16. Дед
«Я знал, что у Самбалу и Каната очень уж сложная и запутанная история отношений.
Ко времени нашей встречи оба они были уже не первой молодости. Перебирая в памяти их поступки по отношению друг к другу, я иногда совсем отчаивался сложить их хоть в какую-то ясную картину, привести хоть в какой-то порядок, подчинить хоть какой-то логике.
«Я знал, что у Самбалу и Каната очень уж сложная и запутанная история отношений.
Ко времени нашей встречи оба они были уже не первой молодости. Перебирая в памяти их поступки по отношению друг к другу, я иногда совсем отчаивался сложить их хоть в какую-то ясную картину, привести хоть в какой-то порядок, подчинить хоть какой-то логике.
Кажется, оба они были пришлые в этих местах. И оба, кажется, сироты.
История сплетения этих двух самых главных для меня жизней собиралась в моей голове по крупицам. Она лепились из разбросанных по всем деревенским дворам обрывков мнений, домыслов, полуправд и полуфантазий. Иногда они звучали вслух, громко или торопливым шёпотом, иногда я перехватывал чей-то беззвучный комментарий или яркий мысленный образ. Эти скупые клочки информаций, подчас уничтожавших друг друга, я терпеливо просеивал годами через свои мозги и, как мог, сортировал; что-то отбрасывал тут же, а что-то подолгу пережёвывал думами, поворачивая и так и этак.
Нескольким значительным событиям я был непосредственный свидетель, а подчас становился и участником их. Например, когда впервые настало для Самбалу время делать главное дело её женской жизни. В ночь это случилось, и в мороз жуткий, но я ни на метр не отступил от саней, в которых Канат повёз её в районный роддом. Пару раз Батя даже попробовал вытянуть меня вожжой, требуя вернуться и стеречь дом, но я тем от всех других собак и отличался, что сам всегда решал, что, когда и кого мне сторожить в первую очередь. В ту обжигающую морозом я на бегу увернулся от вожжей и даже впервые в жизни огрызнулся на Батю. Думаю, он услышал то, что я ему ответил по-мужски. Сам же потом и повторил эти мои непроизнесённые слова доктору, когда тот тихо, но жёстко задал ему бессмысленный вопрос: «Мать или ребёнок?».
Очень долго этот суровый доктор держал потом Самбалу в больнице. И другой доктор. И третий. Даже, когда приезжал её осматривать старый-престарый профессор с фамилией, которая мне почему-то показалась страшно знакомой, - Петрикович, он и то не смог её тут же освободить.
Канат стал работать дворником в большом дворе длинного жилого дома через дорогу от больницы. Нас поселили в какой-то малюсенькой каморке с торца этого дома и с дверью в комнату прямо с улицы. Окон там не было, зато была здоровенная батарея и я даже дурел от жары, но терпел, не просился лишний раз, чтоб не доставать Батю. Он так вообще ходил в одной майке и я тогда первый раз увидел на нём эти синие рисунки.
Вобщем, так мы устроились и зарядились ждать. Мне-то по моей собачьей натуре, да и по выучке уже, это было не так и тягостно, а вот Батя тосковал. Один раз даже сильно выпил, почти всю бутылку этой специальной вонючей гадости для мужчин. Наутро не знал, куда глаза девать. Но я не усугублял и почти на весь день убрался из нашей каморки. Хорошо ещё, что за ночь навалило снегу, чуть не по горло, и Батя, намахавшись лопатой, к вечеру был в полном порядке.
А потом, уже весной, в так счастливо начинавшийся день, когда довольные, улыбчивые доктора отпускали нашу Самбалу домой, домой-то она с нами и не поехала.
Она пошла по тротуару совсем в другую сторону и завернула за угол.
Я в пять прыжков долетел до перекрёстка. Там за Самбалу закрывались двери автобуса, он плюнул мне в морду чёрно-сизой гарью и покатил.
Трясясь всей шкурой, я оглянулся на Каната, крикнул ему истошно: «Батя! Ты чего?!!».
Но он, прислоняясь спиной к решётке больницы и закинув голову с закрытыми глазами вверх, только шевелил губами.
- Что?!! - криком переспросил я.
Батя не отвечал.
Тогда я, с чего-то горбясь, поджав хвост, мелко перебирая лапами, подбежал к нему и ещё раз спросил:
- Что? Что ты сказал, я не расслышал?..
- Так надо.
Моё обмякшее тело опустилось на тротуар, и я отвернул свою морду от них обоих…».
17. МУЖЧИНА
«Брат – это что?». Нет ответа на такое. Переплетения отношений вычерчены безумием времён ещё библейских.
«Братское – это зачем?». И на это вопрошание нечего ждать разьяснения. Тут сладость объятий предсмертных – улыбка анестезиолога.
«Потеря брата – это чьё?». Само-собой, и здесь не отзовётся. А оттолкнуть – уже казнить. Или казниться.
