— Нет, раньше субботы не надо. - Ольга замолчала, потом вдруг посмотрела на Катю и почти прошептала: - Катенька...
— Что, мама?
Ей очень хотелось сказать: «Подойди ко мне». Но она не говорила. А Катя стояла, прислонившись к столбу веранды.
Потом вздохнула:
— Ну, хорошо, я пошла.
Ольга осталась сидеть неподвижно. Слышала, как застучали по деревянным ступенькам крыльца Катины каблучки. Хлопнула калитка. И она все еще ждала, что Катя обернется, воротится, воротится. Нет, не обернулась. Нет, не воротилась. И вдруг голова Ольги упала на руки:
- Девочка моя... - но уже не было слышно Катиных шагов.
* * *
Антон гулял с Олесей в Ясеневском лесу. Было светлое и теплое воскресенье раннего октября. Осень совсем вызолотилась, высветлилась, просквозила лес. Ах, каким он был прозрачным и пронзительным! Как будто открывал вдруг путь сквозь и через, вот туда, куда всем надо идти. Да, лес открывал этот Путь, скидывая лишнюю тяжесть с деревьев, чтобы высвободить их. Обнажить и высвободить. «Господи, как хорошо не бояться обнажения, — думал Антон, — все сбросить до самой души и вдруг понять, что вот она-то никуда не сбросится. Никуда и никогда. Удивительное чувство...»
Листья летели, кружились и падали. И это тоже было удивительно, как музыка. И он подумал, что вот здесь и есть исток музыки. Здесь Она зачинается. Листья... листья были сейчас как легкие звуки. Они не боялись упасть и уйти, как звук музыкальной фразы не боится исчезнуть. В их движении — Музыка. Звук проходит, чтобы Она была. А там, где есть музыка, там есть и каждый звук.
«Удивительно... удивительно», — думал Антон, осторожно сжимая маленькие пальчики своей девочки и чувствуя от прикосновения к ним неправдоподобное блаженство. Она притихла и брела с отцом вместе, как будто тоже задумалась о чем-то. Когда он взглядывал на ее личико, то удивлялся его отсутствующему выражению. Она была не в этом месте; а где? — Всюду... Всюду. И он не хотел ее окликать, пока она сама не пробуждалась вдруг и не начинала задавать свои вопросы. Впрочем, редкие, ненавязчивые. Начинала смеяться оттого, что ветер «щекотится», и так уморительно сморщивала свой носик, что ни на что, кроме этого носика, Антон уже смотреть не мог. Они смеялись вместе и снова затихали и брели дальше.
И вдруг он заметил вдали, под деревом, одинокую женскую фигуру. Она стояла в профиль к ним, в черном пальто и каком-то светло-сером платке, и, склонив голову, задумчиво разгребала мыском сапожка сухие листья. Антон с Олесей брели по направлению к ней, и Антон смотрел на нее, как на часть пейзажа, совершенно вписавшуюся в него, неотделимую от этих падающих листьев, голых веток... Как вдруг, почти поравнявшись с женщиной, он застыл на месте.
— Рута !..
Она подняла лицо. Улыбнулась так, точно совсем не удивилась, но как-то тихо
стояли совсем без слов. Потом она взглянула на Олесю.
— Большая... Ну, как ты живешь?
— Вот, квартиру получил в Ясеневе.
— Квартиру? Вы в Ясенево переехали?
— Нет. Я один живу. А Олеся только гостит у меня.
— Вот как?
— Ну а ты как живешь? - медленно спросил он.
— И я одна, — ответила она так же медленно.
— Ты? Как же это?!..
— Так, - сказала она и замолчала.
— По твоей инициативе или по Левиной?
— По моей...
Вот как ... У тебя же была такая железная теория, прямо марксистская, - вдруг усмехнулся он. - Разве такие теории рушатся?
Да, именно такие и рушатся, - сказада она почти шепотом - Все теории рушатся. Вот сейчас занимаемся разменом квартиры.
Она была очень бледна. Лицо какое-то бескрасочное, и вовсе некрасивое, и этот серый платок совсем не шел к ней, чужой какой-то... И вдруг глаза ее поднялись и остановились
на нем. И в сердце его что-то дрогнуло.
«Похудела, кажется, - подумал он. - И -без сигареты... — Это было хорошо. Это было ближе к лесу. Вообще, в лесу она другая, совсем другая. И то, что некрасивая это неважно — Это пройдет, - вдруг почувствовал он. —А лес при ней - такой же, как без нее. Не прячется. Бывают люди, при которых лес прячется,» - зто он знал.
— Ты часто здесь гуляешь? — спросил он.
— Д-да, довольно часто. Только я с другого конца приезжаю. С Балаклавского. Я люблю этот лес.
И вдруг ему показалось, что она давно стояла здесь и только и поджидала их.
— Господи, как дочка на тебя похожа! - сказала она.
— По-моему, ты замерзла, - заметил Антон. - Нам уже домой пора. Я тут совсем недалеко. Может, зайдем. Она кивнула.
Он взял Олесю на руки. Олеся не сопротивлялась. Склонилась головкой к его плечу. А Рута заглянула ей в лицо и вдруг поцеловала у девочки ручку.
Дошли до нового шестнадцатиэтажного дома, стоявшего на краю леса. Антон жил на одиннадцатом. В его полупустой квартире было светло и чисто... Огромное окно с балконной дверью и небо во всю комнату.
— Сколько неба! — тихо сказала Рута.
Поели. Уложили девочку на кресло-кровать и молча сели на диван. Антону хотелось что-то еще спросить, сказать, но все труднее было прерывать молчание.
Наверно надо что-нибудь сказать,
Да очень уж не хочется дробиться....
— вспомнил он строчки из стихов, которые читала ему не так давно Ольга Алексеевна. Так и просидели, пока не проснулась Олеся, не двигаясь, молча.
А когда она проснулась, Антон сказал:
— Я должен отвезти ее к бабушке. Так договорились. А через два часа я буду обратно. Подождешь меня здесь?
Она кивнула.
— Тут... книги есть... хорошие, — как-то неуверенно сказал Антон.
Рута посмотрела на него и покачала головой:
— Не надо... Ничего не надо. Я... буду в окно смотреть.
Когда он вернулся, она так и сидела, не зажигая света.
Огромное окно с балконной дверью было все в звездах. И казалось, что комната полна звезд.
Он подошел и сел рядом с ней на диван. И снова стало тихо-тихо...
Она повернула к нему лицо. В глазах стояли слезы. И тогда бережно, так, чтобы не нарушить той внутренней тишины, он привлек к себе ее голову, глаза, губы... всю ее...
— А знаешь, — сказал он потом, — знаешь, ведь если бы Катя приняла меня, я бы к ней вернулся и мы бы никогда так не встретились.
— Знаю, — сказала она. — Я это все поняла, когда мы расстались... Я поняла, что ты из тех, кто не может предать. И что я люблю тебя. Совсем люблю. Как никого. Никогда, — и тут она вдруг заплакала.
— Знаешь, ведь я была раньше совсем, совсем не такая, как тогда, когда мы встретились. От одной мысли, что это может быть не на всю жизнь и не во всю душу, от одной мыс¬ли об этом я была близка к самоубийству. Да, да, представь себе. Это я-то... Но это, может, и есть я.
Часть III
«Как это все так сплелось? — Анка не могла ума приложить. — Антон и Рута...»
Рута, Берута Сизова была близкой подругой Анки. Работала она в их же театре, театральным художником. Анка, кажется, все о ней знала. И тут на тебе — Антон! Был кто-то, из-за кого Рута оставила своего Леву. Но этот кто-то был женат, а Рута поняла вдруг, что если не он, так никто. Ушла от мужа, жила одна. И вдруг приходит в театр с Антоном и знакомит Анку: мой муж. На Анкино изумление ответила чуть заметной улыбкой. Потом отвела ее в сторону:
— Ну, чего ты рот раскрыла?
— А как же тот, из-за которого ты Леву оставила?
— Это тот самый и есть.
— Так это же Антон!
— А ты что, его знаешь?
Знает ли она Антона?!
Анка пришла домой совершенно взъерошенная.
— Ты пойми, — говорила она Сергею.. — Рута вышла за нашего Антона, а я ничего не знала!
Рута... Ну, конечно, у Руты все в конце концов должно было уладиться. Потому что это — Рута. Она как-то удивительно просто и гармонично разрешала все вопросы, в которых безнадежно запутывалась Анка. Но ведь Рута и сама, наконец, запуталась?.. Настал такой момент в ее жизни... Нет, и тут не запуталась... Просто взяла и повернула на сто восемьдесят градусов, когда ей это нужно стало. Ей как-то всегда все о себе ясно. А Анке ничего о себе не ясно. И что ей с собой делать?
Рута сколько угодно изменяла своему мужу и умудрялась оставаться с чистой совестью. И какие у Руты были сны! Целые сказки. Действие — на небе. Если судить по Фрейду, Рута — чистая голубица, а она!.. — Анка вдруг села на пол около своей кровати и стала колотить руками подушку. «Вот кто такая я, вот кто! Почему мне снятся такие сны и почему, почему вообще мне нужен кто-то. Кроме Сергея?!»
Сергея она любит. Она в этом совершенно не сомневается. Жить без него не может. Но почему ей его одного мало?!.. Что с того, что она никогда ему не изменяла? Если в мыслях ее, в сердце ее постоянно присутствует еще кто-то. О, не глубоко! Так не глубоко!.. Глубоко – только он. Но почему то, что глубоко, не вдохновляет? А ей для вдохновения постоянно нужно что-то еще...
А Рута говорила: лучшее средство избавиться от искушения - это поддаться ему. «Я уже не помню ничего, во мне нет того, что было. А у тебя не было, а все еще есть. Может,она права? – начинала думать Анка, как вдруг произошла эта поразительная перемена в Руте.
Как будто совсем другой человек появился. И как-то побледнела, подурнела она...Впрочем. если присмотреться, то и не подурнела вовсе. Просто ей не до себя стало. Точно совсем себя не видит, не чувствует. Тихая стала. И с ней стало тихо. Если говорить правду, - Анка никогда не любила ее так сильно, как в то время. Анка присматривалась и прислушивалась к ней и одновременно к себе самой. Но чтобы «тот» ее «роковой» оказался Антоном! Этого уж Анка никак не ожидала. А ведь и с Антоном произошло что-то особенное, - начинала сопоставлять Анка, и все больше и больше волновалась.
- Сеоежа, ты понимаешь что-нибудь, Сережа? - говорила она быстро расхаживая по комнате взад и вперед, и вдруг обнаружила, что что Сергей целиком ушел в книгу и не слушает ее. - Как? - она внезапно остановилась и разразилась слезами. Тогда он вскинулся.
- Ну, что с тобой, Аннушка, детка? Ну, что ты?
- Так ты всегда, так ты всегда, пока чего-нибудь не случится ты не обратишь на меня внимания, а если случится...
- Глупая, глупая, глупая моя. Если б ты знала, что я читаю! Я хотел тебе прочитать. Я хотел...Вот ждал только, когда пройдет твоя буря в стакане воды... Твоя обычная буря, -мягко улыбнулся он.
— Буря в стакане воды! В стакане воды! Обычная!.. Для тебя все — стакан воды и все — обычное. И я обычная, и наши отношения обычные.
— Анка!
— Ну что — Анка? Ну, что?
Слезы размазались по лицу, повисли на кончике носа, как у ребенка.
— Ну... что ты?
Анка всхлипывала совсем как девочка и ничего не отвечала. Потом вдруг сказала:
— А ты не думаешь, что я могу влюбиться в кого-нибудь?
Сергей пожал плечами: — Когда влюбишься, тогда и буду думать. А сейчас не думаю и думать не хочу.
И Анка вдруг притихла и поняла, что больше расходиться нельзя, что сейчас все разобьется о скалу. Время от времени в нем появлялась такая скала. И, пожалуй, это хорошо, что есть преграда всем ее волнам. Это хорошо...
— Ты поел? — вдруг присмирев, спросила она.
— Нет, тебя ждал.
— Ну, так давай обедать. И расскажи мне, что за книгу ты читал.
Сергей спас ее когда-то. Было время, когда она была связана с человеком, разрушавшим все, что он любил. И ее бы разрушил. Еще как разрушил бы, если б не Сергей. Сергей ничего для себя не хотел, был ее наперсником, братом, удивительно бескорыстным и в то же время сильным. Может, именно это бескорыстие и было его непонятной силой. Анка ясно увидела, что хотя он и любит ее, но как-то по-особому. Ему ничего, совсем ничего для себя не надо. А только — для нее. «Неужели так можно?» — стала она думать, все более всматриваясь в него. И стала учиться у Сергея этому бескорыстию и незаметно полюбила его. И вдруг все и всех увидела в другом масштабе, в настоящем своем масштабе. И показалось, что раньше она была слепая или дальтоник, что ли. Сергей — это сокровище. Это она знала теперь твердо, но... почему же то первое удивление, потрясение даже, прошло? Как нарушить будничность их отношений?
— Вот если бы все было как в первые дни!.. — говорила Анка Ольге Алексеевне.. — В глубине, может, так и есть. Но это так глубоко запрятно, что и не докопаешься. Понимаете, мне нужно что-то еще для...ну, для настоящего дыхания. И – свинство это!Ведь он каждую мою роль наизусть знает. Почти на всех репетициях бывает. А если б не работал – на всех бывал бы. Но и так – во все входит. Точно у меня всюду с собой собственный кондиционер. Так помогает. А я...Ну,
что я за человек, Ольга Алексеевна»»?!
- Придется ух примириться, какая есть, - говорила Ольга алексеевна.
- Вот я думаю часто: вы – одна и вам себя хватает. А я...
- Мне вот этого хватает, - сказала Ольга, показывая на заоконное пространство.. - меня достаточно. „Jch habe genug“ – это слова из баховской кантаты, - пояснила она и перевела: - «Я имею достаточно, с меня довольно».
Анка молчала и смотрела на нее.
- Я знаю, что вам достаточно. – сказала она через некоторое время. – Но вы... у вас всегда полное сердце. А у меня – то полное, то пустое, то опять – полное, то опять пустое. И вот мне надо его чем-то новым наполнить? Или кем-то. А мне хочется, чтобы одним Сергеем.
- Одним Сергеем? Да разве сердце можно одним человеком заполнить? Каким бы он ни был?
- А разве нельзя?
- Ну что ты? Чтобы заполнить сердце, нужна Бесконечность. Целая Бесконечность. А человек, всякий человек имеет свои рамки, свои границы. Если ты ждешь, чтобы твое сердце кто-то другой заполнил, тебе всегда будет мало одного. И двух, и трех – всех мало. И начнется дурная бесконечность- от одного к другому и так без конца. - Она помолчала.
Потом добавила: - Искать полноту сердца в другом... Это все равно, что искать свое отражение в зазеркалье.
— Но ведь Мастер совершенно заполнил сердце Маргариты. Хоть и один человек. Только он и вернул ей смысл жизни.
— Да, конечно. И все-таки они не замыкались друг на друге. Было еще что-то Третье, что больше них обоих. что-то Третье, что больше них обоих.
— Вот как Что же это? - Анка попробовала сама подыскать ответ, но Ольга Алексеевна тихо продолжала:
— Недаром же там роман в романе. Мастер пришел куда-то, куда и Маргарите нужно прийти. Вернее, он не пришел, а идет, путь нащупывает.
— Куда же? В Ершалаим? В те времена?
— В себя. В свою собственную душу. Там только и есть Бесконечность и полнота бытия.
И она прочла Рильке:
Боги сначала обманно влекут нас к полу другому,
Как две половинки в единство.
Но каждый восполниться должен сам.
Дорастая, как месяц ущербный, до полнолунья.
И к полноте бытия приведет
Лишь одиноко прочерченной путь
Через бессонный простор.
Наконец-то состоялась премьера «Мастера и Маргариты» в театре-студии. Она очень долго готовилась. Много раз откладывалась. И вот — наконец! Это было событие.
Анка, Анна Пеночкина в роли Маргариты потрясла всех. «Наша Пеночка-то — полетела как орлица», — сказал один из актеров. А зал аплодировал неистово, небывало. Только сама она выходила на аплодисменты какая-то отсутствующая, точно все это не к ней относилось. Принимала цветы почти механически, как будто и не замечая их.
Когда Ольга пришла к ней в уборную, Анка была тихой-тихой. Постояла, положила голову на плечо Ольги, а потом сказала: «У меня уже не было сил ни на что. И на радость тоже. А теперь, кажется, есть. Все сейчас собираются у нас. Так что — к нам, Ольга Алексеевна! Нет, нет, нет, — испугалась она, не вздумывайте отказываться. Я без вас сейчас совсем не могу».
Ольга не могла сопротивляться. Поехало много актеров во главе с режиссером, игравшим Воланда, Рута, художница спектакля, Ольга, Катя с Коршем. Антон подошел, поцеловал руку Анке, шепнул: «Прости меня. И за себя, и за Сергея прости!». Но Анка вдруг расцеловала его и сказала, что не отпустит: «Я хочу, чтобы сегодня все мои были со мной. Чего уж теперь? Все все знают. И кажется, всем хорошо. Поедем».
Но он не поехал. Вот только его из близких не было.
Больше всех говорил Роман Андреевия Корш. И кому же говорить, как не ему, , главному специалисту по Булгакову.
Он хвалил Иешуа, очень хвалил режиссерское решение спектакля, но больше всего – Анку.
- Анна Романна, за вас – почти торжественно звенел его голос. – Анна Романна дала нам возможность увидеть великую женщину. Эта женщина не побоялась самого Сатаны! И он ее короновал. Она была действительно хозяйкой в доме у Сатаны. Честно сказать, я не верил, что найдется актриса. Способная это сыграть. Такой жар и такая сила! - уму непостижимо...
- Анна Романовна, за вас, аа полное, воплощение Маргариты в жизни!
