ТриПсих

Хотя, если честно, и без Родиона Власовича обошлись бы - требования обмусолены на двадцать раз. Месяц без малого потели, думали. В итоге - составили длинный список. На первом месте стояла незамедлительная выплата зарплаты за полтора года. Иначе назначенная на следующую неделю сидячая забастовка - когда все сидят на рабочих местах, но не работают - затянется надолго. Итальянская - авторитетно объяснил сходняку зам профорга, учёный малый, с высшим столичным образованием.

Чем нравились Власычу профсоюзные сходки - среди активистов обязательно сыщется инициатор кинуть клич скооперироваться на пару огнетушителей портвейна. А уж гонцы-добровольцы мухоментально слётать в лавку за проходной - тем более найдутся. И обсуждать чаяния коллектива становится сразу веселее, требования смелее и радикальнее получаются. Цеховые профсоюзные вожаки инициативе снизу не препятствовали - вышли мы все из народа, боссы семьи трудовой. Даже сами, бывало, расщедривались на лимитный спирт из заначки профактива.

Однако маячила перед глазами сковородка - она жене от матери досталась, здоровенная, чугунная. Аргумент весомый. Жене ее ворочать - пара пустяков при Алининой-то комплекции. И если такой дурой в морду прилетит…

- Родя, ну ты идешь? - вывел Власыча из раздумий товарищ и собутыльник, бывший сосед по общежитию Фоня Сямычев. - Уснул, что ли?

- Дык, ёп-тыть, такая история, понимаешь… - Родион всё еще сомневался. - Алька, ведьма, прибить грозилась. Ты ж ее знаешь.

- Серьезная женщина, - уважительно кивнул Фоня и почмокал губами. - Такие габариты… Так ведь она ж не со зла, любит тебя, охламона, вот и грозится... Заботится.

Сямычев затянулся "Примой", сплюнул и задумался. Внезапно возникшая проблема требовала незамедлительного решения. Угрюмов с молчаливой надеждой смотрел на товарища - вдруг тот что-нибудь придумает и найдет отмазку.

- Не, не прибьет, она отходчивая, - наконец-то уверенно заключил собутыльник, нахлобучив на голову Родиона промасленную кепку, и стукнул себя по груди. Во внутреннем кармане замызганного пиджака что-то отчетливо булькнуло. - Идем-идем, моя вчера премию получил, гуляем, однако.

У Родиона шевельнулись усы - альтернативный довод был не менее весомый. Образ грозной Алины отступил, заслоненный перспективой халявной выпивки.

- А и хрен с ней. Кто в доме хозяин? - махнул рукой Власыч и первым двинулся к выходу.

2.
В бывшем Красном Уголке уже собирался немногочисленный народ - кого попало не пускали на профсоюзные собрания, только заслуженных передовиков, со стажем не менее десяти лет работы на заводе. А таких становилось всё меньше. Кто-то плюнул, уволился, не выдержав хромого графика выплат зарплаты в эпоху перемен, и тихо, планомерно спивался дома... Кого-то сманили дурными деньгами расплодившиеся кооперативщики... Оставались лишь самые стойкие к алкоголю и невзгодам перестройки. В их число входил и Родион Власович - уважаемый на заводе человек.

Чинно поздоровавшись направо-налево, Родя с Фоней пристроились с краю в последнем ряду - в тени огромного мраморного лба вождя мирового пролетариата.

Зал медленно заполнялся, всё меньше оставалось свободных стульев. Красный уголок гудел, разражаясь короткими взрывами смеха и кашля. Пахло мазутом, дешевым табаком и густым пролетарским потом.

- Как народ угомонится, откроем потихоньку, - шепнул Фоня.

Родион согласно кивнул. Это он правильно решил, нечего хвостов цеплять, много желающих найдется к бутылке приложиться. Она, голубушка, одна как раз на двоих. Родион напрочь отметал утверждение, что пить надо на троих - это только губу пачкать.

Из президиума на сцене раздраженно попросили:
- Господа, господа, не скапливайтесь в задних рядах, проходите вперед, чтобы мы глаза ваши видели.

Фоня подмигнул Роде.
- В мои глаза пусть супруга моя смотрит, - выкрикнул он. - Или инженерка новая. Нам и отсюдова всё видно, всё слышно. Вот и Владимир Ильич так считает.

В зале захихикали.
На трибуну взобрался недавно избранный профорг, и зал утих.

- Как вы знаете, товарищи, выдвинутые нами требования оскорбительно проигнорированы руководством завода… кхе... кхе... в очередной раз… Так что актуальный вопрос о забастовке стоит как никогда остро…

Фоня наклонился, чтобы его не было видно из соседних рядов, осторожно вытянул из кармана бутылку, поставил на пол. Из другого кармана извлекся штопор.

Родион изумился:
- Ты чо? Зачем штопор-то? - и, согнувшись пополам, присмотрелся к бутылке. - У-у-у, ёп-тыть... Ты в уме? Это ж сушняк!

Фоня прижал губы к самому уху Угрюмова и зашептал:
- Так премия ж!
- Какой черт разница? Не мог водяры нормальной купить?