Что-то же удержало меня после Вовкиного исчезновения, что-то ж не дало провалиться в пьянку, в ненависть, в тупой конец самоубийства?.. Но - что?
Поначалу сознание переполнялось только ядовитой болью и лишь где-то на его задворках мыкалась по углам отравленного мозга чахлая мыслишка - проститься с моей неомузыкой, как с первопричиной беды. Изгнать из себя и звуки её, и ту её немоту, её беззвучие. А других вариантов и не было, ввиду полного отсутствия составляющих. Больше у меня просто вообще ничего не было в наличии из того, что я мог бы принести в жертву, чем мог бы себя наказать. И я решился на это музыкальное харакири. Правда, в этой самурайской процедуре должен быть ассистент, как там его… - кайсякунин. Ну, и как мне найти его среди тех, кто занимается фортепианными изысками?..
И тут, блуждая в густых тенях сомнений и чавкая в параличе воли по болоту остановившегося времени, я как-то оцарапался пустым своим взглядом о чью-то знакомую сутулость спины и вздёрнутое левое плечо. Я рванул это плечо к себе, и грязно выматерился прямо в лицо Пианисту. Вернее, я думал, что у него было лицо. Оказалось – нет. Под засаленными краями его шляпы было пусто, можно было даже заглянуть через застёгнутый воротник серой рубашки внутрь его пустого тела. Нет, вру – не пустого. Там, внутри Пианиста были натянуты струны. Часть - туго, часть - спущенны с колков до предела, и ещё несколько лопнувших скрутились в глубине, поблёскивая опасными жалами концов. Потом, при движении обнаружилось, что там есть ещё и пара десятков клавиш, вернее их призрков, просто засыпанных внутрь, где они и перемещались хаотически. Там же господин Пианист хранил и мою неомузыку. Это я сразу ощутил. Мой выплеснутый в старика мат отозавался из его нутра таким ударом по моим перепонкам, что я долго ещё стоял на перекрёстке оглушённо мотая головой, будто медведь за вылизанными прутьями клетки.
Пианист переждал мою глухоту и опустил из-под шляпы забрало своего старого лица, прикрыв сумрачное нутро, расчереченное, будто лазерами замысловатой сигнализации, жилами струн, и набитое рассыпанными пазлами моей неомузыки.
Мы уже приблизились к самой кромке строительной площадки какого-то непронумерованного, но уже явно двузначного этажа. Кирпичная крошка и битое стекло вписывались подошвами наших шагов в нотный стан, которой почему-то встал дыбом и скользил ввысь параллельно стойке башенного крана. Неба замерло в растерянности, не зная, то ли всеръёз собираться с дождём, что было явно лень ему делать, то ли так просто похныкать мелкой моросью.
- Пойдём, - простуженным голосом заскрипел старый рыцарь из-под серой стали своих морщин, - пойдём со мной.
История сплетения этих двух самых главных для меня жизней собиралась в моей голове по крупицам. Она лепились из разбросанных по всем деревенским дворам обрывков мнений, домыслов, полуправд и полуфантазий. Иногда они звучали вслух, громко или торопливым шёпотом, иногда я перехватывал чей-то беззвучный комментарий или яркий мысленный образ. Эти скупые клочки информаций, подчас уничтожавших друг друга, я терпеливо просеивал годами через свои мозги и, как мог, сортировал; что-то отбрасывал тут же, а что-то подолгу пережёвывал думами, поворачивая и так и этак.
Нескольким значительным событиям я был непосредственный свидетель, а подчас становился и участником их. Например, когда впервые настало для Самбалу время делать главное дело её женской жизни. В ночь это случилось, и в мороз жуткий, но я ни на метр не отступил от саней, в которых Канат повёз её в районный роддом. Пару раз Батя даже попробовал вытянуть меня вожжой, требуя вернуться и стеречь дом, но я тем от всех других собак и отличался, что сам всегда решал, что, когда и кого мне сторожить в первую очередь. В ту обжигающую морозом я на бегу увернулся от вожжей и даже впервые в жизни огрызнулся на Батю. Думаю, он услышал то, что я ему ответил по-мужски. Сам же потом и повторил эти мои непроизнесённые слова доктору, когда тот тихо, но жёстко задал ему бессмысленный вопрос: «Мать или ребёнок?».
Очень долго этот суровый доктор держал потом Самбалу в больнице. И другой доктор. И третий. Даже, когда приезжал её осматривать старый-престарый профессор с фамилией, которая мне почему-то показалась страшно знакомой, - Петрикович, он и то не смог её тут же освободить.
Канат стал работать дворником в большом дворе длинного жилого дома через дорогу от больницы. Нас поселили в какой-то малюсенькой каморке с торца этого дома и с дверью в комнату прямо с улицы. Окон там не было, зато была здоровенная батарея и я даже дурел от жары, но терпел, не просился лишний раз, чтоб не доставать Батю. Он так вообще ходил в одной майке и я тогда первый раз увидел на нём эти синие рисунки.