Анка чокнулась, улыбнулась, благодарно кивнула. Но она была явно смущена и не совсем понимала, что ей отвечать. И вдруг так вот и сказала:
Что-то меня смущает во всем этом. И я не совсем понимаю, как ответить. Не слишком ли вы щедры, Роман Андреич? И ко мне, и к Маргарите. Вас послушать, так выше Маргариты никого и нет, а ведь вот Булгаков считал, что она Света недостойна, только покоя.
- Как и сам Мастер вставил Корш.
- Ну да, как и сам Мастер. Ну, что ж, может, и Мастер не самое высшее. Конечно, не самое.
- Ну а что же – Самеое? Кто ж - Самое? – Роман Андреевич откинулся на спинку дивана, положил ногу на ногу и пристально глянул на Анку. Чуть чуть улыбаясь, глядел одновременно восхищенно и покровительственно.
- Кто высшее? Иешуа, наверное, - неуверенно сказала анка.
- Ну, разумеется. Этого я и ждал. А не задумывались ли вы, моя драгоценная Маргарита Николаевна, то есть Анна Романовна, - улыбнулся он, - не задумывались ли вы над тем,
что сам Иешуа просит Воланда за Мастера и Маргариту. Ну о чем бы он ни просил, но ведь он просит, а не приказывает. Высший-то ведь приказывает. Не задумывались ли вы над этим?
Анка молчала. И все молчали. Первой заговорила Ольга Алексеевна.
— Иешуа не может приказывать, — спокойно сказала она. — Если он Богочеловек. Бог — это не власть. Бог есть Любовь, а Дьявол — это власть.
Роман Андреевич смотрел на нее несколько ошеломленно.
— Чрезвычайно интересная мысль, — наконец сказал он. — Чрезвычайно интересная, но, может, вы все-таки поясните нам, Ольга Алексеевна?..
— У Бога нет внешней власти, — так же спокойно продолжала Ольга. — Он — внутренний господин. Не внешний. Он в этом мире не распорядитель. Не Он князь мира сего.
— Очень интересная мысль, — опять сказал Роман Андреевич, но как-то менее уверенно. — Ольга Алексеевна, а скажите, много ли дьявольщины в Воланде? Такое уж ли он воплощение зла? Не карнавал ли это скорее, пользуясь бахтинской терминологией?
— Да, я тоже думаю, что он — не воплощение зла, — ответила Ольга Алексеевна. — Скорее демон возмездия, карающая сила, исполнитель божественной воли.
— Так все-таки он исполняет волю Бога, по-вашему, а не свою собственную?
— Да, не свою. Он просто на страже божественных законов.
— Так что он только сила в руках Бога. А сам по себе, так сказать, ничто?
— Да, ничто. То есть сосуд, только сосуд, как и все мы, впрочем...
— Ну, а если бы он ослушался? Если бы он не стал выполнять то, о чем его просят, а поступил бы по собственной воле, тогда как? Тогда он уже не ничто? Как по-вашему?
— Нет, именно тогда-то он — полное ничто, совсем ни¬что. Сосуд, ничем не наполненный.
— Что-то я вас плохо понимаю. Может, вы хотите ска¬зать, что Дьявола и вовсе нет?
— Как сущности, в глубине бытия его действительно нет.
— Великолепно! Вас послушать, так Берлиоз с Бездомным вполне правы. Но не можете же вы в самом деле так думать?
— Берлиоз с Бездомным не о том говорили. Они о сущности бытия, о вечном бытии вообще ничего не знали. Они, собственно, утверждали, что сущности нет, что нет вечного бытия.
— А вы знаете, что оно есть и что оно — только одно сияющее добро? Так я вас понял?
— Так. Наверно, так. — Ольга сказала это с некоторым трудом. Точно ее вынуждали говорить. Тот оттенок иронии, который явно вносил в разговор Роман, был ей сейчас мучителен. Но в лице Романа мелькнуло что-то мрачное, даже угрожающее. Он тяжело посмотрел на нее, и она не отвела взгляда.
— Значит, в вечном бытии дьявола нет, — четко разделяя слова, сказал он. — А где же Дьявол есть и есть ли он вообще?
— Ну и дискуссия у нас! — сказал молчавший все время хозяин дома Сергей. — У Достоевского спорили, есть ли Бог, а у нас — есть ли Дьявол. Это в его-то век!
— Да, в его-то век, — повторила Ольга. — Разумеется, он есть, потому что мы его все время создаем.
— Мы создаем Дьявола?! А он сам... сам по себе, без нас не существует? Вы хоть немного имеете понятие о его силе?! Вы знаете, о чем говорите?
Роман вскочил. Он был бел. Он застыл со вскинутой рукой. Напряжение дошло до такой степени, что, казалось, вот сейчас, в этот миг, откуда-то вынырнет нечистая сила, опрокинет стол, погасит лампу, закружит людей в воздухе. Сейчас раздастся чей-то внезапный крик... Но ничего этого не произошло. Только в тишине опять раздался голос Ольги Алексеевны:
— Да, мы создаем Дьявола. Бог создает нас. А мы создаем Дьявола. Он — наше создание. Наша тень.
— Это дьявол — тень?!
— Да. Именно. А вам кажется, что он — высшее начало?
— Ну, это вы упрощаете. Я не говорил, что он — самое высшее начало. Все не так просто. Бог и Дьявол равновелики. Я думаю что всякая другая модель - упрощение. Да многоуважаемая. Пооверьте, я действительно вас премного уважаю, - сказал он грациозным и вполне почтительным полупоклоном, - но я думаю, что вы несколько упрощаете картину мира.
Он вдруг успокоился. Вошел в себя. На лице его снова появилось выражение глубокой уверенности. Власть имущий... Впрочем, не совсем. Если присмотреться, можно было увидеть леткий нервный тик у левого глаза, и пальцы левой руки еще слегка дрожали, отстукивая что-то на коленке.
- Это – ваша? – обратился он к Анке, указав кивком головы на гитару, висевшую на стене.
- Сережина, - улыбнулась Анка, радуясь перемене темы.
- О Сергей Леонидыч, может быть, вы нам споете?
Сергей молча встал, взял гитару и стал петь песни Окуджавы. Голос у него был несильный, но верный. Спел две песни, наступило какое-то удовлетворение. И вдруг Роман Андреевич сказал:
- А вы позволите и мне на пару песен гитару? А потом я снова отдам.
- Сделайте одолжение, - Сергей протянул ему гитару. Роман встал е дивана, пересел на стул, слегка отодвинулся от стола и запел:
Что затуманилась, зоренька ясная?
Травы покрылись росой.
Что призадумалась, девица красная?
Очи блеснули слезой...
Какой у него оказался баритон! Но главное - какой артистизм! «Крысолов, ах ты, Крысолов!» - подумала Ольга, не силах отвести от него глаз. И вдруг взглянула на Катю. Она сидела мертвенно бледная, ни кровинки в лице. В Ольге стукнуло сердце и больно заныло. А Роман между тем пел:
Много за душу твою одинокую,
Много я душ загублю!
Я ль виноват, что тебя, черноокую.
Больше, чем душу, люблю?
Ня протяжении всей песни он смотрел на Анку и вдруг, перейдя к последнему куплету, повернулся к Кате и пропел это явно ей одной, точно в комнате больше никого и не было. Катя зарделась. Ольге показалось, что вот-вот на глазах ее выступят слезы. Сейчас выбежит и расплачется... Но нет, сидит. Закурила.
— А не податься ли нам, господа, к цыганам? — царственно предложил Роман. Широко улыбнулся и запел:
Дорогой длинною,
С подругой юною
Да с песней той.
Что вдаль летит, звеня.
Да с той старинною
Да — семиструнною,
Что по ночам так мучила меня...
И вдруг все застолье начало ему подпевать:
Ах тари, тари, тари,
Ай тари, тари, там...
Он царил. Он действительно был магом сейчас. Как он пел! Как владел сердцами!
— Роман Андреич берется нам доказать, что с дьяволом не так-то просто справиться, — сказал кто-то за столом.
— Да, да, Роман Андреич докажет все, что хочешь, — подхватила молоденькая актриса, восторженно глядя на Корша. — О, Господи! Вот праздник-то!
— Пожалуй, подобное я испытывала только, когда Ольга Алексеевна летала, — сказала Анка, слегка опьяневшая и удивительно похорошевшая.
— Что?! — раздалось сразу несколько голосов.
— А вот — то. Вы ничего не знаете, — смеялась Анка. — Ольга Алексеевна — летала. Она и сейчас может. Это я точно знаю. Ольга Алексеевна, покажите, а?
Ольга сидела совершенно спокойно, только в глазах появились затаенные искорки. Вот-вот вырвутся в целое пламя.
— Ольга Алексеевна, взлетите!
— Это ты брось, Аннушка, этого я делать не буду.
Роман Андреевич повернулся к ней всем корпусом.
— Вы интригуете нас, Ольга Алексеевна. Что значит: не буду? Значит, можете?
— Эх, Ольга Алексеевна, показали бы! — не унималась Анка.
— Анка, оставь!
— Не будете. Вижу, что не будете. А жалко. Ну тогда я расскажу, как это было. Мы в школе сказку ставили. И там фея должна была летать. И мы спорили. Как это сделать.
Мальчишки уже придумали целую конструкцию. А Ольга Алексеевна сказала: «Ничего этого не надо, надо просто взять и полететь. А ну-ка, давайте Моцарта!» Она встала посреди сцены, подняла руки, сделала шаг, другой... Ну- полет это был и все. Вы же и сейчас это можете. Вы же позавчера мне показывали. И как!
— Ты пьяна, моя девочка, сказала Ольга. Но в глазах ее по-прежнему затаились искры.
— Ольга Алексеевна, просим!
— Нет.
Она сказала это твердо. Искры погасли. Глаза потемнели.
— Жаль, жаль, - сказал Роман Андреевич. — А то вот как раз мы и доказали бы с вами содружество высших начал: темного и светлого. А так за одним темным первенство...
— Почему это - темным? Вы не темное, сказала все та же молоденькая актриса.
— Ну, деточка... – Роман окинул ее взглядом и произнес речитативом:
Много за душу твою одинокую
Много я душ загублю!
Я ль виноват, что тебя, черноокую.
Больше, чем душу, люблю?
Несколько секунд смотрел молча, потом сказал:
— Как не темный? Темный...а виноват ли я, скажите? Что такое я сам – против этой силы? Против этакой силы?! Нет, дорогая Ольга Алексеевна , все не свести к чему-то одному. Мир - это вечная борьба сил. В мире два полюса. А не один. Два высших начала. А не одно. Два равноправных и равновеликих начала. И слава Богу, что есть оба. Это и делает мир таким многомерным и непостижимым. «Я ль виноват?»... Виноват? Скажите! С точки зрения морали – да. Но вот тогда ни песни, ни жизни, ни праздника не будет. - Скука!
— Вы думаете? — Ольга Алексеевна глядела на него и то же время куда-то дальше, как бы сквозь него.
— Думаю, Ольга Алексеевна, думаю.
— А я не так думаю. Не обязательно губить душу, чтобы песня была и скуки не было.
Роман просверлил ее взглядом и чуть усмехнулся:
— Любовь настоящая не взвешивает и не мерит, Ольга Алексеевна. Она обязательно перельется через край, в рамки не уместится. Это — как у Маргариты — душу можно черту отдать, и к самому дьяволу в гости пожаловать. А что сделаешь? — он развел руки, — это больше нас, больше души. Вот это любовь! Только это и любовь, когда больше, чем душу, любят.
— А по-моему больше — не к чему, просто всей душой.
— А не пресновато ли, Ольга Алексеевна? А не маловато ли?
Ольга Алексеевна чуть улыбнулась и сказала:
— Знаете, у Пришвина есть такой рассказ про пастушонка. Пришел к нему писатель, присел где-то там с ним рядом на бочаге и прочел пастушонку свой рассказ. А пастушонок ему говорит: «Я бы не так написал. — А как? — Я бы так написал, что сижу я на пеньке, а утки: "свись, свись, свись" — и так всю ночь. — А дальше? — спрашивает писатель. — Все. Дальше ничего, — говорит пастушонок. — Больно коротко. — Коротко?! Что ты! Всю-то ночь!"
Вот я так же скажу: маловато? Что вы! Это всей-то душой?
Роман не улыбнулся. Он молчал и как-то задумчиво глядел на Ольгу Алексеевну.
— А мать у тебя все-таки великолепна, — сказал Роман, когда они с Катей были уже дома. — Великолепна... Но я надеюсь сломать ее уверенность.
— Мамину? — Катя подняла бровь. — Вряд ли это у тебя выйдет.
— Я бы хотел встретиться с ней один на один.
Катя слегка поморщилась.
— Что, детка, уж не ревнуешь ли ты? Надеюсь, что в этом случае я вне подозрений?
Он улыбнулся, привлек ее к себе. Катя слегка отстранилась.
Роман сладко зевнул:
— Ох, как спать хочется!
И заснул мгновенно, как только лег. А она никак заснуть не могла. Лежала на спине и смотрела в потолок. И такая тоска сжала вдруг сердце. «Ромась, а Ромась», прошептала она и замерла – а вдруг проснется? Нет. Спит. Слава Богу... Не надо его будить.
По щеке проползла слеза. А за ней – другая. Что за блажь ей пришла в голову: прижаться к нему и спросить: «Ромасик, Ромочка, ты меняя... любишь?»
Она вдруг представила себе его оторопь. И еще раз обрадовалась, что не разбудила. Он ведь рассердился бы и начал бы спрашивать, какие основания он подал для сомнений. Ах, никаких. Но... в чем она должна не сомневаться? Вот это несомненное, есть ли оно? Ну, понимаешь, мне холодно, скверно мне. Мне выть хочется, Рома... Ну, почувствуй, ну, проснись. А? Спит. И что она хочет от него? Устал, конечно. Пусть спит. И она устала. Ну да, теперь он может прожить без нее и три часа, и тридцать три, и больше... Ей кажется сейчас, что он пил ее жадно, без передышки и – напился. Может быть, в ней и вправду ничего не осталось?
На стене и на потолке качалась тень от фоноря. Свет мягко освещал комнату, как ночник. Она вдруг приподнялась на локте и посмотрела на Романа. Он спал с чуть приоткрытым ртом, и она впервые подумала, до чего он разный, когда спит и когда лицо глядит. Точно и не его лицо вовсе. Точно оно – не одето. Господи, да он что, когда встает, то и лицо надевает?
От этой мысли стало вдруг чуть смешно. Она улыбнулась. Потом зевнула. «Ну, что я, в самом деле, пусть спит...». Неодетое лицо... Вот когда наденет лицо, тогда и поговорим. И в самом деле спать надо. Почему ей казалось, что она не сможет заснуть?
Слава Богу, сможет. Она повернулась на бок, и постепенно пришел сон.
А Роман Андреевич все-таки попал в квартиру к Ольге Алексеевне. Не та-то просто это оказалось. Почему-то она не очень хотела. Но вот он здесь. И ему здесь очень нравится.
Зашел, осмотрелся и сам удивился, до чего тут хорошо. Главное — тихо. Однокомнатная квартира в хрущевской пятиэтажке. Стены, как фанерные перегородки, а какая здесь тишина! Она прямо охватывала, как только переступишь порог комнаты.
Ни одной лишней вещи. Уютно. Дом на холме, на окраине. Вокруг нет других домов. В окне большой каштан и небо. Хоть всего третий этаж, а вид огромный.
На письменном столе стоят два портрета. Отец и мать. Роман поглядел на фотографию матери, молча подивился ее красоте и сел на тахту. И тут увидел в изголовье икону Богоматери. Удивительная икона, старинного письма, на глазок не позже ХVП-го века — определил он.
— Откуда у вас такая ценность?
— Чудом уцелела. Бабушкина.
Ему все больше нравилось здесь. И в то же время охватывала какая-то печаль. «Вот где сработала машина времени», — подумал он про себя и потом проговорил вслух.
— Что? Что? — не поняла Ольга Алексеевна.
Роман Андреевич улыбнулся какой-то очень хорошей открытой улыбкой, какой она у него, пожалуй, и не видела, и сказал:
— У нас с сыном такая игра есть. В машину времени. Раз в неделю отправляемся в машине времени в путешествие. Иногда и чаще. Нам обоим это нравится больше всего на свете. Вот сейчас у вас я ощутил такое путешествие. Но это уж не я сам, а кто-то для меня устроил.
У него был сын от первого брака. Роман ушел от первой жены, когда мальчику был год, но сына любил бесконечно, и что бы ни было в его жизни, Темка не забывался никогда. Во втором браке своих детей не было. Но дочка жены была так привязана к нему, что именно из-за нее он долго не мог решиться на разрыв. Детей он подружил.
— Знаете, нам ведь втроем очень хорошо, — сказал он Ольге Алексеевне. — Но все-таки нам с Темкой надо было и вдвоем быть. Нет, не потому, что родной, — мужчина! С Леночкой я тоже вижусь и сейчас. И это особо... А Темка — особо.
— Сколько Теме?
— Двенадцать.
Он помолчал.
— Вот вы думаете, Ольга Алексеевна, что я чту темные силы, всю эту дьявольщину....а знали бы вы, как мне нужны светлые, как я по ним тоскую! Разве я с тьмою к ребенку прихожу? Что вы...
Все в нем сейчас было естественное, простое и даже какое-то беззащитное. Ей вдруг показалось, что он к ней пришел за помощью. И даже что-то шевельнулось в сердце.
— У вас не стряслось ли чего-то, Роман Андреич?
— А вы... и это угадали? Стряслось. У меня горе, Ольга Алексеевна. У меня брат умирает. Мой старший боат, Дмитрий. Рак. Я у него провожу сейчас почти все свое время. А вот Катюша не всегда верит мне. Нет, она ничего не говорит, но я вижу.
Это была больная точка в душе Ольги – близкий человек, умирающий от рака.
