком за нею следит, Ника вновь сникла.
– Не переживай, – вдруг спокойно и веско сказал он, глядя в сторону ярмарочного шума. – Тебя там никто не заметит.
***
– Все, я больше не могу, – взмолилась Ника после шестой горсти малины, кружки топленого молока, что наверняка было зачерпнуто из тех самых молочных рек – и основательного размера паляницы, борьба с которой ознаменовалась победой лишь на сороковой минуте.
Миояш, занятый отчаянным торгом с бойким усачом, предлагавшим крайне соблазнительные пироги, обернулся на секунду, широко улыбнулся, подмигнув, и вернулся к почти поверженному в нелегкой торговой битве гуцулу.
Усач вспыхивал сухим чебрецом, размахивал руками – Миояш говорил что-то, пахнущее медом, вкрадчиво и быстро – гуцул возмущенно хлопал руками по бокам, так что края его кептура осуждающе взлетали вверх – Миояш притворно пригорюнивался, заложив пальцы рук за широкий гуцульский пояс и вселенская скорбь затуманивала его взор, даже рыжие вихры на голове удрученно поникали – селянин моментально тревожился, вопросительно и недоверчиво заглядывая в глаза – Миояш снова лил мед и патоку на словоохотливое колесо торговли, подозрительно весело поблескивая глазами.
В конце концов усач разудало взмахнул рукой, улыбаясь и удовлетворенно проводя рукавом по лбу. Миояш потер ладони, довольный, и, передав несколько монет гуцулу, выбрал три пирога, явно не городских размеров, из огромной плетеной корзины, прикрытой рушником.
Он протянул один Нике, с наслаждением впиваясь зубами в сдобу второго.
– А зачем ты торговался? – поинтересовалась она с набитым ртом, пробираясь за Миояшем сквозь шумную беспокойную толпу, – Разве нельзя было заплатить сразу?
Он обернулся, поджидая ее, пошел рядом, улыбнувшись:
– Есть ли разница в том, что ты поступишь, скажем, в университет безо всяких экзаменов исключительно по протекции – и тем, что, выдержав не один раунд экзаменационных боев, с нервами и слезами, наконец будешь держать в руках вожделенный студенческий билет? – он разломил третий пирог пополам, протягивая одну половину Нике и ловко обходя шумную ватагу мальчишек, яростно споривших о чем-то.
Она задумалась, машинально начиная есть предложенный пирог:
– Ну... я бы не хотела, наверное, без экзаменов, за просто так.
– Вот и тот усатый столп торговли тоже не хотел просто так, – рассмеялся Миояш, – зачем ему иначе торговать эти пироги на ярмарке?
- Что ты думаешь делать после того, как сдашь вступительные экзамены? – Миояш с наслаждением вытянул ноги в нагретой солнцем траве и стал мастерить что-то из прутьев и травинок, пряча от Ники.
Та безуспешно попыталась заглянуть ему за плечо:
- Ну... как и все: учиться, стать специалистом, получить диплом, работать... что ты там прячешь, ну дай взглянуть!
- Мгм, мгм... – рассеянно покивал Миояш, отбив очередную попытку Ники подсмотреть.
Крутой склон холма, нак оторый они взобрались подальше от ярмарки, дышал пряным летом, из высокой травы то тут, то там проглядывали точки земляники или черники, что прятались под зонтами скромняг-ромашек или сигналили маяками колокольчиков.
- Это то, что ты хочешь?
Ника, уже отправлявшая в рот теплую земляничину, удивленно посмотрела на рыжую макушку собеседника:
- Что ты имеешь ввиду?
- Ну, скажем иначе, - Миояш стряхнул что-то с колен, мельком обернувшись к Нике и улыбнувшись. – Это то, о чем ты мечтала долгими зимними вечерами возле горящего камина или в нежную майскую ночь возле раскрытого окна?
Ника смутилась:
- У нас нет камина.
- А теплый майский вечер и вздыхающее нежным ветром окно, обрамленное романтичными драпировками кружевной занавески?
Ника смутилась еще больше:
- Ну... окно есть.
И, неожиданно для себя рассмеявшись, добавила:
-... и, как ни странно, именно такое, как ты описал.
- И? – без ехидства спокойно поинтересовался Миояш.
Ника смешалась:
- Ну... я... я хотела бы встретить хорошего парня, мы бы полюбили друг друга – уже шепотом прибавила она, очень смущаясь и быстро добавила, - И создали бы крепкую семью.
- Ячейку общества, - задумчиво протянул Миояш.
- Ну да, - удивилась Ника. – Разве это неправильно?
Миояш вздохнул:
- А это правильно – для тебя?
- Я не понимаю. – честно призналась Ника. – Ведь все так делают.
- Ячейки? – с легкой иронией поинтересовался Миояш, оборачиваясь и протягивая Нике то, что мастерил.