Вобщем, так мы устроились и зарядились ждать. Мне-то по моей собачьей натуре, да и по выучке уже, это было не так и тягостно, а вот Батя тосковал. Один раз даже сильно выпил, почти всю бутылку этой специальной вонючей гадости для мужчин. Наутро не знал, куда глаза девать. Но я не усугублял и почти на весь день убрался из нашей каморки. Хорошо ещё, что за ночь навалило снегу, чуть не по горло, и Батя, намахавшись лопатой, к вечеру был в полном порядке.
А потом, уже весной, в так счастливо начинавшийся день, когда довольные, улыбчивые доктора отпускали нашу Самбалу домой, домой-то она с нами и не поехала.
Она пошла по тротуару совсем в другую сторону и завернула за угол.
Я в пять прыжков долетел до перекрёстка. Там за Самбалу закрывались двери автобуса, он плюнул мне в морду чёрно-сизой гарью и покатил.
Трясясь всей шкурой, я оглянулся на Каната, крикнул ему истошно: «Батя! Ты чего?!!».
Но он, прислоняясь спиной к решётке больницы и закинув голову с закрытыми глазами вверх, только шевелил губами.
- Что?!! - криком переспросил я.
Батя не отвечал.
Тогда я, с чего-то горбясь, поджав хвост, мелко перебирая лапами, подбежал к нему и ещё раз спросил:
- Что? Что ты сказал, я не расслышал?..
- Так надо.
Моё обмякшее тело опустилось на тротуар, и я отвернул свою морду от них обоих…».
17. МУЖЧИНА
«Брат – это что?». Нет ответа на такое. Переплетения отношений вычерчены безумием времён ещё библейских.
«Братское – это зачем?». И на это вопрошание нечего ждать разьяснения. Тут сладость объятий предсмертных – улыбка анестезиолога.
«Потеря брата – это чьё?». Само-собой, и здесь не отзовётся. А оттолкнуть – уже казнить. Или казниться.
Что-то же удержало меня после Вовкиного исчезновения, что-то ж не дало провалиться в пьянку, в ненависть, в тупой конец самоубийства?.. Но - что?
Поначалу сознание переполнялось только ядовитой болью и лишь где-то на его задворках мыкалась по углам отравленного мозга чахлая мыслишка - проститься с моей неомузыкой, как с первопричиной беды. Изгнать из себя и звуки её, и ту её немоту, её беззвучие. А других вариантов и не было, ввиду полного отсутствия составляющих. Больше у меня просто вообще ничего не было в наличии из того, что я мог бы принести в жертву, чем мог бы себя наказать. И я решился на это музыкальное харакири. Правда, в этой самурайской процедуре должен быть ассистент, как там его… - кайсякунин. Ну, и как мне найти его среди тех, кто занимается фортепианными изысками?..
И тут, блуждая в густых тенях сомнений и чавкая в параличе воли по болоту остановившегося времени, я как-то оцарапался пустым своим взглядом о чью-то знакомую сутулость спины и вздёрнутое левое плечо. Я рванул это плечо к себе, и грязно выматерился прямо в лицо Пианисту. Вернее, я думал, что у него было лицо. Оказалось – нет. Под засаленными краями его шляпы было пусто, можно было даже заглянуть через застёгнутый воротник серой рубашки внутрь его пустого тела. Нет, вру – не пустого. Там, внутри Пианиста были натянуты струны. Часть - туго, часть - спущенны с колков до предела, и ещё несколько лопнувших скрутились в глубине, поблёскивая опасными жалами концов. Потом, при движении обнаружилось, что там есть ещё и пара десятков клавиш, вернее их призрков, просто засыпанных внутрь, где они и перемещались хаотически. Там же господин Пианист хранил и мою неомузыку. Это я сразу ощутил. Мой выплеснутый в старика мат отозавался из его нутра таким ударом по моим перепонкам, что я долго ещё стоял на перекрёстке оглушённо мотая головой, будто медведь за вылизанными прутьями клетки.
Пианист переждал мою глухоту и опустил из-под шляпы забрало своего старого лица, прикрыв сумрачное нутро, расчереченное, будто лазерами замысловатой сигнализации, жилами струн, и набитое рассыпанными пазлами моей неомузыки.
Мы уже приблизились к самой кромке строительной площадки какого-то непронумерованного, но уже явно двузначного этажа. Кирпичная крошка и битое стекло вписывались подошвами наших шагов в нотный стан, которой почему-то встал дыбом и скользил ввысь параллельно стойке башенного крана. Неба замерло в растерянности, не зная, то ли всеръёз собираться с дождём, что было явно лень ему делать, то ли так просто похныкать мелкой моросью.
- Пойдём, - простуженным голосом заскрипел старый рыцарь из-под серой стали своих морщин, - пойдём со мной.
Обсуждения Семь псов у порога 8