Нижний край диска был ещё отрезан чёрной кромкой далекого леса, а кожа лица уже начала ощущать тепло разгорающегося солнца.
Ночная прохлада медленно уходила в тень деревьев, в их шумящие кроны, приютившие проснувшихся птиц, в сочные стебли высокой травы второй половины лета, в росу сонных и уже открывшихся цветов.
В этот ранний час, благодаря высокому туману, заметно тающему от минуты к минуте, лесной массив, простирающийся, сколько хватало глаз на восток от холма, был похож на ковёр, набранный из разбегающихся вправо и влево волнистых полос всевозможных оттенков.
Между этими волнами, в действительности были либо овраги, либо заброшенные поля, какую-то часть леса освещало солнце, на другую падали последние отблески ушедшей на запад зари, где-то обосновались высокие сосны, а где-то тёмные ели.
Особенно привлекала светлая полоса, разделяющая массив от края до края.
Она чем-то напоминала полоску масла, обильно намазанного между двумя ломтями ржаного хлеба.
Левее от зашедшего солнца, там, где эта полоса заметно расширялась, было отчетливо видно небольшое тёмное пятно.
В этом месте молодые, с руку толщиной, березки обступили рощу могучих дубов, столь древних, что они помнили, как недалеко отсюда, на ныне заросшей дороге дружинники князя Мстислава Удалого, напав из засады, убили восемь татар передового отряда мурзы Бейгича. Последний из убитых тогда разведчиков мурзы, видя, что остался один, поворотил коня и попытался спастись, но к его несчастью, конь попал ногой в барсучью нору, и всадник оказался на земле. Он упал спиной на большой плоский камень, принесённый на это место в незапамятные времена ледником. Резко осадивший коня молодой дружинник с такой силой нанёс удар, что меч, пробив тело, и встретив на пути непреодолимую преграду, сломался, оставив на камне глубокий шрам.
***
Серов оторвал широкий пласт мха с большого плоского камня.
Поверхность была совсем гладкая, ровная, если не считать длинной выбоины:
- Вот и надгробная плита нашлась, - сказал он задумчиво.
- Персонально твоя, сержант, - красноармеец с тёмным, словно закопченным лицом, смотрел, широко улыбаясь и щуря глаза, как после съеденного лимона, - чего такой хмурый, сержант? Вроде день два и к своим выйдем.
- Да значок свой, «Ворошиловский стрелок», пока бегали от самолётов, где-то посеял. Вон только дырка на гимнастёрке осталась, аж с мясом вырвался значок мой любимый, - Серову вдруг захотелось чайку с лимончиком, и даже слюна появилась, - ты чего так оскалился, Красюк, лимон, что ли, умял втихаря?
- Нашёл о чём тужить, значок. Тут от дивизии пять человек осталось, а он про значок, - Красюк родился на глухом украинском хуторе недалеко от Саурн-могилы, и лимона до призыва в армию не едал, и даже ни разу не видал. Однако это слово вызывало у него стойкий образ пузатого начальника волостного отдела ОГПУ, которого он видел в двадцать шестом году недалеко от своего дома. У этого чекиста тогда сломалась бричка по пути на какую-то важную встречу. Бричка была старая, выпуска ещё конца прошлого века, но она приглянулась борцу с контрреволюцией и кулачеством своими роскошными формами и лаковыми крыльями. Ломалась бричка довольно часто, судя по некоторым истерическим фразам, которые перемежали грязную ругань, сыпавшуюся на двух суетливых людей в кожаных пиджаках. В этих, на редкость запутанных выражениях, красный от жары председатель несколько раз употребил слово “лимон”. Маленький Красюк стоял и с любопытством смотрел, как один из чекистов рукоятью нагана забивал что-то, оттопырив синий и опухший, видимо, только что отбитый указательный палец, а другой грозил расстрелом двум селянам, если те не приведут немедленно кузнеца. Пока мальчишка стоял, открыв рот, и наблюдая за этими неловкими ударами, метавшийся рядом в ярости толстяк отвесил ему хорошую затрещину, и предложил в нецензурной форме в короткий срок убраться по своим делам. Таким запоминающимся способом лимон и вошёл в жизнь Красюка.
- Лимон не лимон, а ты точно ворона – всё каркаешь, шестой день идём, и шестой день ты всё каркаешь. Вчера только вот брякнул про чистое небо, и на тебе, через час уже мылились в галопе. Троих потеряли.
- Сами виноваты. Глаза и уши вам, людям, на что матерью даны? Если я задумаюсь, загляжусь на краю обрыва на птичку, вы что же, все туда пойдёте валиться, или посмотрите, куда ногу ставить? - зло сказал Серов, - я сержант-то всего две недели.
Красюк отвернулся от солнечного света и перестал щуриться. Его лицо приняло жёсткое, угрюмое выражение. Возразить на слова Серова было нечего, действительно, на бога надейся, а сам не плошай. Вчера, когда за несколько метров до опушки леса Серов разодрал о сучок засохшей ели левое ухо галифе, и присел наскоро прихватить ниткой лохмотья, семеро его товарищей по окружению, измученные, в мокрых от пота гимнастерках, гурьбой высыпали на открытое пространство. Они побрели напрямую через болотце к видневшимся впереди за высоким кустарником верхушкам телеграфных столбов, обходя засевшие в болоте и брошенные экипажами советские лёгкие танки БТ-26. Судя по всему, это была дорога на Рамушево, где, возможно, были свои, еда, баня и денежное пособие.
Привычка на войне явление серьёзное. Например, привычка к недалёкой стрельбе может привести к тому, что спокойно идущий на оправку за ближайшее дерево солдат, вдруг замечает по отлетающей от дерева коре, что стреляют-то именно по нему, и только после этого начинает пригибаться, приседать и прятаться. А если снайпер, или просто хороший стрелок учтёт ветер, направление и скорость движения, дистанцию, и его с первого выстрела достанет? Есть и другие привычки, полезные, такие, как, например, привычка смотреть под ноги на предмет невзначай торчащих усиков противопехоток или растяжек, что дает больше шансов привыкшему прожить лишнюю неделю, чем тому, кто в это время сосредоточенно ковыряет в носу, вспоминая мотив какой-нибудь песенки про ромашки и лютики. Но в тот раз привычка была именно врагом солдата. Все настолько привыкли к постоянному гулу в небе, к бесконечному потоку чужих самолетов в нём, что на жужжание пары далёких точек никто уже и не обратил внимания. Было как-то всё равно, гудят себе и гудят. Гораздо больше внимание окруженцев привлекал шум двигателей с невидимой за кустами дороги. Но этим точкам оказалось не всё равно, бредёт там кто-то по безымянному русскому болотцу, или не бредёт.
Пара истребителей Messerschmitt Bf.109Е прикрывала идущую колонну не столько от сгоревших два месяца назад на своих же аэродромах русских самолётов, сколько для порядка, установленного верховным командованием вермахта. Молодые немецкие лётчики уже час мотались над растянувшейся на тридцать километров по узкой дороге колонной танковой дивизии. Русских самолётов не было видно с самого утра, и в третьем вылете пилоты начали скучать.
От невыразимой скуки этого дежурства, они успели уже покувыркаться, пострелять по водокачке у деревни Просенка, и теперь мчались один за другим над пылящей танковой колонной, качая крыльями, передний влево, задний вправо, передний вправо, задний влево. Развлекались. В этот момент, летевший впереди лётчик, заметил белую нательную рубаху ныне покойного Гонзюка, и обратил на эту странную белую точку внимание своего ведомого. Дальше всё происходило в считанные секунды. Когда сержант Серов вышел из ельника, то до ничего не подозревающей группы его товарищей было метров сто или сто десять. Столько же им оставалось пройти и до полосы придорожного кустарника.
Заметив быстро увеличивающиеся в размерах точки, сержант уже набрал воздух в легкие, чтобы вернуть к реальности тупо бредущие фигуры своих сотоварищей, но Красюк его опередил. Он вдруг вскинул голову, истошно заорал:
- Воздух! - и кинулся бежать впёред, к кустарнику у дороги. Один из красноармейцев, тот, с огненно-рыжими волосами, у которого и фамилия-то была Рыжин, последовал за ним, а остальные пятеро, в том числе и Гонзюк в своей рубахе-мишени, бросились бежать обратно к ельнику.
Немцы оказались не новичками в охоте за бегущими людьми с помощью боевых самолётов, эксперты, ничего не скажешь. Первые две очереди из их пулемётов легли как раз вдоль линии деревьев, как бы отсекая бежавших от леса. Передний Messerschmitt затем взмыл свечой вверх, и стал делать петлю как раз над кинувшимися врассыпную фигурками, а второй начал разворачиваться по горизонтальному радиусу, имея в его центре небольшую, ничем неприметную кочку, через которую в этот момент перепрыгивал один из красноармейцев.
Тот лётчик, который выполнял петлю, пижоня, нажал гашетку уже в верхней точке дуги, и только на секунду отпустив палец в тот момент, когда перекрестие прицела проходило через дорогу, вывел машину на болотце с уже работающими пулемётами. Было отлично видно, как фонтанчики брызг из кусочков травы догнали бегущего одного из солдат, по фамилии Сысоев, бегущего левее всех. Он вдруг повернулся на бегу, хлыстообразно вскинул голову, левая рука неестественно перегнулась в предплечье, и из его шинели безжалостный невидимый хлыст выбил пыль, как из ковра. Сысоев выронил автомат, упал на бок, и начал конвульсивно поджимать к груди колени. Гонзюк в своей белой рубахе, которой он так гордился, погиб, уже вбежав в лес. Еловая хвоя, конечно, не смогла удержать тяжелые, горячие куски убийственного металла. Он упал лицом в муравейник, и муравьи, привычные ко всему в своей маленькой жизни, сразу начали деловито исследовать огромную добычу. В этот момент со стороны дороги тоже началась стрельба. На головы тяжело дышавшим людям посыпалась хвоя и срубленные пулями сучья. Очереди были длинные, автоматные и пулемётные – стреляли явно наугад, ориентируясь по тому, куда пикировали и стреляли истребители. Но это дело не меняло, оставаться на этом месте было невозможно, любители пострелять могли подойти ближе, устроить прочесывание, или расстрелять ельник из миномётов.
Перед тем как отдать ненужную никому команду о продолжении отхода, сержант заметил, что Красюк и Рыжин, добежав невредимыми до кустов, повернули почему-то вправо, судя по закачавшимся верхушкам.
- За мной!- крикнул тогда Серов и схватил побледневшего Лисовского за ремень винтовки. Он увлёк его за собой, постепенно удаляясь от опушки вглубь чащи.
Через минуту он на бегу обернулся. Из начавших движение вслед за ним, все были целы, хотя и жестоко исцарапаны. Так они пробежали ещё минут десять, сжав зубы, поминутно цепляясь винтовками за ветки и гремя котелками. Потом они перешли на быстрый шаг, потом, немного погодя, на медленный. Потом побрели, как измученные работой крестьянские кони. Силы улетучивались довольно быстро. В мышцах появилась боль, вызванная утомлением последних дней, усилилось уныние, усиленное таким жестоким поворотом событий. Они остановились отдышаться только тогда, когда оставили трупы Гонзюка и Сысоева с упражняющимися над ними самолётами далеко позади. Серов и пожилой красноармеец, которого все звали Твёрдый, видимо от фамилии Твердохлебов, повалились на траву, а Лисовский сбросил с себя шинель, обхватив ствол засохшей берёзы, начал медленно сползать вниз. Четвёртый солдат снял сапог, и озабоченно начал ощупывать набухшую не то мозоль, не то рану. Вдруг Лисовский вскочил, и остервенело, передергивая затвор, принялся палить в сторону дороги:
- Братцы, это погоня, их надо остановить, отпугнуть!
В ответ с той стороны послышалась ругань, и треск ломаемых ветвей. Судя по фигурирующему в монологе “лимону”, им похабной ругани, это был Красюк.
Лисовский престал стрелять и бросил винтовку под ноги. Затем он прислонился к березё спиной, закрыл лицо. Руки и плечи его затряслись. Вся фигура его при этом излучала страх и отчаянье.
Среди ветвей показался Красюк, он был один. Куда подевался Рыжин, толком объяснить он не мог. Рыжин сначала бежал рядом, потом слегка отстал, а когда Красюк спустя минуту обернулся, его уже не было. И ни крика, ни стона. С дороги, как выразился Красюк, так “шмаляли”, что искать безмолвного Рыжина в кустарнике было полным безумием. Как бы оправдываясь, Красюк продемонстрировал вялым взглядам слушателей разбитый в щепы приклад своей винтовки.
- Теперь это не винтарь, теперь этой палкой можно дверь в сортир подпирать, - хрипло сказал тогда Твёрдый и неестественно засмеялся.
Красюк швырнул обрубок в сторону. Серов с досадой плюнул, и стал брезгливо отлеплять от лица хлопья паутины, на редкость регулярно и аккуратно натянутые в этом лесу трудолюбивыми пауками почти между каждым деревом.
Тем временем стрельба стихла. Со стороны дороги послышались взрёвывания моторов маневрирующих грузовиков и танков, а вой истребителей сменился на постепенно удаляющийся гулкий рёв.
В это время в километре от тяжело дышавших в чаще людей, на рубахе Гонзюка продолжало медленно расплываться бурое пятно крови.
Сейчас же Красюк продолжал тупо смотреть на диковинную продолговатую отметину посреди камня:
- Глупо потеряли троих, всё равно как крынку молока нечаянно со стола смахнули, - сказал он, наконец, и достал из кармана кисет. Вынув оттуда сложенную вчетверо немецкую листовку с обращением «Бей жида политрука, морда просит кирпича!» и оторвал от неё кусочек. Затем он согнул кусок листовки на пальце, опять посмотрел на углубление на камне, вздохнул, вложил в углубление бумажную полоску, и стал небольшими щепотками сыпать туда табак. Покончив с этой ювелирной процедурой, он пробурчал себе под нос:
- Пусть сушится теперь тут.
Потом он потянулся за сидором, развязал его, покопавшись внутри, вынул тряпицу, в которую обычно заворачивал сухари. Всё это он проделал, не глядя на Серова, видимо не желая выдать своего возмущения, вызванного вспоминанием о вчерашнем случае у дороги. Взглянув всё же на сержанта, впрочем, не интересовавшегося его внутренними переживаниями, Красюк пнул в стёртую подметку ботинка громко рыдающего Лисовского и крикнул тихо и зло:
- Рота подъём! Солнце стало высоко, роте топать далеко!
Лисовский моментально вскочил, ошалело вращая красными глазами, явно не понимая, где он находится. Крик «рота, подъём» давал эффект не хуже, чем выстрел над ухом. После этого почти комичного действия, даже не обозначив улыбку, Красюк принялся обстоятельно пережёвывать свой последний сухарь, бережливо подхватывая у подбородка сыплющиеся крошки.
***
Небо, бывшее вчера днём насыщенно синим, теперь куда-то провалилось, оставив вместо себя тонкую голубую пленку, стыдливо прикрытую кое-где куцыми белесыми облаками.
Солнце поднялось уже довольно высоко – начиналась жара, липкая и немилосердная, какая бывает только перед сильнейшей грозой .
Майский жук почувствовал, что его панцирь начал греться. Он и впрямь сидел на солнечном пятачке. Совсем недавно, когда он просыпался и выползал на тепло из-под прошлогодней листвы, это солнечное тепло было так желанно, и означало жизнь и еду, но сейчас с ним нужно уже было быть поосторожнее. Не переставая двигать челюстями, в которых постепенно исчезал изрядный кусок листа, жук начал пятиться назад, стремясь укрыться в тени верхних листьев. Пока он совершал этот манёвр, налетел ветерок, и медленный отход жука превратился в беспорядочное падение. Зацепки лап проскользили по влажной ткани листа и не смогли удержать грузное тело. Пришлось выплюнуть недоеденный кусок и, открыв панцирь, включить в работу крылья. Затем жуку пришлось пребольно удариться о сучок и проскрестись брюшком о кору. Тяжело выруливая на сильном ветру, жук немного покружил вокруг оставленного куста, потом что-то решил про себя и полетел вдоль линии зарослей. Из-за них слышались непонятные звуки. Усы-метёлочки насекомого отчётливо ощущали колебания воздуха, наполненный с самого утра, противными чужеродными запахами. Здесь, у этих зарослей, в последнее время часто слышались такие звуки, и почти всегда появлялся этот отвратительный, совсем не лесной запах. Нельзя сказать, что жук был как-то по особенному привередлив по части запахов. Жизнь в почве и на почве, где в огромном количестве живут и умирают тысячи твоих маленьких и больших собратьев, приучила его к невозмутимости и отсутствию брезгливости. Он всю свою жизнь провёл не то, что на кладбище, а в кладбище из миллионов ранее умерших насекомых, птиц, и всей той микроскопической жизни, с неизвестным никому названием. Но этот железный запах его пугал и заставлял напрягать и без того уставшие крылышки.