Солнце из прутьев и трав, задорно ощетинившееся, как нахохлившийся ёжик, лучами во все стороны, лежало у нее на ладони. Вместо глаз подмигивали две алые земляничины. Ника тихо ахнула и улыбнулась, невольно залюбовавшись.
- Тебе вовсе не требуется делать что-то, как все, - мягко сказал Миояш. – Твой путь может быть только твоим и, поверь, не так-то просто достойно пройти по нему до конца, даже когда знаешь направление и цель.
Ника непонимающе взглянула на него, потом перевела взгляд снова на солнце-ёжика и потянула осторожно одну из травинок. Вмиг, как по команде, искусное плетение рассыпалось, распрямилось, расползлось, вновь превращаясь в пучок гибких прутьев и путаницу трав. Красные ягоды юркнули в глубокий мох.
Миояш весело рассмеялся, похлопав Нику по плечу, а ей вдруг почему-то нестерпимо захотелось разреветься.
***
«ШИРЕ РАЗВЕРНУТЬ МАССОВУЮ ОБОРОННУЮ РАБОТУ.
Мудрая внешняя политика нашего правительства обеспечивает советскому народу возможность мирного созидательного труда в дни, когда бушует огонь второй империалистической войны. Кровавая бойня все растет и ширится, захватывая в свою орбиту новые страны, государства, народы. Капиталисты уже вовлекли более половины населения земного шара в войну, которая одинаково безжалостна к старикам и детям, к солдатам и гражданскому населению. Лишь единственное во всем мире великое государство - советское государство - не участвует в войне, соблюдая строгий нейтралитет.
Но "сложившаяся международная обстановка не дает нам права быть безразличными наблюдателями, спокойными созерцателями развивающихся событий. Эта обстановка накладывает на каждого советского гражданина ответственные обязанности" (М. И. Калинин).
Рабочий и колхозник, служащий и ученый - каждый в своей области должен вложить в дело, которым он занят, все свои силы, знания, умение, чтобы еще выше поднять производительность труда и укрепить военное могущество любимого отечества Священный долг советского гражданина - подготовить себя к защите родины, изучить военное дело, быть всегда готовым отразить любые происки наших внешних врагов.»
Газета «Московский большевик», октябрь 1940
***
...Опять эта свирель!
Ника даже подскочила на месте: ну, сегодня-то уж она узнает, кто этот таинственный карпатский виртуоз!
Музыка стекала откуда-то и вовсе сверху, с гор, но Ника, раззадорившись возможным приключением, решила во что бы то ни стало докарабкаться до истины. К тому же, полдень совсем недавно разаукался с утром и темноты можно было не опасаться.
Кубарем скатившись с лестницы, она пронеслась через двор улитовского маетка, всполохнув уток и хозяйку, задающую им корм.
– Йой! – хозяйка отшатнулась. – Що сталося?
– Разве вы не слышите? Свирель же где-то играет! – Ника уже убегала, не оборачиваясь.
Нагретые солнцем деревянные ворота ворчливо скрипнули, выпуская ее в душистый июльский травостой.
Хозяйка недоуменно повела головой в одну и другую сторону, прислушиваясь, зачем-то посмотрела на безукоризненно синее небо, пожала плечами и продолжила свое занятие.
Знакомая тропинка вскоре, подмигнув, увильнула привычно в сторону, а мелодию было слышно с другой стороны. Замешкавшись на секунду, Ника решительно вдохнула-выдохнула и стала пробираться между деревьями – благо возле их дорических стоп кустарника было немного.
Зато в избытке – мелкой паутины и мошкары, плясавшей перед лицом. Ника досадливо отмахивалась, снимая с носа очередную невидимую нить, но упорно шла дальше.
Один раз свирель вдруг умолкла и у Ники отчаянно заколотилось сердце: неужели ушел музыкант? Но звуки вновь рассыпались бусинами, наполняя душу совершенно невыразимой печалью и одиночеством.
Подходя уже совсем близко, раскрасневшаяся от карабкания в гору, Ника старалась унять всполошенное дыхание, выглядывая украдкой из-за дерева.
Но увиденное поразило ее настолько, что дыхание задержалось как-то само собой.
Перед ней горной ладонью раскрылся каменный козырек, нависающий над ущельем. Площадка была не более двадцати метров в длину и в ширину, с выбегающими на нее из леса языками травы.
На самом краю, беззаботно свесив ноги над угрожающими слоями воздуха, сидел вполоборота Миояш, глядя куда-то за горы. Одет он был в обычное свое крестьянское одеяние, лишь снял кептур. Его рыжие волосы смотрелись на фоне белой одежды и вовсе теперь странно.
Он подносил к губам свирель из светлого дерева – и вновь разливалась вокруг музыка.
Но более всего Нику поразило не это: вокруг, куда только доставал взгляд, на каменном козырьке сидели птицы. И те, что были ей смутно знакомы, и вовсе незнакомые, большие и маленькие, пестрые и серенькие. Они сидели смирно, слегка переминаясь с лапы на лапу и смотрели в ту же сторону, что и Миояш.