- На что купить? - прошипел Сямычев. - Если премию вином выдали? Ящик! Сухое, молдавское, красное…

- Пур-пу-ри-у де пур-карь… Кислятина, итить твою на бок, - огорчился Родион. - Это ж, сколько твоего пушкаря выпить надо? Соображаешь?

- Не боись, сообразим по полной, - заверил Фоня, - я же говорю: я-щи-к! У меня в раздевалке еще есть.

Угрюмов досадливо вздохнул. Но здраво рассудил: лучше что-то, чем ничего. И вытащил из внутреннего нагрудного кармана складной стаканчик.

- Да погоди ты, - осадил Фоня, - еще открыть надо.
Родион вздохнул вторично и затолкал стаканчик обратно в карман. Придумают же - нет бы запечатывать, как все нормальные люди, так они пробку впендюрят. А ее выковыривать - последнее дело. Вечно огрызки потом на зубах скрипят.

Фоня склонился над бутылкой. В правой руке штопор, левая нежно охватила стеклянное горлышко. Сямычев пыхтел, кряхтел, но пробка не поддавалась.

Родион поспешил на помощь. Скрючившись меж рядами кресел, они вдвоем пытались своевать с упрямой пробкой. Но сволочи молдаване закупорили на совесть. Еще и гнильем.

- Вот-те фокус, только расколупали пробку-то... - растерянно пробормотал Фоня, разглядывая оказавшийся бесполезным штопор. - Чё теперь делать-то?

- М-да, - Родя поковырял мизинцем раскрошившуюся пробку. - Не, не наш продукт. После смены руки чугунные, еще и с пузырем возись. Так пить бросить можно. С водярой проще.

- Сам знаю, - огрызнулся Фоня, - чё делать-то?
На друзей стали оглядываться: уж больно подозрительные звуки раздавались с их мест. Да и запах через маленькую дырочку в пробке, видно, просочился. Носы впереди сидящих чутко заворочались, засопели.

Родя придавил ладонью горло бутылки.
- Отвали, Фоня, вишь, насторожились. Я её щас пальцем, а ты не мелькай пока. Законспирируй меня.

Фоня, чтобы развеять подозрения, выпрямился, изобразил чрезвычайно серьезное заинтересованное лицо и уставился на профсоюзного лидера, что-то вдохновенно вещавшего на трибуне.

- И правильно! - крикнул Сямычев, подскакивая с места, резко взмахнул рукой со штопором и с силой опустил вниз. - Так им! Так им, буржуинам позорным! Гадам! - вопил он, накручивая рукой, словно представляя, как накручивает хвоста начальству.

Снизу ойкнул Родион.
Фоня поначалу ничего не понял, посмотрел на пустую руку, только что сжимавшую штопор, на Власыча, жалобно скулившего матом.

- Чтой-то у тебя, Родя? - растерянно спросил он, касаясь странного предмета, торчащего из темечка Угрюмова.

- Уй, ёп-тыть... Не тронь, сволочь! - взвизгнул Родион и, нелепо взмахнув руками, картофельным мешком повалился на пол.

Фоня, согнувшись озадаченно изучал Родину лысину. Он никак не мог понять: почему в башке Угрюмова оказался штопор, всаженный по самую рукоятку?

Наконец Фоня заорал.

3.
Скоро всё собрание столпилось возле недвижимо лежащего под стульями Угрюмова. Сначала сурово молчали. Потом послышались осторожные высказывания насчет Фониной матери. Бледный профорг орал громче всех:

- И это накануне такого ответственного мероприятия!

Фоня затравленно огляделся и попробовал потихоньку вытащить штопор из головы приятеля. Штопор поддавался тяжело, с противным скрипом. Фоня уже до половины вывернул его. Но тут на Сямычева зашикали:

- Ты что?
- Очумел, Фоня!
- Щас в рожу двину!
Фоня, испугавшись, стал вкручивать штопор обратно. Родион судорожно дернулся, замычал тончайшим, на грани ультразвука, фальцетом, засучил ногами по полу и снова отключился.

- Дятел! Брось! - рявкнул профорг. - "Скорую помощь", быстро!

Сямычев отдернул руку от штопора и опасливо покосился на безжизненно лежащего Угрюмова. Присел перед ним на корточки.

- Родя, - тихо позвал он, - ты только не умирай, а? Меня ж посадят…

- Иди к чёрту, - еле слышно проскрипел Угрюмов, внезапно открывший левый глаз … - Убери хрено… вину-уу…

Фоня, испуганно оглянувшись на толпу, снова схватился за рукоятку штопора и несколько раз повернул. Кто-то, перехватив его руки и оторвав от штопора, отшвырнул Фоню к стене.

А за окном уже резала воздух, слух и сердца очевидцев сирена "скорой помощи". Угрюмова положили на носилки и с великим бережением, но бегом, отнесли в машину. Лица врача и медсестры ничего хорошего не обещали…

Машина "скорой помощи" летела, игнорируя светофоры и все правила дорожного движения, а за ней забыв, что курит уже больше тридцати лет, не чувствуя одышки и слёз, бежал Фоня.