***
Тяжёлая бронированная машина с бортовым номером RАХ 838 и круглым значком своей танковой дивизии, аккуратно пробитым на трафарете белой краской по болотным разводам, лениво переваливалась по неровностям совершенно разбитой дороги в русской глуши.
Ефрейтор Пауль Кригер сидел на месте пулемётчика и уже с полчаса сладко дремал, покачивая стриженой головой как китайская статуэтка.
Крупнокалиберный пулемёт, почувствовав слабо зажатый винт горизонтальной наводки, тоже начал мерно качать толстым хоботом ствола. Постепенно скромное покачивание превратилось в откровенное мотание, и, в конце концов, массивный пулемёт набрал столько инерции, что потянув вправленную в него ленту, вместе с коробкой, стоящей рядом, и опрокинул эту самую коробку в темноту на самом днище кузова.
Коробка с разматывающейся лентой рухнула с грохотом и лязгом. Несколько патронов даже вылетели из стальных зажимов ленты и раскатились в разные стороны. Внизу сонно забормотали и заворочались. Знаменитый на весь полк храп Шнейдера, впрочем, не прекратился. С этим храпом командир Химмсельдорф давно вёл борьбу, так как офицеры и солдаты постоянно жаловались на невозможность быстро заснуть, а также на грубость, не отзывчивость, и не исполнительность самого Шнейдера. Затяжная борьба с этим дремучим храпом ни к чему не так и не привела. Единственным успокоением для сильно горевавших солдат было то, что с ведома командира полка, гауптман Химмельсдорф стал чаще ставить Шнейдера в ночные караулы, впрочем, освобождая того от всех других видов обязательных нарядов. Хотя, всё это было ещё давным-давно, в то золотое время, когда они жили в двухэтажной кирпичной казарме на окраине тихого баварского городка. После того, как их батальон в составе пехотного полка танковой дивизии стал мотаться по этим ужасным дорогам Восточной Европы, и после грохота пограничных боёв с русскими, на храп Шнейдера все просто перестали обращать внимание. Не та категория шума. Но традиция пенять угрюмого Шнейдера все-таки осталась, от этих укоров веяло каким-то уютом, домашним теплом и сладкими воспоминаниями о весёлых подружках, оставшихся в Германии.
Всё это в несколько секунд промелькнуло в мозгу Пауля Кригера, пока он затягивал винт горизонтальной, а заодно и вертикальной наводки, а так же нагибался вниз, высматривая впотьмах упавшую коробку. Внутри бронетранспортёра пахло пылью, свиными ремнями портупеи, застарелым человеческим потом, железом, и ещё всем тем, чем может пахнуть клубок из десятка спящих солдат. Наконец, среди ног, рук и прикладов он угадал коробку. С трудом разгибая затекшие ноги, он начал аккуратно вытаскивать её наверх, прижимая подбородком, чтобы лента из неё не вывалилась до конца при ужасных толчках машины.
Дело осложняло то обстоятельство, что лента была составная, состоящая из двух лент по двести пятьдесят 7,92 миллиметровых патронов sS в каждой. Весило всё это хозяйство довольно прилично. Крюгеру опять не повезло. Когда эта сложная, почти цирковая операция подходила к концу, бронетранспортёр провалился в глубокую колею, проделанную только что передовыми танками их дивизии, и встала как вкопаная.
От сильного удара ранцы и каски, сухие пайки, канистры с питьевой водой, а также катушки телефонного провода, сложенные у левого борта, медленно отделились от него, и дружно рухнули вниз. Они упали и на полусонного Кригера, и на Бауэра, и на других солдат. Почти все проснулись, а тех, кто продолжал ещё спать разбудил их поднявшийся гневный крик. Давно Кригеру не приходилось выслушивать в свой адрес такой плотной и изобретательной ругани. Вяло отлаиваясь, повинный только в слабо затянутом винте, Кригер взгромоздился на покинутое место, и начал как матрос выбирающий фалы, вытягивать злополучную ленту наверх. Увидев, что в первой ленте не достаёт трёх патронов, он нырнул за ними на самое днище, но нашёл только один. По патрону уже успел потоптаться Шнейдер своими стальными подковками каблуков, оставив на стальной рубашке пули дефект в виде изогнутой бороздки с двумя поперечными царапинами. Этот дефект был похож на двузубую улыбку, отметил про себя Кригер, и вогнал этот патрон на одно из пустых мест в ленте. Тем временем, присев на корточки у провалившегося переднего колеса, водитель Вольф что-то доказывал всё ещё сонному гауптману Химмельсдорфу.
Химмельсдорф вылез из кабины штабной машины без фуражки, и около его потной блестящей лысины сразу начали кружиться навязчивые мухи.
Крюгеру неожиданно вспомнилось смешанное чувство гордости и желание оправиться, которое он испытал несколько лет назад, когда стоя в пятнадцатом ряду сводного полка, подняв руку, повторял слова присяги фюреру немецкого народа Адольфу Гитлеру. Он до сих пор не мог простить себе этого скрытого позора из-за всепоглощающего желания добраться до туалета в такой торжественный момент. Ефрейтор, наконец, сложил ленту в навал у пулемётной турели и через боковую дверь вылез на пыльную дорогу, довольный тем, что справился с ситуацией. Он расстегнул китель и присоединился к товарищам, которые облепили машину, и пытались её вытолкнуть из ямы. От работы двигателя всё вокруг заволокло синим дымом, но вместо лёгкого старта гусеницы ещё больше, почти до половины врылись в мягкий, влажный глинистый грунт. Гауптман Химмельсдорф, брызгая слюной, за что ещё в Баварии получил одно неприятное прозвище, орал то на водителя, то на всех вместе взятых солдат, справедливо отмечая, что только он, козёл Вольф, мог застрять ясным весенним днём на почти сухой дороге. Гауптман с помощью замысловатой ругани выражал сомнения по поводу умственных и водительских способностей Вольфа для теоретически возможной осенней и зимней кампании Вермахта в России. По мнению гаптмана, Вольфа нужно было демобилизовать, и отправить обратно в Германию резать гвозди, потому, что такие немцы не должны получать щедрый солдатский паёк, и возможность собирать богатые продуктовые посылки на оккупированных территориях для отправки родным.
Потом гауптман посмотрел на часы, на близкие кусты, за которыми виднелись верхушки елей, прикинув время возможного похода дивизионного обоза, от которого дорога запрудится, как река ото льда, и начал формулировать приказ в своей излюбленной манере.
- Третье отделение разгильдяев первой роты, становись! – он поморщился, смахивая зелёных трупных мух в сторону от лица, и достал свой блокнот, - я не собираюсь прохлаждаться тут с вами неограниченное время, к тому же, есть приказ быть в... – он взглянул в блокнот, и ткнул туда пальцем, - в Рамушево сегодня в час дня. В час дня сегодня, а не завтра, олухи, и поэтому, сонные вы морды, приказываю, наломать толстых веток, и выстелить ими дорогу на гауптвахту рядовому Вольфу и по ней выкатить бронетранспортёр на твёрдую поверхность. Если машина по веткам всё-таки не пойдёт, то взять вон тот телеграфный столб и поднять им передок, или положить под гусеницы. Через сорок пять минут ваша машина должна догнать штаб батальона. Ефрейтор Кригер командует, ясно? Дайте мне мотоцикл сюда, живо!
- Весной бывает, что под глиной не высохла вода, и есть линзы-ловушки, - опять было начал оправдываться водитель.
- Я вас в штрафную роту отправлю за пререкания, - брызнул слюной офицер, - вам ясно?
Ответ потонул в шуме пары немецких истребителей, которые шли на малой высоте над дорогой. Все невольно проводили их взглядами. По тому, как самолёты попеременно качали крыльями, Кригер решил, что это те циркачи, которые вчера в течение получаса расстреливали водокачку и придорожные кусты.
***
Жук невыразимо долго, но упрямо летел, буравя тягучий воздух широкой головой. То ли жара подействовала так на его нервные центры, то ли сизое ядовитое облако разладило органы чувств, только никак жук не мог успокоиться, безотчетная тревога овладела им. В тех местах, куда куцые облака отбрасывали тени, он придирчиво выбирал высокий стебель и садился отдохнуть. Тонкие стебли гнулись и ломались, гася скорость грузного тела.
Тогда он подползал к сгибу и застывал на нём, как на кресле. Но ветер, совсем утихший внизу, бешено гнал на юго-восток растерзанные облака и их причудливые тени. Впрочем, жуку тень была уже не нужна, он был уже чужим сам себе, и его прежде незыблемый покой был вне его клеток, где-то там, далеко впереди, и жук безуспешно пытался настичь его. Он как будто уже не принадлежал себе. Несколько раз он слышал птичий клёкот, и совсем близко от него проносились стремительные тени, выхватывающие из тугого воздуха летящих неподалёку мух и стрекоз. В такие моменты жук резко снижался, пикировал к траве, и летел к ней как можно ближе, стараясь слиться с её тенями и пятнами цветков. Этот манёвр, отточенный его предками до совершенства, работал отлично, тем более что птичий поклёв перемешался сейчас всё ниже и ниже, потому, что большая часть летающих насекомых, сейчас не могла использовать поднимающиеся воздушные потоки для дальних перелётов и латала совсем не высоко. А вот жук мог летать ещё ниже, прячась от птиц за телами своих не удачливых собратьев. И это наполняло жука чувством радости, если можно было так назвать выделения из его желёз.
***
- Проклятая жара! – Лисовский снял шинель и начал снимать через голову потную гимнастёрку вместе с майкой.
- Думаю не больше пятнадцати градусов, так что надевай свой пахучий фрак обратно, - негромко сказал Серов, - не отсвечивай.
- Это почему же? – Лисовский застыл в позе приговорённого к расстрелу, с широко расставленными ногами и сведёнными вперёд руками, на которых болталась не вынутая ещё из рукавов гимнастёрка. По тому, как задергалась его верхняя губа, было видно, что он на взводе, и вот-вот взорвётся.
- Это по тому же, – словно специально распаляя эту нервозность, хлопнул Лисовского по плечу Твёрдый, - ты что, хочешь уже как Гонзюк, иконой в муравейник лежать? Это, конечно, твоё право, а мне, знаешь, брат, как-то не хочется. Настроения нет, да и сухарики ещё остались, не пропадать же такому добру зря.
- Так он в рубахе был, а я наголо.
- Хорошо, только не плачь, нюня, - ухмыльнулся Твёрдый, - а лучше иди подальше и там тогда свети самолётам своим белым пузом, курортничек на тот свет спешащий.
- Да я пуговицу хотел только прихватить.
- Ага, ты ещё башмаки не забудь почистить и окантовочку сделать для утреннего осмотра на плацу, и чужие вещи для продажи приготовь.
Лицо Лисовского вдруг сделалось пунцовым, у него запульсировала, задёргалась щека:
- Всё равно никуда вы не дойдём! Вокруг одни немцы, украинские повстанцы и такие же, как мы голодные и перераненные окруженцы. За неделю не было слышно ни одного орудийного выстрела, а в небе постоянно бомбовозы немецкие, и они идут непрерывно на восток, и ни одного разрыва не слышно, ни одного! Значит фронт очень и очень далеко укатился уже. Фронта нет, давно уже нет! Ни Будённого, ни Хрущёва. А мы идём и идём. Куда? Зачем? Мы же все тут сдохнем, все! Будь проклят тот день, когда я попал в вашу дурацкую команду покойников – вы все смертники! Какой я дурак! Мне давно, давно говорил Рыжин, что надо к немцам идти. Сейчас, наверное, Рыжин, горячий супчик хлебает, а я тут с вами последние сухари с болотной водой! А вы сдохните все, коммунисты проклятые. Попомните, как расстреливали моих родителей и сестёр насиловали малолетних, – Лисовский начал метаться по поляне, пытаясь сбросить болтающуюся на руках гимнастерку, его голос срывался, и он уже не владел собой.
Все застыли как от вида лешего.
- Э-э, ты только товарища Будённого не тронь, - Серов, стоящий рядом с Твёрдым, слышал, как у того скрипнули зубы, и быстро пригнул ладонью вскинутый Твёрдым ствол винтовки, - погоди, он же не плохой парень был!
- Вот именно, что был, - зло ощерился Твёрдый.
Серов, сделав Твёрдому успокаивающий жест ладонью, с каменным лицом подошёл к кричащему что-то уже совсем невнятное Лисовскому, и со всей силы ударил его в скулу кулаком.
Лисовский охнул, упал в траву и затих, но больше не от сотрясения, вызванного ударом, а от страха.
Красюк всё это время продолжал сосредоточенно наматывать портянку на левую ногу. Закончив с этим, он взял с камня свою подсохшую курительную заготовку, поправил на плечах шинель, накинутую на манер бурки, и не громко сказал:
- Я вот, например, не из коммунистов. У моего бати в Бердюжье сорок десятин земли было, две лошади, две коровы и молотилка паровая, - он аккуратно скрутил папироску, сунул её рот, и принялся чиркать самодельной зажигалкой, - Тут мне отец растолковывал такие истории, что мол, когда у царя и помещиков землю отобрали крестьяне, а рабочих в городах кормить не захотели, и Красную армию кормить не захотели, то землю у них обратно отобрали. И потом они на ней стали как рабочие работать, в колхозах. В общем, у нас остались в СССР только рабочие. Рабочие на заводах, и рабочие в колхозах. Так что это теперь прошлогодний снег всё, пустые слёзки. Эй, Потапыч, толкни Твёрдого в зад, и скажи, что пора уже, давно пора отправляться, - он, наконец, зажёг самокрутку и добавил, - А этот… Ну что вы. психов не видели. От этой войны и не такими люди делались. Чего-то уж больно парит, как бы ливня не было, придётся ведь в мокром обмундировании путешествовать, а я, вон, и так кашляю.
И действительно, горизонт начал стремительно закрываться чёрно-сизой полосой ненастья. Ветер очень быстро менял декорации.
- Вставай, Иуда –пожилой красноармеец, которого Красюк называл Потапычем, подошёл к Лисовскому и ударил его носком сапога в правую подошву, - ишь как открылся, сынок помещика, не утерпел, контра. Всю советскую страну своими взятками разорили, ослабили на каждом шаге, предателей своих на хлебные места посадили, а теперь причитают, что немца теперь не остановить никак. Только и ждут, как к немцам перебежать, землю обратно от них получить, а всех других в рабы себе записать, и на полях плёткой лупить целыми днями, не разбирая, малого и старого.
Это были первые слова Потапыча после того, как четыре дня назад, когда группа у переезда напоролись на немецких связистов. Тогда в завязавшейся перестрелке, кто-то толи случайно, толи нарочно выстрелил Потапычу в спину. Потапыч тогда был ближе всех к немцам, и стрелять в него мог любой из оставшихся позади советских солдат. Хорошо было только то, что пуля лишь оцарапала ему шею, и теперь на ней болтался грязный бинт. Кто и за что - не понятно. Может это был просто не удачный выстрел. Их тогда ещё было много, прочти сто пятнадцать человек, собравшихся из разных подразделений их дивизии под командой батальонного комиссара. Все были озлоблены и замкнуты в себе, многие ранены, и кто его знает, может быть, человек, который поймал его тогда в прорезь прицельной рамки, был ещё жив, и находился сейчас среди них на этой поляне. Что-то мимолётное возникло в памяти пожилого солдата, странное чувство, словно он мог видеть невидимое.
- Вставай, гнида, считаю до трёх, - сказал он Лисовскому, - тут никакой дядя тебя от войны не откупит, вставай, враг народа, пошли в елочек.
- Никуда я не пойду, убирайтесь вы все ко всем чертям, гады! Голодрань деревенская! Вы всё равно все сдохнете, если не в лесу, так у стенки, всё равно, всё равно! - он вцепился руками в примятую траву, и зашёлся истеричным смехом, пополам с рыданиями.
Твёрдый начал медленно стягивать уже заброшенную было за спину винтовку, но вдруг решительно закинул её окончательно обратно:
- Вот ещё, руки марать об дерьмо всякое. Пусть остаётся здесь. Бог не Тимошка, видит немножко.
