Сэм Денкингер, стольпар

Здоровается с редкими прохожими, вышагивающими субботним утром по воняющему гниющими водорослями берегу, он небрежно : «…рассьте..» и сверкает передним золотым зубом так коротко и ярко, как только может светить маяк в кромешной тьме.

Как говорится, стольпар с большой буквы…
Двадцать с лишним лет назад папаша Сэма объявился в Трюхте, крошечном поселке на берегу Свиной губы – поросшей лиственным редколесьем суши, оттопыренной в море на манер губы чем-то недовольной свиньи.

Сэму всегда так и казалось, когда соединялись на слуху эти два слова, что -несомненно, жила в этих краях когда-то некая свинья, которой однажды вдруг прозрачно намекнули, что к Рождеству зарежут – вот она и обиделась, да и оттопырила всем на удивление свою губу, стало быть - место потому так и назвали: Свиная губа.

Шутников и острословов в Трюхте всегда было в переборе – оттого и думалось

маленькому Сэму, что название сего места явно их ума дело.

Образ жизни селян располагал к юмору.
Им то не хватало еды, то они обжирались рыбой до чертиков, то сидели без гроша, а то пили месяцами без просыху.

Кроме того, надо отметить, что мерли они с удивительной скоростью, еле успевая плодиться, так что к похоронам селяне привыкли и редкая тризна не обходилась без драки и танцев на столах.

***
Жил здесь веселый и простой народ, никогда не чуравшийся беззлобного розыгрыша.

Тут любили втихаря привязать за шею кошку к колесу телеги и потешаться затем всей деревней над хозяином, подскочившим от адского визга, изменяющегося на периодическое мяканье в такт оборотам колеса при ударе о землю. И пока незадачливый дурень вертел головой туда-сюда и подскакивал – позади телеги уже весело шлепали окровавленной шкуркой о мостовую ошметки его любимой кошечки.

В шутках здесь знали толк.
Как-то один трюхтианец, съездив на день в город, приволок оттуда кусок грязного пенопласта, который в поселке никто никогда не видывал и что это такое, и с чем его едят – не знал. Шутник отмыл его, высушил и пошел угощать всю деревню.

- Хочешь попробовать? – говорил он каждому. – Это городская искусственная еда. Скоро не будет ни рыбы, ни мяса, ни огурцов и помидоров, а будет вот это.

- А сам-то ел? – Робко спрашивали односельчане.
- Да обожрался! – Отвечал шутник.
Тогда селяне стали потихоньку пробовать, понюхивая и откусывая маленькие кусочки. Присаливали из солонки, вертели головой и говорили:

- Мммм…А ничего…Вкус есть.
Понятное дело, уже через десять минут налетел на дармовщину весь поселок и пенопласт съели мгновенно.

Общее мнение высказано было положительное: «Непривычно, конечно, но есть можно. Качественный продукт, престижный. Раз городская элита его жрет,

то чем мы хуже. Вспомните маслины нам привозили – дрянь редкостная, а городские их поедом едят. Так что этот продукт будет намного лучше тех маслин».

***
Сэму очень хотелось книжку в дом.
Ему нравились буквы и он с трепетом изучал их, обрывая обертку с пачки маргарина

или получая в свое пользование пустую коробку из-под чая.

Он собирал разные этикетки с буквами, бережно складывал их в коробочку, иногда

вынимал и гладил пальцами разноцветные, красивые и веселые буковки.

Настоящим волшебством было называть их каждую своим именем, они откликались на него, составляли магические слова из своих имен. Он нашел в угольном сарае кусок

белой стены и рисовал там уже свои, им самим придуманные буквы, давая им значение и смысл.

Из них составлялись целые истории, страшные и смешные, даже смертельные истории были, и необычно было ему любить свои корявые черные угольные буквы больше, чем те - разноцветные, на консервах и пачках.

Совершенно некому было об этом рассказать – отец прибьет, мать – испугается, а соседи прилепят на всю жизнь обидное прозвище…

А жаль, они были необыкновенными, эти его истории. Вряд ли их кто-нибудь когда-то слышал.

Он берег их, закрывал рогожей, но однажды чужая собака забралась в сарай, опрокинула занавесь, и отец увидел буквы на стене.