Потерявшая дар речи Ника почувствовала какое-то движение над головой и, машинально подняв взгляд, поразилась обилию птиц, пристроившихся на ветвях – и там еще, и там...
Окончательно сбитая с толку, не представляя, как надо поступать в столь дикой ситуации, она, прижав руки к груди и уже не прячась, просто слушала.
Через какое-то время Миояш опустил свирель и, негромко рассмеявшись, сказал, обернувшись, щуря глаза:
– Я знал, что ты услышишь.
И сразу же, как по какой-то неслышной команде невидимого птицелова, птицы стали одна за одной подниматься в воздух и улетать прочь. Без крика или клекота, лишь шум множества крыльев густо повис в воздухе.
Когда, кроме Миояша, вокруг никого не осталось, Ника рискнула приблизиться, но сесть рядом не решилась, оставшись стоять немного позади.
Он развернулся к ней, весело улыбаясь как ни в чем ни бывало:
– Полагаю, у тебя созреет немало вопросов по поводу увиденного, но, пока этот закономерный процесс будет происходить в твоей голове, поспешу сообщить, что ничего такого, что люди называют по невежеству магией, а по злобе – ворожбой, здесь не было. – Он засунул свирель за пояс и сцепил пальцы на одном колене, склонив голову набок и приготовившись слушать.
Подоспевший ветер воинственно взъерошил его волосы костром.
– А что было? – беспомощно спросила Ника.
– Тут можно назвать по-разному. Я тебе предложу несколько вариантов, а ты уж подбери самый подходящий, – Миояш усмехнулся, растопыривая ладонь и загибая пальцы по одному. – Это была встреча друзей, правда, не дошедшая до закономерной дружеской попойки вповалку по причине нежданного появления одной прекрасной по всем статьям незнакомки, – он шутливо сделал томные глаза, но снова улыбнулся. – Это было, эээ.... волшебное приручение, по типу известных событий в Гаммельне, хотя и не со столь драматическим концом, – тут он хмыкнул. – И, наконец, это была некая медитация братьев по духу.
Загнув третий палец, он вопросительно и в то же время очень серьезно поглядел на Нику.
– А что случилось в Гаммельне? – жалобно поинтересовалась та, поскольку не поняла ровным счетом ничего из сказанного.
– Так я и думал, – притворно сокрушенно пригорюнился Миояш. – Что ж, придется подождать других вопросов.
Ника взглянула на свирель, выглядывающую из-за его пояса, на горы, куда он смотрел, когда играл: ставшее уже привычным зеленое марево насупилось из-за горизонта; поднявшись на цыпочки и вытянув шею – она попробовала заглянуть в ущелье, представить глубину которого ей было немного страшно. И поняла, что у нее, в общем-то, лишь один вопрос:
–- Кто ты?
Он легко вздохнул, отвел на мгновение взгляд, посмотрев навстречу Карпатам, потом – ей в глаза, так что мурашки пробежали:
– Феникс.
У Ники в голове пронесся гудящий поезд, потом закричали чайки на побережье Анапы, потом – гулко ухнул в воду новый теплоход, спуск которого она как-то видела еще в детстве.
В конце концов, запутавшись в собственных ощущениях, она села на камень рядом с Миояшем:
– Птица?...
– Ну.... не совсем, – ободряюще улыбнулся он. – Как видишь, руки-ноги на месте и даже голова имеется где-то там, где и должна быть. Птица – это, скорее, укоренившийся поэтический образ, да будет мне дозволено так выразиться.
– Подожди... ты что, серьезно все это? – яростно помотала головой Ника. Больше всего ей хотелось сейчас просто постыдно убежать обратно, в улитовский маеток, где подовый хлеб, занавески с вышивкой ришелье, тиканье ходиков и шумный птичник с белыми утками.
– Я ответил на твой вопрос, – заметил Миояш. – Впрочем, могу предположить его очевидное несоответствие стандартам твоего школьного обучения, – он добродушно усмехнулся.
– Но... – она очень старалась понять происходящее, но совершенно не представляла как его уместить в свой мир. – Ты можешь летать?
– Могу, – кивнул Миояш, – но только один раз.
– Как это – один?... Почему один?
– Видишь ли... – он вздохнул, взъерошивая волосы и немного виновато улыбнулся ей. – Тут долго рассказывать, дружок, но я попытаюсь как можно точнее и сжато передать суть. Феникс – действительно отчасти птица и крылья у нее имеются, но – лишь один раз: тогда, когда она, то бишь я, буду сгорать. Сгорая, Феникс и вправду возрождается, как и утверждает легенда, – но каждый раз им становится кто-то другой, кто... скажем так, заслужил такую вот своеобразную работу, – он взглянул на Нику, следя за ее реакцией.
При слове «сгорать» она вздрогнула и немного пришла в себя:
– Ты... ты сгоришь?