Красюк без слов подобрал винтовку Лисовского, осмотрел её и повесил себе на плечо. Затем он достал из брошенного сидора Лисовского две пачки патронов, и бросил их в свой карман своих галифе:
- Пошли, ладно, - он хмуро в последний раз взглянул на Лисовского, и сокрушённо покачал головой, - а был такой балагур-песенник, всех девок обхаживал гарнизонных, да стенгазету рисовал. Одно слово - еврей.
- Да не еврей он, поляк, - нехотя отозвался Серов.
- А яка така разница, - искренне удивился Красюк, - помещичий сынок, из семейки царских офицеров-душегубов, выселенный при раскулачивании в тридцатом. Что от него можно ждать? Ясно чего, предательства дела трудового народа, и лично товарища Сталина.
Серов в этот момент начал озабоченно всматривался в темнеющее небо:
- Однако гроза будет, земля раскиснет, и одежда и сапоги. Так что пошли быстрее, может сарай какой, заимку лесную отыщем, или в чаще шалаш сделаем из лапника. Оставив Лисовского одного, все двинулись в сторону от дороги.
Через полкилометра Потапыч сказал, что ему надо бы вернуться к камню потому, что он забыл своё шило.
Никто не сказал на это ему ни слова, хотя по горящим ненависть глазам Потапыча, было видно, что он задумал. Потапыч один отправился обратно.
Через пятнадцать минут в зарослях прозвучал одиночный винтовочный выстрел, а ещё через пятнадцать минут Потапыч нагнал их маленький отряд, демонстративно неся в руке свое большое скорняжное шило, как бы показывая его как причину своей отлучки.
- Вот ещё, - он вынул из кармана значок «Ворошиловский стрелок», и протянул Серову, этот маленький эмалевый круг, составленный из колоса пшеницы и шестеренки справа с красной пятиконечной звездой и надписью "РККА".
- Это ж мой, - схватил значок Серов, распахнул шинель и стал с какой-то детской улыбкой привинчивать значок через уже имеющуюся дырочку гимнастёрки к груди, - откуда он у тебя?
- Лисовский вернул мне, сказал, что нашёл где-то, - ответил Потапыч. О выстреле в лесу он сказал, что это он стрелял в зайца, хотел добыть его для еды, поскольку всех от голода уже шатает, но, к сожалению, он промахнулся в зайца.
Никто не стал его больше ни о чём расспрашивать, и все угрюмо продолжили свой путь.
Вскоре Солнце стало прерывисто и часто мигать в разрывах тяжёлых грозовых туч, а потом, словно поняв бессмысленность своих усилий, пропало совсем.
На востоке неумолимо худела полоска белёсого неба, и надвигалась гулкая чёрная мгла, внутри которой дрожали электрические разряды и проскакивали молнии. Надвигалась гроза.
***
Из состояния задумчивости ефрейтора Пауля Кригера вывел всё тот же водитель Вольф. Кригер очень медленно выходил своим сознанием на разбитую дорогу с застрявшей на ней бронемашиной из своей сладкой дрёмы. В ней плавали обрывки чарующих видений, состоящие их силуэтов черепичных крыш и танцующих вальс хорошеньких барышень. До того, как погрузиться в грёзы о доме, он считал и прикидывал, сколько же могли бы стоить массивные золотые часы с эмалевой миниатюрой на обратной стороне крышки, и хватило ли бы ему вырученных от их продажи денег для уплаты первого взноса за долгожданный собственный домик. Эти великолепные часы ему повезло отобрать у бородатого русского селянина на переезде у мутной Псёлки. На этом переезде потом завязалась перестрелка с небольшой группой русских солдат, неожиданно вышедших к реке из леса. Видимо, в планы тех русских Иванов не входил огневой контакт, и они моментально отошли в лес, несмотря на то, что Вернер первый раз сидел за пулемётом, и от волнения лупил чёрт знает куда, но только не по противнику.
Тем временем, водитель Вольф, отчаявшись криком обратить внимание ефрейтора на происходящее вокруг, подбежал к нему, и начал что есть силы дергать его за поясной ремень. Кригер, наконец, очнулся и увидел, что они на дороге совсем одни. Бронемашины и грузовики его батальона ушли вперёд, а ремонтная рота отстала. Он не сразу сообразил, что его солдаты лихорадочно устраивали себе позиции, ориентируясь на поворот дороги. Он прислушался и тут уловил обрывки песни. Песня была явно русская, с характерным нудным завыванием и даже с присвистом.
- Что это, последняя атака рвущихся из окружения фанатиков? – сам себя спросил Кригер. Он ощутил под диафрагмой вдруг возникшую пустоту. В эту пустоту начали втягиваться, казалось, все его внутренности. Так случалось у него всякий раз, когда предстояло попасть под огонь. Он думал, что это чувство покинет его, по мере того. как он будет становиться всё более и более обстрелянным ветераном Вермахта, но страх перед боем никак не проходил. Однако та мысль, что он сейчас является старшим здесь, так как гауптман Химмельсдорф два часа назад уехал в Рамушево, в штаб полка, и что он, Пауль Кригер, сейчас отвечает за всех людей и за всё имущество, эта мысль пробкой вылетела из хаоса слов и видений, и завертелась в его голове:
- Рядовой Шнейдер! Внимание, приказываю наблюдать в направлении нашего тыла. Вернер остаётся со мной у пулемёта. Фальк, приказываю тебе приготовить две красные ракеты для подачи сигнала нашей колонне. Остальным солдатам отделения занять позиции для обороны с ориентиром на поворот дороги, далее - по обстановке. Огонь открывать только по моей команде!
Шнейдер без обычного своего бурчания под нос перебежал через дорогу и спрыгнул в кювет, выставив перед собой карабин. Сам Кригер тем временем влез в бронетранспортёр. Вернер сопел тут от усердия и пытался привести в порядок лежащую клубком ленту. Ефрейтор мысленно обозвал себя ослом за этот беспорядок, и сказал уже вслух, что стрелять будет он, а ленту пускай Вернер держит и подправляет на ладонях, раз всё равно уже нет времени заправлять её обратно.
Солдаты деловито проверяли оружие, выкладывали подле себя гранаты, обоймы карабинов. Только Шнейдера не было видно. Он всегда отличался умением великолепно маскироваться.
Тем временем русская песня всё приближалась. Кригер подвёл линию прицеливания к срезу тех кустов у поворот дороги, и поймал себя на мысли, что всё это он уже когда-то видел. И эти кусты, и дорогу, и рисунок облаков среди верхушек деревьев. Ему показалось, что где-то рядом лает собака. Он прислушался, и действительно, отчётливо был слышен лай. Но теперь уже лаяли несколько собак. Фальк, держа в поднятой руке сигнальную ракетницу, обернулся на Кригера, но опустил руку, когда из-за поворота показались двое немецких солдат в расстёгнутых шинелях. Их каски болтались на поясных ремнях, а штатные карабины К-98 с примкнутыми штыками висели за спинами.
Тот солдат, что шёл справа, тянул за длинный поводок низкую, с огромной головой, чёрную овчарку. Собака злобно лаяла и рвалась обратно за поворот, видимо там её что-то очень и очень сильно злило. Солдат шедший слева, вёл рядом с собой пыльный велосипед "Truppenfarrad".
Шлегель и Бауэр, занимающие позиции ближе всех к повороту, немедленно встали, и сдвинули каски на затылки. Потом они стали что-то кричать этим солдатам, а у тех на запылённых лицах проявились белозубые улыбки. Овчарка бросила, наконец, лаять, и заинтересованно подавшись в сторону Шлегеля и Бауэра, натянула поводок как струну.
- Ну и животное, эта конвойная собака. На ней пахать можно, - сказал Вернер с какой-то ностальгической ноткой в голосе.
В этот момент вслед за конвоирами на дорогу начали выходить и поющие люди в грязных и обгорелых шинелях, в выгоревшей советской форме разной степени изорванности.
Кригер плюнул, защёлкнул на затворе предохранительную планку и крикнул:
- Отбой тревоги! Всему личному составу за проявленное в бою мужество объявляю пять лет отпуска в Италии.
Вылезший из кювета Вольф довольно засмеялся, и дал из своего пистолета-пулемёта короткую очередь в воздух. Все вздрогнули, и обернулись к нему. Овчарка вновь яростно залаяла.
- Тебе бы, Матиас, голову на плечи приделать вместо пилотки, вот было бы хорошо! - крикнул Кригер сверху, - не палить бы зазря, а быстро думать о том, как машину из ямы вытолкать. Судя по тому, с каким лицом гауптман садился на мотоцикл, тебя ждёт не пять лет отпуска в Италии, а пятьдесят лет гауптвахты. Я, отстроив дом на захваченной у большевиков Украине, буду заниматься коровниками и колбасным производством "Кригер и сыновья", а ты в это время всё ещё будешь в штрафной роте добивать Красную Армию за Уралом.
Кригера всегда забавляла реакция Вольфа на упоминание о гауптвахте.
Он не раз видел Вольфа в бою, когда тот бесстрашно бежал между разрывами снарядов заградительного огня русской артиллерии для того лишь, чтобы спросить у Химмельсдорфа, куда ставить штабную машину, однако при упоминании о гауптвахте он всегда как-то съеживался и загадочным образом грустнел. Кригер, впрочем, мог только догадываться о причине такой реакции. Одной из причин могло служить угроза запрета на отправление в Германию посылок с местным продовольствием и вещами. А ведь это для не богатой семьи Вольфа это было очень существенным подспорьем. Другой причиной могла быть банальная гордыня, ведь в их полку попасть на гауптвахту считалось не достойным бывалого солдата, почти позором, хотя, например, в артиллерийском полку их танковой дивизии, состоящей из призывников сорок первого года, это считалось, чуть ли не геройством. Вольф тем временем дал ещё одну длинную очередь, и потрогав пальцем нагревшийся ствол, повесил автомат на шею. Все принялись рассматривать пылящую мимо колонну.
Они в первый раз с начала войны видел поющих пленных, хотя повидали их немало. Гражданские, захваченные ещё до того, как получили в пунктах призыва обмундирование и оружие, пели часто. Крестьяне, особенно не Западной Украине пели часто и радостно, но вот побывавшие в боях красноармейцы – никогда. Однако вскоре ему стало понятно, что поют не все пленные, а всего-навсего десять-пятнадцать человек, идущие впереди. Остальные пленные угрюмо молчали. В их потухших, голодных глазах иногда вскинутых на мир, мелькала то тупая страшная усталость, то лютая ненависть. Многие были уже в гражданской одежде, или частично в гражданской одежде, многие были ранены и черны от порохового дыма. Однако подавляющая часть пленных была в новеньких галифе и гимнастерках, в новых ботинках с обмотками, в новеньких пилотках без звёзд и шапках с ушами.
Внимание стоящего тут же Шнейдера привлёк молодой высокий военнопленный с ярко-рыжими волосами, он тоже пел песню и, казалось, что он был весьма всем доволен. То ли тем, что светило солнце, но не было невыносимо жарко, то ли от того, что он ещё жив. Шнейдер ухмыльнулся, и поманил его пальцем, после чего дал ему вынутый из автоматного рожка патрон со словами:
- Когда допоёшь последний куплет своей дурацкой песни, попроси конвойного, чтобы он тебя пристрелил этим подарочным патроном. Ему ведь будет противно стрелять в тебя своим патроном - так ты и дашь ему этот. Ах, как жалко, что ты меня не понимаешь, еврейский комиссар, а то ты посмеялся бы вместе с нами, знаешь, я же остряк! - Шнейдер повернул рыжего пленного за плечи к себе боком. И пока тот рассматривал на ладони патрон, изображая на своём лице подобие улыбки, Шнейдер отвёл правую ногу назад, и как футболист, со всего размаха ударил пленного в пах. Тот взвыл и скрючился. Шнейдер ударил его по затылку стволом автомата, как молотком. После этого пленный как подкошенный упал в пыль.
Кригеру показалось в этот момент, что он уже где-то и когда-то видел, как падает этот человек с ярко-рыжими волосами. Подошёл конвоир, и вместе со Шнейдером стал, смеясь, пинать лежащего русского. Они кричали на него и погоняли, заставляли подниматься, а затем снова сбивали с ног, пока им это не надоело. Пленный, обливаясь кровью из носа, рта, и рассечённой кожи на лице, держась одной рукой за пах, и опираясь другой о землю, боком отполз к колонне, где несколько пленных подхватили его под руки и поволокли с собой. Песня смолкла. Тот конвоир, что шёл впереди и тащил собаку, закричал, обернувшись, чтобы продолжали петь. Он прокричал это по-русски и прибавил шутливое “та-та-та”, выставив вперед палец. В первых рядах опять запели. Один из пленных, тот, который тащил избитого Кригером рыжего, что-то презрительно и гневно крикнул, по-видимому, в адрес тех, кто сейчас пел.
Некоторые из поющих замолчали. Другие смутились и потеряли ритм.
Бауэр, который до этого оживленно разговаривал с одним из конвойных, вынул из кармана пачку сигарет и бросил её прямо в толпу пленных. Они сначала как бы не замечали сигареты, перешагивали через неё, опасаясь, что это ловушка, и поднявшего будут наказывать. Однако, через некоторое время, один из них быстро нагнулся, и подхватил почти растоптанную пачку. Несколько сигарет выпало. Тогда он нагнулся, начал подбирать их и засовывать обратно. Идущие следом сбили его с ног, и он стал уже ползать на четвереньках. Рядом с ним остановился пленный русский с сильно обросшим и тёмным от ветра, пыли и солнца лицом, и грязной марлевой повязкой выше локтя. У него были совершенно седые волосы, хотя на вид ему можно было дать не более тридцати лет. Этот пленный подождал, пока все сигареты будут собраны, затем ударом ноги выбил пачку, и, не оглядываясь, пошёл дальше. Сигаретная пачка совсем разорвалась, и сигареты разлетелись в разные стороны. Тот русский, что собирал сигареты, снова стал их собирать. Идущие толкали и сбивали его с ног, но он упрямо продолжал в пыли своё молчаливое дело. Лаяли собаки, клубилась пыль, перекрикивались конвоиры...
У Кригера вдруг страшно заболела голова. И только тут он заметил, что от солнечного диска осталась только узкая полоска, а большая часть неба покрыто тяжёлыми, тёмными дождевыми облаками, подул ветер, и заметно посвежело.
Ефрейтор поёжился, даже застегнул верхнюю пуговицу. Затем он толкнул локтём зевавшего во весь рот Вернера:
- Ты знаешь, солдат, зачем люди, когда зевают, прикрывают рукой рот?
- Не знаю, господин ефрейтор, - Вернер был единственным молодым солдатом во взводе, и он один называл Кригера этим прекрасным словосочетанием - господин ефрейтор, это Кригеру безумно льстило. Из-за этого он часто заговаривал с Вернером по любому поводу. Вот и сейчас он в сотый раз обмусоливал одну и ту же шутку про открытый рот:
- Люди закрывают рот, для того, чтобы туда не залетела какая-нибудь дрянь, особенно, когда кругом стреляют.
Вернер этой шутки не понял, и начал выяснять, как всё это взаимосвязано. Допуская, вероятно, что опытный солдат просто хочет с ним поделиться какой-то тонкостью фронтового быта.
- И вот такого дурака я назначил себе пулемётчиком, - подумал Кригер.
- Вот что, - сказал он уже вслух, - вон, видишь, Вернер, у поворота телеграфный столб стоит? На нём есть десять фарфоровых изоляторов. Через минуту их там не должно быть. Сбей их! Действуй! - Кригер упёрся руками в край борта, и, подпрыгнув, уселся на него, свесив ноги.
Телеграфный столб, о котором шла речь, стоял метрах в ста от бронемашины, по ту сторону дороги, по которой продолжала тянуться колонна пленных.
Вернер прилежно вытер о свой китель мгновенно вспотевшие руки, прицелился и нажал на спуск. Пулемёт естественно молчал.
Кригер, несмотря даже на всё усиливающуюся головную боль, засмеялся:
- Предохранитель тебе русские должны сбрасывать?