— Для меня, Дима, может быть, то же, что я для своего Темки...
Что-то мелькнуло в глазу. Неужели слеза? И в такую минуту, и с этим он к ней пришел...
— Роман Андреич, дорогой, я так это понимаю...Так понимаю... Как же это Катя... Это даже странно как-то, она не может чувствовать этого.
— Если бы вы знали, как мне нужна сейчас молитва силам светлым, - сказал он очень тихо и поцеловал ей руку.
— Так что не изгоняйте меня, Ольга Алексеевна.
Она вдруг совсем смешалась.
— Знаете что, пойдемте в кухню, я вас чаем напою.
— С удовольствием. Это очень хорошо – чаю. И кухня у вас какая прелестная. Как здесь светло и спокойно! Вот куда нечистая сила не заглядывает.
Он уже пил вторую чашку чая, когда вдруг спросил:
— А неужели вы на самом деле думаете, что нечистой силы нет? Неужели вы настолько от нее свободны, что и знать не знаете о ее существовании?
— Я о ней действительно не думаю, - ответила Ольга.
— Это не моя компетенция.
— Я понимаю, конечно. Но это для вас так. Вы родились светлой. Вы под охраной. Вам повезло. О, не сомневаюсь, что вполне заслуженно всей прошлой жизнью души вашей.
Но как бы то ни было, у вас это так. Но не у всех же так.
Он снова помолчал, потом сказал после некоторой паузы:
— А вы ведь говорите, что Дьявола вообще нет, что это мы его создаем.
— Я так действительно считаю, Роман Андреевич.
— Милая моя, Ольга Алексеевна, так что же — все мировое зло мы сами создали? Во всем люди виноваты сами? А ведь зло и до людей было. Разве его мало в природе? Неужели вас никогда не ужасала эта машина для пожирания друг друга, которая и есть природа?
Ольга смотрела на него молча.
Не ужасала?.. Если бы он знал ее юность! Ее кризис, из которого она едва вышла живой, когда казалось, что все-все на свете — страдание и зло, и нельзя сделать шага, чтобы не причинить страдания.
— Ужасала, Роман Андреевич, еще как ужасала, — сказала она едва слышно.
— Ну вот, видите, я и не сомневался в этом. Слишком вы глубокая натура. Так неужели мы, мы сами в этом вино-ваты? Неужели мы это все создали?
Боже, как невероятно трудно было ему отвечать так, чтобы это были не просто слова... Как трудно...
— Тут надо поверить, — сказала она и замолчала.
— Кому поверить? Богу?
Ей захотелось сказать: «Моей душе». Но она не сказала этого, а только тихо глядела на него с нарастающей печалью.
— Богу поверить, да? — у нее нарастала печаль, а у него — горячность. — Вы это хотите сказать? Он для вас несомненность. Поймите, я это знаю и оценил вполне. Знаю, с кем говорю. Но здесь надо додумать до конца. Поверить? Во что? В Его Любовь или в Его Всемогущество? Ведь одно исключает другое. Ведь если он любит нас, то Он не всемогущ, а если всемогущ, то не любит, не любит! не любит! — вдруг почти закричал он.
Ольга вздрогнула, посмотрела на него по-прежнему с состраданием. На лбу у него выступил пот, он стер его рукой и продолжал уже нормальным голосом:
— Вот я и предполагаю, что Он не всемогущ. А коли не всемогущ, значит есть у Него соправитель. Я и стал к этому соправителю приглядываться. Это реальность. Ее надо знать.
— Рман Андреевич, так, как вы, давно люди думают, это давний выбор – между любовью и всемогуществом.
—Ну и что ж, что давно? А я не гонюсь за новостями. Я за истиной гонюсь.
— Истиной? – Ольга остановилась, на минутку закрыла глаза. – подождем об истине. Но, вы правы, Бог не всемогущ.
Та, так, это уже не ортодоксия.
— Я не гонюсь за ортодоксией. Хотя это и в пределах ортодоксии. Бог не всемогущ в этом мире. Но Он не от мира сего. И в этом все дело.
— Уловка, снова начал нервничать Роман Андреевич.
— Да, нет, не уловка. Бог всемогущ в Своем Царстве, во внутреннем, в Духе. Вот в это и надо поверить. В то, что оно, это внутреннее – прежде всего. Понять тут нельзя. А почувствовать и поверить можно. И если поверить, тогда такое откроется...
— Что же именно?
— Как же мне сказать, если...
— Если я нс верю? А вы попробуйте, вдруг услышу.
— Поймите,Бог всемогущ. Но Его всемогущество такое невидимое, как и Он Сам. Почему мы от невидимого Бога требуем видимого всемогущества?
— Невидимое всемогущество? – чуть улыбнулся Роман Андреевич. Посмотрел с легкой горчинкой. - Ну, ну, продолжайте. Невидимое всемогущество...
— Да, невидимое. Его нельзя видеть. В нем надо участвовать.
— Что? Что? – вдруг весь вскинулся Роман.
— Поймите, в нас есть незыблемая основа, стержень, костяк, если так можно уподобить. Да, стержень.Ну, вот. Если мы в это верим, если мы больше всего думаем об этом невидимом стержне, то мы почувствуем, что он остается незыблем, что бы не происходило на поверхности. Это наш внутренний человек, который цел, даже когда внешний весь изранен. Так вот, у нас выбор: верить в это всемогущество внутреннего или во всемогущество земных видимых законов. Вот... Вера во внешнее, то есть в его верховность, во всемогущество внешнего — это вера в смерть. Это противостояние жизни. Такая вера и создает Дьявола.
Он смотрел на нее очень напряженно.
— Вера в плоть — это вера в смерть? Так, да? А вера в бесплотное — это вера в жизнь? Однако, какими парадоксами вы говорите...
— Совсем не парадоксами, — вдруг сникла Ольга. — Но чтобы понять это, нужна готовность на труд и на жертву.
— Вот как?
— Да. Вера во внутренний стержень — это собирание души в единство. Это труд духовный. И жертва. Собранность требует жертвы. Нужно пожертвовать чем-то менее существенным для самого существенного. Меньшим для большего. Частным для целого.
— Позвольте, позвольте, нет, позвольте! — Роман Андреевич вдруг вскочил, как тогда за столом у Анки. — Что это значит: жертвовать меньшим для большего, частным для целого? Что это зна-чит?! — почти проскандировал он. — Это коллектив больше личности, что ли?
— Так меня понимать!.. — сжалась вдруг Ольга.
— А как изволите вас понимать? Как?! Мне братом пожертвовать надо ради чего-то неведомого и Великого? Спи, Дима, для общего блага? Как Авраам — Исаака? Да? Нож занес над сыном, раз Богу угодно. И нам так же?
Ольга вдруг онемела от этого натиска и какого-то перескока мыслей. Почему пожертвовать братом? Зачем об Аврааме?
— Я не о том, — сказала она.
— А я — о том. Для внутреннего, видите ли, пожертвовать всем внешним. Смирение. Покорность. Мы здесь ничего не можем. Все — там, на небесах. А здесь — это малость, это неважно!
Именно в тот момент, когда, казалось, вот-вот может быть переброшен мост доверия, вдруг выросла пропасть. И Ольга застыла на берегу пропасти. Она могла много сказать, но это уже не имело смысла. И она молчала.
— А брат ваш совсем плох? — вдруг тихо спросила она. — Очень мучается?
— Сейчас его лечит иммунолог. У него ремиссия. Но – не надолго это.
Роман вздохнул. Притих.
— Роман Андреевия, о брате – я понимаю. Поверьте, очень понимаю. И тут я умолкаю. Хоть у меня есть свой ответ и очень выстраданный, но он мой, и я его вам не навязываю. А тут...что ж тут рассуждать? Тут одна любовь нужна, больше ничего.
— Но вот что я хотел спросить: это что, Бог так Диму мучает? Это Он? За что?!
— Роман Андреевич, вы ведь Бога своим должником считаете. Не вы должны что-то Богу, а Он вам должен. А если не исполняет всех ваших желаний, то и не всемогущий. Раз Он долгов вам не платит, значит – банкрот. А, может, Он вам и не должен ничего? Разве вы Ему что-нибудь дали, что считаете Его своим должником?
— Что же я могу дать Ему? Не я создавал эту жизнь. Не я заводил эти порядки. Не мне отвечать за то, чего я не творил. Что я могу дать Ему? Скажите, если знаете.
— Видите ли, для вас все одинаково важно. У вас иерархии нет. Вы ничем пожертвовать для Высшего не хотите. Каждая ваша страсть или даже пристрастие вырастают до размеров Вселенной. Вот я что чувствую в вас.
— Иерархии? Это опять, что стержень важнее плоти, что ли? Я этого не понимаю. И не хочу понимать. Сердце, между прочим, тоже плоть. Да, я отказываюсь отдавать предпочтение одному перед другим. Если на то пошло, то все наши чувства божественны, как все краски, как все цветы. Все живое божественно. Все – Истина. А вы ее хотите обрезать, обузить. Свести к чему-то одному. Хотите втиснуть Истину в прокрустово ложе.
— Я не Истину хочу сузить, а путь в Истину. Если вы считаете, что уже нашли Истину и искать вам нечего, ну, тогда у вас границ нет. А если вы только еще идете, то дорога имеет направление. Чтобы держаться некоего направления, надо сузиться. «Широк, слишком широк человек. Я бы сузил.» - Это Митя Карамазов сказал. И неплохо сказал. Надо бы, чтобы человек не только мог все, что захочет, надо бы, чтобы чего-то он не мог сделать.
Роман пристально поглядел на Ольгу и вдруг спросил:
— Ну, а вы нашли Истину? Она вам известна? Что же она такое, Ольга Алексеевна?
В Ольге росла боль и тяжесть на сердце. Но она сказала спокойно:
— На это я не буду вам отвечать, Роман Андреевич. Скажу только, что без духовной иерархии нет пути к Истине. Пока для вас Гималаи равны Воробьевым горам, вам в высоту не подняться.
— Иерархии... И кому в вашей иерархии принадлежит первое место? Разумеется, Богу, единственному Владыке?
Она тяжело вздохнула:
— Богу. Да, Богу. Но ведь вы рассуждаете о Боге, как о предмете, как о ком-то, имеющем границы. Вот почему у вас может быть рядом с Богом еще кто-то. Вы не о том говорите. Вот здесь-то как раз вы и сужаете. А именно здесь узкость невозможна, Роман Андреевич.
Кому в духовной иерархии принадлежит первое место?
— Никому. Первое место всегда остается вакантным. Пустым. Как небо. И оно — внутри нас.
* * *
— Главное отличие нашей христианской культуры от Востока со всей его расплывчатостью и неопределенностью — это Лик и Слово. У нас все зиждется на форме, ограждающей Дух от хаоса. Лик, а не пустота. Слово, а не молчание.
Это говорил седой, красивый мужчина лет пятидесяти пяти или шестидесяти. ("Сколько же ему на самом деле?" — силилась вспомнить Ольга). Говорил тихо, но твердо и убежденно, с какой-то мягкой, благородной и в то же время не-пререкаемой интонацией.
Прошло несколько месяцев с того достопамятного вечера у Анки. Ольге кажется, что это было вчера, не далее. И вот снова она сидит за столом. И снова завязывается большой теоретический спор...
Голос Саши льется плавно, спокойно. Да, Саши... Александр Григорьевич Сокол, Катин отец, приехал из Ленинграда на крестины своей внучки. Это он говорил про Лик и Слово.
Хотя считалось, что приглашены были только самые близкие, гостей было не так уж мало. Тут, конечно, и Анка с Сергеем и Белка Вайс — крестная мать Олеси. Слева от Ольги сидит Алексей Николаевич Соболев, один из самых умных и интеллигентных московских священников. Он крестил девочку.
Справа – Саша. Он говорит не меньше, чем Роман. Нет, больше. Роман. Кажется, уже давно замолчал, а Сашин голос льется и льется, мягко и непререкаемо...Неужели ему никто не ответит?
— Нам необходимы берега, - продолжал между тем Александр Григорьевич. – Берега, русло, чувство иерархии – вот по чему мы истосковались!
— Наконец-то мои родители, кажется, совпали, - сказала Катя.
Ольга взрогнула, но смолчала. Говорить не хотелось. Очень не хотелось. Она как-то устала от всех слов. Откинулась на стуле. Кисти рук ее лежали на столе. И вдруг почувствовала, что кто-то дотронулся до ее руки. Бережно. Осторожно. Это был Саша.
— Боже мой, совершенно такие же руки, - сказал он.
— Как будто не прошло этих долгих лет... Волосы седые, очки, а руки все те же. Я очень любил твои руки, Оленька... Послушай этого Корша, конечно, сильно заносит. Но он все-таки мне нравится. Это у них с Катей совсем серьезно?
Ольга пожала плечами.
— А Антон по-прежнему пьет?
— Нет, совсем не пьет. Настолько, что уже не боится выпить за общим столом.
— Вот как... Ну, все-таки корш ей больше подходит.
— По мне нет человека лучше, чем Антон.
— Ах, оленька, Людмила андреевна считала, что нет человека лучшего, чем твой покорный слуга. Но дочки решают не так. Как их матери...
Саша улыбнулся всепонимающей улыбкой.
Лет тридцать тому назад, вскоре после смерти Сталина, Саша вернулся в Москву и худой, страшный появился у Оли.Да, страшный...Какой страшный! Как бесконечно, как пронзительно было его жалко! Познакомился с дочкой...Плакал скупыми и такими значительными мужскими слезами. Оля плакала вместе с ним, дольше него, - дала слезам волю. Кормила его, переодела во все новое, загодя приготовленное. Слушала его долгие рассказы. Сама рассказывала. – Все рассказывала: как жила, как дочку родила, как мать хоронила.... Казалось, встретились две души. Но нет, не совсем. Рядом были, а соединиться не смогли. Оля ясно почувствовала, что та, появившаяся четыре года назад преграда не пошатнулась, не сдвинулась с места.
Саша недоумевал. Он был уверен, что едет к жене и дочке. И был миг, когда Ольга почти уступила — волна сочувствия, великой жалости захлестнула ее, но вдруг она окаменела под его рукой. И почувствовала, что все это не в ее власти, что не может она — и все.
— Сашенька, прости меня, Сашенька, — плакала она, — ничего у нас не выйдет.
— Но почему же, Господи, почему?! Может быть, у тебя кто-то есть? Ты другого любишь?
— Нет. Никого нет. И не будет, я думаю.
— Но что же тогда мешает нам?
Как ему было объяснить? Она и самой себе до конца объяснить не могла. Она только кусала губы и плакала.
— Я не понимаю, не понимаю... — говорил он. — Я тебе бесконечно благодарен. Я выжил в лагере только благодаря твоим посылкам и всей твоей поддержке. Я не забуду этого никогда. Но я не понимаю... не понимаю...
— Саша, я могу только, когда вся, вся душа до конца.
— Ну, разумеется. Разве я не всей душой?
Кажется, чем больше они говорили, тем меньше понимали друг друга. Как ей было рассказать ему, что душа ее так продрогла там, под дождем на Крымском мосту, что, мо-жет, чтобы ее отогреть, никакого человеческого тепла не хватит? Нет, нет, она его не винит. Она отогрелась и никого ни в чем не винит. Она узнала жар, который прокалил ее насквозь, переродил... Она уже не та девочка, которую он любил и не любил в одно и то же время. Она другой человек. А ему и той девочки было много. Ему бы частицы хватило. «Саша, или ты забыл? Ведь что-то во мне есть лишнее для тебя. Ну, а куда же мне деть это? Вспомни, Сашенька, как тебе со мной было трудно. Ты мне столько дал тогда! Я все помню, все знаю, но...».
Да, он много дал ей. Они как будто вместе учились понимать, видеть и слышать. Вместе прочли, прожили Достоевского, и Евангелие (уже потом, после Достоевского) прочли вместе.
Нельзя сказать, что тогда она все понимала. Нет... Она только робко чувствовала, что любит этот неведомый еще мир и надеется, что когда-нибудь в нем освоится. Она не знала еще, каким чувством наполняются те или иные слова, не видела живых глаз, живою лика. Она только предчувствовала, предугадывала. И почему-то верила, что Саша знает гораздо больше, видит гораздо яснее.
Как она полагалась на него! Как доверялась! Абсолютно И вдруг оказалось, что на него нельзя положиться. Что же это происходило? Земля начала качаться под ногами у
Оли.
Но был ли Саша тут виноват? Кто сказал, что он должен был схватить и удержать сумасшедшую девчонку, которая от полноты доверия взлетает в воздух и шагает по воде?... Да... у нее было такое чувство, что она прыгнула из открытого окна навстречу ему, в его руки, а он - отпрянул, рук не раскрыл. Что ж делать? Он только и мог, что отпрянуть. Да ведь это инстинкт, - когда тебя сбивают с ног, отпрянуть. Она не хотела сбивать его с ног. Не хотела, а получалось так. Оля его не винила, но и сама не могла иначе. Она вся раскрылась и могла бы действительно погибнуть, если бы не чудо на Сариклене...
Но чудо случилось. И она не погибла. Удержалась в воздухе. Не утонула в воде. Не сгорела в огне. С душой произошло именно это. Душа ощутила свою вечность.
Ольга узнала, что мир создан Чудом и Чудом держится. И каждый миг происходит Чудо. И она знала это Чудо в лицо.
И теперь ей не нужно было думать и гадать, что означает то или иное слово Евангелия или другой священной книги. Она узнавала мгновенно всем сердцем — то!
Это была явность целого моря, обступившего тебя, явность Ветра, все опрокидывающего и несущего новую жизнь. — Вот оно! Пусть кто хочет спорит, но я-то знаю!
А Саша... Бедный, милый Саша, ничего он не знал, он только слышал, он только верил, и даже, может быть, только хотел верить. И чем больше было в нем неуверенности внутренней, тем четче и определеннее становилась его внешняя вера, по сути — только желание веры, только тяготение к вере... И тяготению этому не хватало сил.