– Ну, а иначе я бы не был Фениксом, не так ли? – тихо рассмеялся Миояш. – Тут ведь, дружок, тоже не просто все. Сгорание – это, в данном случае, как ритуал, как обет. И – только тогда, когда сгораешь во имя чего-то, уж прости за несколько неуместную патетику. Другими словами, я могу сгореть, лишь спасая кого-то или что-то – что остро нуждается в помощи и получить большее ее ниоткуда не может. Таким образом, баланс мироздания восстанавливается. Вот, грубо говоря, это и есть моя работа. И последний – он же первый – полет и будет горением. В конце концов, крылья же надо использовать хоть раз, иначе зачем они? Ну, тут уж таковы традиции, и кто его знает, кому столь изысканный способ первым пришел в голову, – Миояш снова усмехнулся, переведя взгляд на Карпаты.
Солнце сеяло багрянец по окрестным лесам, обещая назавтра отличную погоду.
– Я не хочу, чтобы ты умер! – схватив его за рукав, Ника ужасно испугалась.
– Я не умру, – искренне удивился Миояш, деликатно разжимая ее кулачок и осторожно пряча ее ладонь в своей. – Просто меня уже не будет здесь – только и всего... в привычном виде, скажем так, – он ободряюще улыбнулся.
– Я ничего не понимаю, – беспомощно прошептала она и вдруг расплакалась от жалости и досады. – То ты должен пожертвовать собой ради кого-то, то ты не умрешь...
Миояш миролюбиво похлопал ее по ладони:
– Не печалься, ну что ты. На самом деле, не все так драматично, как кажется на первый взгляд и плакать, право слово, тут вовсе незачем.
– И... и когда это случится? – прошептала Ника, шмыгая носом, спустя несколько минут, в течение которых она старалась унять предательскую дрожь в пальцах.
– Пока не знаю. Честно, – он приподнял ее подбородок, заглядывая в глаза под каштановой челкой. – Но, раз уж я здесь оказался – значит, неспроста.
Ника надолго замолчала, всхлипывая и глядя на закат, золотивший горы. Мыслей в голове почти не было, лишь усталость и желание заснуть.
– О чем ты думаешь, дружок? – мягко поинтересовался Миояш.
– Не знаю, – откровенно призналась Ника. – Наверное... мне хочется, чтобы все было, как раньше, чтобы всего этого не было.... – она потерла виски ладонями.
– Я понимаю, –- он долго вздохнул, натянул кептур. – Более того, мне тоже хочется, чтобы такого было поменьше.
Ника недоуменно взглянула на него, потом, ненадолго задумавшись, оживилась:
– Как же жаль, что тебя не было в Ленинграде в тридцать четвертом году!
На этот раз пришел черед Миояша изумиться:
– А что бы тогда случилось в Ленинграде?
– Ты бы мог спасти товарища Кирова! – она вдруг поняла значение слов о сгорании во имя чего-то.
Миояш вздохнул.
Хлеб, подаваемый к столу в улитовском доме, всегда был отменно хорош: подовый, пахучий, с поджаристой хрумкой корочкой; а на разломе этот каравай был такого цвета, что хотелось посмотреть сквозь него на солнце.
Отец отложил газету на край стола, неумело пристроил в пальцах широкую деревянную ложку:
– Как ты провела неделю, Ника?
От неожиданности она вздрогнула, быстро подняла глаза:
– Хорошо, папа.
Отец отхлебнул несколько раз, аккуратно отложил ложку. Замолчал надолго, барабаня пальцами по столешнице.
– Надеюсь, у тебя было достаточно времени, чтобы уделить его для подготовки ко вступительным экзаменам, вместо того, чтобы разгуливать под ручку по селу с женой врага Советской власти?
Нику обдало изнутри талым снегом, пальцы вдруг утратили гибкость, упустив хлеб в гулкую миску.
– Ты представляешь, что мне пришлось выслушать из-за твоего беспардонного и крайне легкомысленного поведения?! – отец понизил голос до свистящего шепота, нагнувшись к ней ближе, будто кто-то мог их услышать. Его глаза, расширившиеся, как от испуга, смотрели в упор поверх пенсне.
Она затравленно сглотнула, не в силах оторвать взгляда от этого прицела:
– Я же просто... я помочь хотела, она промокла...
– Эта женщина – жена врага народа! – повысив голос, камнем придавливая каждое слово, отчеканил отец, – Впредь, будь добра, будь разборчивей в своих знакомствах и благотворительных порывах. Ты приехала сюда, чтобы отдохнуть и готовиться к экзаменам, а не попадать во всякого рода сомнительные истории вроде этой, и задавать настораживающие вопросы о цыганах! – его голос стучал по столу линейкой школьной учительницы.
Он поспешно и неловко встал из-за стола, нервно дернул воротник рубашки и удалился к себе.
Ника осталась одна за столом, ссутулившись, уронив руки на колени. Теплые и крупные соленые слезы капали на пахучий кус хлеба. Она с ужасом думала о том, что есть кто-то, следящий за каждым ее шагом, что такая чудесная девушка, как Олена – жена врага народа, и о том, что будет, когда отец узнает о Миояше.