4.
Врачи умилялись - произошло чудо, уникальный случай в истории травматологической хирургии. Забинтованную голову Угрюмова показывали по телевизору - не только местное Ка-Горское "ОйБиСи", но и государственный ЦК ТВ Азиопии.

Едва просохнув от горьких слез вины и запоя по случаю раскаяния, Фоня снова запил. Но теперь он пил и плакал от счастья - очухавшийся потерпевший претензии предъявять отказался, инцидент списали как несчастный случай, и уголовное дело возбуждать не стали. Во дворе, под окном Сямычевской кухни, возле помойки страсти тоже кипели нешуточные - третий день шла война между воробьями и голубями за кучу сухарей, расточительно выброшенных суеверным Фоней. Пока Родя валялся в реанимации на пороге между комой и смертью, сожительница Сямычева их успела насушить впрок почти мешок. Не понадобились, пронесло!

Родионова супруга Алина прилюдно хмурилась, обещала всем направо и налево: выпишут, приползёт домой - убью алкаша на хрен, будет знать, как водку на стороне жрать… Но тоже тайком не раз перекрестилась, что муж остался жив: какой-никакой, а мужик, свой…

И только Родион выздоравливая, не чувствовал радости. Что ж с того, что остался жив? А как - жить?

Очнувшись на больничной койке Родион ощутил в своей голове внутричерепную пустоту. Сначала испугался, потом удивился и, наконец, кинулся заполнять эту пустошь. Он перечитал все книги, взятые у соседей по палате, у пациентов из соседних палат, озадачил жену, чтобы принесла журналы из серии "Наука и техника", "Философия и религия", "Химия и жизнь".

Взяв список необходимой литературы, Алина, наморщив лоб и беззвучно шевеля губами, недоуменно изучала неровные строки. Потом долго смотрела на мужа, щупала лоб, тихо беседовала с врачом, бросая тревожные взгляды на Родиона.

А Угрюмова обуяла жажда - захотелось успеть познать всё. Впервые в голове Родиона мозгососущими пиявками зашевелились такие вопросы, что самому жутко стало: что есть "я"? для чего рождается и ради чего живет человек? кто заведует распределением судеб и предназначений?

Осознание бессмысленности доштопорного бытия вылилась в тоску необратимой потери. Эх, времени-то осталось совсем мало! Можно и не успеть найти ответы. На что, дурак, жизнь потратил, что интересного видел? Каждый день от звонка до звонка: проходная - дом, дом - проходная. Вялые перепалки с женой, пьяные выходные в компании собутыльников - домино, гараж, рыбалка - до алкогольной одури. И что? Чему он, Родион Угрюмов, научился в этой жизни? Стратегии и тактике забивания доминошного "козла", свободе выражать свои мысли и желания матом, технологиям ювелирного розлива…

Помимо собственных неуёмно роящихся мыслей Родиона стало беспокоить нечто постороннее. Что-то неясное, смутное... Оно витало особняком, легкой, но докучливой тенью маячило на заднем плане, стесняясь покинуть свой темный угол.

Роде надоела неопределенная тревожность. И как-то после полдничного кефира, сосредоточившись, Родион определил: страхи приблудные. Но какие-то несерьезные, смехотворно сопливые: то ли бабские, то ли детские. Насчёт себя Родя был абсолютно уверен - зародись у него в мозгах такой истерёныш - с полпинка задавил бы, безжалостно, не раздумывая, невзирая на кровное, в смысле - нейронно-синапсное, родство... Точно, не его жуть. Тогда – чья? И как к нему залетела?

Наведя фокус на чужеродные фобии, Родион начал расследование. Страхи уворачивались, рассыпаясь в отдельные маслянистые точки, растекавшиеся при любом контакте. Отловленную столь мелкими порциями информацию собрать в единую мозаику было очень сложно.

Родион быстро устал, перед глазами замелькали черные мушки, закружилась голова. Пока отдыхал, откинувшись на тощую казённую подушку, разрозненные фрагменты страха вдруг сами нанизались на тонкую нить интуитивной ассоциации. Родя удивился: генезис вектора кошмариков указал на образ соседки по подъезду. На Айку? С какой стати?

"Уж не случилось ли там чего нехорошего? - встревожился Родион. - Хотя страхи-то не первой свежести. Экий я чурбан бесчувственный! Если что-то случилось, то началось это давно, еще когда у меня ни дырки в башке не было, ни извилин. И у Алины про Айку не спросишь, подозрений визгливых не оберёшься потом. Вот как только выпустят из больницы, сразу к соседке надо будет наведаться..."

5.
...Хоть и родилась под созвездием Льва, в душе я - трусливейший заяц.

Боюсь всего. Самой давно не верится, что в детстве слыла шалопаем и была признанным лидером именно из-за своей бесшабашности, безумной храбрости.

Меня не страшили ни темнота, ни незнакомый дядька, ни чужая собака. Я могла стоять на парапете крыши девятиэтажки и махать рукой замершим внизу от страха подругам. Носилась на велосипеде с сумасшедшей скоростью. Помню, за нашим домом была огромная землянка, неизвестно кем и для чего выкопанная. Я незаметно забиралась туда и пугала из непроглядного мрака проходящих мимо девчонок...