Если бы была та открытость сердца, та неутолимость жажды, если бы... Тогда, может быть, все по-другому сложилось бы. Но жажда его утолялась довольно скоро. Прекрасные книги, прекрасные, четкие, уже сложенные кем-то формулы - этого было вполне достаточно. Ничего другого было не нужно.
Он был убежден, что существует Бог. Но убеждение - это было одно, а Душа - другое. Душа... «Ну, конечно, конечно, я все знаю, все понимаю», — мягко говорил он И — ничего не понимал в этой огромной, хаотичной, неприкаянной Олиной душе, которая неизвестно, где начинается и неизвестно, где кончится, которая не влезает ни в какие рамки и дрожит от любви и боли и вдруг обдает таким светом и жаром, что вынести этого невозможно. Да, невозможно. Он боялся этого. Не нужно этого. Это - бездна. Ее обходить надо. Это был его инстинкт.
И вот он худой, серый, - лагерник, отсидевший почти четыре года, и все тот же... Ведь он не может, никак не может и не хочет взглянуть Оле в глаза. Да ведь ему по-прежнему слишком много того, что там, в тех глазах, есть. Частицы довольно, а остального - не надо. А куда же девать это остальное?
— Саша, Сашенька, ты мне брат. Я все тебе могу отдать. И если б можно было за тебя в лагерь пойти, пошла бы Это правда, Саша. Но так... совсем... нет, не могу. Я думаю, я даже уверена, что никогда замуж не выйду.
— Что, обет, что ли, дала?
— Зачем обет? Я вообще не признаю обетов. Что всему сердцу нужно, то и обет мой.
— Значит, я всему сердцу не нужен?
— Ты утешишься, Саша. Прости меня, Саша. Ты будешь счастлив. А я... Я буду счастлива иначе... Надо же кому-нибудь быть счастливым иначе. Я не в замужестве буду счастлива.
— А почему надо быть счастливой иначе? Чем плохо в замужестве?
— Как тебе сказать... Мне кажется, и в замужестве понастоящему будет счастлива только та душа, которая прежде научилась быть счастливой иначе. Я не монахиня.. Но мне кажется, только в этом и есть смысл монашества.
Саша вскоре очень подружился с Катей. Поселился он у своего реабилитированного дяди. Часто приходил к дочке. На Олю сперва сильно обиделся, но потом отошел, стал мягок, по своему нежен. Впрочем, все это длилось недолго. Он жннился на ленинградке и переехал в Ленинград. Стал там читать лекции, издал книгу, еще книгу, стал очень знаменит. И стал счастлив. А Катя продолжала дружить с отцом, переписываться, часто ездила в Ленинград. И однажды, уже взрослой студенткой, как-то, поссорившись с матерью, сказала: «По-моему, отцу в лагере было легче, чем с тобой». Как будто хлеснула мать наотмашь изо всей силы. Оле захотелось тогда закричать, но она смолчала.
Вот и теперь она молчит и молчит.
Уже пили за олесину крестную мать. И опять что-то говорил Роман, а Саша как-то отечески спорил с ним, в то же время исподволь им любуясь. Суть спора все более ускользала от Ольги, все меньше ее интересовала. Она ответила невпопад, когда к ней обратились, а потом, взглянув на явно усталую виновницу торжества, извинилась и сказала, что пойдет укладывать Олесю.
Олеся долго не могла заснуть, держалась за бабушкину руку, просила сказку...
— Есть такая страна Небывалия, - начала Ольга и вдруг замолчала.
— А какая это страна, бабушка?
— Это такая страна, где исполняется все, что нам нужно.
— Все, все, что хочется?
— Нет, доченька. Не что хочется, а что нужно. Это большая разница.
— Это лучше, да?
— Да, моя радость... Это гораздо лучше.
— А что мне нужно, бабушка? Что мне хочется – я знаю. А что нужно? Это я не понимаю.
— Многие люди этого не понимают. Когда начнут понимать, тогда и будут искать страну Небывалию.
— А где она, эта страна?
— Там где нас нет.
— Значит, я никогда не смогу туда попасть?
— Нет, сможешь. Вот когда ты станешь незаметна сама себе, вот тогда ты и попадешь в страну Небывалию.
— Незаметна сама себе?
Как расширились ее глазки! «Радость ты моя...». И вдруг она явно что-то вспомнила или что-то поняла и сказала:
— Это так бывает.
— Ну вот, видишь. И у меня бывает. Значит, мы с тобой сможем попасть в страну Небывалию.
— А ты расскажи про нее, бабушка.
— В этой стране человек как взглянет на другого человека, так сразу все, все поймет. И никаких слов не надо. Одна радость.
И никто никого никогда не обидит. Потому что все, что чувствует другой, ты сам чувствуешь. Если случайно ударишь другого, то больно-то тебе самому. Как будто у всех одно тело. На всех — одно, как небо у нас. И люди там не отнимают место друг у друга. Там не бывает, как у нас — если много людей, так тесно. Ничего подобного. Там — чем больше людей, тем больше простора. Каждый человек вносит с собой простор. Войдет человек в дом, и дом раздвинется. Еще человек войдет — дом еще больше. А если совсем много народу соберется, то это уже целый дворец или целый Храм.
— Храм — это церковь?
— Ну да, церковь.
— Церковь — большая. Только ведь там бывает тесно...
— Это у нас так. А в Небывалии не так. Там не бывает тесноты и всем-всем хватает места.
— Бабушка...
— Подожди, ласточка, одну минуту, я дослушаю песню... — Из другой комнаты доносился в детскую голос Галича:
А ей мама во всем потакала,
Красной Шапочкой звала, пташкой вольной...
Песня отзвучала и стал слышен громкий голос Романа: «Эту песню покойный Арский считал самой страшной изо всего, что знал».
Что-то в ответ говорила Белка. Но ее тихий тонкий голос не пробивался через стену. И вот опять — Роман:
— Да, да, Белла Наумовна, такой лаконизм, вмещающий всю жизнь. Сначала судьба, как судьба. Страшно, но как у всех. Как у очень многих. Смерть матери, смерть любимого. Потом – предательство. Сперва предательство чужого, а потом своего родного ребенка. Это уже не как у всех...
— Ты что плачешь, бабушка?
— Ничего, моя радость, это я так. От старой песни...
А в соседней комнате уже опять крутилась магнитофонная пленка. И тот же Галич своим хриплым будничным голосом говорил : «Здравствуй, Бог», а Бог так же просто отвечал: «Здравствуй, Бах».
Ольга не утирала слез, в темноте они текли и текли. А эта глазастенькая разглядела или так почувствовала...
— Бабушка, а правда это, в Небывалии так говорят: «Здравствуй, Бог», и Бог отвечает: «Здравствуй, кто-нибудь». Да?
— Да, моя крошка. Это именно так и есть.
— Бабушка, а расскажи мне про Бога.
— Про Бога трудно трудно рассказать...
— Мама говорит, что он очень справедливвый, но строгий. И что он за все нехорошее наказывает, а за хорошее награждает.
— Так прямо наказывает и награждает?.. По-моему, Бог прежде всего дает всем, всем, - и хорошим и плохим, - весь простор. Вот ты думала когда-нибудь, откуда это появилась целая земля и целое небо? Ты только родилась, ты еще ни хорошего, ни плохого ничего не сделала, а тебе уже вся земля и все небо приготовлены. И все деревья, и цветы. И яблони и груши. И все, все, все. А от тебя ждут только одного: чтобы ты простора ни у кого не отняла, а наоборот, - прибавила бы простору.
— А... как это?
— О, моя ласточка, этому надо всю жизнь учиться... Для этого и надо попасть в Небывалию. И мы с тобой попадем туда, попадем. А сейчас, спи, моя крошка, спи. И пусть тебе приснится страна Небывалия, где все всех любят, как я тебя.
— И как я тебя, - сказала Олеся уже засыпая и все еще не выпуская бабушкину руку.
Кажется, Ольга сама задремала с Олесей. Не то что задремала, а просто была в каком-то забытьи. Ее вывел из него шепот Анки: «Ольга Алексеевна, ну что ж вы не идете? Ведь без вас все не так».
— Иду, иду, — зашептала в ответ Ольга. — Только что не так? Я ведь сидела и молчала.
— Все равно без вас все не так. А сейчас стихи читают. Я не могу, чтобы без вас читали стихи. Я им так и сказала, что без вас читать нельзя, потому что никто не читает так, как вы.
Она, действительно, так и сказала, перебив на полуфразе Александра Григорьевича. Он не привык, чтобы его перебивали. Сначала осекся, не мог скрыть недовольства, но быстро взял себя в руки, улыбнулся и сказал вслед выходившей из комнаты Анке:
— Иметь таких поклонниц — это, конечно, счастье, но...
— Но, конечно, вкусы у всех могут быть разные. И отец имеет право не разделять вкусов Анки, да и вообще перебивать не обязательно, — сказала Катя. — Но Анка есть Анка. Ей здесь все прощают. И ты прости, папа.
— Ну что за вопрос. Она такая милая и непосредственная...
Перебитый разговор как-то не налаживался. Наконец, в комнату вернулась Анка с Ольгой. Саша очень обрадовался:
— Оленька, у тебя такие горячие поклонницы! А я, правда, давно не слышал, как ты читаешь стихи. Почитай нам.
— Я не могу так сразу, — улыбнулась Ольга, усаживаясь на диване. — Почитайте вы, я послушаю, а потом, может, и включусь.
Наступило молчание. Его прервал Роман. Густой, затаенный голос его набирал глубину и силу. Он читал Цветаеву. Кусок из «Крысолова». Увод детей. Прекрасно читал. С таким огромным напряжением, что оно повисло в воздухе. Нужна была разрядка. И вот полился мягкий голос Саши:
Сестры — тяжесть с нежностью, одинаковы ваши
приметы.
Медуницы и осы тяжелую розу сосут сосут.
Человек умирает. Песок остывает согретый,;
И вчерашнее солнце на черных носилках несут.
Ах, тяжелые соты и нежные сети!
Ольга очень любила эти стихи. Боже, как давно ей читал их Саша! Тогда этих стихов еще никто-никто не знал. Это было в другом мире – в юности. Горло сдавило...
Но вот читает Анка. Опять Цветаева. Ах, ты моя умница, как читает!
И вдруг – почти детский, тоненький Белкин голос. Она - своего любимого позднего Пастернака.
Лист смородины груб и матерчат...
Ей нужна эта удивительная простота. Совсем безо всякого пафоса; то, в чем чувствуешь себя совершенно естественным, как чай пьешь или купаешь ребенка. И вдруг – что-то сверкнет, что-то такое проглянет, что осветит и освятит все. Вот это и есть Белочкина стихия. Она прочла одно,начала другое:
Я знаю, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой...
Стало вдруг удивительно хорошо. И тихо, точно вправду они собрались на проводы кого-то дорогого до боли. И показалось, что вот сейчас все всем откроется и все, все услышится.
И тогда Ольга стала читать:
Все нежней, розовей, голубей,
Все прозрачней заречные дали...
Утешение наших скорбей,
Красота неизбывной печали.
Загораются капельки звезд,
Ледяная кайма заблестела...
Умирание - медленный рост,
Вырастанье души из предела.
И ты смотришь на берег другой.
Бесконечной тоскою объятый,
Точно кто-то, как жизнь дорогой,
От тебя уплывает куда-то.
Удержать бы... Склониться в мольбе.
Но... лишь отблески ветка качает..
Он уже не ответит тебе
Он себе самому отвечает.
В нем уже не найдешь ничего
От метаний и мук человека —
Тихо смотрит в себя самого.
Как вечернее зарево в реку.
Чей-то дух превратился в простор.
Перешел через нашу границу.
С ним уже не вступить в разговор —
Можно только ему причаститься...
— Что это за стихи? Чьи? — спросил Саша.
У него были удивленные, слегка растерянные глаза и складка на лбу, похожая на Катину, только помягче. Непонятно было — то ли он что-то отталкивает от себя, то ли это что-то отталкивает его и он как бы хочет удержаться на месте.
— Это Ефрем Аданов... Он никогда не печатался. Но в Москве его многие знают.
— Это что, твой любимый поэт?
— Да, мой любимый.
Саша пожал плечами: — Не знаю... не знаю... Впрочем, по одному стихотворению трудно судить.
— И не надо судить, — почти про себя сказала Ольга.
— Так накоротке со смертью, — продолжал Саша. — Это что-то неестественное и по-моему здесь что-то не то. Не хватает страха и трепета.
— Вот как. Не хватает? — Ольга вдруг быстро взглянула на него с внезапно нахлынувшей болью и опустила голову.
— В этом стихотворении совсем нет дистанции между нами и запредельностью.
— Дистанции?..
У Ольги в лице появилась какая-то беспомощность, беззащитность. Она стала переводить взгляд с Саши на Катю,потом вдруг остановилась на Романе. Он 6ыл бледен и как-то удивительно тих.
В глазах у него стояли слезы.
— Прочитайте еще, Ольга алексеевна, - вдруг попросил он. – Ведь это прекрасные, прекрасные стихи!
— Вот как, оказывается... – Ольга грустно улыбнулась. Помолчала, потом стала читать:
Нарастанье, обступанье тиши.
Нас с тобою только сосны слышат.
Прямо в небо, прямо в сердце вниди,
Нас с тобою только звезды видят,
Наклонившиеся к изголовью...
И остались мы втроем с Любовью.
Для того лишь и умолкли звуки,
Чтоб Она могла раскинуть руки.
Для того лишь мир и стал всецелым,
Чтоб она могла расправить тело,
Каждый миг ушедший воскрешая...
Боже правый, до чего - большая!
Боже святый, до чего огромна.
Кто сказал, что Ей довольно комнат?
Кто задумал поместить под крышу
Ту которая созвездий выше?
Кто осмелился назвать мгновенной
Ту, которая подстать Вселенной?..
Все молчали. Александр Григорьевич сидел с опущенной головой и вдруг быстро, точно исподлобья, взглянул на Олю и снова опустил голову.
— Это тот же Аданов? – спросил он.
— Да. Тот же, - как-то отрешенно ответила она. – Тот же самый.
Александр Григорьевич встал и начал ходить по комнате.
— Да, да... Все это, конечно, очень красиво, необычайно романтично. Но я уже говорил: я за пределы и берега. И за крышу... Ах, мы уже видели эти ветры, срывающие крышу. Да, поместить под крышу! Вот именно – под крышу. Крыша и стены. Это нужно. Вовсе не надо сносить крышу и стены. Добро должно расти под старой крышей и в старых стенах.
И, кажется, Оля, еще вчера ты мне именно это и говорила.... по одному поводу.
Ольга действительно говорила почти дословно эту последнюю фразу, но, Господи, до чего же у слов разное значение! И вот сейчас Роман в восторге от ее любимого поэта, а Саша отталкивает его, отталкивается от него, но... не все ли равно?.. Оба они от него равно далеки. И зачем, зачем только она читала? А по сути, может быть, сейчас облекалось в слова то самое, что произошло тридцать пять лет назад?.. Ольга вздрогнула, сжалась и на мгновение почувствовала себя той девочкой, для которой все крыши и стены, оказывается, были малы. Вот и дрогла и мокла на всех ветрах и под всеми дождями. И что было Саше с ней делать? «И остались мы втроем... с Любовью». Нет, мы не втроем, мы вдвоем оставались.. А Третьего... того великого третьего... как он Его пугался!.. Ах, Сашенька...
— Как твоя книга, Саша? — спросила она вслух. Саша отвечал сперва нехотя, все еще думая про стихи, но потом оживился, стал рассказывать, входить в детали. Он написал книгу об Андрее Белом. Она должна была выйти вот-вот. Но Саше столько пришлось претерпеть! Все эти споры с редакторами, вся издательская волокита. А Ольга представила себе вдруг самого Андрея Белого. Будто увидела вот такого, какой он у Цветаевой в «Пленном духе»; представила, что он вошел и сел здесь напротив Саши.
«Сашенька, что бы ты с ним делал?» — подумала она; и сразу же ей стало как-то не по себе и жалко Сашу. Может, она к нему несправедлива? Ведь она не читала еще книги. Он же талантлив...
А Саша между тем уже говорил о Белке. Жалел ее. «Во что она превратилась, Оленька!»
— А во что она превратилась? Постарела? Не больше, чем мы все.
— Не знаю, не знаю. Я преклоняюсь перед ее христианским подвигом, но...
— Ах, никакого подвига нет, — вдруг оборвала его Оля. — При чем тут подвиг, когда любовь? Тут просто — «не могу иначе». И все.
Она не могла вынести, когда к Белке снисходили, жалели свысока, со стороны.
— Никакого, никакого подвига, но все наши подвиги перед ней — ничто, нуль! И она здесь самая молодая, а не старая. И лицо такое же прекрасное, как было.
— Откуда такая горячность? Что ты, Оля? Разве я ее обидел?
Ольга ничего не ответила. Она видела перед собой одну картину, которая порой становилась неотвязной, и с которой она не знала, что делать. Это было в теплый осенний день. Она приехала к Белле в середине дня, не выходного, будничного. Никого вокруг не было. Не было видно Маши, не лаяли собаки. Дружок молча подошел к ней, положил голову на ру¬ку и также молча проводил в дом. Открытый. Она вошла и стала звать Беллу. Никакого ответа.
Прошла из сеней в кухню, из кухни в коридор, из коридора в комнату, через нее — в другую. Шла и громко звала: «Беллочка! Беллочка!» — Так и подошла к самой последней комнате и увидела Белку. Она сидела и смотрела в окно, ничего не слыша, в таком глубоком оцепенении, что Оле стало страшно. Она сама застыла на пороге. Оказалось потом, что приехал Митя, взял Машу и повел гулять. Перед этим не приезжал месяц, а сейчас приехал на целый день, и Белла осталась одна среди всех своей горы не сделанных, не начатых дел, вообще среди всех своих го
— Что, мама?