***
– Что-то стряслось, дружок? – он участливо присел рядом, заглянул в лицо, накрыв своей сухой и крепкой ладонью ее пальцы, сцепленные на коленях.
Она сидела на покатом камне неподалеку от речки – вверху шумела очередная ярмарка, скатывая к речке обрывки слов, смеха, музыки, блеяния овец, звяканья кос и подков.
Ника подняла глаза, тряхнув челкой: глаза Миояша смотрели немного грустно и участливо; даже обычный, неоспоримо огненный цвет его шевелюры в этот раз смотрелся как ворох рыжих осенних листьев, в котором сидел под дождем нахохлившийся и охрипший воробей.
Помимо воли Ника улыбнулась.
В серых глазах собеседника воробей сразу встрепенулся, задиристо ощетинившись перьями.
Одна бровь Миояша скептически изогнулась. Слегка отстранившись и иронично глядя на Нику вполоборота, он поинтересовался:
– И что, позвольте полюбопытствовать, эта девица нашла странного, тем более – о ужас! – смешного в столь изысканной работе знаменитого в узких одесских кругах перукаря Зямы Кружавчика? – тут Миояш неожиданно изящным движением взбил рыжие листья на своей голове, опять превратив их в извержение вулкана. – Слегка необычный – признаю! – цвет лишь подчеркивает изобретательность и вдохновенность мастера, определившего столь решительным и недвусмысленным образом заявить миру о собственном, творческом, видении последнего.
Ника, не удержавшись, прыснула:
– Вот уж не могу представить тебя, сидящим в кресле парикмахера.
– Вот уж лучше действительно не надо, – широко улыбнулся Миояш, подымаясь, – Знаешь, пойдем-ка на ярамарку и отыщем там самые вкусные, крутобокие, сдобные паляницы: такое настроение надо закусить чем-нибудь подобающим случаю, – он подмигнул.
Представив, как она окажется в толпе с Миояшем, где неизвестно кто, вероятно, тайком за нею следит, Ника вновь сникла.
– Не переживай, – вдруг спокойно и веско сказал он, глядя в сторону ярмарочного шума. – Тебя там никто не заметит.
***
– Все, я больше не могу, – взмолилась Ника после шестой горсти малины, кружки топленого молока, что наверняка было зачерпнуто из тех самых молочных рек – и основательного размера паляницы, борьба с которой ознаменовалась победой лишь на сороковой минуте.
Миояш, занятый отчаянным торгом с бойким усачом, предлагавшим крайне соблазнительные пироги, обернулся на секунду, широко улыбнулся, подмигнув, и вернулся к почти поверженному в нелегкой торговой битве гуцулу.
Усач вспыхивал сухим чебрецом, размахивал руками – Миояш говорил что-то, пахнущее медом, вкрадчиво и быстро – гуцул возмущенно хлопал руками по бокам, так что края его кептура осуждающе взлетали вверх – Миояш притворно пригорюнивался, заложив пальцы рук за широкий гуцульский пояс и вселенская скорбь затуманивала его взор, даже рыжие вихры на голове удрученно поникали – селянин моментально тревожился, вопросительно и недоверчиво заглядывая в глаза – Миояш снова лил мед и патоку на словоохотливое колесо торговли, подозрительно весело поблескивая глазами.
В конце концов усач разудало взмахнул рукой, улыбаясь и удовлетворенно проводя рукавом по лбу. Миояш потер ладони, довольный, и, передав несколько монет гуцулу, выбрал три пирога, явно не городских размеров, из огромной плетеной корзины, прикрытой рушником.
Он протянул один Нике, с наслаждением впиваясь зубами в сдобу второго.
– А зачем ты торговался? – поинтересовалась она с набитым ртом, пробираясь за Миояшем сквозь шумную беспокойную толпу, – Разве нельзя было заплатить сразу?
Он обернулся, поджидая ее, пошел рядом, улыбнувшись:
– Есть ли разница в том, что ты поступишь, скажем, в университет безо всяких экзаменов исключительно по протекции – и тем, что, выдержав не один раунд экзаменационных боев, с нервами и слезами, наконец будешь держать в руках вожделенный студенческий билет? – он разломил третий пирог пополам, протягивая одну половину Нике и ловко обходя шумную ватагу мальчишек, яростно споривших о чем-то.
Она задумалась, машинально начиная есть предложенный пирог:
– Ну... я бы не хотела, наверное, без экзаменов, за просто так.
– Вот и тот усатый столп торговли тоже не хотел просто так, – рассмеялся Миояш, – зачем ему иначе торговать эти пироги на ярмарке?
- Что ты думаешь делать после того, как сдашь вступительные экзамены? – Миояш с наслаждением вытянул ноги в нагретой солнцем траве и стал мастерить что-то из прутьев и травинок, пряча от Ники.
