Когда-то, давным-давно, они сидели на крыше больницы и курили. Он курил. Она смотрела на облака. Руки у нее были связаны ремнем, губы высохли, а запястья исписаны косыми порезами. Ему было почти уже сорок. Для него это была последняя возможность, так сказать последняя весна. Но об этом он и не думал. Просто курил. Сигарету за сигаретой.
Едкий дым поднимался вверх и сливался с… сливался с небом, с жизнью, становился ее частью. Сотни и сотни кубометров табачного дыма не только с крыши той больницы. А кто-то, далеко-далеко оттуда, с другой стороны, начинал свое утро и нечаянно вдыхал этот дым. Вместе с воздухом.
- Скажи, ты веришь в Бога? – спросила она хриплым шепотом.
- Думаю, что да.
- Мне кажется, Бог меня не любит. Не потому что я так хочу или делаю какие-то выводы. Это просто так… Ну, знаешь, бывает. Ты идешь по улице и, допустим, чувствуешь, что скоро пойдет дождь, потому что и тучи набежали, и ветер стал сильнее…
- Пожалуйста, останься…
- …Еще мне кажется, что он не возьмет меня к себе. Нет, раскаяться-то я раскаюсь.. Но он не возьмет меня. И будет прав. Знаешь, он будет прав…
- Пожалуйста…
- Там это, наверное, похоже на кастинг. Ты приходишь. Вешаешь пальто на спинку стула. Отдаешь свое портфолио. Садишься. Сначала они молчат, нагоняют на тебя страх. Потом самый главный, в очках, посмотрит на тебя пристально и спросит: «Что вы сами думаете?» И это такой завальный вопрос. От него многое зависит. Первое впечатление и все такое.. Ты дрожишь, ломаешься, что-то мямлишь. Потом они беседуют с тобой на разные темы, на очень разные. Выявляют твои сильные стороны. Могут еще, наверное, спросить о твоих каких-то специальных умениях… А я-то только бровь поднимать умею и играть на мандолине. Конечно, меня не возьмут. А за мной обязательно будет мальчик с двумя высшими. И папа у него врач. И дед танкист. И все его там знают. А сам он Шопенгауэра без перевода читает… Вот такая странность.
Она замолчала и закрыла глаза. Кажется, она заплакала. Но тихо и беззвучно. Хотя, в той могильной, предрассветной тишине было слышно все. Даже биение сердца.
Он закурил.
- Сейчас, я должен тебе что-то сказать.
- Да…
- То, что обычно говорят в этих случаях.
- А сколько у тебя было этих случаев?
- Два.
- И?
- Я… Он застрелился. Ее я потом забирал из больницы. Таблетки.
- То есть 50/50?
- Нет.
- А что же?
- Не хочу об этом говорить. Мне нужно сказать тебе… но… Что бы я ни сказал, окажется бессмысленным. Потому что для тебя это другое.
- А что ты сказал ей?
- Когда ее откачали, и она пришла в себя, я сказал, что все обошлось, и она чуть было не совершила ужасную ошибку. Сейчас у нее сын… Завтра идет в первый класс.
- А ему ты что сказал?
- Что он еще столького не сделал, столького не видел. И что в мире еще достаточно красоты…
- Паршивая фраза. Я понимаю, почему он застрелился. Знаешь, мне ты можешь сказать, что любишь меня.
Он подавился дымом и резко посмотрел на нее. А она на него. Глаза красные, сонные не выспавшиеся. Он провел здесь без малого неделю. Руки дрожат от усталости и нервов. Бедный. У него были грустные медово-зеленые глаза. И вот она смотрела в них и грустила вместе с ним. Грустила, что он не может ей помочь простыми фразами и диалогами, разговорами. Грустила, что простые его штучки, штучки психиатров на нее не действуют. Грустила, что не может протянуть руку и дотронуться до его шеи, провести ладонью по щеке. А он смотрел на нее удивленно и ласково, будто стыдясь своего удивления.
- Ты же психолог. Ой, нет... психиатр. А вдруг, поможет? Скажи, пожалуйста, скажи мне это. Никто все равно не знает, что надо говорить в таких случаях.
- Это же будет неправда.
- Я и не хочу сейчас слушать правду. О том, что, сколько красоты я оставляю, сколько всего еще не услышу. Мне не нужна правда. Не сейчас.