Побитый, в царапинах и синяках, обливаясь слезами, Сэм стоял и мокрой тряпкой навсегда уничтожал свой волшебный мир, затаив лютую злобу на всех взрослых людей, успокаивая себя тем, что когда-нибудь он вырастет и обязательно

убьет их всех.
Подошло время идти в школу.
За восемь километров, в соседнюю большую деревню.
Он ждал все лето, что будут у него карандаш и тетрадки, мешок для обуви и счеты.

Что он пойдет через лес и не испугается, оттого, что любопытство сильнее страха

и жизнь, которая его ждала там, на восьмом километре пути рисовалась ему удивительной сказкой.

Но отец сказал: «нет», а мать не смела возразить.
Вместо школы Сэм пошел помогать отцу.
Рано поутру, еще до рассвета они собирались в путь, потом завтракали наскоро и шли по туманной набережной к причалам, в стольпарскую.

Изнурительный, какой-то лошадиный труд охватывал их железными мышцами до самого обеда, который, казалось, будет так поздно, что и съесть его будет уже некому.

Потом короткий отдых, пустая еда, проглатываемая без всякого удовольствия,

дым от папирос, тяжкое долгое молчание – и снова труд.

Вечером Сэм видел только огни набережной, а то, что было у него под ногами, да и самих ног он не чувствовал.

Один выходной, и это была суббота, уходил на домашние дела, мытье в тазу и лежание на кровати, глядя в потолок.

Дум никаких не было, тем более, что за всех все придумывал отец, а их с матерью дело было исполнять его, часто вздорные и нелепые желания.

***
На Сэма навалилась домашняя работа, выполняемая вечером после прихода с причалов, и круги у него под глазами поселились основательно и надолго.

Ему осознанно хотелось скорейшей смерти отца.
Он даже и не думал о зарытой родителем на огороде кубышке, в которую тот откладывал с неизвестной целью деньги всю свою жизнь. Сэму не приходило в голову когда-нибудь откопать ее ночью и сбежать. Он и не знал – где именно закопаны деньги. Он ждал лишь, что вот отец сдаст, в конце концов, станет умирать и расскажет ему все сам – ведь была же у него какая-то цель, когда он, не тратя

ни одного лишнего гроша все копил и копил всю жизнь эти тяжкие, политые потом деньги…

Раньше, когда становилось совсем плохо – мать иногда решалась попросить его взять небольшую толику оттуда, но отец свирепел, дрался и говор ил: «это на черный день», «вот умру – тогда и будете командовать»…

Черный день настал внезапно.
Отец был в отпуске, коротком, дней пять всего и, разумеется, пил.

Он для того и отпросился, что захотелось ему попить, как бывает - конь, проходя мимо водопоя, отказывается идти дальше, пока не утолит свою жажду

В эти дни из города принесли страшный нелепый слух – будто идет срочный обмен денег на новые и все, что не будет обменяно в три дня, превратится в пустую бумагу.

Все эти три дня Сэм уговаривал, объяснял, даже плакал, чтобы разжалобить пьяного отца, но тот не трезвел, не понимал ничего и не говорил где кубышка.

Напрасно Сэм перерыл весь огород – только мозоли натер до крови.

Отец очухался в двенадцать часов ночи, ровно в тот момент, когда прием старых

денег прекратился навсегда.
На него было страшно смотреть.
Прямо на глазах человек сходил с ума от не укладывающейся у него в голове новости

и силился все же остаться при памяти.
Он кричал, бил все вокруг, потом успокаивался, сидел тихо и плакал.

Он хотел выпить еще, но ведь все деньги сгорели, а одолжить что-либо в Трюхте было делом абсолютно немыслимым.

Сэм заранее решил, что если отец поднимет на него руку – то он ударит его ломом.

И он поставил это лом подле себя, но это оказалось напрасным: старый Денкингер

все больше превращался в тихое забитое животное, поднимал к сыну затравленный

взгляд, трясся крупной дрожью и потел водкой.
Утром отца увезли в психбольницу в районный центр, где он скончался спустя всего один день.

***
Наступило долгожданное лето, и вот однажды солнечным субботним июньским утром Сэмюэль проснулся от тихого хлопка у себя над головой.

Открыв глаза он увидел свой, до последней мушиной отметины знакомый потолок, и обнаружил длинную косую трещину, с которой белый мел сыпался ему на постель.

Сэм сразу понял, что это значит.
Госпожа Неизбежность посетила его дом и приглашает выйти на свет божий,

чтобы дать ему получить в лоб то, что предназначено самой Судьбою.