Та безуспешно попыталась заглянуть ему за плечо:
- Ну... как и все: учиться, стать специалистом, получить диплом, работать... что ты там прячешь, ну дай взглянуть!
- Мгм, мгм... – рассеянно покивал Миояш, отбив очередную попытку Ники подсмотреть.
Крутой склон холма, нак оторый они взобрались подальше от ярмарки, дышал пряным летом, из высокой травы то тут, то там проглядывали точки земляники или черники, что прятались под зонтами скромняг-ромашек или сигналили маяками колокольчиков.
- Это то, что ты хочешь?
Ника, уже отправлявшая в рот теплую земляничину, удивленно посмотрела на рыжую макушку собеседника:
- Что ты имеешь ввиду?
- Ну, скажем иначе, - Миояш стряхнул что-то с колен, мельком обернувшись к Нике и улыбнувшись. – Это то, о чем ты мечтала долгими зимними вечерами возле горящего камина или в нежную майскую ночь возле раскрытого окна?
Ника смутилась:
- У нас нет камина.
- А теплый майский вечер и вздыхающее нежным ветром окно, обрамленное романтичными драпировками кружевной занавески?
Ника смутилась еще больше:
- Ну... окно есть.
И, неожиданно для себя рассмеявшись, добавила:
-... и, как ни странно, именно такое, как ты описал.
- И? – без ехидства спокойно поинтересовался Миояш.
Ника смешалась:
- Ну... я... я хотела бы встретить хорошего парня, мы бы полюбили друг друга – уже шепотом прибавила она, очень смущаясь и быстро добавила, - И создали бы крепкую семью.
- Ячейку общества, - задумчиво протянул Миояш.
- Ну да, - удивилась Ника. – Разве это неправильно?
Миояш вздохнул:
- А это правильно – для тебя?
- Я не понимаю. – честно призналась Ника. – Ведь все так делают.
- Ячейки? – с легкой иронией поинтересовался Миояш, оборачиваясь и протягивая Нике то, что мастерил.
Солнце из прутьев и трав, задорно ощетинившееся, как нахохлившийся ёжик, лучами во все стороны, лежало у нее на ладони. Вместо глаз подмигивали две алые земляничины. Ника тихо ахнула и улыбнулась, невольно залюбовавшись.
- Тебе вовсе не требуется делать что-то, как все, - мягко сказал Миояш. – Твой путь может быть только твоим и, поверь, не так-то просто достойно пройти по нему до конца, даже когда знаешь направление и цель.
Ника непонимающе взглянула на него, потом перевела взгляд снова на солнце-ёжика и потянула осторожно одну из травинок. Вмиг, как по команде, искусное плетение рассыпалось, распрямилось, расползлось, вновь превращаясь в пучок гибких прутьев и путаницу трав. Красные ягоды юркнули в глубокий мох.
Миояш весело рассмеялся, похлопав Нику по плечу, а ей вдруг почему-то нестерпимо захотелось разреветься.
***
«ШИРЕ РАЗВЕРНУТЬ МАССОВУЮ ОБОРОННУЮ РАБОТУ.
Мудрая внешняя политика нашего правительства обеспечивает советскому народу возможность мирного созидательного труда в дни, когда бушует огонь второй империалистической войны. Кровавая бойня все растет и ширится, захватывая в свою орбиту новые страны, государства, народы. Капиталисты уже вовлекли более половины населения земного шара в войну, которая одинаково безжалостна к старикам и детям, к солдатам и гражданскому населению. Лишь единственное во всем мире великое государство - советское государство - не участвует в войне, соблюдая строгий нейтралитет.
Но "сложившаяся международная обстановка не дает нам права быть безразличными наблюдателями, спокойными созерцателями развивающихся событий. Эта обстановка накладывает на каждого советского гражданина ответственные обязанности" (М. И. Калинин).
Рабочий и колхозник, служащий и ученый - каждый в своей области должен вложить в дело, которым он занят, все свои силы, знания, умение, чтобы еще выше поднять производительность труда и укрепить военное могущество любимого отечества Священный долг советского гражданина - подготовить себя к защите родины, изучить военное дело, быть всегда готовым отразить любые происки наших внешних врагов.»
Газета «Московский большевик», октябрь 1940
***
...Опять эта свирель!
Ника даже подскочила на месте: ну, сегодня-то уж она узнает, кто этот таинственный карпатский виртуоз!
Музыка стекала откуда-то и вовсе сверху, с гор, но Ника, раззадорившись возможным приключением, решила во что бы то ни стало докарабкаться до истины. К тому же, полдень совсем недавно разаукался с утром и темноты можно было не опасаться.
Кубарем скатившись с лестницы, она пронеслась через двор улитовского маетка, всполохнув уток и хозяйку, задающую им корм.
– Йой! – хозяйка отшатнулась. – Що сталося?
– Разве вы не слышите? Свирель же где-то играет! – Ника уже убегала, не оборачиваясь.