Что еще? Дралась с мальчишками, снимала кошек с деревьев… На спор ходила ночью на кладбище, мечтая повстречать мертвеца и принести в доказательство какую-нибудь часть скелета, лучше - череп, потому что в него можно поместить свечу и устраивать в землянке испытания на храбрость… Словом, была отчаянно бесстрашным ребенком. То есть, полной противоположностью себе нынешней.

Ген авантюризма предопределил выбор профессии. Как это ни парадоксально, именно любимая работа подкосила и изуродовала меня.

Как-то, будучи в полном отчаянии из-за отсутствия броского материала для первой полосы, я обзванивала все возможные источники информации. Очередной номер грозил выйти пресным, как коровья лепешка. Ни упавшего самолета, ни аварии с ядовитым выбросом на режимном заводе, ни захвата заложников. Ничего интересного за минувшую неделю так и не произошло. В сводках сплошь скучные бытовые убийства, давно надоевшее читателю ребячество кладбищенского вандализма да потешный эпизод с педофилом-неудачником: охотился дядечка возле школы, заманил восьмиклассника в старый сарай, где маньяка самого и поимели - его несостоявшаяся жертва с приятелями. Но этот сюжет сгодился только на последнюю полосу, в "нарочно не придумаешь" - рядом с анекдотами. В нашем захолустном Ка-Горске вообще было туговато с новостями. Но как-то изворачивались, изыскивали.

Например, неплохой новостийный материал прошлой зимой был: пьяный водитель зарулил на автобусную остановку и задавил шесть человек насмерть, не считая просто покалеченных. Мало того - ПАЗик после учинённой бойни перевернулся и взорвался, водитель сгорел заживо. Конечно, кошмар, но... Броский заголовок с прозрачным намеком на камикадзе-террориста - уже на газету приятно посмотреть.

Редакторского профессионализма у меня к тому времени вполне хватало - любую пикантную мушку могла раздуть до размеров слона-скандалиста из посудной лавки. Но в этот выпуск даже мухи не подвернулось. Номер даже не горел, а тлел сизым пшиком.

Бегая по кабинету я молилась в потолок:
- Господи, ну хоть что-нибудь дохленькое, но немножко из ряда вон, а уж мы из любого говна аппетитную шоколадку слепим!

Мои молитвы были услышаны. В редакцию позвонили и сообщили о взрыве в жилом доме. Главное - есть жертвы! На первой полосе можно и не уточнять, что всего лишь газовый баллон рванул.

- Святой Паркер*! - заорала я, бросив трубку. - Квас, давай дуй на Ушатова, там взрыв с жертвами! Быстрее, Тормозини, к пяти номер сдавать!

Пока Квасильев*, радостно щерясь, натягивал куртку, я притоптывала от нетерпения. Номер спасён. Будет, будет нашей газетной морде и ужасающе-яркий заголовок, и леденящие душу фото!

Едва за журналистом закрылась дверь, я продолжила нарезать круги по кабинету. Эх, надо было самой ехать. Квас с похмелья, обязательно чего-нибудь упустит или картинку смажет. Главный материал номера - лучше своим глазами увидеть и самой написать, а не править за Квасильевым. Закрыв глаза, четко представила кровавое месиво тел… Ух - картинка!

- Ну ты и сука, Таис - раздался вдруг презрительный Голос, - чему радушься? Там люди погибли…

- Так всего трое, - ответила автоматически и осеклась, очумело оглядев пустой кабинет. Хорошенькое дело - сама с собой разговариваю.

- Всего трое, - повторила в пустоту.
И снова перед глазами возникла четкая картинка: трое… разговаривают… смеются… Вдруг - бах! И разлетаются ошметки человечины, и валяются на полу, присыпанные прахом штукатурки. А по ним пожарные и санитары - грязными сапогами…

А вдруг это я невольно устроила? Я же так просила журналистского бога Перуна… Вдруг он услышал и внял? Нет, бред, конечно. В нашем безумном мире в любой момент может случиться что угодно и без моей неуклюжей молитвы…

И тут я - впервые за всю свою журналистскую бытность - совершила необратимую профессиональную глупость... Примерила последствия несчастного случая на себя.

- Господи! Так ведь все мы под одним небом ходим…
А если завтра меня так? Или запнусь на ровном месте - и под Камаз? Или гранату в форточку закинут - после какого-нибудь газетного разоблачения. И мои же друзья-коллеги, радостно потерев ручки обнажат борзые авторучки, облизнутся и напишут смачно, в подробностях - что сжимали оторванные руки, куда закинуло голову, чем стены забрызгало... И на первую полосу - прижизненный портрет пересеченный черной полосой, причем, выберут самое удачное фото, а рядом - расчлененка.

"…во цвете лет, красивая, талантливая. Она работала для вас, дорогие читатели..."