Ей очень хотелось сказать: «Подойди ко мне». Но она не говорила. А Катя стояла, прислонившись к столбу веранды.
Потом вздохнула:
— Ну, хорошо, я пошла.
Ольга осталась сидеть неподвижно. Слышала, как застучали по деревянным ступенькам крыльца Катины каблучки. Хлопнула калитка. И она все еще ждала, что Катя обернется, воротится, воротится. Нет, не обернулась. Нет, не воротилась. И вдруг голова Ольги упала на руки:
- Девочка моя... - но уже не было слышно Катиных шагов.
* * *
Антон гулял с Олесей в Ясеневском лесу. Было светлое и теплое воскресенье раннего октября. Осень совсем вызолотилась, высветлилась, просквозила лес. Ах, каким он был прозрачным и пронзительным! Как будто открывал вдруг путь сквозь и через, вот туда, куда всем надо идти. Да, лес открывал этот Путь, скидывая лишнюю тяжесть с деревьев, чтобы высвободить их. Обнажить и высвободить. «Господи, как хорошо не бояться обнажения, — думал Антон, — все сбросить до самой души и вдруг понять, что вот она-то никуда не сбросится. Никуда и никогда. Удивительное чувство...»
Листья летели, кружились и падали. И это тоже было удивительно, как музыка. И он подумал, что вот здесь и есть исток музыки. Здесь Она зачинается. Листья... листья были сейчас как легкие звуки. Они не боялись упасть и уйти, как звук музыкальной фразы не боится исчезнуть. В их движении — Музыка. Звук проходит, чтобы Она была. А там, где есть музыка, там есть и каждый звук.
«Удивительно... удивительно», — думал Антон, осторожно сжимая маленькие пальчики своей девочки и чувствуя от прикосновения к ним неправдоподобное блаженство. Она притихла и брела с отцом вместе, как будто тоже задумалась о чем-то. Когда он взглядывал на ее личико, то удивлялся его отсутствующему выражению. Она была не в этом месте; а где? — Всюду... Всюду. И он не хотел ее окликать, пока она сама не пробуждалась вдруг и не начинала задавать свои вопросы. Впрочем, редкие, ненавязчивые. Начинала смеяться оттого, что ветер «щекотится», и так уморительно сморщивала свой носик, что ни на что, кроме этого носика, Антон уже смотреть не мог. Они смеялись вместе и снова затихали и брели дальше.
И вдруг он заметил вдали, под деревом, одинокую женскую фигуру. Она стояла в профиль к ним, в черном пальто и каком-то светло-сером платке, и, склонив голову, задумчиво разгребала мыском сапожка сухие листья. Антон с Олесей брели по направлению к ней, и Антон смотрел на нее, как на часть пейзажа, совершенно вписавшуюся в него, неотделимую от этих падающих листьев, голых веток... Как вдруг, почти поравнявшись с женщиной, он застыл на месте.
— Рута !..
Она подняла лицо. Улыбнулась так, точно совсем не удивилась, но как-то тихо
стояли совсем без слов. Потом она взглянула на Олесю.
— Большая... Ну, как ты живешь?
— Вот, квартиру получил в Ясеневе.
— Квартиру? Вы в Ясенево переехали?
— Нет. Я один живу. А Олеся только гостит у меня.
— Вот как?
— Ну а ты как живешь? - медленно спросил он.
— И я одна, — ответила она так же медленно.
— Ты? Как же это?!..
— Так, - сказала она и замолчала.
— По твоей инициативе или по Левиной?
— По моей...
Вот как ... У тебя же была такая железная теория, прямо марксистская, - вдруг усмехнулся он. - Разве такие теории рушатся?
Да, именно такие и рушатся, - сказада она почти шепотом - Все теории рушатся. Вот сейчас занимаемся разменом квартиры.
Она была очень бледна. Лицо какое-то бескрасочное, и вовсе некрасивое, и этот серый платок совсем не шел к ней, чужой какой-то... И вдруг глаза ее поднялись и остановились
на нем. И в сердце его что-то дрогнуло.
«Похудела, кажется, - подумал он. - И -без сигареты... — Это было хорошо. Это было ближе к лесу. Вообще, в лесу она другая, совсем другая. И то, что некрасивая это неважно — Это пройдет, - вдруг почувствовал он. —А лес при ней - такой же, как без нее. Не прячется. Бывают люди, при которых лес прячется,» - зто он знал.
— Ты часто здесь гуляешь? — спросил он.
— Д-да, довольно часто. Только я с другого конца приезжаю. С Балаклавского. Я люблю этот лес.
И вдруг ему показалось, что она давно стояла здесь и только и поджидала их.
— Господи, как дочка на тебя похожа! - сказала она.
— По-моему, ты замерзла, - заметил Антон. - Нам уже домой пора. Я тут совсем недалеко. Может, зайдем. Она кивнула.
Он взял Олесю на руки. Олеся не сопротивлялась. Склонилась головкой к его плечу. А Рута заглянула ей в лицо и вдруг поцеловала у девочки ручку.
Дошли до нового шестнадцатиэтажного дома, стоявшего на краю леса. Антон жил на одиннадцатом. В его полупустой квартире было светло и чисто... Огромное окно с балконной дверью и небо во всю комнату.
— Сколько неба! — тихо сказала Рута.
Поели. Уложили девочку на кресло-кровать и молча сели на диван. Антону хотелось что-то еще спросить, сказать, но все труднее было прерывать молчание.
Наверно надо что-нибудь сказать,
Да очень уж не хочется дробиться....
— вспомнил он строчки из стихов, которые читала ему не так давно Ольга Алексеевна. Так и просидели, пока не проснулась Олеся, не двигаясь, молча.
А когда она проснулась, Антон сказал:
— Я должен отвезти ее к бабушке. Так договорились. А через два часа я буду обратно. Подождешь меня здесь?
Она кивнула.
— Тут... книги есть... хорошие, — как-то неуверенно сказал Антон.
Рута посмотрела на него и покачала головой:
— Не надо... Ничего не надо. Я... буду в окно смотреть.
Когда он вернулся, она так и сидела, не зажигая света.
Огромное окно с балконной дверью было все в звездах. И казалось, что комната полна звезд.
Он подошел и сел рядом с ней на диван. И снова стало тихо-тихо...
Она повернула к нему лицо. В глазах стояли слезы. И тогда бережно, так, чтобы не нарушить той внутренней тишины, он привлек к себе ее голову, глаза, губы... всю ее...
— А знаешь, — сказал он потом, — знаешь, ведь если бы Катя приняла меня, я бы к ней вернулся и мы бы никогда так не встретились.
— Знаю, — сказала она. — Я это все поняла, когда мы расстались... Я поняла, что ты из тех, кто не может предать. И что я люблю тебя. Совсем люблю. Как никого. Никогда, — и тут она вдруг заплакала.
— Знаешь, ведь я была раньше совсем, совсем не такая, как тогда, когда мы встретились. От одной мысли, что это может быть не на всю жизнь и не во всю душу, от одной мыс¬ли об этом я была близка к самоубийству. Да, да, представь себе. Это я-то... Но это, может, и есть я.
Часть III
«Как это все так сплелось? — Анка не могла ума приложить. — Антон и Рута...»
Рута, Берута Сизова была близкой подругой Анки. Работала она в их же театре, театральным художником. Анка, кажется, все о ней знала. И тут на тебе — Антон! Был кто-то, из-за кого Рута оставила своего Леву. Но этот кто-то был женат, а Рута поняла вдруг, что если не он, так никто. Ушла от мужа, жила одна. И вдруг приходит в театр с Антоном и знакомит Анку: мой муж. На Анкино изумление ответила чуть заметной улыбкой. Потом отвела ее в сторону:
— Ну, чего ты рот раскрыла?
— А как же тот, из-за которого ты Леву оставила?
— Это тот самый и есть.
— Так это же Антон!
— А ты что, его знаешь?
Знает ли она Антона?!
Анка пришла домой совершенно взъерошенная.
— Ты пойми, — говорила она Сергею.. — Рута вышла за нашего Антона, а я ничего не знала!
Рута... Ну, конечно, у Руты все в конце концов должно было уладиться. Потому что это — Рута. Она как-то удивительно просто и гармонично разрешала все вопросы, в которых безнадежно запутывалась Анка. Но ведь Рута и сама, наконец, запуталась?.. Настал такой момент в ее жизни... Нет, и тут не запуталась... Просто взяла и повернула на сто восемьдесят градусов, когда ей это нужно стало. Ей как-то всегда все о себе ясно. А Анке ничего о себе не ясно. И что ей с собой делать?
Рута сколько угодно изменяла своему мужу и умудрялась оставаться с чистой совестью. И какие у Руты были сны! Целые сказки. Действие — на небе. Если судить по Фрейду, Рута — чистая голубица, а она!.. — Анка вдруг села на пол около своей кровати и стала колотить руками подушку. «Вот кто такая я, вот кто! Почему мне снятся такие сны и почему, почему вообще мне нужен кто-то. Кроме Сергея?!»
Сергея она любит. Она в этом совершенно не сомневается. Жить без него не может. Но почему ей его одного мало?!.. Что с того, что она никогда ему не изменяла? Если в мыслях ее, в сердце ее постоянно присутствует еще кто-то. О, не глубоко! Так не глубоко!.. Глубоко – только он. Но почему то, что глубоко, не вдохновляет? А ей для вдохновения постоянно нужно что-то еще...
А Рута говорила: лучшее средство избавиться от искушения - это поддаться ему. «Я уже не помню ничего, во мне нет того, что было. А у тебя не было, а все еще есть. Может,она права? – начинала думать Анка, как вдруг произошла эта поразительная перемена в Руте.
Как будто совсем другой человек появился. И как-то побледнела, подурнела она...Впрочем. если присмотреться, то и не подурнела вовсе. Просто ей не до себя стало. Точно совсем себя не видит, не чувствует. Тихая стала. И с ней стало тихо. Если говорить правду, - Анка никогда не любила ее так сильно, как в то время. Анка присматривалась и прислушивалась к ней и одновременно к себе самой. Но чтобы «тот» ее «роковой» оказался Антоном! Этого уж Анка никак не ожидала. А ведь и с Антоном произошло что-то особенное, - начинала сопоставлять Анка, и все больше и больше волновалась.
- Сеоежа, ты понимаешь что-нибудь, Сережа? - говорила она быстро расхаживая по комнате взад и вперед, и вдруг обнаружила, что что Сергей целиком ушел в книгу и не слушает ее. - Как? - она внезапно остановилась и разразилась слезами. Тогда он вскинулся.
- Ну, что с тобой, Аннушка, детка? Ну, что ты?
- Так ты всегда, так ты всегда, пока чего-нибудь не случится ты не обратишь на меня внимания, а если случится...
- Глупая, глупая, глупая моя. Если б ты знала, что я читаю! Я хотел тебе прочитать. Я хотел...Вот ждал только, когда пройдет твоя буря в стакане воды... Твоя обычная буря, -мягко улыбнулся он.
— Буря в стакане воды! В стакане воды! Обычная!.. Для тебя все — стакан воды и все — обычное. И я обычная, и наши отношения обычные.
— Анка!
— Ну что — Анка? Ну, что?
Слезы размазались по лицу, повисли на кончике носа, как у ребенка.
— Ну... что ты?
Анка всхлипывала совсем как девочка и ничего не отвечала. Потом вдруг сказала:
— А ты не думаешь, что я могу влюбиться в кого-нибудь?
Сергей пожал плечами: — Когда влюбишься, тогда и буду думать. А сейчас не думаю и думать не хочу.
И Анка вдруг притихла и поняла, что больше расходиться нельзя, что сейчас все разобьется о скалу. Время от времени в нем появлялась такая скала. И, пожалуй, это хорошо, что есть преграда всем ее волнам. Это хорошо...
— Ты поел? — вдруг присмирев, спросила она.
— Нет, тебя ждал.
— Ну, так давай обедать. И расскажи мне, что за книгу ты читал.
Сергей спас ее когда-то. Было время, когда она была связана с человеком, разрушавшим все, что он любил. И ее бы разрушил. Еще как разрушил бы, если б не Сергей. Сергей ничего для себя не хотел, был ее наперсником, братом, удивительно бескорыстным и в то же время сильным. Может, именно это бескорыстие и было его непонятной силой. Анка ясно увидела, что хотя он и любит ее, но как-то по-особому. Ему ничего, совсем ничего для себя не надо. А только — для нее. «Неужели так можно?» — стала она думать, все более всматриваясь в него. И стала учиться у Сергея этому бескорыстию и незаметно полюбила его. И вдруг все и всех увидела в другом масштабе, в настоящем своем масштабе. И показалось, что раньше она была слепая или дальтоник, что ли. Сергей — это сокровище. Это она знала теперь твердо, но... почему же то первое удивление, потрясение даже, прошло? Как нарушить будничность их отношений?
— Вот если бы все было как в первые дни!.. — говорила Анка Ольге Алексеевне.. — В глубине, может, так и есть. Но это так глубоко запрятно, что и не докопаешься. Понимаете, мне нужно что-то еще для...ну, для настоящего дыхания. И – свинство это!Ведь он каждую мою роль наизусть знает. Почти на всех репетициях бывает. А если б не работал – на всех бывал бы. Но и так – во все входит. Точно у меня всюду с собой собственный кондиционер. Так помогает. А я...Ну,
что я за человек, Ольга Алексеевна»»?!
- Придется ух примириться, какая есть, - говорила Ольга алексеевна.
- Вот я думаю часто: вы – одна и вам себя хватает. А я...
- Мне вот этого хватает, - сказала Ольга, показывая на заоконное пространство.. - меня достаточно. „Jch habe genug“ – это слова из баховской кантаты, - пояснила она и перевела: - «Я имею достаточно, с меня довольно».
Анка молчала и смотрела на нее.
- Я знаю, что вам достаточно. – сказала она через некоторое время. – Но вы... у вас всегда полное сердце. А у меня – то полное, то пустое, то опять – полное, то опять пустое. И вот мне надо его чем-то новым наполнить? Или кем-то. А мне хочется, чтобы одним Сергеем.
- Одним Сергеем? Да разве сердце можно одним человеком заполнить? Каким бы он ни был?
- А разве нельзя?
- Ну что ты? Чтобы заполнить сердце, нужна Бесконечность. Целая Бесконечность. А человек, всякий человек имеет свои рамки, свои границы. Если ты ждешь, чтобы твое сердце кто-то другой заполнил, тебе всегда будет мало одного. И двух, и трех – всех мало. И начнется дурная бесконечность- от одного к другому и так без конца. - Она помолчала.
Потом добавила: - Искать полноту сердца в другом... Это все равно, что искать свое отражение в зазеркалье.
— Но ведь Мастер совершенно заполнил сердце Маргариты. Хоть и один человек. Только он и вернул ей смысл жизни.
— Да, конечно. И все-таки они не замыкались друг на друге. Было еще что-то Третье, что больше них обоих. что-то Третье, что больше них обоих.
— Вот как Что же это? - Анка попробовала сама подыскать ответ, но Ольга Алексеевна тихо продолжала:
— Недаром же там роман в романе. Мастер пришел куда-то, куда и Маргарите нужно прийти. Вернее, он не пришел, а идет, путь нащупывает.
— Куда же? В Ершалаим? В те времена?
— В себя. В свою собственную душу. Там только и есть Бесконечность и полнота бытия.
И она прочла Рильке:
Боги сначала обманно влекут нас к полу другому,
Как две половинки в единство.
Но каждый восполниться должен сам.
Дорастая, как месяц ущербный, до полнолунья.
И к полноте бытия приведет
Лишь одиноко прочерченной путь
Через бессонный простор.
Наконец-то состоялась премьера «Мастера и Маргариты» в театре-студии. Она очень долго готовилась. Много раз откладывалась. И вот — наконец! Это было событие.
Анка, Анна Пеночкина в роли Маргариты потрясла всех. «Наша Пеночка-то — полетела как орлица», — сказал один из актеров. А зал аплодировал неистово, небывало. Только сама она выходила на аплодисменты какая-то отсутствующая, точно все это не к ней относилось. Принимала цветы почти механически, как будто и не замечая их.
Когда Ольга пришла к ней в уборную, Анка была тихой-тихой. Постояла, положила голову на плечо Ольги, а потом сказала: «У меня уже не было сил ни на что. И на радость тоже. А теперь, кажется, есть. Все сейчас собираются у нас. Так что — к нам, Ольга Алексеевна! Нет, нет, нет, — испугалась она, не вздумывайте отказываться. Я без вас сейчас совсем не могу».
Ольга не могла сопротивляться. Поехало много актеров во главе с режиссером, игравшим Воланда, Рута, художница спектакля, Ольга, Катя с Коршем. Антон подошел, поцеловал руку Анке, шепнул: «Прости меня. И за себя, и за Сергея прости!». Но Анка вдруг расцеловала его и сказала, что не отпустит: «Я хочу, чтобы сегодня все мои были со мной. Чего уж теперь? Все все знают. И кажется, всем хорошо. Поедем».
Но он не поехал. Вот только его из близких не было.
Больше всех говорил Роман Андреевия Корш. И кому же говорить, как не ему, , главному специалисту по Булгакову.
Он хвалил Иешуа, очень хвалил режиссерское решение спектакля, но больше всего – Анку.
- Анна Романна, за вас – почти торжественно звенел его голос. – Анна Романна дала нам возможность увидеть великую женщину. Эта женщина не побоялась самого Сатаны! И он ее короновал. Она была действительно хозяйкой в доме у Сатаны. Честно сказать, я не верил, что найдется актриса. Способная это сыграть. Такой жар и такая сила! - уму непостижимо...
- Анна Романовна, за вас, аа полное, воплощение Маргариты в жизни!