- Послушай…
- Пожалуйста, скажи это..
Она смотрела на него не отрываясь. На глазах у нее наворачивался жемчуг, он скатывался по бархатной коже и скрывался в сухих губах. «Пожалуйста… Пожалуйста…» - шептала она и вся дрожала будто от ветра. Ведь и правда… какие-то три слова… Я тебя люблю. Он же все-таки психотерапевт… Но, видимо, он слишком долго молчал. Слишком долго не смотрел на нее, и вообще все было уже слишком долго.
- Ладно, забудь. Не говори. Иди домой, выспись. Поешь. Выбери себе новый галстук. Иди, уже очень поздно… то есть рано. Иди. Лучше найди кого-нибудь, кому утром ты можешь прошептать эти слова.
И она ушла. Покачиваясь из стороны в сторону, она пошла к выходу с крыши. И он пошел. В лифте они ехали вместе. Он стоял позади нее. Когда на третьем этаже она вышла, он промолчал.
Домой шел пешком. И все думал, думал обо всем.
Мерзость. Какая мерзость. Почему он не мог сказать ей этого? И вообще, что это за слова, которые говорят именно в такой момент? Их ведь никто не знает! Никто! То есть для всех они разные. Одному пойдет одно, другому – другое. И все же… Я тебя люблю. Это всего три слова. И они не обязательно значат свадьбу. Сотни людей говорят их каждый день просто так, не задумываясь. Может быть, каждый день эти люди спасают чью-то жизнь. Может и правда, этих трех слов достаточно… Но почему!! Почему он не смог!.. А может он почувствовал, какие три слова она хочет услышать. То есть какими они должны быть. Что обычных трех слов будет не достаточно. И она это почувствует. А может все-таки стоило солгать?..
Внутри, в его голове чей-то голос говорил ровно и спокойно, но осуждающе и с презрением: «Что же ты делаешь? А? Молчишь… Уходишь. Ты последняя тварь. Ты просто омерзителен. Не возможно быть настолько ужасным. А что если… что если на миг представить, что вот сейчас она это сделала? А почему? Потому что кто-то испугался. Кто-то испугался… и все. Нет человека. А у нее могли быть дети. И внуки. Представляешь, скольких ты убил? Что если она сейчас это делает? Стащила у медсестры шприц… И медленно-медленно затягивает туда воздух. А ты не смог сказать трех слов. Ну Господи! Дурак! Три слова! И оборвалась чья-то жизнь. Потому что ты не смог сказать. Потому что кто-то другой не мог сказать... А что если …?»
Уже через полчаса он был в больнице. Третий этаж. Нашел ее палату. Там были не задвинуты жалюзи. И он увидел ее. Такую гордую, словно снисходительную. Бледную, с копной каштановых волос. Она сидела на кровати. Ноги не дотягивались до пола. А в руках у нее синий шприц. А внутри пусто. И она сидит… не шевелиться. Только дышит часто… и он, даже там, в коридоре слышит, как тяжело она дышит. Но вдруг она поднимает шприц и подносит к длинной белой руке.
…Он стукнул по стеклу. Она вздрогнула. Шприц выпал у нее из рук и зазвенел. Маленькими шажочками, в больничном халатике на голое тело она подошла к стеклу. На глазах наворачивался жемчуг. Он смотрел ей прямо в глаза, испуганно, как собака. Она приложила ладонь к стеклу. И он приложил. Стекло стало теплым. Оно сохранило отпечаток, когда она в спешке убрала маленькую бледную ладонь. Мотнула головой. Вытерла слезы и легла на кровать коленками к стене.
И вот она лежит… Тихо, только иногда подрагивает. Лежит к нему спиной. И это обида. Детская, упрямая, соленая. Он долго смотрел, потом ушел. Он знал, что она больше этого не сделает. Но то, что спасло бы ее навсегда, она не услышала. Чья-то человеческая жизнь была спасена. Кто-то здесь остался. Но это было не светлым. Это было не так… Остался из обиды, от отчаяния. Если так остаются. Остался просто потому… что передумал уходить, а не потому, что захотел остаться. Это разное.
Он уходил от больницы долго. Мучительно долго. Ему было сорок лет. Это была его последняя весна. А он ничего не сделал. Ведь так просто. Всего три слова, и человек останется. Достаточно сказать. Главное сказать. А он шел, шел… уходил от этой больницы. Там теперь лежала его последняя весна. Которой он так ничего и не сказал.