Ага, под продажной журналистской личиной милосердия и сострадания старательно нагоняла за зарплату и дополнительные гонорары рейтинговой обывательской жути, чтобы вы плохо спали по ночам, шарахались в темном переулке от любого встречного и не забывали ни на миг, в каком зыбком дерьме живете…

В голове поднялась метель из сюжетов, опубликованных с таким смаком:

...Захлебывающийся от возбуждения вой всех Ка-Горских газетёнок вокруг маньяка, пьющего жуткий коктейль - девичью кровь с молоком…

…Скандальное разоблачение "милосердных" врачей-убийц! Читайте только в нашей газете, что эти изверги творили! Интригующее описание шокирующих подробностей гарантируем. В момент ареста, избавляясь от улики, хирург попытался сожрать свежевырезанную почку! Без соли… Вау! Капли журналистской слюны на свежих гранках...

…Во всех красках, уже далеко за гранью приличия - серия материалов про подпольный бордель с малолетками-уродками для педофилов-извращенцев в пригородном поселке Смирный…

…Серия фото без купюр - самоубийца, расплющенный бытом и последствиями шага с крыши: в детские годы... на карнизе... в полёте... после удара об асфальт…

И призрачные намеки из якобы хорошо информированных источников: дальше хуже будет, страаашнее-е... Подробности, естественно, в следующем номере.

- А ты что, в перпендикулярном мире живешь? - ехидно поинтересовался всё тот же Голос. - Законы жанра едины для любой точки в информационной Вселенной. Марать бумагу и не запачкаться?

- Да пошли Вы, - вяло огрызнулась я, отпихивая первую робкую мыслишку, что аккуратно съезжаю с ума. Ерунда, моя психика выдерживала и не такое.

6.
Фотографии, которые притащил изрядно поддатый Квас, возбужденный близостью чужой смерти и пивом, оправдали все ожидания на пять с плюсом. К вечеру номер был готов и сдан в печать.

Уф, успели! И первая полоса - загляденье. Кричаще-кровавое загляденье, как мне и мечталось.

Пора домой, однако. Два поворота ключа, сорок ступенек, и я шагнула с крыльца в объятия мягких осенних сумерек, в смутную зыбь пустынных улиц.

Со времен перестроечных перемен по темным, давно уже не освещаемым вечерним улицам Ка-Горска прогуливаются неспешно лишь исключительно смелые особи под защитой полицейской формы. И то - не менее, чем по трое. Или шальные пьяные. Я в понты не нанималась* и сегодня не пила, поэтому трусливой рысцой проскакала до автобусной остановки, успев в последний миг вскочить на заднюю площадку автобуса. Повезло, обычно минут по пятнадцать, а то и дольше дожидаться приходится.

Салон был практически пуст - всего несколько человек оккупировали ближайшие к водительской кабине места. Каждый из пассажиров, оглянувшись, мазнул по мне быстрым взглядом - не занесло ли в автобус какую-нибудь опасность типа хронической пьяной хулигании.

Ехать было недолго, да и насиделась за день. Встала у заднего окна, держась обеими руками за поручень и глядя на пустынное шоссе, убегающее в прошлое дня. Машины уже попрятались на ночь по гаражам, дворам и стоянкам. Лишь пара фар невдалеке, словно немигающие глаза хищника, вышедшего на ночную охоту, неотступно следовала за автобусом.

Даже днем заводские районы города неуютны. Ночь делала промзону заброшенной и страшной. Скорее бы центр, свет окон живых домов.

За окном неотвратимо наползала ночь, обволакивая силуэты безжизненных сумрачных цеховых зданий за бетонными заборами, редкие чахлые деревца. Процесс погружения города в чернила завораживал. Светофоры на перекрестках раздраженно моргали. За границей светлых пятен фар и окон салона автобуса всё нахальнее раскрывала черную пасть Тьма, превращаясь в бездонную пропасть.

Вдруг автобус резко подбросило на дорожной выбоине. Змеиный гипноз ночи мгновенно распался в пыль и осел где-то за окраиной сознания. Дальнейшее происходило в мутной ирреальной зыби.

Взбрыкнувший поручень вырвался из рук. Меня отбросило от замызганного оконного стекла. На миг ослепили торжествующе мигнувшие фары хищника, догнавшего всё-таки свою жертву. Под завязку набитая дамским барахлом сумка, висевшая на плече, потянула прочь от задней площадки. Меня потащило вглубь салона, словно рака на поводке.

Стекло - через которое я только что наблюдала засасывание города в чёрный омут - медленно вспухло и взорвалось.

Сметя хрупкую преграду заднего окна, в салон автобуса ворвался громадный железный крюк. Он летел, казалось, вечность. Вывернув по кривой вверх - в нескольких сантиметрах от моего лица, - крюк взрезал потолок автобуса, как консервный нож банку дешевой кильки в собственном томате. Чудовищный скрежет рвущегося металла вспорол мозги. Показав пассажирам салона небо в алмазах первых звёзд, крюк качнулся назад - добить остатки стёкол на задней площадке. Спустя мгновение в салон автобуса через выбитое заднее окно неспешно, победительницей, въехала крючья хозяйка - крановая стрела…

Уже давно стоял автобус, покинутый ошарашенными с перепуга пассажирами, шофер матерно препирался с водителем автокрана, неторопливо и важно суетились подъехавшие ГАИшники, а я всё не могла сдвинуться с места, заворожено глядя на неопасный теперь крюк.