Вернер покраснел как девица в пикантной ситуации, и отщёлкнул предохранительную планку. После этого он опять нажал на спусковой крючок, и пулемёт загрохотал, залязгал, засвистел как циркулярная пила, сотрясая щуплое тело Вернера. Гильзы зазвякали, забарабанили по броне, по скамейке, и по полу бронетранспортёра. После этого Кригер увидел, как примерно на уровне голов выходящих из-за поворота пленных, с кустов полетели срезанные пулями ветки. Пленные кто попадал в пыль, кто побежал к кустам, а присевшие на корточки конвойные, стали махать в сторону пулеметчика руками и крутить у виска пальцами. Вернер после этого сразу повысил прицел, и второй очередью сбил два изолятора. Кригер снисходительно похлопал ему в ладоши. В это время один виток лежащей в навал ленты зацепился за другой, и этот клубок потянулся к вводящей прорези пулемета и застрял там.
Затвор последний раз дёрнулся и встал.
Вернер виновато обернулся.
- Ну, чего смотришь? Разряди патронник, потом по новой заправь ленту. А вообще, хватит с тебя, отбой. Если в следующий раз будешь стрелять, как у переезда и сейчас, я посоветую гауптману поручить тебе таскать катушки с телефонным проводом и разгружать боеприпасы. Вечно. Всё ясно?
- Да, всё ясно, господин ефрейтор. Я буду стараться изо всех сил, - подавленно ответил Вернер, щурясь от порохового дыма.
Кригер опустил голову, и начал массировать виски. Застёгнутый воротник больно сдавил горло, и ефрейтор зло дёрнул его, из-за чего, пуговица ворота отлетела и, звякнув о пряжку ремня, упала на дорогу.
Вернер ещё раз передёрнул затвор, повернул ствол пулемёта круто в сторону, и выстрелил последний патрон, сидевший в патроннике, тот, что имел дефект в виде зубастой улыбки. Затем он открыл крышку механизма, и откинул наполовину отстрелянную, дымящуюся ленту в сторону.
Последний одиночный выстрел пулемёта тупой болью отозвался в гудящей голове Пауля Кригера:
- Когда же это всё кончится?
***
Жук уже давно не садился ни на стебли травы, ни на ветви кустарника. Он всё летел и летел, повинуясь невидимому гравитационному компасу планеты, бесцельно и безжалостно к себе сжигая силы. Он летел по прямой линии, поднимаясь всё выше и выше, туда, где он был уже абсолютно беззащитен перед атакой птиц или порывами сильного ветра.
Но пока ещё в воздушных водоворотиках, оставляемых им за собой, беспомощно кувыркалась глупая мошкара, а стрекозы и бабочки в панике шарахались в сторону. И лишь один раз он сам попал в волну, поднятую крылом пролетающей сойки, и был безжалостно отброшен почти на целый метр вниз.
Он продолжал свой полёт и тогда, когда воздух вдруг запульсировал, забился в упругих колебаниях, шедших как волны воздушного моря из центра рождения бури где-то на дороге. Для него, маленького создания живой природы, время шло гораздо медленнее, чем для его крупных собратьев, и эта вибрирующая, воющая, грохочущая буря казалась ему целой вечностью. Он всё летел и летел через страшное пространство, а буря всё не кончалась и не кончалась. Жук не знал причин и свойств этого шквала, не знал, откуда он происходит, и когда закончится. Это было проявлением какой-то неведомой ему другой линии жизни. За свою недолгую, но драматическую жизнь, жук узнал, что вокруг него существует несчетное количество таких линий жизни, не имеющих объяснения, названия и смысла, и это не его, жука, дело, всё это знать и осмысливать. И вот грохот смолк, и всё стихло, и жук вздохнул с облегчением, и продолжил свой бессмысленный полёт в неизвестную даль.
И вдруг случилось что-то страшное. Прошло всего лишь несколько мгновений, как воздух снова дрогнул, и что-то появилось ниоткуда, и оглушило, и сплющило, и размозжило жука. И вот он, почти уже спасшийся, завращался, закружился одновременно вокруг множества осей, конвульсивно сокращая свои крошечные мышцы. И его мышцы вместо оторванных крыльев и лапок теперь могли только бить и подтягивать, опираться на пустоту и отталкивать пустоту.
Наконец, после бесконечно долгого падения, жук упал на землю, и его, ещё живое и пульсирующее тельце, уже начали оценивать вездесущие муравьи.
***
Четыре человека упорно продирались сквозь густую растительность. По притихшему лесу далеко разносился хруст сухих веток под их ногами, шорохи отодвигаемых веток, позвякивание котелков и оружия. Монотонный ельник давно кончился. Лес теперь разбился как бы на три яруса: высокая трава, странно густая в тени высоких деревьев, переплетала упавшие ветви, скрывала огромные сгнившие пни, толстые и тонкие стволы поваленных деревьев, ее покрывали выше человеческого роста густые заросли кустарника, встречающиеся иногда в этой массе зелени плотные пучки орешника делали некоторые места просто непроходимыми.
Всё это, и траву и кустарник с молодыми деревцами накрывали своими кронами высокие сосны. Наверное, из таких вот стволов когда-то давно целиком делали фок-мачты больших океанических кораблей. Пространство, замкнутое между этими стволами, кажется, было совершенно особым, обособленным миром, где можно было находиться спокойно и торжественно, как в храме. Даже звуки птичьих голосов не нарушали этой таинственной торжественности, а наоборот, гармонично вливались в шорох листьев и нежный шум сосновых крон.
Шедший за Серовым Твёрдый остановился и прислушался. Ему уже час казалось, что он слышит пение. Этот звук песни то возникал, то пропадал, и Твёрдый уже стал опасаться, что это признак приближения голодного обморока, или чего-нибудь похуже. Он отставил правую руку назад, и в неё упёрся идущий следом Красюк, заглядевшийся на далёкий просвет между стволами в форме сердца.
- Ну, что встал? Услышал как ангелы поют? - сказал он сердито, отстраняя руку Твёрдого.
- Ангелы не ангелы, а кто-то точно поёт, - ответил тот прислушиваясь.
- И что же поют? Отче наш, иже еси на небеси?
- Не знаю, по-моему, “Ах вы, сени мои сени” поют.
Тихо ступая по росе, к ним подошёл Потапыч. После не убитого зайца он опять совсем замолчал, вот и сейчас, только взглядом был задан им вопрос о причине остановки.
- Да вот, Твёрдый говорит, пение какое-то там слышит, вроде “Ревел камыш”, - сказал Красюк.
- Ах вы, сени, - поправил его Твёрдый.
Потапыч тоже начал прислушиваться. Он привычно отсёк все лесные звуки, и настроился на восприятие тревожного набора любого беглеца, куда входили выстрелы, лай собак, хруст веток, голоса, шум моторов и другие подобные вещи, сопровождающие погоню.
Однако кроме треска ломающихся под сапогами Серова ветвей, и привычного заоблачного гула немецких бомбардировщиков, он ничего не услышал. Что касается Потапыча, то он и слушать не стал. После того, как он в июне пролежал два часа под разрывами тяжелых авиабомб, уши его воспринимали только громкие, явственные звуки. Хорошо ещё, что лежащий вместе с ним в воронке во время бомбёжки солдат напомнил о том, что не плохо бы открыть рот, иначе бы Потапыч лишился барабанных перепонок, оглох бы совсем и навсегда.
- Что-то ты брат, того, - Красюк озабоченно всмотрелся в Твёрдого, - смотри, может, передохнем чуток, а? Сержант! Эй!
- Что там у вас случилось? - донёсся до них из зарослей голос Серова.
- Слушай, сержант, давай привалимся где-нибудь? А то нам здесь уже голоса начали мерещиться, вроде как архангелы заупокойную поют. Да и портянки другим концом перемотать не помешает - промокли, вода на траве как в дождь.
- Ну, как знаете, не возражаю. Я отсюда вижу прогалину, там посуше будет. До неё доберемся, там и отдохнём, лады?
Через пять минут они все вышли на открытое место. Но это была не прогалина, не поляна, как думал Серов, а не покрытый лесом восточный склон холма. Холм, а может быть древний курган, был здесь довольно высок, и с него открывалось величественное зрелище на тёмно-зеленый ковёр леса, волнами устремляющийся к горизонту. Там, вдали, этот лесной ковёр смыкался с тёмными грозовыми облаками, закрывающими собой почти всё небо.
- Так вот почему так тяжело шагалось, - утирая пилоткой лоб, сказал Красюк, - иду и думаю, неужели до такой степени умотался, что и шаг без скрипа ступить не могу. А это мы, оказывается, всё это время в горку пилили.
Он обернулся к Твёрдому, желая завязать пустой разговор для отвода тяжёлых мыслей, но тот опять прислушивался, напряженно всматриваясь куда-то вниз.
- Чего, опять архангел Гавриил голос подаёт? – осторожно поинтересовался тогда Красюк.
- Точно тебе говорю, похоже, что поют, - Твёрдый досадливо махнул рукой.
- Очень даже может быть, - Серов остановился, опёрся на винтовку, и тоже прислушался, - это, наверное, с дороги. Мы взяли правее, и оказались на холме, а дорога наверняка его обходить должна, значит, она где-то слева. Вон там, кажется, телеграфные столбы видать.
С той стороны, куда указывал Серов, явственно послышалась длинная лающая очередь из немецкого автомата, а потом, немного погодя, еще одна.
- Что, и сейчас скажите, архангел? - почему-то обрадовался Твердый.
- Нет, сейчас нет, а тогда точно Гавриил.
- Ну и хрен с тобой, можешь не верить, песня точно была “Ах вы, сени”.
Где-то недалеко, видимо, тоже у дороги, гулко заработал немецкий пулемёт. Звук выстрелов был такой частый, что сливался в железную трещотку, похожую на работу зубьев циркулярной пилы распиливающих сучковатую древесину.
Серов открутил крышку фляги и глотнул прозрачной, чистой воды, добытой недалеко отсюда Твёрдым в небольшом родничке, окружённом зловонной по колено в жижей.
После затхлых дождевых луж с лягушками и речной воды с трупами людей и лошадей, родниковая вода показалась просто райским напитком.
- Да, недурное было времечко! Катались со слабым полом на лодочках в парке, лимонад пили. Красюк, ты пил когда-нибудь лимонад? – Серов блаженно сощурился.
У Красюка опять пошла привычная цепь ассоциаций про коммунистов и раскулачивание, и он только поморщился.
- А вот я… - Серов вздрогнул, словно его стукнули в грудь кувалдой, послышался звонкий удар, и он выронил винтовку и незакрытую флягу на траву. Некоторое время он стоял, схватился обеими руками за окровавленную грудь, и затем медленно упал лицом вниз.
***
Тяжёлая 7.92 миллиметровая пуля, с дефектом в виде улыбки, выпущенная из пулемёта МП-34, была гораздо тяжелее жука, и летела в тысячу раз быстрее, чем он. Однако отброшенное тело жука всё-таки заставило пулю в точке соприкосновения повернуться на тысячную долю градуса от первоначального направления полёта. Теперь пуля, отклонилась от своей конечной точки полёта почти на один сантиметр, и ударила не сразу в плоть человека, а сначала попала в край значка “Ворошиловский стрелок”. Значок не отлетел, словно жук, а мягко подался назад и немного повернулся, как бы пропуская пулю дальше. Но её полёт здесь уже закончился. Пулю развернуло, стальная оболочка, планкированная томпаком лопнула по линии дефекта, обнажая свинцовое нутро, и она боком начала входить в тело, разрывая ткань, кожу и плоть, ломая рёбра. Обычный для пуль, но чудовищный для человека удар, застал жертву в тот момент, когда сердце вытолкнуло в тело кровь, и вновь открылось, чтобы наполниться кровью. Только поэтому оно и не разорвалось от мгновенного скачка запредельного давления.
Потеряв свой привычный темп, сердце человека сбилось. Оно то делало резкие, сильные сокращения, то переходило на очень мелкие, частые колебания, похожие на дробь, а то почти останавливалось.
В это время чёрная бездна раскрылась перед человеком. Он не ощущал боли, он просто чувствовал, что летит в бесконечную чёрную пустоту. Эта пустота была неоднородна, она образовывала как бы туннель, и по его краям она была более вязкой, чем в середине. Сознание мягко падало туда, как падает большое яблоко внутрь капронового чулка. Иногда этот колодец взрывался ослепительно белыми вспышками, и в эти моменты огромные невиданные цветы наполняли его до краев и вылетали во все стороны в черноту. Неясные видения, силуэты людей и животных, дом и лица вырывались из их бешенного кружение и неслись вместе цветами, то, удаляясь, то отчетливо проступая.
***
Красюк первым бросился к упавшему сержанту, перевернул его на спину, отвёл его скрюченные пальцы от груди, и вместо левого кармана увидел густое месиво из лохмотьев ткани, кожи и рваного мяса. Всё это обильно исходило кровью.
Твёрдый осторожно ступая подошёл к ним и снял пилотку:
- Шальная. В сердце.
Красюк почувствовал, как у него заволакивает слезами глаза. Гулко застучало в висках и пересохло в горле:
- Как же это, как же так, ведь только что, вот, вот сейчас, – он прижал пилотку к лицу, потом бросил её, и обернулся к понуро стоящим товарищам.
Потапыч только виновато развёл руками.
Несмотря на августовский загар, было видно, как по лицу Серова растекалась смертельная бледность, оно белело и заострялось. Глаза его, не мигая, смотрели на солнечные облака в голубом небе.
- Лёша, слышь! Лёша! Ну что же ты, а? Как же ты это, Леш? – Красюк опустил голову Серова на траву.
- Хорошо ушёл, быстро, не мучился, - Твёрдый вздохнул, вынул из чехла на ремне лопатку, и воткнул её в землю, - надо его похоронить по-человечески, хороший парень был, хоть и из коммунистов, - он сбросил сидор, расстегнул ремень, плюнул на ладони, и начал размечать могилу, снимая дёрн.
Красюк сидя вынул лопатку и воткнул её в траву. Он посмотрел в небо и сказал:
- И день для смерти ему достался в целом солнечный, не хмурь, только вот грозой сейчас всё освежит, а так ничего, знатный денёк был, - потом он уткнул лицо в скрещенные на коленях руки и затих. Ему привиделись похороны бойцов его роты, погибших в первом же бою. Звякали лопаты о каменистый грунт, невдалеке слышался гул рвущихся снарядов немецкой артиллерии. Батальонный комиссар кричал на усталых, потных покрытых пороховой гарью и грязью солдат, выбрасывающих лопатами землю из широкой ямы:
- Живее, живее, немцы уже взяли Умань, мы почти в окружении! Живее!
Невдалеке от них вповалку, словно сваленные с воза дрова, лежали тела убитых красноармейцев из батальона. Отдельно на плащ-палатках, кучками, вываленные в пыли, кровавые обрубки рук и ног. Бледный фельдшер раздраженно махал рукой в направлении тел, когда четверо измученных санитаров, останавливались подле него, показывая очередное бездыханное тело на носилках. Один только раз фельдшер протянул руку к лицу лежащего на носилках мёртвому солдату, и что-то сделал с глазом, и потом неожиданно крикнул санитарам, чтобы они этого солдата несли не в кучу мертвецов, а к телегам санитарного обоза. Санитары тогда, спотыкаясь, потащили носилки вдоль края ямы. Батальонный комиссар всё подгонял и подгонял копающих, поминутно одергивал сзади складки гимнастерки, и опасливо поглядывал то в сторону разрывов, то в гудящее от фашистских самолётов небо.
Наконец, солдаты вылезли из братской могилы и…
Красюк вдруг встрепенулся, быстро нагнулся к Серову, и решительно потрогал пальцем веко, приподняв его. Зрачок Серова сжался в точку.
- Глаз! Глаз! – с криком вскочил на ноги Красюк,- Потапыч, у него глаз шевелится!
Потапыч, тоже начавший было копать могилу Серову, бросил лопатку и склонился над телом:
- Чтоб мне пусто было! Он же живой! Чуть живого не схоронили! Ну, лимон! Ну, ты даёшь стране угля! Однако, странно, как это он? - Потапыч ещё раз всмотрелся в кровавую кашу на груди Серова, - а не должон был выжить. Похоже, пуля в значок сначала попала, вот и ослабла от удара.
- Ну, что застыли? 3астыл, говорю, чего? – вторя ему, радостно завопил Твёрдый, - расстилайте палатку, вынимайте бинт, у кого сколько есть. Попробуем осмотреть рану и остановить кровь. Надо же, чуть-чуть левее бы, и всё, Бог его спас, коммуниста этого. Ничего, ничего, вот пуля, её даже видно, можно ногтями подцепить. Если выживу, накуплю значков на все деньги, и все наколю на себя. Видишь, как помогает!
Невдалеке ударил гром и покатился гулким эхом над лесом.
- Эх, и ливанёт сейчас, братцы! – Красюк поёжился, и опасливо посмотрел в потемневшее вдруг небо.