Едкий дым поднимался вверх и сливался с… сливался с небом, с жизнью, становился ее частью. Сотни и сотни кубометров табачного дыма не только с крыши той больницы. А кто-то, далеко-далеко оттуда, с другой стороны, начинал свое утро и нечаянно вдыхал этот дым. Вместе с воздухом.
- Скажи, ты веришь в Бога? – спросила она хриплым шепотом.
- Думаю, что да.
- Мне кажется, Бог меня не любит. Не потому что я так хочу или делаю какие-то выводы. Это просто так… Ну, знаешь, бывает. Ты идешь по улице и, допустим, чувствуешь, что скоро пойдет дождь, потому что и тучи набежали, и ветер стал сильнее…
- Пожалуйста, останься…
- …Еще мне кажется, что он не возьмет меня к себе. Нет, раскаяться-то я раскаюсь.. Но он не возьмет меня. И будет прав. Знаешь, он будет прав…
- Пожалуйста…
- Там это, наверное, похоже на кастинг. Ты приходишь. Вешаешь пальто на спинку стула. Отдаешь свое портфолио. Садишься. Сначала они молчат, нагоняют на тебя страх. Потом самый главный, в очках, посмотрит на тебя пристально и спросит: «Что вы сами думаете?» И это такой завальный вопрос. От него многое зависит. Первое впечатление и все такое.. Ты дрожишь, ломаешься, что-то мямлишь. Потом они беседуют с тобой на разные темы, на очень разные. Выявляют твои сильные стороны. Могут еще, наверное, спросить о твоих каких-то специальных умениях… А я-то только бровь поднимать умею и играть на мандолине. Конечно, меня не возьмут. А за мной обязательно будет мальчик с двумя высшими. И папа у него врач. И дед танкист. И все его там знают. А сам он Шопенгауэра без перевода читает… Вот такая странность.
Она замолчала и закрыла глаза. Кажется, она заплакала. Но тихо и беззвучно. Хотя, в той могильной, предрассветной тишине было слышно все. Даже биение сердца.
Он закурил.
- Сейчас, я должен тебе что-то сказать.
- Да…
- То, что обычно говорят в этих случаях.
- А сколько у тебя было этих случаев?
- Два.
- И?
- Я… Он застрелился. Ее я потом забирал из больницы. Таблетки.
- То есть 50/50?
- Нет.
- А что же?
- Не хочу об этом говорить. Мне нужно сказать тебе… но… Что бы я ни сказал, окажется бессмысленным. Потому что для тебя это другое.
- А что ты сказал ей?
- Когда ее откачали, и она пришла в себя, я сказал, что все обошлось, и она чуть было не совершила ужасную ошибку. Сейчас у нее сын… Завтра идет в первый класс.
- А ему ты что сказал?
- Что он еще столького не сделал, столького не видел. И что в мире еще достаточно красоты…
- Паршивая фраза. Я понимаю, почему он застрелился. Знаешь, мне ты можешь сказать, что любишь меня.
Он подавился дымом и резко посмотрел на нее. А она на него. Глаза красные, сонные не выспавшиеся. Он провел здесь без малого неделю. Руки дрожат от усталости и нервов. Бедный. У него были грустные медово-зеленые глаза. И вот она смотрела в них и грустила вместе с ним. Грустила, что он не может ей помочь простыми фразами и диалогами, разговорами. Грустила, что простые его штучки, штучки психиатров на нее не действуют. Грустила, что не может протянуть руку и дотронуться до его шеи, провести ладонью по щеке. А он смотрел на нее удивленно и ласково, будто стыдясь своего удивления.
- Ты же психолог. Ой, нет... психиатр. А вдруг, поможет? Скажи, пожалуйста, скажи мне это. Никто все равно не знает, что надо говорить в таких случаях.
- Это же будет неправда.
- Я и не хочу сейчас слушать правду. О том, что, сколько красоты я оставляю, сколько всего еще не услышу. Мне не нужна правда. Не сейчас.
- Послушай…
- Пожалуйста, скажи это..