Научил его понимать и объяснять самому себе подобные знаки один пожилой стольпар. Как-то, прошлогодним душным летом, он пришел на работу сам не свой

и ни с кем почти не разговаривал. В обед, любопытные его товарищи все же растормошили старика и он, жуя булку и отпивая через дырочку сметану из пакета,

поведал им о встрече с Госпожой Неизбежностью, подругой самой Судьбы.

рассказал всем, как вчера, в выходной день, собрался в бухту на рыбалку.

Не поймав почти ничего, решил было уходить на закате, и даже завел в лодку снасти обратно, как вдруг из воды показалась рыбья башка. Она долго смотрела в глаза оторопевшему стольпару, и пока она это делала – он видел перст Судьбы и

Предзнаменование своей скорой погибели. В чем они выражались – он не сообщил,

прибавив лишь, что знаки Судьбы у каждого свои и раскрывать чужие - только все запутать.

Товарищи стольпара встретили его слова трусливым хохотом.

Каждый понимал, что смех – естественная реакция на его слова, но лед в душе,

проникший туда вместе со словами старика, не давал повеселиться как следует.

Обед закончился.
Все разбрелись по своим участкам.
Старый стольпар тоже смел крошки в рот и стал к станку.

Первый же удар пневматического молота заставил его поскользнуться на рыбьих

объедках, некстати кем-то брошенных под ноги, и его голова мгновенно влетела

под самый центр нового удара трехсоткилограммовой махины.

Стольпар отшатнулся инстинктивно, сделал шаг назад, глядя несуществующими глазами на остатки своей головы, превращенной беспощадной машиной в шипящий блин, выключил молот и упал, обезглавленный - спиной на бетонный пол.

Перед тем как испустить дух его рука согнулась в локте и стольпар оттопырил вверх указательный палец.

« Я же вам говорил!»…
В мертвушке изрядно помаялись, чтобы согнуть потом эту руку, а уж согнуть палец никто так и не решился.

Когда на кладбище закончили прощальные речи и пошли к гробу, чтобы заколотить гвозди –

то ли от жары, то ли по какой анатомической причине его рука, на виду у всех

присутствующих, мелено согнулась и оттопыренный палец Судьбы еще раз дал всем понять, что не так все просто устроено в этом мире, как вам в школе дурят мозги бестолковые училки.

Четыре-пять дамочек тут же брякнулись в обморок прямиков в кладбищенскую грязь. Двух-трех бабулек пришлось откачивать с таким неимоверным трудом, что казалось - проще было их тут же и закопать, без лишней мороки.

Остальные вернулись на поминки в, поистине, гробовом молчании и на памяти Денкингера это были единственные похороны, на которых никто не веселился.

***
Надо сказать, что все предшествующие выходу действия, Сэм проделал не без

душевного трепета: сегодня ему предстояла встреча с Женщиной – и к этому он готовился с утра, и ради этого вышел на горячие камни набережной.

За всю свою жизнь Сэму всего несколько раз доводилось близко видеть девочку или женщину. Отец с матерью в гости не ходили, на свадьбах и поминках разглядывать

было некогда: так впору и голодным уйти. Редкие гуляния по набережной иногда дарили ему трепетные минуты, но дальше перекидываний взглядами дело не шло, ибо как только Сэм глядел женщине в глаза – так тут же и понимал, что это

д р у г о е существо. Настолько другое, что прежде чем с ним разговаривать – неплохо было бы для начала изучить его повадки.

А вот изучить-то как раз было всегда недосуг, лезть же напропалую он не мог,

так как нет ничего позорнее, чем выглядеть дураком в чужих глазах.

Помнится, когда-то, в минуты трезвости, отец говорил ему: «Помни, сынок - выглядеть дураком боятся только дураки». Но из-за того, что отец сам панически боялся выглядеть дураком перед такими же дураками, как и он сам – Сэм никогда не придавал значения его словам.

Всякий, кто носил не черную или не серую одежду, слишком много улыбался, говорил

слишком умно и не по-простому, все, кто отказывался пить, не матерился, был вежлив и учтив, решал споры не дракой, а убеждением, ходил не вразвалочку,

занимался не физическим трудом, не имел представления о стольпарских станках

и машинах, не плевал на пол, имел образование, не сорил вокруг себя, читал книги и здоровался первым – все эти люди были в глазах его товарищей полными придурками.