Анка чокнулась, улыбнулась, благодарно кивнула. Но она была явно смущена и не совсем понимала, что ей отвечать. И вдруг так вот и сказала:
Что-то меня смущает во всем этом. И я не совсем понимаю, как ответить. Не слишком ли вы щедры, Роман Андреич? И ко мне, и к Маргарите. Вас послушать, так выше Маргариты никого и нет, а ведь вот Булгаков считал, что она Света недостойна, только покоя.
- Как и сам Мастер вставил Корш.
- Ну да, как и сам Мастер. Ну, что ж, может, и Мастер не самое высшее. Конечно, не самое.
- Ну а что же – Самеое? Кто ж - Самое? – Роман Андреевич откинулся на спинку дивана, положил ногу на ногу и пристально глянул на Анку. Чуть чуть улыбаясь, глядел одновременно восхищенно и покровительственно.
- Кто высшее? Иешуа, наверное, - неуверенно сказала анка.
- Ну, разумеется. Этого я и ждал. А не задумывались ли вы, моя драгоценная Маргарита Николаевна, то есть Анна Романовна, - улыбнулся он, - не задумывались ли вы над тем,
что сам Иешуа просит Воланда за Мастера и Маргариту. Ну о чем бы он ни просил, но ведь он просит, а не приказывает. Высший-то ведь приказывает. Не задумывались ли вы над этим?
Анка молчала. И все молчали. Первой заговорила Ольга Алексеевна.
— Иешуа не может приказывать, — спокойно сказала она. — Если он Богочеловек. Бог — это не власть. Бог есть Любовь, а Дьявол — это власть.
Роман Андреевич смотрел на нее несколько ошеломленно.
— Чрезвычайно интересная мысль, — наконец сказал он. — Чрезвычайно интересная, но, может, вы все-таки поясните нам, Ольга Алексеевна?..
— У Бога нет внешней власти, — так же спокойно продолжала Ольга. — Он — внутренний господин. Не внешний. Он в этом мире не распорядитель. Не Он князь мира сего.
— Очень интересная мысль, — опять сказал Роман Андреевич, но как-то менее уверенно. — Ольга Алексеевна, а скажите, много ли дьявольщины в Воланде? Такое уж ли он воплощение зла? Не карнавал ли это скорее, пользуясь бахтинской терминологией?
— Да, я тоже думаю, что он — не воплощение зла, — ответила Ольга Алексеевна. — Скорее демон возмездия, карающая сила, исполнитель божественной воли.
— Так все-таки он исполняет волю Бога, по-вашему, а не свою собственную?
— Да, не свою. Он просто на страже божественных законов.
— Так что он только сила в руках Бога. А сам по себе, так сказать, ничто?
— Да, ничто. То есть сосуд, только сосуд, как и все мы, впрочем...
— Ну, а если бы он ослушался? Если бы он не стал выполнять то, о чем его просят, а поступил бы по собственной воле, тогда как? Тогда он уже не ничто? Как по-вашему?
— Нет, именно тогда-то он — полное ничто, совсем ни¬что. Сосуд, ничем не наполненный.
— Что-то я вас плохо понимаю. Может, вы хотите ска¬зать, что Дьявола и вовсе нет?
— Как сущности, в глубине бытия его действительно нет.
— Великолепно! Вас послушать, так Берлиоз с Бездомным вполне правы. Но не можете же вы в самом деле так думать?
— Берлиоз с Бездомным не о том говорили. Они о сущности бытия, о вечном бытии вообще ничего не знали. Они, собственно, утверждали, что сущности нет, что нет вечного бытия.
— А вы знаете, что оно есть и что оно — только одно сияющее добро? Так я вас понял?
— Так. Наверно, так. — Ольга сказала это с некоторым трудом. Точно ее вынуждали говорить. Тот оттенок иронии, который явно вносил в разговор Роман, был ей сейчас мучителен. Но в лице Романа мелькнуло что-то мрачное, даже угрожающее. Он тяжело посмотрел на нее, и она не отвела взгляда.
— Значит, в вечном бытии дьявола нет, — четко разделяя слова, сказал он. — А где же Дьявол есть и есть ли он вообще?
— Ну и дискуссия у нас! — сказал молчавший все время хозяин дома Сергей. — У Достоевского спорили, есть ли Бог, а у нас — есть ли Дьявол. Это в его-то век!
— Да, в его-то век, — повторила Ольга. — Разумеется, он есть, потому что мы его все время создаем.
— Мы создаем Дьявола?! А он сам... сам по себе, без нас не существует? Вы хоть немного имеете понятие о его силе?! Вы знаете, о чем говорите?
Роман вскочил. Он был бел. Он застыл со вскинутой рукой. Напряжение дошло до такой степени, что, казалось, вот сейчас, в этот миг, откуда-то вынырнет нечистая сила, опрокинет стол, погасит лампу, закружит людей в воздухе. Сейчас раздастся чей-то внезапный крик... Но ничего этого не произошло. Только в тишине опять раздался голос Ольги Алексеевны:
— Да, мы создаем Дьявола. Бог создает нас. А мы создаем Дьявола. Он — наше создание. Наша тень.
— Это дьявол — тень?!
— Да. Именно. А вам кажется, что он — высшее начало?
— Ну, это вы упрощаете. Я не говорил, что он — самое высшее начало. Все не так просто. Бог и Дьявол равновелики. Я думаю что всякая другая модель - упрощение. Да многоуважаемая. Пооверьте, я действительно вас премного уважаю, - сказал он грациозным и вполне почтительным полупоклоном, - но я думаю, что вы несколько упрощаете картину мира.
Он вдруг успокоился. Вошел в себя. На лице его снова появилось выражение глубокой уверенности. Власть имущий... Впрочем, не совсем. Если присмотреться, можно было увидеть леткий нервный тик у левого глаза, и пальцы левой руки еще слегка дрожали, отстукивая что-то на коленке.
- Это – ваша? – обратился он к Анке, указав кивком головы на гитару, висевшую на стене.
- Сережина, - улыбнулась Анка, радуясь перемене темы.
- О Сергей Леонидыч, может быть, вы нам споете?
Сергей молча встал, взял гитару и стал петь песни Окуджавы. Голос у него был несильный, но верный. Спел две песни, наступило какое-то удовлетворение. И вдруг Роман Андреевич сказал:
- А вы позволите и мне на пару песен гитару? А потом я снова отдам.
- Сделайте одолжение, - Сергей протянул ему гитару. Роман встал е дивана, пересел на стул, слегка отодвинулся от стола и запел:
Что затуманилась, зоренька ясная?
Травы покрылись росой.
Что призадумалась, девица красная?
Очи блеснули слезой...
Какой у него оказался баритон! Но главное - какой артистизм! «Крысолов, ах ты, Крысолов!» - подумала Ольга, не силах отвести от него глаз. И вдруг взглянула на Катю. Она сидела мертвенно бледная, ни кровинки в лице. В Ольге стукнуло сердце и больно заныло. А Роман между тем пел:
Много за душу твою одинокую,
Много я душ загублю!
Я ль виноват, что тебя, черноокую.
Больше, чем душу, люблю?
Ня протяжении всей песни он смотрел на Анку и вдруг, перейдя к последнему куплету, повернулся к Кате и пропел это явно ей одной, точно в комнате больше никого и не было. Катя зарделась. Ольге показалось, что вот-вот на глазах ее выступят слезы. Сейчас выбежит и расплачется... Но нет, сидит. Закурила.
— А не податься ли нам, господа, к цыганам? — царственно предложил Роман. Широко улыбнулся и запел:
Дорогой длинною,
С подругой юною
Да с песней той.
Что вдаль летит, звеня.
Да с той старинною
Да — семиструнною,
Что по ночам так мучила меня...
И вдруг все застолье начало ему подпевать:
Ах тари, тари, тари,
Ай тари, тари, там...
Он царил. Он действительно был магом сейчас. Как он пел! Как владел сердцами!
— Роман Андреич берется нам доказать, что с дьяволом не так-то просто справиться, — сказал кто-то за столом.
— Да, да, Роман Андреич докажет все, что хочешь, — подхватила молоденькая актриса, восторженно глядя на Корша. — О, Господи! Вот праздник-то!
— Пожалуй, подобное я испытывала только, когда Ольга Алексеевна летала, — сказала Анка, слегка опьяневшая и удивительно похорошевшая.
— Что?! — раздалось сразу несколько голосов.
— А вот — то. Вы ничего не знаете, — смеялась Анка. — Ольга Алексеевна — летала. Она и сейчас может. Это я точно знаю. Ольга Алексеевна, покажите, а?
Ольга сидела совершенно спокойно, только в глазах появились затаенные искорки. Вот-вот вырвутся в целое пламя.
— Ольга Алексеевна, взлетите!
— Это ты брось, Аннушка, этого я делать не буду.
Роман Андреевич повернулся к ней всем корпусом.
— Вы интригуете нас, Ольга Алексеевна. Что значит: не буду? Значит, можете?
— Эх, Ольга Алексеевна, показали бы! — не унималась Анка.
— Анка, оставь!
— Не будете. Вижу, что не будете. А жалко. Ну тогда я расскажу, как это было. Мы в школе сказку ставили. И там фея должна была летать. И мы спорили. Как это сделать.
Мальчишки уже придумали целую конструкцию. А Ольга Алексеевна сказала: «Ничего этого не надо, надо просто взять и полететь. А ну-ка, давайте Моцарта!» Она встала посреди сцены, подняла руки, сделала шаг, другой... Ну- полет это был и все. Вы же и сейчас это можете. Вы же позавчера мне показывали. И как!
— Ты пьяна, моя девочка, сказала Ольга. Но в глазах ее по-прежнему затаились искры.
— Ольга Алексеевна, просим!
— Нет.
Она сказала это твердо. Искры погасли. Глаза потемнели.
— Жаль, жаль, - сказал Роман Андреевич. — А то вот как раз мы и доказали бы с вами содружество высших начал: темного и светлого. А так за одним темным первенство...
— Почему это - темным? Вы не темное, сказала все та же молоденькая актриса.
— Ну, деточка... – Роман окинул ее взглядом и произнес речитативом:
Много за душу твою одинокую
Много я душ загублю!
Я ль виноват, что тебя, черноокую.
Больше, чем душу, люблю?
Несколько секунд смотрел молча, потом сказал:
— Как не темный? Темный...а виноват ли я, скажите? Что такое я сам – против этой силы? Против этакой силы?! Нет, дорогая Ольга Алексеевна , все не свести к чему-то одному. Мир - это вечная борьба сил. В мире два полюса. А не один. Два высших начала. А не одно. Два равноправных и равновеликих начала. И слава Богу, что есть оба. Это и делает мир таким многомерным и непостижимым. «Я ль виноват?»... Виноват? Скажите! С точки зрения морали – да. Но вот тогда ни песни, ни жизни, ни праздника не будет. - Скука!
— Вы думаете? — Ольга Алексеевна глядела на него и то же время куда-то дальше, как бы сквозь него.
— Думаю, Ольга Алексеевна, думаю.
— А я не так думаю. Не обязательно губить душу, чтобы песня была и скуки не было.
Роман просверлил ее взглядом и чуть усмехнулся:
— Любовь настоящая не взвешивает и не мерит, Ольга Алексеевна. Она обязательно перельется через край, в рамки не уместится. Это — как у Маргариты — душу можно черту отдать, и к самому дьяволу в гости пожаловать. А что сделаешь? — он развел руки, — это больше нас, больше души. Вот это любовь! Только это и любовь, когда больше, чем душу, любят.
— А по-моему больше — не к чему, просто всей душой.
— А не пресновато ли, Ольга Алексеевна? А не маловато ли?
Ольга Алексеевна чуть улыбнулась и сказала:
— Знаете, у Пришвина есть такой рассказ про пастушонка. Пришел к нему писатель, присел где-то там с ним рядом на бочаге и прочел пастушонку свой рассказ. А пастушонок ему говорит: «Я бы не так написал. — А как? — Я бы так написал, что сижу я на пеньке, а утки: "свись, свись, свись" — и так всю ночь. — А дальше? — спрашивает писатель. — Все. Дальше ничего, — говорит пастушонок. — Больно коротко. — Коротко?! Что ты! Всю-то ночь!"
Вот я так же скажу: маловато? Что вы! Это всей-то душой?
Роман не улыбнулся. Он молчал и как-то задумчиво глядел на Ольгу Алексеевну.
— А мать у тебя все-таки великолепна, — сказал Роман, когда они с Катей были уже дома. — Великолепна... Но я надеюсь сломать ее уверенность.
— Мамину? — Катя подняла бровь. — Вряд ли это у тебя выйдет.
— Я бы хотел встретиться с ней один на один.
Катя слегка поморщилась.
— Что, детка, уж не ревнуешь ли ты? Надеюсь, что в этом случае я вне подозрений?
Он улыбнулся, привлек ее к себе. Катя слегка отстранилась.
Роман сладко зевнул:
— Ох, как спать хочется!
И заснул мгновенно, как только лег. А она никак заснуть не могла. Лежала на спине и смотрела в потолок. И такая тоска сжала вдруг сердце. «Ромась, а Ромась», прошептала она и замерла – а вдруг проснется? Нет. Спит. Слава Богу... Не надо его будить.
По щеке проползла слеза. А за ней – другая. Что за блажь ей пришла в голову: прижаться к нему и спросить: «Ромасик, Ромочка, ты меняя... любишь?»
Она вдруг представила себе его оторопь. И еще раз обрадовалась, что не разбудила. Он ведь рассердился бы и начал бы спрашивать, какие основания он подал для сомнений. Ах, никаких. Но... в чем она должна не сомневаться? Вот это несомненное, есть ли оно? Ну, понимаешь, мне холодно, скверно мне. Мне выть хочется, Рома... Ну, почувствуй, ну, проснись. А? Спит. И что она хочет от него? Устал, конечно. Пусть спит. И она устала. Ну да, теперь он может прожить без нее и три часа, и тридцать три, и больше... Ей кажется сейчас, что он пил ее жадно, без передышки и – напился. Может быть, в ней и вправду ничего не осталось?
На стене и на потолке качалась тень от фоноря. Свет мягко освещал комнату, как ночник. Она вдруг приподнялась на локте и посмотрела на Романа. Он спал с чуть приоткрытым ртом, и она впервые подумала, до чего он разный, когда спит и когда лицо глядит. Точно и не его лицо вовсе. Точно оно – не одето. Господи, да он что, когда встает, то и лицо надевает?
От этой мысли стало вдруг чуть смешно. Она улыбнулась. Потом зевнула. «Ну, что я, в самом деле, пусть спит...». Неодетое лицо... Вот когда наденет лицо, тогда и поговорим. И в самом деле спать надо. Почему ей казалось, что она не сможет заснуть?
Слава Богу, сможет. Она повернулась на бок, и постепенно пришел сон.
А Роман Андреевич все-таки попал в квартиру к Ольге Алексеевне. Не та-то просто это оказалось. Почему-то она не очень хотела. Но вот он здесь. И ему здесь очень нравится.
Зашел, осмотрелся и сам удивился, до чего тут хорошо. Главное — тихо. Однокомнатная квартира в хрущевской пятиэтажке. Стены, как фанерные перегородки, а какая здесь тишина! Она прямо охватывала, как только переступишь порог комнаты.
Ни одной лишней вещи. Уютно. Дом на холме, на окраине. Вокруг нет других домов. В окне большой каштан и небо. Хоть всего третий этаж, а вид огромный.
На письменном столе стоят два портрета. Отец и мать. Роман поглядел на фотографию матери, молча подивился ее красоте и сел на тахту. И тут увидел в изголовье икону Богоматери. Удивительная икона, старинного письма, на глазок не позже ХVП-го века — определил он.
— Откуда у вас такая ценность?
— Чудом уцелела. Бабушкина.
Ему все больше нравилось здесь. И в то же время охватывала какая-то печаль. «Вот где сработала машина времени», — подумал он про себя и потом проговорил вслух.
— Что? Что? — не поняла Ольга Алексеевна.
Роман Андреевич улыбнулся какой-то очень хорошей открытой улыбкой, какой она у него, пожалуй, и не видела, и сказал:
— У нас с сыном такая игра есть. В машину времени. Раз в неделю отправляемся в машине времени в путешествие. Иногда и чаще. Нам обоим это нравится больше всего на свете. Вот сейчас у вас я ощутил такое путешествие. Но это уж не я сам, а кто-то для меня устроил.
У него был сын от первого брака. Роман ушел от первой жены, когда мальчику был год, но сына любил бесконечно, и что бы ни было в его жизни, Темка не забывался никогда. Во втором браке своих детей не было. Но дочка жены была так привязана к нему, что именно из-за нее он долго не мог решиться на разрыв. Детей он подружил.
— Знаете, нам ведь втроем очень хорошо, — сказал он Ольге Алексеевне. — Но все-таки нам с Темкой надо было и вдвоем быть. Нет, не потому, что родной, — мужчина! С Леночкой я тоже вижусь и сейчас. И это особо... А Темка — особо.
— Сколько Теме?
— Двенадцать.
Он помолчал.
— Вот вы думаете, Ольга Алексеевна, что я чту темные силы, всю эту дьявольщину....а знали бы вы, как мне нужны светлые, как я по ним тоскую! Разве я с тьмою к ребенку прихожу? Что вы...
Все в нем сейчас было естественное, простое и даже какое-то беззащитное. Ей вдруг показалось, что он к ней пришел за помощью. И даже что-то шевельнулось в сердце.
— У вас не стряслось ли чего-то, Роман Андреич?
— А вы... и это угадали? Стряслось. У меня горе, Ольга Алексеевна. У меня брат умирает. Мой старший боат, Дмитрий. Рак. Я у него провожу сейчас почти все свое время. А вот Катюша не всегда верит мне. Нет, она ничего не говорит, но я вижу.
Это была больная точка в душе Ольги – близкий человек, умирающий от рака.
— Для меня, Дима, может быть, то же, что я для своего Темки...