1989
Ночная прохлада медленно уходила в тень деревьев, в их шумящие кроны, приютившие проснувшихся птиц, в сочные стебли высокой травы второй половины лета, в росу сонных и уже открывшихся цветов.
В этот ранний час, благодаря высокому туману, заметно тающему от минуты к минуте, лесной массив, простирающийся, сколько хватало глаз на восток от холма, был похож на ковёр, набранный из разбегающихся вправо и влево волнистых полос всевозможных оттенков.
Между этими волнами, в действительности были либо овраги, либо заброшенные поля, какую-то часть леса освещало солнце, на другую падали последние отблески ушедшей на запад зари, где-то обосновались высокие сосны, а где-то тёмные ели.
Особенно привлекала светлая полоса, разделяющая массив от края до края.
Она чем-то напоминала полоску масла, обильно намазанного между двумя ломтями ржаного хлеба.
Левее от зашедшего солнца, там, где эта полоса заметно расширялась, было отчетливо видно небольшое тёмное пятно.
В этом месте молодые, с руку толщиной, березки обступили рощу могучих дубов, столь древних, что они помнили, как недалеко отсюда, на ныне заросшей дороге дружинники князя Мстислава Удалого, напав из засады, убили восемь татар передового отряда мурзы Бейгича. Последний из убитых тогда разведчиков мурзы, видя, что остался один, поворотил коня и попытался спастись, но к его несчастью, конь попал ногой в барсучью нору, и всадник оказался на земле. Он упал спиной на большой плоский камень, принесённый на это место в незапамятные времена ледником. Резко осадивший коня молодой дружинник с такой силой нанёс удар, что меч, пробив тело, и встретив на пути непреодолимую преграду, сломался, оставив на камне глубокий шрам.
***
Серов оторвал широкий пласт мха с большого плоского камня.
Поверхность была совсем гладкая, ровная, если не считать длинной выбоины:
- Вот и надгробная плита нашлась, - сказал он задумчиво.
- Персонально твоя, сержант, - красноармеец с тёмным, словно закопченным лицом, смотрел, широко улыбаясь и щуря глаза, как после съеденного лимона, - чего такой хмурый, сержант? Вроде день два и к своим выйдем.
- Да значок свой, «Ворошиловский стрелок», пока бегали от самолётов, где-то посеял. Вон только дырка на гимнастёрке осталась, аж с мясом вырвался значок мой любимый, - Серову вдруг захотелось чайку с лимончиком, и даже слюна появилась, - ты чего так оскалился, Красюк, лимон, что ли, умял втихаря?
- Нашёл о чём тужить, значок. Тут от дивизии пять человек осталось, а он про значок, - Красюк родился на глухом украинском хуторе недалеко от Саурн-могилы, и лимона до призыва в армию не едал, и даже ни разу не видал. Однако это слово вызывало у него стойкий образ пузатого начальника волостного отдела ОГПУ, которого он видел в двадцать шестом году недалеко от своего дома. У этого чекиста тогда сломалась бричка по пути на какую-то важную встречу. Бричка была старая, выпуска ещё конца прошлого века, но она приглянулась борцу с контрреволюцией и кулачеством своими роскошными формами и лаковыми крыльями. Ломалась бричка довольно часто, судя по некоторым истерическим фразам, которые перемежали грязную ругань, сыпавшуюся на двух суетливых людей в кожаных пиджаках. В этих, на редкость запутанных выражениях, красный от жары председатель несколько раз употребил слово “лимон”. Маленький Красюк стоял и с любопытством смотрел, как один из чекистов рукоятью нагана забивал что-то, оттопырив синий и опухший, видимо, только что отбитый указательный палец, а другой грозил расстрелом двум селянам, если те не приведут немедленно кузнеца. Пока мальчишка стоял, открыв рот, и наблюдая за этими неловкими ударами, метавшийся рядом в ярости толстяк отвесил ему хорошую затрещину, и предложил в нецензурной форме в короткий срок убраться по своим делам. Таким запоминающимся способом лимон и вошёл в жизнь Красюка.
- Лимон не лимон, а ты точно ворона – всё каркаешь, шестой день идём, и шестой день ты всё каркаешь. Вчера только вот брякнул про чистое небо, и на тебе, через час уже мылились в галопе. Троих потеряли.
- Сами виноваты. Глаза и уши вам, людям, на что матерью даны? Если я задумаюсь, загляжусь на краю обрыва на птичку, вы что же, все туда пойдёте валиться, или посмотрите, куда ногу ставить? - зло сказал Серов, - я сержант-то всего две недели.
Красюк отвернулся от солнечного света и перестал щуриться. Его лицо приняло жёсткое, угрюмое выражение. Возразить на слова Серова было нечего, действительно, на бога надейся, а сам не плошай. Вчера, когда за несколько метров до опушки леса Серов разодрал о сучок засохшей ели левое ухо галифе, и присел наскоро прихватить ниткой лохмотья, семеро его товарищей по окружению, измученные, в мокрых от пота гимнастерках, гурьбой высыпали на открытое пространство. Они побрели напрямую через болотце к видневшимся впереди за высоким кустарником верхушкам телеграфных столбов, обходя засевшие в болоте и брошенные экипажами советские лёгкие танки БТ-26. Судя по всему, это была дорога на Рамушево, где, возможно, были свои, еда, баня и денежное пособие.
Привычка на войне явление серьёзное. Например, привычка к недалёкой стрельбе может привести к тому, что спокойно идущий на оправку за ближайшее дерево солдат, вдруг замечает по отлетающей от дерева коре, что стреляют-то именно по нему, и только после этого начинает пригибаться, приседать и прятаться. А если снайпер, или просто хороший стрелок учтёт ветер, направление и скорость движения, дистанцию, и его с первого выстрела достанет? Есть и другие привычки, полезные, такие, как, например, привычка смотреть под ноги на предмет невзначай торчащих усиков противопехоток или растяжек, что дает больше шансов привыкшему прожить лишнюю неделю, чем тому, кто в это время сосредоточенно ковыряет в носу, вспоминая мотив какой-нибудь песенки про ромашки и лютики. Но в тот раз привычка была именно врагом солдата. Все настолько привыкли к постоянному гулу в небе, к бесконечному потоку чужих самолетов в нём, что на жужжание пары далёких точек никто уже и не обратил внимания. Было как-то всё равно, гудят себе и гудят. Гораздо больше внимание окруженцев привлекал шум двигателей с невидимой за кустами дороги. Но этим точкам оказалось не всё равно, бредёт там кто-то по безымянному русскому болотцу, или не бредёт.
Пара истребителей Messerschmitt Bf.109Е прикрывала идущую колонну не столько от сгоревших два месяца назад на своих же аэродромах русских самолётов, сколько для порядка, установленного верховным командованием вермахта. Молодые немецкие лётчики уже час мотались над растянувшейся на тридцать километров по узкой дороге колонной танковой дивизии. Русских самолётов не было видно с самого утра, и в третьем вылете пилоты начали скучать.
От невыразимой скуки этого дежурства, они успели уже покувыркаться, пострелять по водокачке у деревни Просенка, и теперь мчались один за другим над пылящей танковой колонной, качая крыльями, передний влево, задний вправо, передний вправо, задний влево. Развлекались. В этот момент, летевший впереди лётчик, заметил белую нательную рубаху ныне покойного Гонзюка, и обратил на эту странную белую точку внимание своего ведомого. Дальше всё происходило в считанные секунды. Когда сержант Серов вышел из ельника, то до ничего не подозревающей группы его товарищей было метров сто или сто десять. Столько же им оставалось пройти и до полосы придорожного кустарника.
Заметив быстро увеличивающиеся в размерах точки, сержант уже набрал воздух в легкие, чтобы вернуть к реальности тупо бредущие фигуры своих сотоварищей, но Красюк его опередил. Он вдруг вскинул голову, истошно заорал:
- Воздух! - и кинулся бежать впёред, к кустарнику у дороги. Один из красноармейцев, тот, с огненно-рыжими волосами, у которого и фамилия-то была Рыжин, последовал за ним, а остальные пятеро, в том числе и Гонзюк в своей рубахе-мишени, бросились бежать обратно к ельнику.
Немцы оказались не новичками в охоте за бегущими людьми с помощью боевых самолётов, эксперты, ничего не скажешь. Первые две очереди из их пулемётов легли как раз вдоль линии деревьев, как бы отсекая бежавших от леса. Передний Messerschmitt затем взмыл свечой вверх, и стал делать петлю как раз над кинувшимися врассыпную фигурками, а второй начал разворачиваться по горизонтальному радиусу, имея в его центре небольшую, ничем неприметную кочку, через которую в этот момент перепрыгивал один из красноармейцев.
Тот лётчик, который выполнял петлю, пижоня, нажал гашетку уже в верхней точке дуги, и только на секунду отпустив палец в тот момент, когда перекрестие прицела проходило через дорогу, вывел машину на болотце с уже работающими пулемётами. Было отлично видно, как фонтанчики брызг из кусочков травы догнали бегущего одного из солдат, по фамилии Сысоев, бегущего левее всех. Он вдруг повернулся на бегу, хлыстообразно вскинул голову, левая рука неестественно перегнулась в предплечье, и из его шинели безжалостный невидимый хлыст выбил пыль, как из ковра. Сысоев выронил автомат, упал на бок, и начал конвульсивно поджимать к груди колени. Гонзюк в своей белой рубахе, которой он так гордился, погиб, уже вбежав в лес. Еловая хвоя, конечно, не смогла удержать тяжелые, горячие куски убийственного металла. Он упал лицом в муравейник, и муравьи, привычные ко всему в своей маленькой жизни, сразу начали деловито исследовать огромную добычу. В этот момент со стороны дороги тоже началась стрельба. На головы тяжело дышавшим людям посыпалась хвоя и срубленные пулями сучья. Очереди были длинные, автоматные и пулемётные – стреляли явно наугад, ориентируясь по тому, куда пикировали и стреляли истребители. Но это дело не меняло, оставаться на этом месте было невозможно, любители пострелять могли подойти ближе, устроить прочесывание, или расстрелять ельник из миномётов.
Перед тем как отдать ненужную никому команду о продолжении отхода, сержант заметил, что Красюк и Рыжин, добежав невредимыми до кустов, повернули почему-то вправо, судя по закачавшимся верхушкам.
- За мной!- крикнул тогда Серов и схватил побледневшего Лисовского за ремень винтовки. Он увлёк его за собой, постепенно удаляясь от опушки вглубь чащи.
Через минуту он на бегу обернулся. Из начавших движение вслед за ним, все были целы, хотя и жестоко исцарапаны. Так они пробежали ещё минут десять, сжав зубы, поминутно цепляясь винтовками за ветки и гремя котелками. Потом они перешли на быстрый шаг, потом, немного погодя, на медленный. Потом побрели, как измученные работой крестьянские кони. Силы улетучивались довольно быстро. В мышцах появилась боль, вызванная утомлением последних дней, усилилось уныние, усиленное таким жестоким поворотом событий. Они остановились отдышаться только тогда, когда оставили трупы Гонзюка и Сысоева с упражняющимися над ними самолётами далеко позади. Серов и пожилой красноармеец, которого все звали Твёрдый, видимо от фамилии Твердохлебов, повалились на траву, а Лисовский сбросил с себя шинель, обхватив ствол засохшей берёзы, начал медленно сползать вниз. Четвёртый солдат снял сапог, и озабоченно начал ощупывать набухшую не то мозоль, не то рану. Вдруг Лисовский вскочил, и остервенело, передергивая затвор, принялся палить в сторону дороги:
- Братцы, это погоня, их надо остановить, отпугнуть!
В ответ с той стороны послышалась ругань, и треск ломаемых ветвей. Судя по фигурирующему в монологе “лимону”, им похабной ругани, это был Красюк.
Лисовский престал стрелять и бросил винтовку под ноги. Затем он прислонился к березё спиной, закрыл лицо. Руки и плечи его затряслись. Вся фигура его при этом излучала страх и отчаянье.
Среди ветвей показался Красюк, он был один. Куда подевался Рыжин, толком объяснить он не мог. Рыжин сначала бежал рядом, потом слегка отстал, а когда Красюк спустя минуту обернулся, его уже не было. И ни крика, ни стона. С дороги, как выразился Красюк, так “шмаляли”, что искать безмолвного Рыжина в кустарнике было полным безумием. Как бы оправдываясь, Красюк продемонстрировал вялым взглядам слушателей разбитый в щепы приклад своей винтовки.
- Теперь это не винтарь, теперь этой палкой можно дверь в сортир подпирать, - хрипло сказал тогда Твёрдый и неестественно засмеялся.
Красюк швырнул обрубок в сторону. Серов с досадой плюнул, и стал брезгливо отлеплять от лица хлопья паутины, на редкость регулярно и аккуратно натянутые в этом лесу трудолюбивыми пауками почти между каждым деревом.
Тем временем стрельба стихла. Со стороны дороги послышались взрёвывания моторов маневрирующих грузовиков и танков, а вой истребителей сменился на постепенно удаляющийся гулкий рёв.
В это время в километре от тяжело дышавших в чаще людей, на рубахе Гонзюка продолжало медленно расплываться бурое пятно крови.
Сейчас же Красюк продолжал тупо смотреть на диковинную продолговатую отметину посреди камня:
- Глупо потеряли троих, всё равно как крынку молока нечаянно со стола смахнули, - сказал он, наконец, и достал из кармана кисет. Вынув оттуда сложенную вчетверо немецкую листовку с обращением «Бей жида политрука, морда просит кирпича!» и оторвал от неё кусочек. Затем он согнул кусок листовки на пальце, опять посмотрел на углубление на камне, вздохнул, вложил в углубление бумажную полоску, и стал небольшими щепотками сыпать туда табак. Покончив с этой ювелирной процедурой, он пробурчал себе под нос:
- Пусть сушится теперь тут.
Потом он потянулся за сидором, развязал его, покопавшись внутри, вынул тряпицу, в которую обычно заворачивал сухари. Всё это он проделал, не глядя на Серова, видимо не желая выдать своего возмущения, вызванного вспоминанием о вчерашнем случае у дороги. Взглянув всё же на сержанта, впрочем, не интересовавшегося его внутренними переживаниями, Красюк пнул в стёртую подметку ботинка громко рыдающего Лисовского и крикнул тихо и зло:
- Рота подъём! Солнце стало высоко, роте топать далеко!
Лисовский моментально вскочил, ошалело вращая красными глазами, явно не понимая, где он находится. Крик «рота, подъём» давал эффект не хуже, чем выстрел над ухом. После этого почти комичного действия, даже не обозначив улыбку, Красюк принялся обстоятельно пережёвывать свой последний сухарь, бережливо подхватывая у подбородка сыплющиеся крошки.
***
Небо, бывшее вчера днём насыщенно синим, теперь куда-то провалилось, оставив вместо себя тонкую голубую пленку, стыдливо прикрытую кое-где куцыми белесыми облаками.
Солнце поднялось уже довольно высоко – начиналась жара, липкая и немилосердная, какая бывает только перед сильнейшей грозой .
Майский жук почувствовал, что его панцирь начал греться. Он и впрямь сидел на солнечном пятачке. Совсем недавно, когда он просыпался и выползал на тепло из-под прошлогодней листвы, это солнечное тепло было так желанно, и означало жизнь и еду, но сейчас с ним нужно уже было быть поосторожнее. Не переставая двигать челюстями, в которых постепенно исчезал изрядный кусок листа, жук начал пятиться назад, стремясь укрыться в тени верхних листьев. Пока он совершал этот манёвр, налетел ветерок, и медленный отход жука превратился в беспорядочное падение. Зацепки лап проскользили по влажной ткани листа и не смогли удержать грузное тело. Пришлось выплюнуть недоеденный кусок и, открыв панцирь, включить в работу крылья. Затем жуку пришлось пребольно удариться о сучок и проскрестись брюшком о кору. Тяжело выруливая на сильном ветру, жук немного покружил вокруг оставленного куста, потом что-то решил про себя и полетел вдоль линии зарослей. Из-за них слышались непонятные звуки. Усы-метёлочки насекомого отчётливо ощущали колебания воздуха, наполненный с самого утра, противными чужеродными запахами. Здесь, у этих зарослей, в последнее время часто слышались такие звуки, и почти всегда появлялся этот отвратительный, совсем не лесной запах. Нельзя сказать, что жук был как-то по особенному привередлив по части запахов. Жизнь в почве и на почве, где в огромном количестве живут и умирают тысячи твоих маленьких и больших собратьев, приучила его к невозмутимости и отсутствию брезгливости. Он всю свою жизнь провёл не то, что на кладбище, а в кладбище из миллионов ранее умерших насекомых, птиц, и всей той микроскопической жизни, с неизвестным никому названием. Но этот железный запах его пугал и заставлял напрягать и без того уставшие крылышки.