И заслужить такой статус Сэму очень не хотелось, ибо это была бы моральная смерть, предательство, да просто - полное скотство.

Исключение среди всех смертных имел только хозяин причала.

Стольпары так боялись его и его жену, что навесить ярлык придурка на самого хозяина мог только крайне безрассудный человек. Сколько бы не распушали свои павлиньи хвосты стольпары, традиционно хвастаясь друг перед другом – все они

внезапно превращались в мокрых куриц, как только появлялся на причале Сам.

И павлиньи хвосты мигом становились крысиными жидкими хвостиками и вот уже каждый готов был переложить вину на другого, и остаться на часок-другой бесплатно поработать, и был морально готов к понижению зарплаты за неудачно скроенную рожу, и теребил лапками одежду.

Сэм никогда не участвовал в попойках с заглядывающими иногда к стольпарам намазанными и беспрерывно хохочущими от стыда женщинами. Этот нелепый их хохот всегда заканчивался молчаливой собачей случкой, где одни платили, а другие

обеспечивали.
Так уж получилось, что Сэма такие отношения с женщинами не привлекали.

Хотя он и не знал точно – какими им надлежало быть.

С другой стороны - всякий, кто мог поддеть Сэма по такому поводу неуместной шуткой – тут же напоролся бы на здоровенный стольпарский кулак.

Это все знали и шутников, желающих проверить таким способом крепость своего здоровья, в обозримом пространстве - не наблюдалось.

***
Сэм потянул носом воздух и отчетливо выделил в его составе одну важную составляющую. Она сама по себе была непростой и состояла из запаха кислого пива и застарелой мочи со свежей блевотиной. В совокупности букет запаха действовал притягательно и трогал душу. Это был запах таверны.

Ноги Сэма моментально взяли азимут и он тут же покорно пошел по ветру, повинуясь быстрому перебору башмаков, сжимая мятые деньги в кармане и забыв на время о женщинах, трещинах в потолке и перстах Судьбы.

Местную таверну держал один старый иудей, столь настырный и въедливый тип,

что по его требованию в поселке выходным днем сделали субботу, а не воскресенье.

Он рьяно кидался в разъяснения о том, что боже всех упаси в субботу не надо работать ни в коем случае это грех великий и свинство невиданное доселе, а надо быть всем как один в его таверне и пить исключительно до упаду, ибо так угодно самому всемогущему Богу, самому Моисею и неподражаемой Саре Абрамовне Шницель, которая читала ему Тору в синагоге еще в раннем детстве.

Ему резонно замечали, что таки и он сам должен тогда отдыхать в субботу вместе со всеми.

- Дурни! – Отвечал ласково старый еврей. – А кто ж вас будет поить до упаду? Господь знает, что я на святой работе: я уничтожаю своим пойлом проклятых неверных гоев. А за это мне дано исключение из правил. Я отдыхаю в воскресенье!

Старый иудей образцово делал святую работу на своем частном предприятии по смертельному уничтожению гоев, получая от них регулярные платежи за крепко

и добротно сделанную работу.
Редко кто мог выйти из таверны с деньгами в кармане и не слишком пьяным.

Всякий заход туда становился соизмеримым с ударом судьбы средней силы.

Многие клялись никогда больше не ходить в этот чертов омут, однако клятвы их таяли с такой же неизбежностью, как и снег по весне.

Да и какие еще, положа руку на сердце, развлечения могли быть в мокром унылом Трюхте, где запах вспоротой тесаком рыбы и водорослей на песке навечно въелся на только в мозг, но и в саму бессмертную душу…

Люди клялись страшной клятвой в воскресенье по утру, а затем всю неделю ждали субботы с нетерпеливой дрожью и жжением в ладонях мозолистых рук.

***
Тихий ангел пролетел над головой Сэма и тень скользнула по столу.

Затем этот ангел замаячил где-то у спины и неожиданно материализовался в местного бомжа по кличке Шило.

Сэм молча наблюдал, как тот приближается к столу и тренирует свой рот мелкими открываниями, чтобы, приблизившись, уже открыть его как следует и сказать что-то весьма важное.

Друзья Сэма приготовились было послать пришельца куда подальше, но Сэм остановил их жестом и даже позволил этому привидению во плоти сесть за стол

напротив себя.
Шило с удовольствием уселся и посмотрел на стакан.
Этот трюхтианский персонаж вполне заслуживает отдельного описания.