Из автобуса меня все-таки выгнали. Автокран сдал назад на несколько метров, отпуская на свободу искалеченный и опозоренный зад автобуса. Едва переставляя ноги, словно подошва легких босоножек налилась свинцовой или чугунной начинкой, я доплелась до крана. Воровато оглянувшись, потрогала крюк, попробовала взвесить его на руке. Ощутив неподъемность железяки, плюхнулась на тротуар и зарыдала.

Бурными потоками слез выливалось осознание: вцепись я в поручни на задней площадке чуть-чуть покрепче, вряд ли меня опознала бы даже родная мать.

Молоденький полицейский, еще не успевший дообнаглеть под защитным мундиром до абсолюта неприкосновенности, подошел и осторожно тронул за локоть.

- Вам плохо?
Меня трясло мелкой противной дрожью, губы не слушались.

- Мя-а-а… - только и сумела вклинить меж истеричными всхлипами.

Законник топтался рядом, неловко похлопывал меня по спине и приговаривал:

- Ну это надо же...
Интересно, кому надо? Мне? Вот утешил... А предложить бедной девушке успокоительную сигарету он так и не догадался... Может, ему мама курить пока ещё не разрешает?

В мозгу заново закрутилась документальная хроника произошедшего: дорога со слепыми фонарями на обочине, две хищные фары, крадущиеся следом... Если бы у нас в Азиопии были нормальные дороги и меня вовремя не встряхнуло бы на выбоине - моя голова дрызнула бы перезревшей сочной тыквой-дыней-арбузом...

Я опять начала реветь.
Домой меня довезли на патрульной машине. Так и не пришедшая в себя, я, кажется, даже "спасибо" не сказала.

7.
Я так и не решила для себя - был ли это знак свыше, случайность, урок элементарной журналистской этики с поучением на собственной шкуре? Но какой-то сдвиг в моих мозгах всё же произошел. Потому что теперь любой сюжет я начала примерять на себя, на знакомых. И вскоре окончательно перестала понимать, как мои коллеги могут быть настолько циничны и двуличны.

От каждого трупа меня передергивало, от омерзительной истории, раздутой до неприличных размеров, от чужого вывернутого наизнанку белья тошнило и бросало в пот. Нацепив маску "гы-гы, у меня всё хорошо", ковырялась днем в дерьме газетных сенсаций, а по ночам, терзаемая кошмарами, просыпалась от собственного крика. Потом до утра тщетно пыталась подавить в себе страхи и всплески эмпатического резонанса. Но тщетность внутренних диалогов только усугубляла бессонницу.

Чрезмерное воображение, помогавшее красочно живописать заурядные сюжеты, объявило мне войну. Многочисленные гипертрофированные страхи из серии "это может случиться и со мной", принимали самые разнообразные и всё более изощренные формы, давили на плечи. Я начала горбиться, стараясь стать незаметной для скучающего рока.

Время от времени я бунтовала: да что со мной сотворилось?! Ау, ты чокнулась, дорогая! И пыталась возродить ту девчонку, которая могла так безудержно смеяться, на всю улицу, не боясь привлечь чье-то внимание.

На первых порах остаточно получалось. Но чем дальше, тем менее убедительно. Притворство и распихивание переживаний по самым дальним углам психики оказалось глупой и вредной затеей. Устав врать самой себе, признала: девчонка из детства во мне умерла окончательно или наглухо затаилась, а, может, потерялась в темных пещерах подсознания. Осталась только испуганная сутулая женщина неопознаваемого возраста с опущенными долу глазами, тихим голосом и выползшей из глубин ДНК-памяти боязнью темноты.

Так вся моя жизнь пошла наперекосяк.
Со временем становилось хуже и хуже. Пришлось уволиться из газеты.

Маска благополучия скукожилась и отвалилась сама.

8.
Тае иногда приходилось сидеть у постели соседа, когда Родион жестоко страдал с похмелья, и жена боялась оставлять его одного. Уходя на работу, Алина слезно просила Тосеньку проследить за сволочью-мужем, который только и знает - водку жрать, а потом помирать, выходя из запоев, изводя и без того измученную жену.

Насчет "только водку жрать" Тая была не согласна с Алиной. Она знала эту пару давно. Алину не любила за нездоровое любопытство, вздорный характер и визгливый голос. И была твердо уверена: чтобы загрызть такую, нужно приложить недюжинные усилия, которые её мужику не по зубам.

К Родиону Власычу у Таи было особое отношение. Не потому, что всегда был приветлив и даже в стельку пьяный не забывал здороваться, спрашивать как дела, а трезвый никогда не отказывал в помощи - кран подтянуть, гардину повесить, без суеты и лишних вопросов предложенный стакан портвейна молча дерябнуть под Таино настроение.

Была более весомая причина, почему Тая не отказывала соседке в просьбе присмотреть за Родионом.