Нагретые солнцем деревянные ворота ворчливо скрипнули, выпуская ее в душистый июльский травостой.
Хозяйка недоуменно повела головой в одну и другую сторону, прислушиваясь, зачем-то посмотрела на безукоризненно синее небо, пожала плечами и продолжила свое занятие.
Знакомая тропинка вскоре, подмигнув, увильнула привычно в сторону, а мелодию было слышно с другой стороны. Замешкавшись на секунду, Ника решительно вдохнула-выдохнула и стала пробираться между деревьями – благо возле их дорических стоп кустарника было немного.
Зато в избытке – мелкой паутины и мошкары, плясавшей перед лицом. Ника досадливо отмахивалась, снимая с носа очередную невидимую нить, но упорно шла дальше.
Один раз свирель вдруг умолкла и у Ники отчаянно заколотилось сердце: неужели ушел музыкант? Но звуки вновь рассыпались бусинами, наполняя душу совершенно невыразимой печалью и одиночеством.
Подходя уже совсем близко, раскрасневшаяся от карабкания в гору, Ника старалась унять всполошенное дыхание, выглядывая украдкой из-за дерева.
Но увиденное поразило ее настолько, что дыхание задержалось как-то само собой.
Перед ней горной ладонью раскрылся каменный козырек, нависающий над ущельем. Площадка была не более двадцати метров в длину и в ширину, с выбегающими на нее из леса языками травы.
На самом краю, беззаботно свесив ноги над угрожающими слоями воздуха, сидел вполоборота Миояш, глядя куда-то за горы. Одет он был в обычное свое крестьянское одеяние, лишь снял кептур. Его рыжие волосы смотрелись на фоне белой одежды и вовсе теперь странно.
Он подносил к губам свирель из светлого дерева – и вновь разливалась вокруг музыка.
Но более всего Нику поразило не это: вокруг, куда только доставал взгляд, на каменном козырьке сидели птицы. И те, что были ей смутно знакомы, и вовсе незнакомые, большие и маленькие, пестрые и серенькие. Они сидели смирно, слегка переминаясь с лапы на лапу и смотрели в ту же сторону, что и Миояш.
Потерявшая дар речи Ника почувствовала какое-то движение над головой и, машинально подняв взгляд, поразилась обилию птиц, пристроившихся на ветвях – и там еще, и там...
Окончательно сбитая с толку, не представляя, как надо поступать в столь дикой ситуации, она, прижав руки к груди и уже не прячась, просто слушала.
Через какое-то время Миояш опустил свирель и, негромко рассмеявшись, сказал, обернувшись, щуря глаза:
– Я знал, что ты услышишь.
И сразу же, как по какой-то неслышной команде невидимого птицелова, птицы стали одна за одной подниматься в воздух и улетать прочь. Без крика или клекота, лишь шум множества крыльев густо повис в воздухе.
Когда, кроме Миояша, вокруг никого не осталось, Ника рискнула приблизиться, но сесть рядом не решилась, оставшись стоять немного позади.
Он развернулся к ней, весело улыбаясь как ни в чем ни бывало:
– Полагаю, у тебя созреет немало вопросов по поводу увиденного, но, пока этот закономерный процесс будет происходить в твоей голове, поспешу сообщить, что ничего такого, что люди называют по невежеству магией, а по злобе – ворожбой, здесь не было. – Он засунул свирель за пояс и сцепил пальцы на одном колене, склонив голову набок и приготовившись слушать.
Подоспевший ветер воинственно взъерошил его волосы костром.
– А что было? – беспомощно спросила Ника.
– Тут можно назвать по-разному. Я тебе предложу несколько вариантов, а ты уж подбери самый подходящий, – Миояш усмехнулся, растопыривая ладонь и загибая пальцы по одному. – Это была встреча друзей, правда, не дошедшая до закономерной дружеской попойки вповалку по причине нежданного появления одной прекрасной по всем статьям незнакомки, – он шутливо сделал томные глаза, но снова улыбнулся. – Это было, эээ.... волшебное приручение, по типу известных событий в Гаммельне, хотя и не со столь драматическим концом, – тут он хмыкнул. – И, наконец, это была некая медитация братьев по духу.
Загнув третий палец, он вопросительно и в то же время очень серьезно поглядел на Нику.
– А что случилось в Гаммельне? – жалобно поинтересовалась та, поскольку не поняла ровным счетом ничего из сказанного.
– Так я и думал, – притворно сокрушенно пригорюнился Миояш. – Что ж, придется подождать других вопросов.
Ника взглянула на свирель, выглядывающую из-за его пояса, на горы, куда он смотрел, когда играл: ставшее уже привычным зеленое марево насупилось из-за горизонта; поднявшись на цыпочки и вытянув шею – она попробовала заглянуть в ущелье, представить глубину которого ей было немного страшно. И поняла, что у нее, в общем-то, лишь один вопрос:
–- Кто ты?
Он легко вздохнул, отвел на мгновение взгляд, посмотрев навстречу Карпатам, потом – ей в глаза, так что мурашки пробежали:
– Феникс.