***
Тяжёлая бронированная машина с бортовым номером RАХ 838 и круглым значком своей танковой дивизии, аккуратно пробитым на трафарете белой краской по болотным разводам, лениво переваливалась по неровностям совершенно разбитой дороги в русской глуши.
Ефрейтор Пауль Кригер сидел на месте пулемётчика и уже с полчаса сладко дремал, покачивая стриженой головой как китайская статуэтка.
Крупнокалиберный пулемёт, почувствовав слабо зажатый винт горизонтальной наводки, тоже начал мерно качать толстым хоботом ствола. Постепенно скромное покачивание превратилось в откровенное мотание, и, в конце концов, массивный пулемёт набрал столько инерции, что потянув вправленную в него ленту, вместе с коробкой, стоящей рядом, и опрокинул эту самую коробку в темноту на самом днище кузова.
Коробка с разматывающейся лентой рухнула с грохотом и лязгом. Несколько патронов даже вылетели из стальных зажимов ленты и раскатились в разные стороны. Внизу сонно забормотали и заворочались. Знаменитый на весь полк храп Шнейдера, впрочем, не прекратился. С этим храпом командир Химмсельдорф давно вёл борьбу, так как офицеры и солдаты постоянно жаловались на невозможность быстро заснуть, а также на грубость, не отзывчивость, и не исполнительность самого Шнейдера. Затяжная борьба с этим дремучим храпом ни к чему не так и не привела. Единственным успокоением для сильно горевавших солдат было то, что с ведома командира полка, гауптман Химмельсдорф стал чаще ставить Шнейдера в ночные караулы, впрочем, освобождая того от всех других видов обязательных нарядов. Хотя, всё это было ещё давным-давно, в то золотое время, когда они жили в двухэтажной кирпичной казарме на окраине тихого баварского городка. После того, как их батальон в составе пехотного полка танковой дивизии стал мотаться по этим ужасным дорогам Восточной Европы, и после грохота пограничных боёв с русскими, на храп Шнейдера все просто перестали обращать внимание. Не та категория шума. Но традиция пенять угрюмого Шнейдера все-таки осталась, от этих укоров веяло каким-то уютом, домашним теплом и сладкими воспоминаниями о весёлых подружках, оставшихся в Германии.
Всё это в несколько секунд промелькнуло в мозгу Пауля Кригера, пока он затягивал винт горизонтальной, а заодно и вертикальной наводки, а так же нагибался вниз, высматривая впотьмах упавшую коробку. Внутри бронетранспортёра пахло пылью, свиными ремнями портупеи, застарелым человеческим потом, железом, и ещё всем тем, чем может пахнуть клубок из десятка спящих солдат. Наконец, среди ног, рук и прикладов он угадал коробку. С трудом разгибая затекшие ноги, он начал аккуратно вытаскивать её наверх, прижимая подбородком, чтобы лента из неё не вывалилась до конца при ужасных толчках машины.
Дело осложняло то обстоятельство, что лента была составная, состоящая из двух лент по двести пятьдесят 7,92 миллиметровых патронов sS в каждой. Весило всё это хозяйство довольно прилично. Крюгеру опять не повезло. Когда эта сложная, почти цирковая операция подходила к концу, бронетранспортёр провалился в глубокую колею, проделанную только что передовыми танками их дивизии, и встала как вкопаная.
От сильного удара ранцы и каски, сухие пайки, канистры с питьевой водой, а также катушки телефонного провода, сложенные у левого борта, медленно отделились от него, и дружно рухнули вниз. Они упали и на полусонного Кригера, и на Бауэра, и на других солдат. Почти все проснулись, а тех, кто продолжал ещё спать разбудил их поднявшийся гневный крик. Давно Кригеру не приходилось выслушивать в свой адрес такой плотной и изобретательной ругани. Вяло отлаиваясь, повинный только в слабо затянутом винте, Кригер взгромоздился на покинутое место, и начал как матрос выбирающий фалы, вытягивать злополучную ленту наверх. Увидев, что в первой ленте не достаёт трёх патронов, он нырнул за ними на самое днище, но нашёл только один. По патрону уже успел потоптаться Шнейдер своими стальными подковками каблуков, оставив на стальной рубашке пули дефект в виде изогнутой бороздки с двумя поперечными царапинами. Этот дефект был похож на двузубую улыбку, отметил про себя Кригер, и вогнал этот патрон на одно из пустых мест в ленте. Тем временем, присев на корточки у провалившегося переднего колеса, водитель Вольф что-то доказывал всё ещё сонному гауптману Химмельсдорфу.
Химмельсдорф вылез из кабины штабной машины без фуражки, и около его потной блестящей лысины сразу начали кружиться навязчивые мухи.
Крюгеру неожиданно вспомнилось смешанное чувство гордости и желание оправиться, которое он испытал несколько лет назад, когда стоя в пятнадцатом ряду сводного полка, подняв руку, повторял слова присяги фюреру немецкого народа Адольфу Гитлеру. Он до сих пор не мог простить себе этого скрытого позора из-за всепоглощающего желания добраться до туалета в такой торжественный момент. Ефрейтор, наконец, сложил ленту в навал у пулемётной турели и через боковую дверь вылез на пыльную дорогу, довольный тем, что справился с ситуацией. Он расстегнул китель и присоединился к товарищам, которые облепили машину, и пытались её вытолкнуть из ямы. От работы двигателя всё вокруг заволокло синим дымом, но вместо лёгкого старта гусеницы ещё больше, почти до половины врылись в мягкий, влажный глинистый грунт. Гауптман Химмельсдорф, брызгая слюной, за что ещё в Баварии получил одно неприятное прозвище, орал то на водителя, то на всех вместе взятых солдат, справедливо отмечая, что только он, козёл Вольф, мог застрять ясным весенним днём на почти сухой дороге. Гауптман с помощью замысловатой ругани выражал сомнения по поводу умственных и водительских способностей Вольфа для теоретически возможной осенней и зимней кампании Вермахта в России. По мнению гаптмана, Вольфа нужно было демобилизовать, и отправить обратно в Германию резать гвозди, потому, что такие немцы не должны получать щедрый солдатский паёк, и возможность собирать богатые продуктовые посылки на оккупированных территориях для отправки родным.
Потом гауптман посмотрел на часы, на близкие кусты, за которыми виднелись верхушки елей, прикинув время возможного похода дивизионного обоза, от которого дорога запрудится, как река ото льда, и начал формулировать приказ в своей излюбленной манере.
- Третье отделение разгильдяев первой роты, становись! – он поморщился, смахивая зелёных трупных мух в сторону от лица, и достал свой блокнот, - я не собираюсь прохлаждаться тут с вами неограниченное время, к тому же, есть приказ быть в... – он взглянул в блокнот, и ткнул туда пальцем, - в Рамушево сегодня в час дня. В час дня сегодня, а не завтра, олухи, и поэтому, сонные вы морды, приказываю, наломать толстых веток, и выстелить ими дорогу на гауптвахту рядовому Вольфу и по ней выкатить бронетранспортёр на твёрдую поверхность. Если машина по веткам всё-таки не пойдёт, то взять вон тот телеграфный столб и поднять им передок, или положить под гусеницы. Через сорок пять минут ваша машина должна догнать штаб батальона. Ефрейтор Кригер командует, ясно? Дайте мне мотоцикл сюда, живо!
- Весной бывает, что под глиной не высохла вода, и есть линзы-ловушки, - опять было начал оправдываться водитель.
- Я вас в штрафную роту отправлю за пререкания, - брызнул слюной офицер, - вам ясно?
Ответ потонул в шуме пары немецких истребителей, которые шли на малой высоте над дорогой. Все невольно проводили их взглядами. По тому, как самолёты попеременно качали крыльями, Кригер решил, что это те циркачи, которые вчера в течение получаса расстреливали водокачку и придорожные кусты.
***
Жук невыразимо долго, но упрямо летел, буравя тягучий воздух широкой головой. То ли жара подействовала так на его нервные центры, то ли сизое ядовитое облако разладило органы чувств, только никак жук не мог успокоиться, безотчетная тревога овладела им. В тех местах, куда куцые облака отбрасывали тени, он придирчиво выбирал высокий стебель и садился отдохнуть. Тонкие стебли гнулись и ломались, гася скорость грузного тела.
Тогда он подползал к сгибу и застывал на нём, как на кресле. Но ветер, совсем утихший внизу, бешено гнал на юго-восток растерзанные облака и их причудливые тени. Впрочем, жуку тень была уже не нужна, он был уже чужим сам себе, и его прежде незыблемый покой был вне его клеток, где-то там, далеко впереди, и жук безуспешно пытался настичь его. Он как будто уже не принадлежал себе. Несколько раз он слышал птичий клёкот, и совсем близко от него проносились стремительные тени, выхватывающие из тугого воздуха летящих неподалёку мух и стрекоз. В такие моменты жук резко снижался, пикировал к траве, и летел к ней как можно ближе, стараясь слиться с её тенями и пятнами цветков. Этот манёвр, отточенный его предками до совершенства, работал отлично, тем более что птичий поклёв перемешался сейчас всё ниже и ниже, потому, что большая часть летающих насекомых, сейчас не могла использовать поднимающиеся воздушные потоки для дальних перелётов и латала совсем не высоко. А вот жук мог летать ещё ниже, прячась от птиц за телами своих не удачливых собратьев. И это наполняло жука чувством радости, если можно было так назвать выделения из его желёз.
***
- Проклятая жара! – Лисовский снял шинель и начал снимать через голову потную гимнастёрку вместе с майкой.
- Думаю не больше пятнадцати градусов, так что надевай свой пахучий фрак обратно, - негромко сказал Серов, - не отсвечивай.
- Это почему же? – Лисовский застыл в позе приговорённого к расстрелу, с широко расставленными ногами и сведёнными вперёд руками, на которых болталась не вынутая ещё из рукавов гимнастёрка. По тому, как задергалась его верхняя губа, было видно, что он на взводе, и вот-вот взорвётся.
- Это по тому же, – словно специально распаляя эту нервозность, хлопнул Лисовского по плечу Твёрдый, - ты что, хочешь уже как Гонзюк, иконой в муравейник лежать? Это, конечно, твоё право, а мне, знаешь, брат, как-то не хочется. Настроения нет, да и сухарики ещё остались, не пропадать же такому добру зря.
- Так он в рубахе был, а я наголо.
- Хорошо, только не плачь, нюня, - ухмыльнулся Твёрдый, - а лучше иди подальше и там тогда свети самолётам своим белым пузом, курортничек на тот свет спешащий.
- Да я пуговицу хотел только прихватить.
- Ага, ты ещё башмаки не забудь почистить и окантовочку сделать для утреннего осмотра на плацу, и чужие вещи для продажи приготовь.
Лицо Лисовского вдруг сделалось пунцовым, у него запульсировала, задёргалась щека:
- Всё равно никуда вы не дойдём! Вокруг одни немцы, украинские повстанцы и такие же, как мы голодные и перераненные окруженцы. За неделю не было слышно ни одного орудийного выстрела, а в небе постоянно бомбовозы немецкие, и они идут непрерывно на восток, и ни одного разрыва не слышно, ни одного! Значит фронт очень и очень далеко укатился уже. Фронта нет, давно уже нет! Ни Будённого, ни Хрущёва. А мы идём и идём. Куда? Зачем? Мы же все тут сдохнем, все! Будь проклят тот день, когда я попал в вашу дурацкую команду покойников – вы все смертники! Какой я дурак! Мне давно, давно говорил Рыжин, что надо к немцам идти. Сейчас, наверное, Рыжин, горячий супчик хлебает, а я тут с вами последние сухари с болотной водой! А вы сдохните все, коммунисты проклятые. Попомните, как расстреливали моих родителей и сестёр насиловали малолетних, – Лисовский начал метаться по поляне, пытаясь сбросить болтающуюся на руках гимнастерку, его голос срывался, и он уже не владел собой.
Все застыли как от вида лешего.
- Э-э, ты только товарища Будённого не тронь, - Серов, стоящий рядом с Твёрдым, слышал, как у того скрипнули зубы, и быстро пригнул ладонью вскинутый Твёрдым ствол винтовки, - погоди, он же не плохой парень был!
- Вот именно, что был, - зло ощерился Твёрдый.
Серов, сделав Твёрдому успокаивающий жест ладонью, с каменным лицом подошёл к кричащему что-то уже совсем невнятное Лисовскому, и со всей силы ударил его в скулу кулаком.
Лисовский охнул, упал в траву и затих, но больше не от сотрясения, вызванного ударом, а от страха.
Красюк всё это время продолжал сосредоточенно наматывать портянку на левую ногу. Закончив с этим, он взял с камня свою подсохшую курительную заготовку, поправил на плечах шинель, накинутую на манер бурки, и не громко сказал:
- Я вот, например, не из коммунистов. У моего бати в Бердюжье сорок десятин земли было, две лошади, две коровы и молотилка паровая, - он аккуратно скрутил папироску, сунул её рот, и принялся чиркать самодельной зажигалкой, - Тут мне отец растолковывал такие истории, что мол, когда у царя и помещиков землю отобрали крестьяне, а рабочих в городах кормить не захотели, и Красную армию кормить не захотели, то землю у них обратно отобрали. И потом они на ней стали как рабочие работать, в колхозах. В общем, у нас остались в СССР только рабочие. Рабочие на заводах, и рабочие в колхозах. Так что это теперь прошлогодний снег всё, пустые слёзки. Эй, Потапыч, толкни Твёрдого в зад, и скажи, что пора уже, давно пора отправляться, - он, наконец, зажёг самокрутку и добавил, - А этот… Ну что вы. психов не видели. От этой войны и не такими люди делались. Чего-то уж больно парит, как бы ливня не было, придётся ведь в мокром обмундировании путешествовать, а я, вон, и так кашляю.
И действительно, горизонт начал стремительно закрываться чёрно-сизой полосой ненастья. Ветер очень быстро менял декорации.
- Вставай, Иуда –пожилой красноармеец, которого Красюк называл Потапычем, подошёл к Лисовскому и ударил его носком сапога в правую подошву, - ишь как открылся, сынок помещика, не утерпел, контра. Всю советскую страну своими взятками разорили, ослабили на каждом шаге, предателей своих на хлебные места посадили, а теперь причитают, что немца теперь не остановить никак. Только и ждут, как к немцам перебежать, землю обратно от них получить, а всех других в рабы себе записать, и на полях плёткой лупить целыми днями, не разбирая, малого и старого.
Это были первые слова Потапыча после того, как четыре дня назад, когда группа у переезда напоролись на немецких связистов. Тогда в завязавшейся перестрелке, кто-то толи случайно, толи нарочно выстрелил Потапычу в спину. Потапыч тогда был ближе всех к немцам, и стрелять в него мог любой из оставшихся позади советских солдат. Хорошо было только то, что пуля лишь оцарапала ему шею, и теперь на ней болтался грязный бинт. Кто и за что - не понятно. Может это был просто не удачный выстрел. Их тогда ещё было много, прочти сто пятнадцать человек, собравшихся из разных подразделений их дивизии под командой батальонного комиссара. Все были озлоблены и замкнуты в себе, многие ранены, и кто его знает, может быть, человек, который поймал его тогда в прорезь прицельной рамки, был ещё жив, и находился сейчас среди них на этой поляне. Что-то мимолётное возникло в памяти пожилого солдата, странное чувство, словно он мог видеть невидимое.
- Вставай, гнида, считаю до трёх, - сказал он Лисовскому, - тут никакой дядя тебя от войны не откупит, вставай, враг народа, пошли в елочек.
- Никуда я не пойду, убирайтесь вы все ко всем чертям, гады! Голодрань деревенская! Вы всё равно все сдохнете, если не в лесу, так у стенки, всё равно, всё равно! - он вцепился руками в примятую траву, и зашёлся истеричным смехом, пополам с рыданиями.
Твёрдый начал медленно стягивать уже заброшенную было за спину винтовку, но вдруг решительно закинул её окончательно обратно:
- Вот ещё, руки марать об дерьмо всякое. Пусть остаётся здесь. Бог не Тимошка, видит немножко.