Что-то мелькнуло в глазу. Неужели слеза? И в такую минуту, и с этим он к ней пришел...
— Роман Андреич, дорогой, я так это понимаю...Так понимаю... Как же это Катя... Это даже странно как-то, она не может чувствовать этого.
— Если бы вы знали, как мне нужна сейчас молитва силам светлым, - сказал он очень тихо и поцеловал ей руку.
— Так что не изгоняйте меня, Ольга Алексеевна.
Она вдруг совсем смешалась.
— Знаете что, пойдемте в кухню, я вас чаем напою.
— С удовольствием. Это очень хорошо – чаю. И кухня у вас какая прелестная. Как здесь светло и спокойно! Вот куда нечистая сила не заглядывает.
Он уже пил вторую чашку чая, когда вдруг спросил:
— А неужели вы на самом деле думаете, что нечистой силы нет? Неужели вы настолько от нее свободны, что и знать не знаете о ее существовании?
— Я о ней действительно не думаю, - ответила Ольга.
— Это не моя компетенция.
— Я понимаю, конечно. Но это для вас так. Вы родились светлой. Вы под охраной. Вам повезло. О, не сомневаюсь, что вполне заслуженно всей прошлой жизнью души вашей.
Но как бы то ни было, у вас это так. Но не у всех же так.
Он снова помолчал, потом сказал после некоторой паузы:
— А вы ведь говорите, что Дьявола вообще нет, что это мы его создаем.
— Я так действительно считаю, Роман Андреевич.
— Милая моя, Ольга Алексеевна, так что же — все мировое зло мы сами создали? Во всем люди виноваты сами? А ведь зло и до людей было. Разве его мало в природе? Неужели вас никогда не ужасала эта машина для пожирания друг друга, которая и есть природа?
Ольга смотрела на него молча.
Не ужасала?.. Если бы он знал ее юность! Ее кризис, из которого она едва вышла живой, когда казалось, что все-все на свете — страдание и зло, и нельзя сделать шага, чтобы не причинить страдания.
— Ужасала, Роман Андреевич, еще как ужасала, — сказала она едва слышно.
— Ну вот, видите, я и не сомневался в этом. Слишком вы глубокая натура. Так неужели мы, мы сами в этом вино-ваты? Неужели мы это все создали?
Боже, как невероятно трудно было ему отвечать так, чтобы это были не просто слова... Как трудно...
— Тут надо поверить, — сказала она и замолчала.
— Кому поверить? Богу?
Ей захотелось сказать: «Моей душе». Но она не сказала этого, а только тихо глядела на него с нарастающей печалью.
— Богу поверить, да? — у нее нарастала печаль, а у него — горячность. — Вы это хотите сказать? Он для вас несомненность. Поймите, я это знаю и оценил вполне. Знаю, с кем говорю. Но здесь надо додумать до конца. Поверить? Во что? В Его Любовь или в Его Всемогущество? Ведь одно исключает другое. Ведь если он любит нас, то Он не всемогущ, а если всемогущ, то не любит, не любит! не любит! — вдруг почти закричал он.
Ольга вздрогнула, посмотрела на него по-прежнему с состраданием. На лбу у него выступил пот, он стер его рукой и продолжал уже нормальным голосом:
— Вот я и предполагаю, что Он не всемогущ. А коли не всемогущ, значит есть у Него соправитель. Я и стал к этому соправителю приглядываться. Это реальность. Ее надо знать.
— Рман Андреевич, так, как вы, давно люди думают, это давний выбор – между любовью и всемогуществом.
—Ну и что ж, что давно? А я не гонюсь за новостями. Я за истиной гонюсь.
— Истиной? – Ольга остановилась, на минутку закрыла глаза. – подождем об истине. Но, вы правы, Бог не всемогущ.
Та, так, это уже не ортодоксия.
— Я не гонюсь за ортодоксией. Хотя это и в пределах ортодоксии. Бог не всемогущ в этом мире. Но Он не от мира сего. И в этом все дело.
— Уловка, снова начал нервничать Роман Андреевич.
— Да, нет, не уловка. Бог всемогущ в Своем Царстве, во внутреннем, в Духе. Вот в это и надо поверить. В то, что оно, это внутреннее – прежде всего. Понять тут нельзя. А почувствовать и поверить можно. И если поверить, тогда такое откроется...
— Что же именно?
— Как же мне сказать, если...
— Если я нс верю? А вы попробуйте, вдруг услышу.
— Поймите,Бог всемогущ. Но Его всемогущество такое невидимое, как и Он Сам. Почему мы от невидимого Бога требуем видимого всемогущества?
— Невидимое всемогущество? – чуть улыбнулся Роман Андреевич. Посмотрел с легкой горчинкой. - Ну, ну, продолжайте. Невидимое всемогущество...
— Да, невидимое. Его нельзя видеть. В нем надо участвовать.
— Что? Что? – вдруг весь вскинулся Роман.
— Поймите, в нас есть незыблемая основа, стержень, костяк, если так можно уподобить. Да, стержень.Ну, вот. Если мы в это верим, если мы больше всего думаем об этом невидимом стержне, то мы почувствуем, что он остается незыблем, что бы не происходило на поверхности. Это наш внутренний человек, который цел, даже когда внешний весь изранен. Так вот, у нас выбор: верить в это всемогущество внутреннего или во всемогущество земных видимых законов. Вот... Вера во внешнее, то есть в его верховность, во всемогущество внешнего — это вера в смерть. Это противостояние жизни. Такая вера и создает Дьявола.
Он смотрел на нее очень напряженно.
— Вера в плоть — это вера в смерть? Так, да? А вера в бесплотное — это вера в жизнь? Однако, какими парадоксами вы говорите...
— Совсем не парадоксами, — вдруг сникла Ольга. — Но чтобы понять это, нужна готовность на труд и на жертву.
— Вот как?
— Да. Вера во внутренний стержень — это собирание души в единство. Это труд духовный. И жертва. Собранность требует жертвы. Нужно пожертвовать чем-то менее существенным для самого существенного. Меньшим для большего. Частным для целого.
— Позвольте, позвольте, нет, позвольте! — Роман Андреевич вдруг вскочил, как тогда за столом у Анки. — Что это значит: жертвовать меньшим для большего, частным для целого? Что это зна-чит?! — почти проскандировал он. — Это коллектив больше личности, что ли?
— Так меня понимать!.. — сжалась вдруг Ольга.
— А как изволите вас понимать? Как?! Мне братом пожертвовать надо ради чего-то неведомого и Великого? Спи, Дима, для общего блага? Как Авраам — Исаака? Да? Нож занес над сыном, раз Богу угодно. И нам так же?
Ольга вдруг онемела от этого натиска и какого-то перескока мыслей. Почему пожертвовать братом? Зачем об Аврааме?
— Я не о том, — сказала она.
— А я — о том. Для внутреннего, видите ли, пожертвовать всем внешним. Смирение. Покорность. Мы здесь ничего не можем. Все — там, на небесах. А здесь — это малость, это неважно!
Именно в тот момент, когда, казалось, вот-вот может быть переброшен мост доверия, вдруг выросла пропасть. И Ольга застыла на берегу пропасти. Она могла много сказать, но это уже не имело смысла. И она молчала.
— А брат ваш совсем плох? — вдруг тихо спросила она. — Очень мучается?
— Сейчас его лечит иммунолог. У него ремиссия. Но – не надолго это.
Роман вздохнул. Притих.
— Роман Андреевия, о брате – я понимаю. Поверьте, очень понимаю. И тут я умолкаю. Хоть у меня есть свой ответ и очень выстраданный, но он мой, и я его вам не навязываю. А тут...что ж тут рассуждать? Тут одна любовь нужна, больше ничего.
— Но вот что я хотел спросить: это что, Бог так Диму мучает? Это Он? За что?!
— Роман Андреевич, вы ведь Бога своим должником считаете. Не вы должны что-то Богу, а Он вам должен. А если не исполняет всех ваших желаний, то и не всемогущий. Раз Он долгов вам не платит, значит – банкрот. А, может, Он вам и не должен ничего? Разве вы Ему что-нибудь дали, что считаете Его своим должником?
— Что же я могу дать Ему? Не я создавал эту жизнь. Не я заводил эти порядки. Не мне отвечать за то, чего я не творил. Что я могу дать Ему? Скажите, если знаете.
— Видите ли, для вас все одинаково важно. У вас иерархии нет. Вы ничем пожертвовать для Высшего не хотите. Каждая ваша страсть или даже пристрастие вырастают до размеров Вселенной. Вот я что чувствую в вас.
— Иерархии? Это опять, что стержень важнее плоти, что ли? Я этого не понимаю. И не хочу понимать. Сердце, между прочим, тоже плоть. Да, я отказываюсь отдавать предпочтение одному перед другим. Если на то пошло, то все наши чувства божественны, как все краски, как все цветы. Все живое божественно. Все – Истина. А вы ее хотите обрезать, обузить. Свести к чему-то одному. Хотите втиснуть Истину в прокрустово ложе.
— Я не Истину хочу сузить, а путь в Истину. Если вы считаете, что уже нашли Истину и искать вам нечего, ну, тогда у вас границ нет. А если вы только еще идете, то дорога имеет направление. Чтобы держаться некоего направления, надо сузиться. «Широк, слишком широк человек. Я бы сузил.» - Это Митя Карамазов сказал. И неплохо сказал. Надо бы, чтобы человек не только мог все, что захочет, надо бы, чтобы чего-то он не мог сделать.
Роман пристально поглядел на Ольгу и вдруг спросил:
— Ну, а вы нашли Истину? Она вам известна? Что же она такое, Ольга Алексеевна?
В Ольге росла боль и тяжесть на сердце. Но она сказала спокойно:
— На это я не буду вам отвечать, Роман Андреевич. Скажу только, что без духовной иерархии нет пути к Истине. Пока для вас Гималаи равны Воробьевым горам, вам в высоту не подняться.
— Иерархии... И кому в вашей иерархии принадлежит первое место? Разумеется, Богу, единственному Владыке?
Она тяжело вздохнула:
— Богу. Да, Богу. Но ведь вы рассуждаете о Боге, как о предмете, как о ком-то, имеющем границы. Вот почему у вас может быть рядом с Богом еще кто-то. Вы не о том говорите. Вот здесь-то как раз вы и сужаете. А именно здесь узкость невозможна, Роман Андреевич.
Кому в духовной иерархии принадлежит первое место?
— Никому. Первое место всегда остается вакантным. Пустым. Как небо. И оно — внутри нас.
* * *
— Главное отличие нашей христианской культуры от Востока со всей его расплывчатостью и неопределенностью — это Лик и Слово. У нас все зиждется на форме, ограждающей Дух от хаоса. Лик, а не пустота. Слово, а не молчание.
Это говорил седой, красивый мужчина лет пятидесяти пяти или шестидесяти. ("Сколько же ему на самом деле?" — силилась вспомнить Ольга). Говорил тихо, но твердо и убежденно, с какой-то мягкой, благородной и в то же время не-пререкаемой интонацией.
Прошло несколько месяцев с того достопамятного вечера у Анки. Ольге кажется, что это было вчера, не далее. И вот снова она сидит за столом. И снова завязывается большой теоретический спор...
Голос Саши льется плавно, спокойно. Да, Саши... Александр Григорьевич Сокол, Катин отец, приехал из Ленинграда на крестины своей внучки. Это он говорил про Лик и Слово.
Хотя считалось, что приглашены были только самые близкие, гостей было не так уж мало. Тут, конечно, и Анка с Сергеем и Белка Вайс — крестная мать Олеси. Слева от Ольги сидит Алексей Николаевич Соболев, один из самых умных и интеллигентных московских священников. Он крестил девочку.
Справа – Саша. Он говорит не меньше, чем Роман. Нет, больше. Роман. Кажется, уже давно замолчал, а Сашин голос льется и льется, мягко и непререкаемо...Неужели ему никто не ответит?
— Нам необходимы берега, - продолжал между тем Александр Григорьевич. – Берега, русло, чувство иерархии – вот по чему мы истосковались!
— Наконец-то мои родители, кажется, совпали, - сказала Катя.
Ольга взрогнула, но смолчала. Говорить не хотелось. Очень не хотелось. Она как-то устала от всех слов. Откинулась на стуле. Кисти рук ее лежали на столе. И вдруг почувствовала, что кто-то дотронулся до ее руки. Бережно. Осторожно. Это был Саша.
— Боже мой, совершенно такие же руки, - сказал он.
— Как будто не прошло этих долгих лет... Волосы седые, очки, а руки все те же. Я очень любил твои руки, Оленька... Послушай этого Корша, конечно, сильно заносит. Но он все-таки мне нравится. Это у них с Катей совсем серьезно?
Ольга пожала плечами.
— А Антон по-прежнему пьет?
— Нет, совсем не пьет. Настолько, что уже не боится выпить за общим столом.
— Вот как... Ну, все-таки корш ей больше подходит.
— По мне нет человека лучше, чем Антон.
— Ах, оленька, Людмила андреевна считала, что нет человека лучшего, чем твой покорный слуга. Но дочки решают не так. Как их матери...
Саша улыбнулся всепонимающей улыбкой.
Лет тридцать тому назад, вскоре после смерти Сталина, Саша вернулся в Москву и худой, страшный появился у Оли.Да, страшный...Какой страшный! Как бесконечно, как пронзительно было его жалко! Познакомился с дочкой...Плакал скупыми и такими значительными мужскими слезами. Оля плакала вместе с ним, дольше него, - дала слезам волю. Кормила его, переодела во все новое, загодя приготовленное. Слушала его долгие рассказы. Сама рассказывала. – Все рассказывала: как жила, как дочку родила, как мать хоронила.... Казалось, встретились две души. Но нет, не совсем. Рядом были, а соединиться не смогли. Оля ясно почувствовала, что та, появившаяся четыре года назад преграда не пошатнулась, не сдвинулась с места.
Саша недоумевал. Он был уверен, что едет к жене и дочке. И был миг, когда Ольга почти уступила — волна сочувствия, великой жалости захлестнула ее, но вдруг она окаменела под его рукой. И почувствовала, что все это не в ее власти, что не может она — и все.
— Сашенька, прости меня, Сашенька, — плакала она, — ничего у нас не выйдет.
— Но почему же, Господи, почему?! Может быть, у тебя кто-то есть? Ты другого любишь?
— Нет. Никого нет. И не будет, я думаю.
— Но что же тогда мешает нам?
Как ему было объяснить? Она и самой себе до конца объяснить не могла. Она только кусала губы и плакала.
— Я не понимаю, не понимаю... — говорил он. — Я тебе бесконечно благодарен. Я выжил в лагере только благодаря твоим посылкам и всей твоей поддержке. Я не забуду этого никогда. Но я не понимаю... не понимаю...
— Саша, я могу только, когда вся, вся душа до конца.
— Ну, разумеется. Разве я не всей душой?
Кажется, чем больше они говорили, тем меньше понимали друг друга. Как ей было рассказать ему, что душа ее так продрогла там, под дождем на Крымском мосту, что, мо-жет, чтобы ее отогреть, никакого человеческого тепла не хватит? Нет, нет, она его не винит. Она отогрелась и никого ни в чем не винит. Она узнала жар, который прокалил ее насквозь, переродил... Она уже не та девочка, которую он любил и не любил в одно и то же время. Она другой человек. А ему и той девочки было много. Ему бы частицы хватило. «Саша, или ты забыл? Ведь что-то во мне есть лишнее для тебя. Ну, а куда же мне деть это? Вспомни, Сашенька, как тебе со мной было трудно. Ты мне столько дал тогда! Я все помню, все знаю, но...».
Да, он много дал ей. Они как будто вместе учились понимать, видеть и слышать. Вместе прочли, прожили Достоевского, и Евангелие (уже потом, после Достоевского) прочли вместе.
Нельзя сказать, что тогда она все понимала. Нет... Она только робко чувствовала, что любит этот неведомый еще мир и надеется, что когда-нибудь в нем освоится. Она не знала еще, каким чувством наполняются те или иные слова, не видела живых глаз, живою лика. Она только предчувствовала, предугадывала. И почему-то верила, что Саша знает гораздо больше, видит гораздо яснее.
Как она полагалась на него! Как доверялась! Абсолютно И вдруг оказалось, что на него нельзя положиться. Что же это происходило? Земля начала качаться под ногами у
Оли.
Но был ли Саша тут виноват? Кто сказал, что он должен был схватить и удержать сумасшедшую девчонку, которая от полноты доверия взлетает в воздух и шагает по воде?... Да... у нее было такое чувство, что она прыгнула из открытого окна навстречу ему, в его руки, а он - отпрянул, рук не раскрыл. Что ж делать? Он только и мог, что отпрянуть. Да ведь это инстинкт, - когда тебя сбивают с ног, отпрянуть. Она не хотела сбивать его с ног. Не хотела, а получалось так. Оля его не винила, но и сама не могла иначе. Она вся раскрылась и могла бы действительно погибнуть, если бы не чудо на Сариклене...
Но чудо случилось. И она не погибла. Удержалась в воздухе. Не утонула в воде. Не сгорела в огне. С душой произошло именно это. Душа ощутила свою вечность.
Ольга узнала, что мир создан Чудом и Чудом держится. И каждый миг происходит Чудо. И она знала это Чудо в лицо.
И теперь ей не нужно было думать и гадать, что означает то или иное слово Евангелия или другой священной книги. Она узнавала мгновенно всем сердцем — то!
Это была явность целого моря, обступившего тебя, явность Ветра, все опрокидывающего и несущего новую жизнь. — Вот оно! Пусть кто хочет спорит, но я-то знаю!
А Саша... Бедный, милый Саша, ничего он не знал, он только слышал, он только верил, и даже, может быть, только хотел верить. И чем больше было в нем неуверенности внутренней, тем четче и определеннее становилась его внешняя вера, по сути — только желание веры, только тяготение к вере... И тяготению этому не хватало сил.