Тощий, длинный и складывающийся в разные знаки по этим причинам, Шило именовал себя гордо «бомжом», хотя и имел жилище в Трюхте.

Оно напоминало большого размера фанерную собачью конуру без окон и дверей,

но с большим круглым лазом, вырезанным аккуратно под размер зада его толстухи-жены. Лаз имел крышку, закрывавшую его плотно, так что внутри двухкомнатной будки эта парочка всегда находилась в состоянии полярной ночи, за исключением

летних месяцев, когда лаз частенько был открываем настежь.

Гордое имя бомжа Шило привез из города, куда он иногда уходил на попрошайнические гастроли. Так и закрепилось за ним с женой это определение,

вместо множества других, грязных и оскорбительных, которые им давали раньше.

Повысив статус, Шило и его жена занялись многодневными, изнурительными попойками, подолгу не выходя из своей конуры.

И вот однажды Шило, неожиданно протрезвев, обнаружил свою жену лежащей на полу будки без признаков жизни.

Тащить ее на кладбище не имело никакого смысла, ибо и там надо за все платить.

Тем более, денег на поминки также не было. Тогда Шило взял лопату и закопал жену в огороде, после чего уселся за стол и поминал до тех пор, пока сам не потерял память, ум и равновесие.

Очнувшись после нескольких дней возлияний, Шило с неудовольствием обнаружил, что жена его куда-то пропала. Ни дома ее не было, ни в огороде, нигде в Трюхте… Только ржавая лопата с комьями грязи валялась на полу будки и не давала ему покоя самим своим присутствием здесь, посередь дома, а не в сарае, как ей было положено…

Смутные воспоминания ударили ему в голову…
Лезло в нее, будто он кого-то закопал на днях в огороде.

Но собака была на месте, а всех жителей деревни Шило обошел и пересчитал.

Все были в наличии, кроме его жены.
И тогда, разглядев внимательно обувь в доме – он понял, что дело неладное: выходило, что жена ушла из дома босиком, так как ее боты стояли у порога.

Так не ее ли он закопал намедни?
А если и закопал – то зачем?!
Изумленный Шило встал и за день перекопал весь огород, но жены не нашел.

Идти жаловаться на себя полицмейстеру также не представлялось возможным: тот решил бы, что бомжу захотелось опять в тюрьму, на дармовую кормежку, вот он и наговаривает сам на себя, а жена уже давно в городе, попрошайничает.

Нет, полицмейстер его даже не арестовал бы…
По ночам его душили жуткие сны – к нему приходила жена и жаловалась, что ей нечем дышать там, под землей и просила откопать, сообщая каждый раз разные координаты и признаки мест в огороде, где ее закопал глупый муж.

Шило каждый раз кидался поутру копать там, где говорила ему во сне жена,

но все напрасно… Когда же она стала ему сообщать свои координаты уже в виде градусов, минут и секунд долготы и широты – Шило понял, что она издевается над ним и тогда жена перестала ему сниться, а боты он выкинул с пирса в море, чтобы они не мучили его сознание и не отравляли жизнь.

Так Шило стал вдовцом при весьма странных обстоятельствах, о которых он

сообщил тут же всему поселку, посетив таверну и осушив стакан самогонки, поднесенный ему хозяином заведения то ли из сочувствия, то ли из солидарности, так как жена иудея была такой склочной особой, кою бы также следовало закопать однажды и забыть – где.

Странное и неожиданное сочувствие встречало повсюду одинокого бомжа.

Ему многие стали наливать в таверне и он был здесь частым гостем, помогал хозяину заготавливать дрова и топить печи, становясь день ото дня все более уважаемым членом трюхтианского сообщества.

Так вот, Шило сидел напротив Сэма и глядел на стакан.

Сэм молча пододвинул ему посудину, Шило так же, молча, взял, выпил и занюхал рукавом.

- И что ты тут делаешь? – спросил он, занюхав и поглядывая на стол – нет ли там еще чего-нибудь выпить.

- Сижу, вот… - Сказал Сэм, не понимая вопроса.
- Ты сидишь, а она – идет… - произнес тогда бомж, выразительно глядя в глаза.

- Кто – она? – не понял Сэм.
- Жизнь!... – ответил Шило и рассмеялся радостно.
* * *