9 марта Витус возвращался на электричке из города.
На небе звездная пыль глубокой ночи, когда он садился в вагон с ледяного перрона под акведуком железнодорожного вокзала Владивостока.
Прислонившись к темному стеклу, провалился в вязкий сон, разморило – под деревянным сиденьем печь изрыгала жар в пространство пустого вагона.
Проснулся, когда за стеклом движущейся электрички, замедляющей ход, с длинной насыпи колеи в предрассветной мгле внизу на прибрежной равнине промелькнул забор бетонный, отгораживающий территорию пчелосовхозной базы с ангаром, авто гаражами, лесопилкой и мутным фонарем на столбе у конторы. Безлюдье на территории, рабочий день не начался еще.
Витус с сожалением покинул теплый вагон и спрыгнул со ступеней электрички на гальку насыпи в холод, пересек железнодорожные пути и спустился вниз к прямой дороге, идущей от станции к конторе.
Снег почти сошел, только в желтой траве и сухих тростниках по обочине гравийки пыльный лежит, подтаяв в сторону залива.
Если бы не громадная лужа, покрытая пылью, которую обходил по обочине, то машина, вильнувшая колесом в грязи, раздавившая хрустящий белесый ледок, снесла бы Витуса в кювет. За стеклом кабины мелькнули бесцветные глаза и белесая голова Золотарева, совхозного шофера.
Золоторёв живет в Шкотове у тетки в бараках в устье реки. Работал после армии, из которой его комиссовали по болезни, ночным сторожем на МЖК, масложиркомбинате, в Уссурийске, пока его корешок как-то ночью не привел с вокзала блядешку, на которой оба и поймали триппер в сторожке. Золотарев всем сообщает с какой-то радостной гордостью про этот героический эпизод своей биографии, и еще добавляет, что он – наркоман, т.е. жить не может без травки, и еще он алкоголик, может выпить море, «и балдеть, балдеть, балдеть».
Это было, когда я только устроился на работу и приехал в контору просить машину, чтобы завезти на пасеку кирпич, доски для ремонта, и пару мешков картошки.
- А!! Наркоман! – Закричал Золотарев, приветствуя меня, словно знакомы и большие приятели. За спиной его промелькнул ухмыляющийся Паша с тоненькой папочкой под мышкой. Директор Бушмелев доброжелательно насмешливо разговаривающий со мной у гаражей, удивленно посмотрел на меня, но ничего не сказал.
В конторе, заглянув в комнатушку зоотехника, где Шрамков, словно не замечая меня, сидел, уткнувшись в стену взглядом, и постукивая карандашиком по столу, узнал, что он не начислил мне сторожевые за 8 рабочих дней в марте, на том основании, что в середине апреля, когда он приезжал на пасеку Шапошникова, он не застал меня там. Я потребовал разобраться с этим делом, Паша мне начал говорить: «Я знаю, я был…», - а еще добавил - «Я с тобой еще «по-христиански» поступаю». А когда я сказал ему, что после буквы «ША» следует последняя буква - «Я», он взорвался, брызгая злобой оскорбленного начальника, и сообщил, что имеет докладные от Шапошникова и Ахметова, что всю зиму прожил с нами на пасеке Шапошникова. И чтобы убедительнее было – устроил громкий скандал, открыв дверь из кабинета в коридор, громко закричал, что я пьян и что он вызовет милицию для экспертизы. Я, плюнув, ушел, даже не забрав у нового пожилого бухгалтера причитающиеся мне 9 рублей зарплаты, которую выдают обычно 8 числа каждого месяца. Но тот успел вякнуть незнакомому ему человеку: «Все по справедливости, нечего сердится на Пашу». Вот и Шрамков – уже ему «близкий»!
Почему все кубарем летит? Нравственная пустота.
Все это слова, слова. Что за ними?
Человек не знающий что ему делать с собой ищет работу, знающий – ищет досуг.
Отсутствие доверия между людьми, или отсутствие любви, - отсюда нездоровый интерес к религии. Как будто хотят они, чтобы снова пришел…, чтобы снова распяли его. Ведь только от живого можно стать живым. Они как дети – не знающие что такое добро. Всякий работящий вызывает у них чувство отторжения, а часто - и негодования – они ж ему дают работу! Может потому, что они сравнивают его с собой? Чувство неприязни возможно из чувства страха, - «живет же такой, хотя уже жить нельзя, а вот правдив, и открыт всем, а может это у него просто лицемерие, скрывающее коварство, ведь приходится же ему лицемерить, быть таким как все?». На их фоне выплывают, как нечистоты, люди, для которых честь – это выдумка, - у них то чести точно нет, за ненадобностью. И добра нет, и справедливости между людьми, как согласия обоюдного. Они же видят смысл мира в работе локтями, кто еще так ловко расталкивает – они, соль земли, - поэтому имеют и деньги, и власть.
А так как они вылезли из дерьма, вокруг видят только дерьмо, - для них люди чести, как пришельцы с Марса.