Красюк без слов подобрал винтовку Лисовского, осмотрел её и повесил себе на плечо. Затем он достал из брошенного сидора Лисовского две пачки патронов, и бросил их в свой карман своих галифе:
- Пошли, ладно, - он хмуро в последний раз взглянул на Лисовского, и сокрушённо покачал головой, - а был такой балагур-песенник, всех девок обхаживал гарнизонных, да стенгазету рисовал. Одно слово - еврей.
- Да не еврей он, поляк, - нехотя отозвался Серов.
- А яка така разница, - искренне удивился Красюк, - помещичий сынок, из семейки царских офицеров-душегубов, выселенный при раскулачивании в тридцатом. Что от него можно ждать? Ясно чего, предательства дела трудового народа, и лично товарища Сталина.
Серов в этот момент начал озабоченно всматривался в темнеющее небо:
- Однако гроза будет, земля раскиснет, и одежда и сапоги. Так что пошли быстрее, может сарай какой, заимку лесную отыщем, или в чаще шалаш сделаем из лапника. Оставив Лисовского одного, все двинулись в сторону от дороги.
Через полкилометра Потапыч сказал, что ему надо бы вернуться к камню потому, что он забыл своё шило.
Никто не сказал на это ему ни слова, хотя по горящим ненависть глазам Потапыча, было видно, что он задумал. Потапыч один отправился обратно.
Через пятнадцать минут в зарослях прозвучал одиночный винтовочный выстрел, а ещё через пятнадцать минут Потапыч нагнал их маленький отряд, демонстративно неся в руке свое большое скорняжное шило, как бы показывая его как причину своей отлучки.
- Вот ещё, - он вынул из кармана значок «Ворошиловский стрелок», и протянул Серову, этот маленький эмалевый круг, составленный из колоса пшеницы и шестеренки справа с красной пятиконечной звездой и надписью "РККА".
- Это ж мой, - схватил значок Серов, распахнул шинель и стал с какой-то детской улыбкой привинчивать значок через уже имеющуюся дырочку гимнастёрки к груди, - откуда он у тебя?
- Лисовский вернул мне, сказал, что нашёл где-то, - ответил Потапыч. О выстреле в лесу он сказал, что это он стрелял в зайца, хотел добыть его для еды, поскольку всех от голода уже шатает, но, к сожалению, он промахнулся в зайца.
Никто не стал его больше ни о чём расспрашивать, и все угрюмо продолжили свой путь.
Вскоре Солнце стало прерывисто и часто мигать в разрывах тяжёлых грозовых туч, а потом, словно поняв бессмысленность своих усилий, пропало совсем.
На востоке неумолимо худела полоска белёсого неба, и надвигалась гулкая чёрная мгла, внутри которой дрожали электрические разряды и проскакивали молнии. Надвигалась гроза.
***
Из состояния задумчивости ефрейтора Пауля Кригера вывел всё тот же водитель Вольф. Кригер очень медленно выходил своим сознанием на разбитую дорогу с застрявшей на ней бронемашиной из своей сладкой дрёмы. В ней плавали обрывки чарующих видений, состоящие их силуэтов черепичных крыш и танцующих вальс хорошеньких барышень. До того, как погрузиться в грёзы о доме, он считал и прикидывал, сколько же могли бы стоить массивные золотые часы с эмалевой миниатюрой на обратной стороне крышки, и хватило ли бы ему вырученных от их продажи денег для уплаты первого взноса за долгожданный собственный домик. Эти великолепные часы ему повезло отобрать у бородатого русского селянина на переезде у мутной Псёлки. На этом переезде потом завязалась перестрелка с небольшой группой русских солдат, неожиданно вышедших к реке из леса. Видимо, в планы тех русских Иванов не входил огневой контакт, и они моментально отошли в лес, несмотря на то, что Вернер первый раз сидел за пулемётом, и от волнения лупил чёрт знает куда, но только не по противнику.
Тем временем, водитель Вольф, отчаявшись криком обратить внимание ефрейтора на происходящее вокруг, подбежал к нему, и начал что есть силы дергать его за поясной ремень. Кригер, наконец, очнулся и увидел, что они на дороге совсем одни. Бронемашины и грузовики его батальона ушли вперёд, а ремонтная рота отстала. Он не сразу сообразил, что его солдаты лихорадочно устраивали себе позиции, ориентируясь на поворот дороги. Он прислушался и тут уловил обрывки песни. Песня была явно русская, с характерным нудным завыванием и даже с присвистом.
- Что это, последняя атака рвущихся из окружения фанатиков? – сам себя спросил Кригер. Он ощутил под диафрагмой вдруг возникшую пустоту. В эту пустоту начали втягиваться, казалось, все его внутренности. Так случалось у него всякий раз, когда предстояло попасть под огонь. Он думал, что это чувство покинет его, по мере того. как он будет становиться всё более и более обстрелянным ветераном Вермахта, но страх перед боем никак не проходил. Однако та мысль, что он сейчас является старшим здесь, так как гауптман Химмельсдорф два часа назад уехал в Рамушево, в штаб полка, и что он, Пауль Кригер, сейчас отвечает за всех людей и за всё имущество, эта мысль пробкой вылетела из хаоса слов и видений, и завертелась в его голове:
- Рядовой Шнейдер! Внимание, приказываю наблюдать в направлении нашего тыла. Вернер остаётся со мной у пулемёта. Фальк, приказываю тебе приготовить две красные ракеты для подачи сигнала нашей колонне. Остальным солдатам отделения занять позиции для обороны с ориентиром на поворот дороги, далее - по обстановке. Огонь открывать только по моей команде!
Шнейдер без обычного своего бурчания под нос перебежал через дорогу и спрыгнул в кювет, выставив перед собой карабин. Сам Кригер тем временем влез в бронетранспортёр. Вернер сопел тут от усердия и пытался привести в порядок лежащую клубком ленту. Ефрейтор мысленно обозвал себя ослом за этот беспорядок, и сказал уже вслух, что стрелять будет он, а ленту пускай Вернер держит и подправляет на ладонях, раз всё равно уже нет времени заправлять её обратно.
Солдаты деловито проверяли оружие, выкладывали подле себя гранаты, обоймы карабинов. Только Шнейдера не было видно. Он всегда отличался умением великолепно маскироваться.
Тем временем русская песня всё приближалась. Кригер подвёл линию прицеливания к срезу тех кустов у поворот дороги, и поймал себя на мысли, что всё это он уже когда-то видел. И эти кусты, и дорогу, и рисунок облаков среди верхушек деревьев. Ему показалось, что где-то рядом лает собака. Он прислушался, и действительно, отчётливо был слышен лай. Но теперь уже лаяли несколько собак. Фальк, держа в поднятой руке сигнальную ракетницу, обернулся на Кригера, но опустил руку, когда из-за поворота показались двое немецких солдат в расстёгнутых шинелях. Их каски болтались на поясных ремнях, а штатные карабины К-98 с примкнутыми штыками висели за спинами.
Тот солдат, что шёл справа, тянул за длинный поводок низкую, с огромной головой, чёрную овчарку. Собака злобно лаяла и рвалась обратно за поворот, видимо там её что-то очень и очень сильно злило. Солдат шедший слева, вёл рядом с собой пыльный велосипед "Truppenfarrad".
Шлегель и Бауэр, занимающие позиции ближе всех к повороту, немедленно встали, и сдвинули каски на затылки. Потом они стали что-то кричать этим солдатам, а у тех на запылённых лицах проявились белозубые улыбки. Овчарка бросила, наконец, лаять, и заинтересованно подавшись в сторону Шлегеля и Бауэра, натянула поводок как струну.
- Ну и животное, эта конвойная собака. На ней пахать можно, - сказал Вернер с какой-то ностальгической ноткой в голосе.
В этот момент вслед за конвоирами на дорогу начали выходить и поющие люди в грязных и обгорелых шинелях, в выгоревшей советской форме разной степени изорванности.
Кригер плюнул, защёлкнул на затворе предохранительную планку и крикнул:
- Отбой тревоги! Всему личному составу за проявленное в бою мужество объявляю пять лет отпуска в Италии.
Вылезший из кювета Вольф довольно засмеялся, и дал из своего пистолета-пулемёта короткую очередь в воздух. Все вздрогнули, и обернулись к нему. Овчарка вновь яростно залаяла.
- Тебе бы, Матиас, голову на плечи приделать вместо пилотки, вот было бы хорошо! - крикнул Кригер сверху, - не палить бы зазря, а быстро думать о том, как машину из ямы вытолкать. Судя по тому, с каким лицом гауптман садился на мотоцикл, тебя ждёт не пять лет отпуска в Италии, а пятьдесят лет гауптвахты. Я, отстроив дом на захваченной у большевиков Украине, буду заниматься коровниками и колбасным производством "Кригер и сыновья", а ты в это время всё ещё будешь в штрафной роте добивать Красную Армию за Уралом.
Кригера всегда забавляла реакция Вольфа на упоминание о гауптвахте.
Он не раз видел Вольфа в бою, когда тот бесстрашно бежал между разрывами снарядов заградительного огня русской артиллерии для того лишь, чтобы спросить у Химмельсдорфа, куда ставить штабную машину, однако при упоминании о гауптвахте он всегда как-то съеживался и загадочным образом грустнел. Кригер, впрочем, мог только догадываться о причине такой реакции. Одной из причин могло служить угроза запрета на отправление в Германию посылок с местным продовольствием и вещами. А ведь это для не богатой семьи Вольфа это было очень существенным подспорьем. Другой причиной могла быть банальная гордыня, ведь в их полку попасть на гауптвахту считалось не достойным бывалого солдата, почти позором, хотя, например, в артиллерийском полку их танковой дивизии, состоящей из призывников сорок первого года, это считалось, чуть ли не геройством. Вольф тем временем дал ещё одну длинную очередь, и потрогав пальцем нагревшийся ствол, повесил автомат на шею. Все принялись рассматривать пылящую мимо колонну.
Они в первый раз с начала войны видел поющих пленных, хотя повидали их немало. Гражданские, захваченные ещё до того, как получили в пунктах призыва обмундирование и оружие, пели часто. Крестьяне, особенно не Западной Украине пели часто и радостно, но вот побывавшие в боях красноармейцы – никогда. Однако вскоре ему стало понятно, что поют не все пленные, а всего-навсего десять-пятнадцать человек, идущие впереди. Остальные пленные угрюмо молчали. В их потухших, голодных глазах иногда вскинутых на мир, мелькала то тупая страшная усталость, то лютая ненависть. Многие были уже в гражданской одежде, или частично в гражданской одежде, многие были ранены и черны от порохового дыма. Однако подавляющая часть пленных была в новеньких галифе и гимнастерках, в новых ботинках с обмотками, в новеньких пилотках без звёзд и шапках с ушами.
Внимание стоящего тут же Шнейдера привлёк молодой высокий военнопленный с ярко-рыжими волосами, он тоже пел песню и, казалось, что он был весьма всем доволен. То ли тем, что светило солнце, но не было невыносимо жарко, то ли от того, что он ещё жив. Шнейдер ухмыльнулся, и поманил его пальцем, после чего дал ему вынутый из автоматного рожка патрон со словами:
- Когда допоёшь последний куплет своей дурацкой песни, попроси конвойного, чтобы он тебя пристрелил этим подарочным патроном. Ему ведь будет противно стрелять в тебя своим патроном - так ты и дашь ему этот. Ах, как жалко, что ты меня не понимаешь, еврейский комиссар, а то ты посмеялся бы вместе с нами, знаешь, я же остряк! - Шнейдер повернул рыжего пленного за плечи к себе боком. И пока тот рассматривал на ладони патрон, изображая на своём лице подобие улыбки, Шнейдер отвёл правую ногу назад, и как футболист, со всего размаха ударил пленного в пах. Тот взвыл и скрючился. Шнейдер ударил его по затылку стволом автомата, как молотком. После этого пленный как подкошенный упал в пыль.
Кригеру показалось в этот момент, что он уже где-то и когда-то видел, как падает этот человек с ярко-рыжими волосами. Подошёл конвоир, и вместе со Шнейдером стал, смеясь, пинать лежащего русского. Они кричали на него и погоняли, заставляли подниматься, а затем снова сбивали с ног, пока им это не надоело. Пленный, обливаясь кровью из носа, рта, и рассечённой кожи на лице, держась одной рукой за пах, и опираясь другой о землю, боком отполз к колонне, где несколько пленных подхватили его под руки и поволокли с собой. Песня смолкла. Тот конвоир, что шёл впереди и тащил собаку, закричал, обернувшись, чтобы продолжали петь. Он прокричал это по-русски и прибавил шутливое “та-та-та”, выставив вперед палец. В первых рядах опять запели. Один из пленных, тот, который тащил избитого Кригером рыжего, что-то презрительно и гневно крикнул, по-видимому, в адрес тех, кто сейчас пел.
Некоторые из поющих замолчали. Другие смутились и потеряли ритм.
Бауэр, который до этого оживленно разговаривал с одним из конвойных, вынул из кармана пачку сигарет и бросил её прямо в толпу пленных. Они сначала как бы не замечали сигареты, перешагивали через неё, опасаясь, что это ловушка, и поднявшего будут наказывать. Однако, через некоторое время, один из них быстро нагнулся, и подхватил почти растоптанную пачку. Несколько сигарет выпало. Тогда он нагнулся, начал подбирать их и засовывать обратно. Идущие следом сбили его с ног, и он стал уже ползать на четвереньках. Рядом с ним остановился пленный русский с сильно обросшим и тёмным от ветра, пыли и солнца лицом, и грязной марлевой повязкой выше локтя. У него были совершенно седые волосы, хотя на вид ему можно было дать не более тридцати лет. Этот пленный подождал, пока все сигареты будут собраны, затем ударом ноги выбил пачку, и, не оглядываясь, пошёл дальше. Сигаретная пачка совсем разорвалась, и сигареты разлетелись в разные стороны. Тот русский, что собирал сигареты, снова стал их собирать. Идущие толкали и сбивали его с ног, но он упрямо продолжал в пыли своё молчаливое дело. Лаяли собаки, клубилась пыль, перекрикивались конвоиры...
У Кригера вдруг страшно заболела голова. И только тут он заметил, что от солнечного диска осталась только узкая полоска, а большая часть неба покрыто тяжёлыми, тёмными дождевыми облаками, подул ветер, и заметно посвежело.
Ефрейтор поёжился, даже застегнул верхнюю пуговицу. Затем он толкнул локтём зевавшего во весь рот Вернера:
- Ты знаешь, солдат, зачем люди, когда зевают, прикрывают рукой рот?
- Не знаю, господин ефрейтор, - Вернер был единственным молодым солдатом во взводе, и он один называл Кригера этим прекрасным словосочетанием - господин ефрейтор, это Кригеру безумно льстило. Из-за этого он часто заговаривал с Вернером по любому поводу. Вот и сейчас он в сотый раз обмусоливал одну и ту же шутку про открытый рот:
- Люди закрывают рот, для того, чтобы туда не залетела какая-нибудь дрянь, особенно, когда кругом стреляют.
Вернер этой шутки не понял, и начал выяснять, как всё это взаимосвязано. Допуская, вероятно, что опытный солдат просто хочет с ним поделиться какой-то тонкостью фронтового быта.
- И вот такого дурака я назначил себе пулемётчиком, - подумал Кригер.
- Вот что, - сказал он уже вслух, - вон, видишь, Вернер, у поворота телеграфный столб стоит? На нём есть десять фарфоровых изоляторов. Через минуту их там не должно быть. Сбей их! Действуй! - Кригер упёрся руками в край борта, и, подпрыгнув, уселся на него, свесив ноги.
Телеграфный столб, о котором шла речь, стоял метрах в ста от бронемашины, по ту сторону дороги, по которой продолжала тянуться колонна пленных.
Вернер прилежно вытер о свой китель мгновенно вспотевшие руки, прицелился и нажал на спуск. Пулемёт естественно молчал.
Кригер, несмотря даже на всё усиливающуюся головную боль, засмеялся:
- Предохранитель тебе русские должны сбрасывать?
Вернер покраснел как девица в пикантной ситуации, и отщёлкнул предохранительную планку. После этого он опять нажал на спусковой крючок, и пулемёт загрохотал, залязгал, засвистел как циркулярная пила, сотрясая щуплое тело Вернера. Гильзы зазвякали, забарабанили по броне, по скамейке, и по полу бронетранспортёра. После этого Кригер увидел, как примерно на уровне голов выходящих из-за поворота пленных, с кустов полетели срезанные пулями ветки. Пленные кто попадал в пыль, кто побежал к кустам, а присевшие на корточки конвойные, стали махать в сторону пулеметчика руками и крутить у виска пальцами. Вернер после этого сразу повысил прицел, и второй очередью сбил два изолятора. Кригер снисходительно похлопал ему в ладоши. В это время один виток лежащей в навал ленты зацепился за другой, и этот клубок потянулся к вводящей прорези пулемета и застрял там.