У Ники в голове пронесся гудящий поезд, потом закричали чайки на побережье Анапы, потом – гулко ухнул в воду новый теплоход, спуск которого она как-то видела еще в детстве.
В конце концов, запутавшись в собственных ощущениях, она села на камень рядом с Миояшем:
– Птица?...
– Ну.... не совсем, – ободряюще улыбнулся он. – Как видишь, руки-ноги на месте и даже голова имеется где-то там, где и должна быть. Птица – это, скорее, укоренившийся поэтический образ, да будет мне дозволено так выразиться.
– Подожди... ты что, серьезно все это? – яростно помотала головой Ника. Больше всего ей хотелось сейчас просто постыдно убежать обратно, в улитовский маеток, где подовый хлеб, занавески с вышивкой ришелье, тиканье ходиков и шумный птичник с белыми утками.
– Я ответил на твой вопрос, – заметил Миояш. – Впрочем, могу предположить его очевидное несоответствие стандартам твоего школьного обучения, – он добродушно усмехнулся.
– Но... – она очень старалась понять происходящее, но совершенно не представляла как его уместить в свой мир. – Ты можешь летать?
– Могу, – кивнул Миояш, – но только один раз.
– Как это – один?... Почему один?
– Видишь ли... – он вздохнул, взъерошивая волосы и немного виновато улыбнулся ей. – Тут долго рассказывать, дружок, но я попытаюсь как можно точнее и сжато передать суть. Феникс – действительно отчасти птица и крылья у нее имеются, но – лишь один раз: тогда, когда она, то бишь я, буду сгорать. Сгорая, Феникс и вправду возрождается, как и утверждает легенда, – но каждый раз им становится кто-то другой, кто... скажем так, заслужил такую вот своеобразную работу, – он взглянул на Нику, следя за ее реакцией.
При слове «сгорать» она вздрогнула и немного пришла в себя:
– Ты... ты сгоришь?
– Ну, а иначе я бы не был Фениксом, не так ли? – тихо рассмеялся Миояш. – Тут ведь, дружок, тоже не просто все. Сгорание – это, в данном случае, как ритуал, как обет. И – только тогда, когда сгораешь во имя чего-то, уж прости за несколько неуместную патетику. Другими словами, я могу сгореть, лишь спасая кого-то или что-то – что остро нуждается в помощи и получить большее ее ниоткуда не может. Таким образом, баланс мироздания восстанавливается. Вот, грубо говоря, это и есть моя работа. И последний – он же первый – полет и будет горением. В конце концов, крылья же надо использовать хоть раз, иначе зачем они? Ну, тут уж таковы традиции, и кто его знает, кому столь изысканный способ первым пришел в голову, – Миояш снова усмехнулся, переведя взгляд на Карпаты.
Солнце сеяло багрянец по окрестным лесам, обещая назавтра отличную погоду.
– Я не хочу, чтобы ты умер! – схватив его за рукав, Ника ужасно испугалась.
– Я не умру, – искренне удивился Миояш, деликатно разжимая ее кулачок и осторожно пряча ее ладонь в своей. – Просто меня уже не будет здесь – только и всего... в привычном виде, скажем так, – он ободряюще улыбнулся.
– Я ничего не понимаю, – беспомощно прошептала она и вдруг расплакалась от жалости и досады. – То ты должен пожертвовать собой ради кого-то, то ты не умрешь...
Миояш миролюбиво похлопал ее по ладони:
– Не печалься, ну что ты. На самом деле, не все так драматично, как кажется на первый взгляд и плакать, право слово, тут вовсе незачем.
– И... и когда это случится? – прошептала Ника, шмыгая носом, спустя несколько минут, в течение которых она старалась унять предательскую дрожь в пальцах.
– Пока не знаю. Честно, – он приподнял ее подбородок, заглядывая в глаза под каштановой челкой. – Но, раз уж я здесь оказался – значит, неспроста.
Ника надолго замолчала, всхлипывая и глядя на закат, золотивший горы. Мыслей в голове почти не было, лишь усталость и желание заснуть.
– О чем ты думаешь, дружок? – мягко поинтересовался Миояш.
– Не знаю, – откровенно призналась Ника. – Наверное... мне хочется, чтобы все было, как раньше, чтобы всего этого не было.... – она потерла виски ладонями.
– Я понимаю, –- он долго вздохнул, натянул кептур. – Более того, мне тоже хочется, чтобы такого было поменьше.
Ника недоуменно взглянула на него, потом, ненадолго задумавшись, оживилась:
– Как же жаль, что тебя не было в Ленинграде в тридцать четвертом году!
На этот раз пришел черед Миояша изумиться:
– А что бы тогда случилось в Ленинграде?
– Ты бы мог спасти товарища Кирова! – она вдруг поняла значение слов о сгорании во имя чего-то.
Миояш вздохнул.
Обсуждения Via combusta четвертая глава