Пока сосед лежал в алкогольной коме, ничего не понимая, не осознавая, где он и кто он, Тая рассказывала ему о своих проблемах. Всё равно Родион ничего потом не помнил, потому что отравленное сознание было сосредоточено на одном - выжить.

Вот Тая и сидела на стульчике возле соседа, держа его за руку, и говорила, говорила… Когда Родиона начинало колотить, смачивала водкой ватку и запихивала больному под язык. Сосед утихал, забываясь свинцовым сном-бредом, а Тая продолжала бесконечный печальный рассказ о своей изломанной страхом жизни…

Когда сосед попал в больницу, Тая ощутила, насколько ей не хватает этого старого (почти сорокалетний мужик! почти лысый!), измученного раньше времени бытом и алкоголем человека. Изливая ему собственную горечь, она на время освобождалась от избытка страхов и могла некоторое время более-менее терпимо существовать.

Откровенничать с бесчувственным телом было легко. После таких посиделок обоим становилось лучше: Родиону, вынырнувшему из омута очередного запоя, и Тае - ненадолго проветрившей душу, затуманенную кошмарами.

Лишившись слушателя, Тая запаниковала, чувствуя, как накапливаются в голове под черепной коростой страшные мысли, сгущаясь в образы и видения. Она попробовала разговаривать сама с собой, но быстро поняла, что такие монологи - кратчайший путь в психушку.

Узнав адрес больницы, Тая неоднократно пыталась навестить Родиона. Но к нему долго не пускали. Посещения разрешили только после перевода из реанимации в общую палату. А какой разговор, если рядом десяток мающихся бездельем и скукой больных, настропаливших уши в надежде хоть на какое-то развлечение. К тому же, одно дело изливать душу человеку в бесчувственном состоянии, и совсем другое - находящемуся в полном сознании.

Лежать в больнице Родиону предстояло долго. А неприятности спрессовывались в плотный ком, грозящий раздавить Таисию, как таракана. Тогда, в ожидании возвращения соседа она начала вести дневник.

Когда Родион выпишется из больницы и вернется к обычной жизни, можно будет просто читать ему вслух, освобождаясь от кошмаров, тянущих за собой вереницу самых непредсказуемых последствий.

Тая и не заметила, как содержимое дневника - под давлением разбуженных страхов - всё чаще и глубже из реальности фактов перетекает в сумеречную зону иллюзий.

И всё реже пугливо задавалась одним беспокойным вопросом: а та ли я Тая?

9.
…Где бы я ни находилась - дома, на улице, на работе - меня постоянно преследует страх.

Я вздрагиваю от любого резкого шума, от зычного голоса бродячего торговца никотином, что каждое утро ревёт "бычки-и-и!" под моими окнами во дворе.

Шарахаюсь от каждой тени, даже от собственной.

Довожу себя до полуобморочного состояния отчаянными партизанскими вылазками за продуктами: сначала заставляя тело выйти на свет улицы, а возвращаясь - войти в темный подъезд.

Меня страшит: протяжный скрип тормозов, испуганный лай собаки, вечерний крик юного самца-кретина, зловещий силуэт в подворотне.

Я перестала доверять уличным светофорам: мне кажется, что подмигивая зеленым, они коварно подразумевают красное.

Я боюсь спать, чтобы не умереть во сне.
Боюсь врачей и чиновников, боюсь что-то сделать не так и ошибиться, боюсь споткнуться на ровном месте и больно ушибиться...

Боюсь повышения цен и политических заявлений типа "Жить стало лучше, жить стало веселей"* - вдруг вспыхнет внеочередная rewолюция, и все побегут на улицу выковыривать булыжники, стрелять из рогаток по окнам, переворачивать трамваи, орать кровавые лозунги...

Боюсь сильно чихнуть, чтобы вместе с соплями не вычихнуть мозг...

Боюсь, боюсь, боюсь...
Одиночество стало моим постоянным спутником. Добровольно-принудительно отказавшись от общения, я заперлась в своей берлоге, отгородившись от реальности.

Уволившись с работы, некоторое время жила на скудные накопления. Когда деньги подошли к концу, опустилась до того, что всё чаще задумывалась о досрочном уходе из этой жизни по собственному желанию, перебирая быстрые и безболезненные способы самоубийства. Стоит ли так жить вообще? Одинокой затворницей, выбирающейся лишь в магазин, торопливо бегущей, глядя под ноги, чтобы нечаянно не встретиться глазами ни с кем из прохожих.

Боязнь всего - постоянная, неконтролируемая - стала сопровождаться неуправляемым выделением пота - едким, кислым запахом страха.

Это уже вторая стадия... Теперь я потею всегда и везде. Бегаю в душ регулярно, но как ни скребу в ярости тело, ничто не мешает мерзкому запаху проявляться вновь и вновь. Запах пота стал моим постоянным спутником и преследует, куда бы я ни шла. Истребить его невозможно. Отныне мне предстоит жить, выделяя страх по частицам через поры своего тела, распространяя предательский шлейф - след испуганного животного, запах трусливого зверька, грустного зайца, потерявшего всякую надежду выжить в чуждом ему безжалостном лесу.