Затвор последний раз дёрнулся и встал.
Вернер виновато обернулся.
- Ну, чего смотришь? Разряди патронник, потом по новой заправь ленту. А вообще, хватит с тебя, отбой. Если в следующий раз будешь стрелять, как у переезда и сейчас, я посоветую гауптману поручить тебе таскать катушки с телефонным проводом и разгружать боеприпасы. Вечно. Всё ясно?
- Да, всё ясно, господин ефрейтор. Я буду стараться изо всех сил, - подавленно ответил Вернер, щурясь от порохового дыма.
Кригер опустил голову, и начал массировать виски. Застёгнутый воротник больно сдавил горло, и ефрейтор зло дёрнул его, из-за чего, пуговица ворота отлетела и, звякнув о пряжку ремня, упала на дорогу.
Вернер ещё раз передёрнул затвор, повернул ствол пулемёта круто в сторону, и выстрелил последний патрон, сидевший в патроннике, тот, что имел дефект в виде зубастой улыбки. Затем он открыл крышку механизма, и откинул наполовину отстрелянную, дымящуюся ленту в сторону.
Последний одиночный выстрел пулемёта тупой болью отозвался в гудящей голове Пауля Кригера:
- Когда же это всё кончится?
***
Жук уже давно не садился ни на стебли травы, ни на ветви кустарника. Он всё летел и летел, повинуясь невидимому гравитационному компасу планеты, бесцельно и безжалостно к себе сжигая силы. Он летел по прямой линии, поднимаясь всё выше и выше, туда, где он был уже абсолютно беззащитен перед атакой птиц или порывами сильного ветра.
Но пока ещё в воздушных водоворотиках, оставляемых им за собой, беспомощно кувыркалась глупая мошкара, а стрекозы и бабочки в панике шарахались в сторону. И лишь один раз он сам попал в волну, поднятую крылом пролетающей сойки, и был безжалостно отброшен почти на целый метр вниз.
Он продолжал свой полёт и тогда, когда воздух вдруг запульсировал, забился в упругих колебаниях, шедших как волны воздушного моря из центра рождения бури где-то на дороге. Для него, маленького создания живой природы, время шло гораздо медленнее, чем для его крупных собратьев, и эта вибрирующая, воющая, грохочущая буря казалась ему целой вечностью. Он всё летел и летел через страшное пространство, а буря всё не кончалась и не кончалась. Жук не знал причин и свойств этого шквала, не знал, откуда он происходит, и когда закончится. Это было проявлением какой-то неведомой ему другой линии жизни. За свою недолгую, но драматическую жизнь, жук узнал, что вокруг него существует несчетное количество таких линий жизни, не имеющих объяснения, названия и смысла, и это не его, жука, дело, всё это знать и осмысливать. И вот грохот смолк, и всё стихло, и жук вздохнул с облегчением, и продолжил свой бессмысленный полёт в неизвестную даль.
И вдруг случилось что-то страшное. Прошло всего лишь несколько мгновений, как воздух снова дрогнул, и что-то появилось ниоткуда, и оглушило, и сплющило, и размозжило жука. И вот он, почти уже спасшийся, завращался, закружился одновременно вокруг множества осей, конвульсивно сокращая свои крошечные мышцы. И его мышцы вместо оторванных крыльев и лапок теперь могли только бить и подтягивать, опираться на пустоту и отталкивать пустоту.
Наконец, после бесконечно долгого падения, жук упал на землю, и его, ещё живое и пульсирующее тельце, уже начали оценивать вездесущие муравьи.
***
Четыре человека упорно продирались сквозь густую растительность. По притихшему лесу далеко разносился хруст сухих веток под их ногами, шорохи отодвигаемых веток, позвякивание котелков и оружия. Монотонный ельник давно кончился. Лес теперь разбился как бы на три яруса: высокая трава, странно густая в тени высоких деревьев, переплетала упавшие ветви, скрывала огромные сгнившие пни, толстые и тонкие стволы поваленных деревьев, ее покрывали выше человеческого роста густые заросли кустарника, встречающиеся иногда в этой массе зелени плотные пучки орешника делали некоторые места просто непроходимыми.
Всё это, и траву и кустарник с молодыми деревцами накрывали своими кронами высокие сосны. Наверное, из таких вот стволов когда-то давно целиком делали фок-мачты больших океанических кораблей. Пространство, замкнутое между этими стволами, кажется, было совершенно особым, обособленным миром, где можно было находиться спокойно и торжественно, как в храме. Даже звуки птичьих голосов не нарушали этой таинственной торжественности, а наоборот, гармонично вливались в шорох листьев и нежный шум сосновых крон.
Шедший за Серовым Твёрдый остановился и прислушался. Ему уже час казалось, что он слышит пение. Этот звук песни то возникал, то пропадал, и Твёрдый уже стал опасаться, что это признак приближения голодного обморока, или чего-нибудь похуже. Он отставил правую руку назад, и в неё упёрся идущий следом Красюк, заглядевшийся на далёкий просвет между стволами в форме сердца.
- Ну, что встал? Услышал как ангелы поют? - сказал он сердито, отстраняя руку Твёрдого.
- Ангелы не ангелы, а кто-то точно поёт, - ответил тот прислушиваясь.
- И что же поют? Отче наш, иже еси на небеси?
- Не знаю, по-моему, “Ах вы, сени мои сени” поют.
Тихо ступая по росе, к ним подошёл Потапыч. После не убитого зайца он опять совсем замолчал, вот и сейчас, только взглядом был задан им вопрос о причине остановки.
- Да вот, Твёрдый говорит, пение какое-то там слышит, вроде “Ревел камыш”, - сказал Красюк.
- Ах вы, сени, - поправил его Твёрдый.
Потапыч тоже начал прислушиваться. Он привычно отсёк все лесные звуки, и настроился на восприятие тревожного набора любого беглеца, куда входили выстрелы, лай собак, хруст веток, голоса, шум моторов и другие подобные вещи, сопровождающие погоню.
Однако кроме треска ломающихся под сапогами Серова ветвей, и привычного заоблачного гула немецких бомбардировщиков, он ничего не услышал. Что касается Потапыча, то он и слушать не стал. После того, как он в июне пролежал два часа под разрывами тяжелых авиабомб, уши его воспринимали только громкие, явственные звуки. Хорошо ещё, что лежащий вместе с ним в воронке во время бомбёжки солдат напомнил о том, что не плохо бы открыть рот, иначе бы Потапыч лишился барабанных перепонок, оглох бы совсем и навсегда.
- Что-то ты брат, того, - Красюк озабоченно всмотрелся в Твёрдого, - смотри, может, передохнем чуток, а? Сержант! Эй!
- Что там у вас случилось? - донёсся до них из зарослей голос Серова.
- Слушай, сержант, давай привалимся где-нибудь? А то нам здесь уже голоса начали мерещиться, вроде как архангелы заупокойную поют. Да и портянки другим концом перемотать не помешает - промокли, вода на траве как в дождь.
- Ну, как знаете, не возражаю. Я отсюда вижу прогалину, там посуше будет. До неё доберемся, там и отдохнём, лады?
Через пять минут они все вышли на открытое место. Но это была не прогалина, не поляна, как думал Серов, а не покрытый лесом восточный склон холма. Холм, а может быть древний курган, был здесь довольно высок, и с него открывалось величественное зрелище на тёмно-зеленый ковёр леса, волнами устремляющийся к горизонту. Там, вдали, этот лесной ковёр смыкался с тёмными грозовыми облаками, закрывающими собой почти всё небо.
- Так вот почему так тяжело шагалось, - утирая пилоткой лоб, сказал Красюк, - иду и думаю, неужели до такой степени умотался, что и шаг без скрипа ступить не могу. А это мы, оказывается, всё это время в горку пилили.
Он обернулся к Твёрдому, желая завязать пустой разговор для отвода тяжёлых мыслей, но тот опять прислушивался, напряженно всматриваясь куда-то вниз.
- Чего, опять архангел Гавриил голос подаёт? – осторожно поинтересовался тогда Красюк.
- Точно тебе говорю, похоже, что поют, - Твёрдый досадливо махнул рукой.
- Очень даже может быть, - Серов остановился, опёрся на винтовку, и тоже прислушался, - это, наверное, с дороги. Мы взяли правее, и оказались на холме, а дорога наверняка его обходить должна, значит, она где-то слева. Вон там, кажется, телеграфные столбы видать.
С той стороны, куда указывал Серов, явственно послышалась длинная лающая очередь из немецкого автомата, а потом, немного погодя, еще одна.
- Что, и сейчас скажите, архангел? - почему-то обрадовался Твердый.
- Нет, сейчас нет, а тогда точно Гавриил.
- Ну и хрен с тобой, можешь не верить, песня точно была “Ах вы, сени”.
Где-то недалеко, видимо, тоже у дороги, гулко заработал немецкий пулемёт. Звук выстрелов был такой частый, что сливался в железную трещотку, похожую на работу зубьев циркулярной пилы распиливающих сучковатую древесину.
Серов открутил крышку фляги и глотнул прозрачной, чистой воды, добытой недалеко отсюда Твёрдым в небольшом родничке, окружённом зловонной по колено в жижей.
После затхлых дождевых луж с лягушками и речной воды с трупами людей и лошадей, родниковая вода показалась просто райским напитком.
- Да, недурное было времечко! Катались со слабым полом на лодочках в парке, лимонад пили. Красюк, ты пил когда-нибудь лимонад? – Серов блаженно сощурился.
У Красюка опять пошла привычная цепь ассоциаций про коммунистов и раскулачивание, и он только поморщился.
- А вот я… - Серов вздрогнул, словно его стукнули в грудь кувалдой, послышался звонкий удар, и он выронил винтовку и незакрытую флягу на траву. Некоторое время он стоял, схватился обеими руками за окровавленную грудь, и затем медленно упал лицом вниз.
***
Тяжёлая 7.92 миллиметровая пуля, с дефектом в виде улыбки, выпущенная из пулемёта МП-34, была гораздо тяжелее жука, и летела в тысячу раз быстрее, чем он. Однако отброшенное тело жука всё-таки заставило пулю в точке соприкосновения повернуться на тысячную долю градуса от первоначального направления полёта. Теперь пуля, отклонилась от своей конечной точки полёта почти на один сантиметр, и ударила не сразу в плоть человека, а сначала попала в край значка “Ворошиловский стрелок”. Значок не отлетел, словно жук, а мягко подался назад и немного повернулся, как бы пропуская пулю дальше. Но её полёт здесь уже закончился. Пулю развернуло, стальная оболочка, планкированная томпаком лопнула по линии дефекта, обнажая свинцовое нутро, и она боком начала входить в тело, разрывая ткань, кожу и плоть, ломая рёбра. Обычный для пуль, но чудовищный для человека удар, застал жертву в тот момент, когда сердце вытолкнуло в тело кровь, и вновь открылось, чтобы наполниться кровью. Только поэтому оно и не разорвалось от мгновенного скачка запредельного давления.
Потеряв свой привычный темп, сердце человека сбилось. Оно то делало резкие, сильные сокращения, то переходило на очень мелкие, частые колебания, похожие на дробь, а то почти останавливалось.
В это время чёрная бездна раскрылась перед человеком. Он не ощущал боли, он просто чувствовал, что летит в бесконечную чёрную пустоту. Эта пустота была неоднородна, она образовывала как бы туннель, и по его краям она была более вязкой, чем в середине. Сознание мягко падало туда, как падает большое яблоко внутрь капронового чулка. Иногда этот колодец взрывался ослепительно белыми вспышками, и в эти моменты огромные невиданные цветы наполняли его до краев и вылетали во все стороны в черноту. Неясные видения, силуэты людей и животных, дом и лица вырывались из их бешенного кружение и неслись вместе цветами, то, удаляясь, то отчетливо проступая.
***
Красюк первым бросился к упавшему сержанту, перевернул его на спину, отвёл его скрюченные пальцы от груди, и вместо левого кармана увидел густое месиво из лохмотьев ткани, кожи и рваного мяса. Всё это обильно исходило кровью.
Твёрдый осторожно ступая подошёл к ним и снял пилотку:
- Шальная. В сердце.
Красюк почувствовал, как у него заволакивает слезами глаза. Гулко застучало в висках и пересохло в горле:
- Как же это, как же так, ведь только что, вот, вот сейчас, – он прижал пилотку к лицу, потом бросил её, и обернулся к понуро стоящим товарищам.
Потапыч только виновато развёл руками.
Несмотря на августовский загар, было видно, как по лицу Серова растекалась смертельная бледность, оно белело и заострялось. Глаза его, не мигая, смотрели на солнечные облака в голубом небе.
- Лёша, слышь! Лёша! Ну что же ты, а? Как же ты это, Леш? – Красюк опустил голову Серова на траву.
- Хорошо ушёл, быстро, не мучился, - Твёрдый вздохнул, вынул из чехла на ремне лопатку, и воткнул её в землю, - надо его похоронить по-человечески, хороший парень был, хоть и из коммунистов, - он сбросил сидор, расстегнул ремень, плюнул на ладони, и начал размечать могилу, снимая дёрн.
Красюк сидя вынул лопатку и воткнул её в траву. Он посмотрел в небо и сказал:
- И день для смерти ему достался в целом солнечный, не хмурь, только вот грозой сейчас всё освежит, а так ничего, знатный денёк был, - потом он уткнул лицо в скрещенные на коленях руки и затих. Ему привиделись похороны бойцов его роты, погибших в первом же бою. Звякали лопаты о каменистый грунт, невдалеке слышался гул рвущихся снарядов немецкой артиллерии. Батальонный комиссар кричал на усталых, потных покрытых пороховой гарью и грязью солдат, выбрасывающих лопатами землю из широкой ямы:
- Живее, живее, немцы уже взяли Умань, мы почти в окружении! Живее!
Невдалеке от них вповалку, словно сваленные с воза дрова, лежали тела убитых красноармейцев из батальона. Отдельно на плащ-палатках, кучками, вываленные в пыли, кровавые обрубки рук и ног. Бледный фельдшер раздраженно махал рукой в направлении тел, когда четверо измученных санитаров, останавливались подле него, показывая очередное бездыханное тело на носилках. Один только раз фельдшер протянул руку к лицу лежащего на носилках мёртвому солдату, и что-то сделал с глазом, и потом неожиданно крикнул санитарам, чтобы они этого солдата несли не в кучу мертвецов, а к телегам санитарного обоза. Санитары тогда, спотыкаясь, потащили носилки вдоль края ямы. Батальонный комиссар всё подгонял и подгонял копающих, поминутно одергивал сзади складки гимнастерки, и опасливо поглядывал то в сторону разрывов, то в гудящее от фашистских самолётов небо.
Наконец, солдаты вылезли из братской могилы и…
Красюк вдруг встрепенулся, быстро нагнулся к Серову, и решительно потрогал пальцем веко, приподняв его. Зрачок Серова сжался в точку.
- Глаз! Глаз! – с криком вскочил на ноги Красюк,- Потапыч, у него глаз шевелится!
Потапыч, тоже начавший было копать могилу Серову, бросил лопатку и склонился над телом:
- Чтоб мне пусто было! Он же живой! Чуть живого не схоронили! Ну, лимон! Ну, ты даёшь стране угля! Однако, странно, как это он? - Потапыч ещё раз всмотрелся в кровавую кашу на груди Серова, - а не должон был выжить. Похоже, пуля в значок сначала попала, вот и ослабла от удара.
- Ну, что застыли? 3астыл, говорю, чего? – вторя ему, радостно завопил Твёрдый, - расстилайте палатку, вынимайте бинт, у кого сколько есть. Попробуем осмотреть рану и остановить кровь. Надо же, чуть-чуть левее бы, и всё, Бог его спас, коммуниста этого. Ничего, ничего, вот пуля, её даже видно, можно ногтями подцепить. Если выживу, накуплю значков на все деньги, и все наколю на себя. Видишь, как помогает!
Невдалеке ударил гром и покатился гулким эхом над лесом.
- Эх, и ливанёт сейчас, братцы! – Красюк поёжился, и опасливо посмотрел в потемневшее вдруг небо.
1989
Обсуждения Майский жук