Если бы была та открытость сердца, та неутолимость жажды, если бы... Тогда, может быть, все по-другому сложилось бы. Но жажда его утолялась довольно скоро. Прекрасные книги, прекрасные, четкие, уже сложенные кем-то формулы - этого было вполне достаточно. Ничего другого было не нужно.
Он был убежден, что существует Бог. Но убеждение - это было одно, а Душа - другое. Душа... «Ну, конечно, конечно, я все знаю, все понимаю», — мягко говорил он И — ничего не понимал в этой огромной, хаотичной, неприкаянной Олиной душе, которая неизвестно, где начинается и неизвестно, где кончится, которая не влезает ни в какие рамки и дрожит от любви и боли и вдруг обдает таким светом и жаром, что вынести этого невозможно. Да, невозможно. Он боялся этого. Не нужно этого. Это - бездна. Ее обходить надо. Это был его инстинкт.
И вот он худой, серый, - лагерник, отсидевший почти четыре года, и все тот же... Ведь он не может, никак не может и не хочет взглянуть Оле в глаза. Да ведь ему по-прежнему слишком много того, что там, в тех глазах, есть. Частицы довольно, а остального - не надо. А куда же девать это остальное?
— Саша, Сашенька, ты мне брат. Я все тебе могу отдать. И если б можно было за тебя в лагерь пойти, пошла бы Это правда, Саша. Но так... совсем... нет, не могу. Я думаю, я даже уверена, что никогда замуж не выйду.
— Что, обет, что ли, дала?
— Зачем обет? Я вообще не признаю обетов. Что всему сердцу нужно, то и обет мой.
— Значит, я всему сердцу не нужен?
— Ты утешишься, Саша. Прости меня, Саша. Ты будешь счастлив. А я... Я буду счастлива иначе... Надо же кому-нибудь быть счастливым иначе. Я не в замужестве буду счастлива.
— А почему надо быть счастливой иначе? Чем плохо в замужестве?
— Как тебе сказать... Мне кажется, и в замужестве понастоящему будет счастлива только та душа, которая прежде научилась быть счастливой иначе. Я не монахиня.. Но мне кажется, только в этом и есть смысл монашества.
Саша вскоре очень подружился с Катей. Поселился он у своего реабилитированного дяди. Часто приходил к дочке. На Олю сперва сильно обиделся, но потом отошел, стал мягок, по своему нежен. Впрочем, все это длилось недолго. Он жннился на ленинградке и переехал в Ленинград. Стал там читать лекции, издал книгу, еще книгу, стал очень знаменит. И стал счастлив. А Катя продолжала дружить с отцом, переписываться, часто ездила в Ленинград. И однажды, уже взрослой студенткой, как-то, поссорившись с матерью, сказала: «По-моему, отцу в лагере было легче, чем с тобой». Как будто хлеснула мать наотмашь изо всей силы. Оле захотелось тогда закричать, но она смолчала.
Вот и теперь она молчит и молчит.
Уже пили за олесину крестную мать. И опять что-то говорил Роман, а Саша как-то отечески спорил с ним, в то же время исподволь им любуясь. Суть спора все более ускользала от Ольги, все меньше ее интересовала. Она ответила невпопад, когда к ней обратились, а потом, взглянув на явно усталую виновницу торжества, извинилась и сказала, что пойдет укладывать Олесю.
Олеся долго не могла заснуть, держалась за бабушкину руку, просила сказку...
— Есть такая страна Небывалия, - начала Ольга и вдруг замолчала.
— А какая это страна, бабушка?
— Это такая страна, где исполняется все, что нам нужно.
— Все, все, что хочется?
— Нет, доченька. Не что хочется, а что нужно. Это большая разница.
— Это лучше, да?
— Да, моя радость... Это гораздо лучше.
— А что мне нужно, бабушка? Что мне хочется – я знаю. А что нужно? Это я не понимаю.
— Многие люди этого не понимают. Когда начнут понимать, тогда и будут искать страну Небывалию.
— А где она, эта страна?
— Там где нас нет.
— Значит, я никогда не смогу туда попасть?
— Нет, сможешь. Вот когда ты станешь незаметна сама себе, вот тогда ты и попадешь в страну Небывалию.
— Незаметна сама себе?
Как расширились ее глазки! «Радость ты моя...». И вдруг она явно что-то вспомнила или что-то поняла и сказала:
— Это так бывает.
— Ну вот, видишь. И у меня бывает. Значит, мы с тобой сможем попасть в страну Небывалию.
— А ты расскажи про нее, бабушка.
— В этой стране человек как взглянет на другого человека, так сразу все, все поймет. И никаких слов не надо. Одна радость.
И никто никого никогда не обидит. Потому что все, что чувствует другой, ты сам чувствуешь. Если случайно ударишь другого, то больно-то тебе самому. Как будто у всех одно тело. На всех — одно, как небо у нас. И люди там не отнимают место друг у друга. Там не бывает, как у нас — если много людей, так тесно. Ничего подобного. Там — чем больше людей, тем больше простора. Каждый человек вносит с собой простор. Войдет человек в дом, и дом раздвинется. Еще человек войдет — дом еще больше. А если совсем много народу соберется, то это уже целый дворец или целый Храм.
— Храм — это церковь?
— Ну да, церковь.
— Церковь — большая. Только ведь там бывает тесно...
— Это у нас так. А в Небывалии не так. Там не бывает тесноты и всем-всем хватает места.
— Бабушка...
— Подожди, ласточка, одну минуту, я дослушаю песню... — Из другой комнаты доносился в детскую голос Галича:
А ей мама во всем потакала,
Красной Шапочкой звала, пташкой вольной...
Песня отзвучала и стал слышен громкий голос Романа: «Эту песню покойный Арский считал самой страшной изо всего, что знал».
Что-то в ответ говорила Белка. Но ее тихий тонкий голос не пробивался через стену. И вот опять — Роман:
— Да, да, Белла Наумовна, такой лаконизм, вмещающий всю жизнь. Сначала судьба, как судьба. Страшно, но как у всех. Как у очень многих. Смерть матери, смерть любимого. Потом – предательство. Сперва предательство чужого, а потом своего родного ребенка. Это уже не как у всех...
— Ты что плачешь, бабушка?
— Ничего, моя радость, это я так. От старой песни...
А в соседней комнате уже опять крутилась магнитофонная пленка. И тот же Галич своим хриплым будничным голосом говорил : «Здравствуй, Бог», а Бог так же просто отвечал: «Здравствуй, Бах».
Ольга не утирала слез, в темноте они текли и текли. А эта глазастенькая разглядела или так почувствовала...
— Бабушка, а правда это, в Небывалии так говорят: «Здравствуй, Бог», и Бог отвечает: «Здравствуй, кто-нибудь». Да?
— Да, моя крошка. Это именно так и есть.
— Бабушка, а расскажи мне про Бога.
— Про Бога трудно трудно рассказать...
— Мама говорит, что он очень справедливвый, но строгий. И что он за все нехорошее наказывает, а за хорошее награждает.
— Так прямо наказывает и награждает?.. По-моему, Бог прежде всего дает всем, всем, - и хорошим и плохим, - весь простор. Вот ты думала когда-нибудь, откуда это появилась целая земля и целое небо? Ты только родилась, ты еще ни хорошего, ни плохого ничего не сделала, а тебе уже вся земля и все небо приготовлены. И все деревья, и цветы. И яблони и груши. И все, все, все. А от тебя ждут только одного: чтобы ты простора ни у кого не отняла, а наоборот, - прибавила бы простору.
— А... как это?
— О, моя ласточка, этому надо всю жизнь учиться... Для этого и надо попасть в Небывалию. И мы с тобой попадем туда, попадем. А сейчас, спи, моя крошка, спи. И пусть тебе приснится страна Небывалия, где все всех любят, как я тебя.
— И как я тебя, - сказала Олеся уже засыпая и все еще не выпуская бабушкину руку.
Кажется, Ольга сама задремала с Олесей. Не то что задремала, а просто была в каком-то забытьи. Ее вывел из него шепот Анки: «Ольга Алексеевна, ну что ж вы не идете? Ведь без вас все не так».
— Иду, иду, — зашептала в ответ Ольга. — Только что не так? Я ведь сидела и молчала.
— Все равно без вас все не так. А сейчас стихи читают. Я не могу, чтобы без вас читали стихи. Я им так и сказала, что без вас читать нельзя, потому что никто не читает так, как вы.
Она, действительно, так и сказала, перебив на полуфразе Александра Григорьевича. Он не привык, чтобы его перебивали. Сначала осекся, не мог скрыть недовольства, но быстро взял себя в руки, улыбнулся и сказал вслед выходившей из комнаты Анке:
— Иметь таких поклонниц — это, конечно, счастье, но...
— Но, конечно, вкусы у всех могут быть разные. И отец имеет право не разделять вкусов Анки, да и вообще перебивать не обязательно, — сказала Катя. — Но Анка есть Анка. Ей здесь все прощают. И ты прости, папа.
— Ну что за вопрос. Она такая милая и непосредственная...
Перебитый разговор как-то не налаживался. Наконец, в комнату вернулась Анка с Ольгой. Саша очень обрадовался:
— Оленька, у тебя такие горячие поклонницы! А я, правда, давно не слышал, как ты читаешь стихи. Почитай нам.
— Я не могу так сразу, — улыбнулась Ольга, усаживаясь на диване. — Почитайте вы, я послушаю, а потом, может, и включусь.
Наступило молчание. Его прервал Роман. Густой, затаенный голос его набирал глубину и силу. Он читал Цветаеву. Кусок из «Крысолова». Увод детей. Прекрасно читал. С таким огромным напряжением, что оно повисло в воздухе. Нужна была разрядка. И вот полился мягкий голос Саши:
Сестры — тяжесть с нежностью, одинаковы ваши
приметы.
Медуницы и осы тяжелую розу сосут сосут.
Человек умирает. Песок остывает согретый,;
И вчерашнее солнце на черных носилках несут.
Ах, тяжелые соты и нежные сети!
Ольга очень любила эти стихи. Боже, как давно ей читал их Саша! Тогда этих стихов еще никто-никто не знал. Это было в другом мире – в юности. Горло сдавило...
Но вот читает Анка. Опять Цветаева. Ах, ты моя умница, как читает!
И вдруг – почти детский, тоненький Белкин голос. Она - своего любимого позднего Пастернака.
Лист смородины груб и матерчат...
Ей нужна эта удивительная простота. Совсем безо всякого пафоса; то, в чем чувствуешь себя совершенно естественным, как чай пьешь или купаешь ребенка. И вдруг – что-то сверкнет, что-то такое проглянет, что осветит и освятит все. Вот это и есть Белочкина стихия. Она прочла одно,начала другое:
Я знаю, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой...
Стало вдруг удивительно хорошо. И тихо, точно вправду они собрались на проводы кого-то дорогого до боли. И показалось, что вот сейчас все всем откроется и все, все услышится.
И тогда Ольга стала читать:
Все нежней, розовей, голубей,
Все прозрачней заречные дали...
Утешение наших скорбей,
Красота неизбывной печали.
Загораются капельки звезд,
Ледяная кайма заблестела...
Умирание - медленный рост,
Вырастанье души из предела.
И ты смотришь на берег другой.
Бесконечной тоскою объятый,
Точно кто-то, как жизнь дорогой,
От тебя уплывает куда-то.
Удержать бы... Склониться в мольбе.
Но... лишь отблески ветка качает..
Он уже не ответит тебе
Он себе самому отвечает.
В нем уже не найдешь ничего
От метаний и мук человека —
Тихо смотрит в себя самого.
Как вечернее зарево в реку.
Чей-то дух превратился в простор.
Перешел через нашу границу.
С ним уже не вступить в разговор —
Можно только ему причаститься...
— Что это за стихи? Чьи? — спросил Саша.
У него были удивленные, слегка растерянные глаза и складка на лбу, похожая на Катину, только помягче. Непонятно было — то ли он что-то отталкивает от себя, то ли это что-то отталкивает его и он как бы хочет удержаться на месте.
— Это Ефрем Аданов... Он никогда не печатался. Но в Москве его многие знают.
— Это что, твой любимый поэт?
— Да, мой любимый.
Саша пожал плечами: — Не знаю... не знаю... Впрочем, по одному стихотворению трудно судить.
— И не надо судить, — почти про себя сказала Ольга.
— Так накоротке со смертью, — продолжал Саша. — Это что-то неестественное и по-моему здесь что-то не то. Не хватает страха и трепета.
— Вот как. Не хватает? — Ольга вдруг быстро взглянула на него с внезапно нахлынувшей болью и опустила голову.
— В этом стихотворении совсем нет дистанции между нами и запредельностью.
— Дистанции?..
У Ольги в лице появилась какая-то беспомощность, беззащитность. Она стала переводить взгляд с Саши на Катю,потом вдруг остановилась на Романе. Он 6ыл бледен и как-то удивительно тих.
В глазах у него стояли слезы.
— Прочитайте еще, Ольга алексеевна, - вдруг попросил он. – Ведь это прекрасные, прекрасные стихи!
— Вот как, оказывается... – Ольга грустно улыбнулась. Помолчала, потом стала читать:
Нарастанье, обступанье тиши.
Нас с тобою только сосны слышат.
Прямо в небо, прямо в сердце вниди,
Нас с тобою только звезды видят,
Наклонившиеся к изголовью...
И остались мы втроем с Любовью.
Для того лишь и умолкли звуки,
Чтоб Она могла раскинуть руки.
Для того лишь мир и стал всецелым,
Чтоб она могла расправить тело,
Каждый миг ушедший воскрешая...
Боже правый, до чего - большая!
Боже святый, до чего огромна.
Кто сказал, что Ей довольно комнат?
Кто задумал поместить под крышу
Ту которая созвездий выше?
Кто осмелился назвать мгновенной
Ту, которая подстать Вселенной?..
Все молчали. Александр Григорьевич сидел с опущенной головой и вдруг быстро, точно исподлобья, взглянул на Олю и снова опустил голову.
— Это тот же Аданов? – спросил он.
— Да. Тот же, - как-то отрешенно ответила она. – Тот же самый.
Александр Григорьевич встал и начал ходить по комнате.
— Да, да... Все это, конечно, очень красиво, необычайно романтично. Но я уже говорил: я за пределы и берега. И за крышу... Ах, мы уже видели эти ветры, срывающие крышу. Да, поместить под крышу! Вот именно – под крышу. Крыша и стены. Это нужно. Вовсе не надо сносить крышу и стены. Добро должно расти под старой крышей и в старых стенах.
И, кажется, Оля, еще вчера ты мне именно это и говорила.... по одному поводу.
Ольга действительно говорила почти дословно эту последнюю фразу, но, Господи, до чего же у слов разное значение! И вот сейчас Роман в восторге от ее любимого поэта, а Саша отталкивает его, отталкивается от него, но... не все ли равно?.. Оба они от него равно далеки. И зачем, зачем только она читала? А по сути, может быть, сейчас облекалось в слова то самое, что произошло тридцать пять лет назад?.. Ольга вздрогнула, сжалась и на мгновение почувствовала себя той девочкой, для которой все крыши и стены, оказывается, были малы. Вот и дрогла и мокла на всех ветрах и под всеми дождями. И что было Саше с ней делать? «И остались мы втроем... с Любовью». Нет, мы не втроем, мы вдвоем оставались.. А Третьего... того великого третьего... как он Его пугался!.. Ах, Сашенька...
— Как твоя книга, Саша? — спросила она вслух. Саша отвечал сперва нехотя, все еще думая про стихи, но потом оживился, стал рассказывать, входить в детали. Он написал книгу об Андрее Белом. Она должна была выйти вот-вот. Но Саше столько пришлось претерпеть! Все эти споры с редакторами, вся издательская волокита. А Ольга представила себе вдруг самого Андрея Белого. Будто увидела вот такого, какой он у Цветаевой в «Пленном духе»; представила, что он вошел и сел здесь напротив Саши.
«Сашенька, что бы ты с ним делал?» — подумала она; и сразу же ей стало как-то не по себе и жалко Сашу. Может, она к нему несправедлива? Ведь она не читала еще книги. Он же талантлив...
А Саша между тем уже говорил о Белке. Жалел ее. «Во что она превратилась, Оленька!»
— А во что она превратилась? Постарела? Не больше, чем мы все.
— Не знаю, не знаю. Я преклоняюсь перед ее христианским подвигом, но...
— Ах, никакого подвига нет, — вдруг оборвала его Оля. — При чем тут подвиг, когда любовь? Тут просто — «не могу иначе». И все.
Она не могла вынести, когда к Белке снисходили, жалели свысока, со стороны.
— Никакого, никакого подвига, но все наши подвиги перед ней — ничто, нуль! И она здесь самая молодая, а не старая. И лицо такое же прекрасное, как было.
— Откуда такая горячность? Что ты, Оля? Разве я ее обидел?
Ольга ничего не ответила. Она видела перед собой одну картину, которая порой становилась неотвязной, и с которой она не знала, что делать. Это было в теплый осенний день. Она приехала к Белле в середине дня, не выходного, будничного. Никого вокруг не было. Не было видно Маши, не лаяли собаки. Дружок молча подошел к ней, положил голову на ру¬ку и также молча проводил в дом. Открытый. Она вошла и стала звать Беллу. Никакого ответа.
Прошла из сеней в кухню, из кухни в коридор, из коридора в комнату, через нее — в другую. Шла и громко звала: «Беллочка! Беллочка!» — Так и подошла к самой последней комнате и увидела Белку. Она сидела и смотрела в окно, ничего не слыша, в таком глубоком оцепенении, что Оле стало страшно. Она сама застыла на пороге. Оказалось потом, что приехал Митя, взял Машу и повел гулять. Перед этим не приезжал месяц, а сейчас приехал на целый день, и Белла осталась одна среди всех своей горы не сделанных, не начатых дел, вообще среди всех своих го
Обсуждения Озеро Сариклен