– Тага-а-нка…– На меня смотрели с жалостливым уважением, с которым принято смотреть на юродивых. – Я что-то не того?..
Седая старушка окатила деланным равнодушием и вдруг испуганно охнула.
– Ты оттуда! – Я, разумеется, понимал, что откуда-то взялся, поэтому без задней мысли утвердительно кивнул. – Оттуда, значит…
Мне показалось, что бабулька изобразила руками нечто ритуальное, но что именно, я не понял в силу религиозной безграмотности.
– Здесь нет тюрем, сынок…
Я несколько опешил. Моя песенка под нос о знаменитой Московской «Таганке» ничего общего с обычным конгломератом мыслей в голове не имела. Я просто шел по городу, чесал глаза о прохожих и напевал, что в голову взбредет.
– Так не бывает! – пробормотал я, почему-то глубоко внутри со своими словами не соглашаясь.
– Вот и не соглашаешься, потому, как царя Петра не чтишь…
– За что чтить душегуба?
Старушка окатила меня сожалением блеклых и вместе с тем удивительно проницательных глаз.
– В любом худо ищи доброе зерно! Так то. – И, очевидно щадя мое недоумение, пояснила: – По царской задумке у нас ворам да пьяни ошейники одевают с гирьками по двести граммов за каждый прожитый год, Да с надписью по верху, за что нацепили, стало быть. И денежки в казну от них текут, и иным-прочим пример наглядный.… А снять тот ошейник можно… вместе с головой! Дело добровольное, известно…
Мимо текли прохожие, я присматривался к шеям, ища подтверждение старухиных слов, и не находил.
– И не ищи! – шамкнуло в ухе бабкиным голосом. Сама она куда-то подевалась. – Про «Не обмани Бога в ближнем своем!» дитю в утробе объяснят, потом с молоком матери да с потом ее в самое сердце впитают.
Каким образом я оказался у окошечка вокзальной кассы, объяснить не могу. Кассиршей оказалась все та же пронзительная старушка. Впрочем, ее присутствию я не удивился.
«А что есть Бог?» – хотел я спросить, но челюсти точно срослись. Я отчетливо различал покрашенный в синее кабинетик, подоконник с роскошным от бутонов декабристом и цветущими во всю глоксиниями, угол двери слева, и не мог промолвить ни слова. Старушка молча смотрела на меня добро и печально.
Я проснулся от прикосновения легкой обиды изнутри. Скулы болели, и сон не отпускал. И вдруг я понял, что задал вопрос, на который буду отвечать всяким днем своей жизни, и успокоюсь ответив.
Седая старушка окатила деланным равнодушием и вдруг испуганно охнула.
– Ты оттуда! – Я, разумеется, понимал, что откуда-то взялся, поэтому без задней мысли утвердительно кивнул. – Оттуда, значит…
Мне показалось, что бабулька изобразила руками нечто ритуальное, но что именно, я не понял в силу религиозной безграмотности.
– Здесь нет тюрем, сынок…
Я несколько опешил. Моя песенка под нос о знаменитой Московской «Таганке» ничего общего с обычным конгломератом мыслей в голове не имела. Я просто шел по городу, чесал глаза о прохожих и напевал, что в голову взбредет.
– Так не бывает! – пробормотал я, почему-то глубоко внутри со своими словами не соглашаясь.
– Вот и не соглашаешься, потому, как царя Петра не чтишь…
– За что чтить душегуба?
Старушка окатила меня сожалением блеклых и вместе с тем удивительно проницательных глаз.
– В любом худо ищи доброе зерно! Так то. – И, очевидно щадя мое недоумение, пояснила: – По царской задумке у нас ворам да пьяни ошейники одевают с гирьками по двести граммов за каждый прожитый год, Да с надписью по верху, за что нацепили, стало быть. И денежки в казну от них текут, и иным-прочим пример наглядный.… А снять тот ошейник можно… вместе с головой! Дело добровольное, известно…
Мимо текли прохожие, я присматривался к шеям, ища подтверждение старухиных слов, и не находил.
– И не ищи! – шамкнуло в ухе бабкиным голосом. Сама она куда-то подевалась. – Про «Не обмани Бога в ближнем своем!» дитю в утробе объяснят, потом с молоком матери да с потом ее в самое сердце впитают.
Каким образом я оказался у окошечка вокзальной кассы, объяснить не могу. Кассиршей оказалась все та же пронзительная старушка. Впрочем, ее присутствию я не удивился.
«А что есть Бог?» – хотел я спросить, но челюсти точно срослись. Я отчетливо различал покрашенный в синее кабинетик, подоконник с роскошным от бутонов декабристом и цветущими во всю глоксиниями, угол двери слева, и не мог промолвить ни слова. Старушка молча смотрела на меня добро и печально.
Я проснулся от прикосновения легкой обиды изнутри. Скулы болели, и сон не отпускал. И вдруг я понял, что задал вопрос, на который буду отвечать всяким днем своей жизни, и успокоюсь ответив.
Обсуждения Сон