Я чувствую, что скоро не смогу общаться с людьми, если не истреблю едкий запах. Квартира пропиталась вонью моих страхов настолько, что даже соседи перестали заходить ко мне…

10.
Для осторожных контактов с происходящим во внешнем мире я использовала только телевизор - если не считать редких телефонных разговоров с единственной подругой и дневниковых записей, заменивших исповеди невменяемому Родиону Власычу.

Телевизор не мог посмеяться надо мной, не мог сделать мне ничего дурного. Его я не боялась, несмотря на то, что явственно видела исходящее от включенного телеящика направленное излучение флюидов зомбирования - сказывалась многолетняя журналистская закалка. Ящик, изливаясь нескончаемым потоком словесной бормотухи, круглые сутки разговаривал разными голосами, которые никого, кроме себя не слышали, своевременно сообщал новости и развлекал меня неуклюжим, но вдохновенным враньём.

Я регулярно смотрю новости по всем каналам. В последнее время в новостийных блоках стали проскальзывать коротенькие сюжеты с элементами полного абсурда. Проскользнет сюрреалистическая ересь и - без развития темы. Словно, и не говорилось вовсе - так, мелкое вкрапление для поддержки рейтинга телеканала. Но я-то отмечала эти странности и коллекционировала их:

...Посмертное награждение поэта XiX века Вермутова* медалью "За доблесть в чеченской войне" приказом от МинОбороны...

...Выброшенный штормом на морское побережье труп русалки...

…Знаковые пожары и катастрофы в дни президентских перевыборов…

...Выявленная с опозданием в пятнадцать лет недостача почти двухсот тонн плутония-239 в аварийном ядерном реакторе...

...Неоднократные публичные признания президента, что стратегически важные отрасли нашей промышленности в последнее время производят хорошее впечатление… Вместо товаров и прочих матеральных ценностей? Кому и зачем понадобилось производство иллюзии в таких масштабах?

...Исчезновение целого города в результате экологическо-этического коллапса…

А это сообщение почему-то напугало меня до икоты: "В нанолабораториях транснациональной корпорации "ХайХавкоТек" синтезирован продукт будущего - универсальный пищевой консервант Е-666. Запоминайте/считайте/знайте: Е-666 - не только пикантный вкус, но и панацея от многих болезней, средство для повышения иммунитета, настроения и потенции"... Рекламировал новомодную добавку смешной анимационный ёжик, неожиданно выскакивавший из тёмного дупла.

Или вот ещё:
...Ассоциация юристов готовит набор правовых документов, позволяющих заключить брачный контракт с надувной куклой из секс-шопа...

...Беременный мужчина* с гордостью готовится заматереть...

...Посаженый родителями на цепь ребенок, разучившийся разговаривать…

...Пятирогий баран с прямыми - как у козла - рогами и гипертрофированной любвеобильностью…

...Гей-парад ратующих за отмену числа "пи", унижающего своим неблагозвучием достоинство сексуальных меньшинств...

...Регулярно плесневеющий нарисованный на картине хлеб...

...Пираньи, выплеснутые каким-то недоумком-аквариумистом в Улыбу и прижившиеся в отравленных холодных водах…

...Ледяной дворец с гаремом пингвинов посреди пустыни…

...Интервью с ЛюдоЕдом по поводу публикации его мемуаров, изданных огромным мегатиражом. Книга мгновенно стала бестселлером среди кулинаров и домохозяек...

…Вышвыривание полутора миллионов сумасшедших из психбольниц Азиопии на улицу - по причине урезания очередной статьи госбюджета...

...И прочий регулярно выплескиваемый через СМИ бред. Легко просчитывалась даже определенная цикличность подобных сюжетов. С интервалами в три-пять-девять дней, не реже и не чаще.

Объяснений этому хорошо темперированному сумасшествию могло быть два.

Первое: коллеги-телевизионщики нагоняют рейтинг, одновременно отвлекая несуразицами потреблянтов-туфтоедов от чего-то тайно вызревавшего, слишком важного и большого для правящей элиты.

Или второе: моя больная психика. Если предположить, что я эпизодически отключаюсь на короткое время во время новостей и заплываю в своих жутких фантазиях опасно далеко от реальности, то всё становится на свои места.

Чувствуя некую связь между, казалось бы, разрозненными событиями, я перебирала коллекцию абсурдов, пыталась свести образцы идиотизмов воедино. Увлекательное занятие, но факты, совершенно не поддающиеся анализу, не желали склеиваться в целое. Мешал тот же страх: узнать и понять нечто такое, что…

Воображение отказывалось показывать, что будет тогда, и я поспешно закрывала коллекцию, отодвигая её подальше, на самый краешек сознания. Легче считать эти диковинки частью моего персонального умопомешательства, с которым я настолько смирилась, что малодушно позволила безумию прогрессировать.

Так и не определившись со смутными тревогами, я продолжала следить за новостями и решала для себя, что в ближайшее время грядёт: А-ПОКА-ЛИПСИС или А-ВОТ-УЖЕ-ЛИПСИС?

Ожидание пришествия в нашу реальность непонятно чего загоняло меня всё глубже в нору сумасшествия, вырытую моим же воображением.

И вот дождалась...