Она смотрела на него не отрываясь. На глазах у нее наворачивался жемчуг, он скатывался по бархатной коже и скрывался в сухих губах. «Пожалуйста… Пожалуйста…» - шептала она и вся дрожала будто от ветра. Ведь и правда… какие-то три слова… Я тебя люблю. Он же все-таки психотерапевт… Но, видимо, он слишком долго молчал. Слишком долго не смотрел на нее, и вообще все было уже слишком долго.
- Ладно, забудь. Не говори. Иди домой, выспись. Поешь. Выбери себе новый галстук. Иди, уже очень поздно… то есть рано. Иди. Лучше найди кого-нибудь, кому утром ты можешь прошептать эти слова.
И она ушла. Покачиваясь из стороны в сторону, она пошла к выходу с крыши. И он пошел. В лифте они ехали вместе. Он стоял позади нее. Когда на третьем этаже она вышла, он промолчал.
Домой шел пешком. И все думал, думал обо всем.
Мерзость. Какая мерзость. Почему он не мог сказать ей этого? И вообще, что это за слова, которые говорят именно в такой момент? Их ведь никто не знает! Никто! То есть для всех они разные. Одному пойдет одно, другому – другое. И все же… Я тебя люблю. Это всего три слова. И они не обязательно значат свадьбу. Сотни людей говорят их каждый день просто так, не задумываясь. Может быть, каждый день эти люди спасают чью-то жизнь. Может и правда, этих трех слов достаточно… Но почему!! Почему он не смог!.. А может он почувствовал, какие три слова она хочет услышать. То есть какими они должны быть. Что обычных трех слов будет не достаточно. И она это почувствует. А может все-таки стоило солгать?..
Внутри, в его голове чей-то голос говорил ровно и спокойно, но осуждающе и с презрением: «Что же ты делаешь? А? Молчишь… Уходишь. Ты последняя тварь. Ты просто омерзителен. Не возможно быть настолько ужасным. А что если… что если на миг представить, что вот сейчас она это сделала? А почему? Потому что кто-то испугался. Кто-то испугался… и все. Нет человека. А у нее могли быть дети. И внуки. Представляешь, скольких ты убил? Что если она сейчас это делает? Стащила у медсестры шприц… И медленно-медленно затягивает туда воздух. А ты не смог сказать трех слов. Ну Господи! Дурак! Три слова! И оборвалась чья-то жизнь. Потому что ты не смог сказать. Потому что кто-то другой не мог сказать... А что если …?»
Уже через полчаса он был в больнице. Третий этаж. Нашел ее палату. Там были не задвинуты жалюзи. И он увидел ее. Такую гордую, словно снисходительную. Бледную, с копной каштановых волос. Она сидела на кровати. Ноги не дотягивались до пола. А в руках у нее синий шприц. А внутри пусто. И она сидит… не шевелиться. Только дышит часто… и он, даже там, в коридоре слышит, как тяжело она дышит. Но вдруг она поднимает шприц и подносит к длинной белой руке.
…Он стукнул по стеклу. Она вздрогнула. Шприц выпал у нее из рук и зазвенел. Маленькими шажочками, в больничном халатике на голое тело она подошла к стеклу. На глазах наворачивался жемчуг. Он смотрел ей прямо в глаза, испуганно, как собака. Она приложила ладонь к стеклу. И он приложил. Стекло стало теплым. Оно сохранило отпечаток, когда она в спешке убрала маленькую бледную ладонь. Мотнула головой. Вытерла слезы и легла на кровать коленками к стене.
И вот она лежит… Тихо, только иногда подрагивает. Лежит к нему спиной. И это обида. Детская, упрямая, соленая. Он долго смотрел, потом ушел. Он знал, что она больше этого не сделает. Но то, что спасло бы ее навсегда, она не услышала. Чья-то человеческая жизнь была спасена. Кто-то здесь остался. Но это было не светлым. Это было не так… Остался из обиды, от отчаяния. Если так остаются. Остался просто потому… что передумал уходить, а не потому, что захотел остаться. Это разное.
Он уходил от больницы долго. Мучительно долго. Ему было сорок лет. Это была его последняя весна. А он ничего не сделал. Ведь так просто. Всего три слова, и человек останется. Достаточно сказать. Главное сказать. А он шел, шел… уходил от этой больницы. Там теперь лежала его последняя весна. Которой он так ничего и не сказал.
Обсуждения То, что говорят в таких случаях