Где же родники душевной чистоты и покоя. Здесь столько надумано, наверчено насилия, что боятся стать жертвой, не хотят идти на заклание темной толпе, которая втопчет в дерьмо своими копытами, и даже не заметят, да еще и нагадят сверху. Мы привыкли юродствовать, привыкли к нищете духовной, словно она приведет к спасению.
Да, слишком много душа видела невежества, зависти, предательства и насилия безнаказанного. Да и подлость легка на подъем, до глупости. Зацепиться не за что.
А ведь стоит просто подняться над страхом. Стоит только принять все, все, что есть в мире, и зло и добро, и так как оно есть, видеть все без задней мысли, не боясь при этом потерять себя.
Чего можно ждать от негодяев в конторе. Я понимаю, что не надо трогать омраченных людей, не подсказывать им того, чего они хотят от своей омраченности, не давать им вырваться из круга порочных мыслей, ибо они себе скажут: «Вот этого-то мы и хотели и искали» - с их непорочно «чистой» совестью и жаждой непомерной власти над другими, они готовы растоптать тебя.
Желание - быть, а «другого» – не быть, первое разделение в сознании. Когда вместо «другого» обезьяна видит в зеркале рефлексии себя, она приходит в бешенство и ярость.
И еще им нужен ЗА зеркалом, искажающим их «совесть»! – Арбитр, - все знающий, всемогущий, но справедливый?
Кто орет о ложности «других» мнений, противоречащих их морали, возведенной в культ Господина - Стадной Морали? Какой-то «коллективный подряд».
Когда объявленной ценностью становится голова «чужака», тогда возникает «цивилизация охотников ЗА головами», а призом – инициация в этом обществе.
Я говорю не о стадной морали приматов, а о куриной. Раскудахтались, словно лис залез к ним в курвятник.
Не надо себя обманывать, что они действуют в интересах совхоза, они действуют в своих шкурных интересах. Все, что исходит от них – это ложь, на этой лжи держится власть в стране победившего социализма, которая поддерживает уровень лжи в разобщенном обществе для извлечения прибыли с человеческой корысти и пороков. Противостоять этой власти, значит дозировать свое участие в их системе. Если хочешь истины, надо отвергать компромиссы, но тогда останешься со своей правдой один.
В этом подлунном мире переделать окружающее невозможно, можно только перетрясти, отцентрифугировать по фракциям. Больно интересы разные. Не надо лишних слов, чтобы «волки знали, чье мясо урвали», с ними в дискуссии вступать бесполезно, надо готовиться к войне.
На пасеке Шапошников сказал, да, Шрамков заставил их написать докладную, но, что это все - ничего не значит, - только пугает, и чтобы я, наконец, признал его над собой начальником. Об эпизоде с машиной на дороге я промолчал, может мне это показалось?
А 20 марта - Шапошников поехал на общее собрании в контору, а я остался сторожить пасеку. Вернулся он с Бурковским и новеньким, принятым на работу молодым, но с редкими волосиками на голове ветврачом Шмаровозом. Они сообщили, что администрацией и Шапошниковым было решено спарить пасеку мою и Шапошникова, а меня сделать помощником у него, на что я категорически отказался. Намечалась выставка пчел из омшаника, и мы пошли прослушивать пчел. Оказалось, что15 мертвых ульев было у меня и 15 мертвых у Шапошникова! Я спросил Бурковского, с которым мы еще в начале марта проверяли пчел: «Как так, ведь тогда все мои пчелы были живы!». «Видно кормов не хватило».
22 марта я заночевал в деревне. Вчера Хуторной был вдрызг пьяным и невменяемым, залег у бака с медовухой на летней кухоньке. С утра, проснувшись, тяжело сидел на высокой кровати, свесив босые ноги, и клонило его голову книзу. Потом с пеной в уголках рта заговорил, встряхнулся, встал на нетвердые ноги, и вылил всю накопившуюся злость в мате. Рукой смел со стола большие заводные настольные часы, подаренные ему администрацией как «передовику производства». В дверях кухоньки молча стоит осторожная тетя Галя в повязанном на голове белом платочке. Собрание, которое Шапошников обозначил «ничего не значащим», было позором для Шрамкова. «Подыщи себе другое место работы». И Шапошников, оказывается, играет неблаговидную роль в моей травли.
Выставка пчел намечается в апреле на нашей пасеке, и я больше не пошел к Шапошникову, а остался ждать администрацию в деревне. Вечером помылся в бане у татар Мордеевых вместе со Степой, после нас пришли мыться дед Велихоцкий со своим новым «пассией» Есаулом. Тот, стремительно взрослеющий, уже с басовитым голосом показался мне незнакомым.
Хочется молча жить, жить. Надоели люди, как отдельные субъекты, хочется объединяющего, пусть трудного. Как у казаков-гуранов забайкальских, к которым попал Бакунин, сосланный на каторгу. Устоявшийся, замкнутый на службе и земледельческой культуре быт. Станичная жизнь завязана на сельхозработах, отсутствие слишком бедных и слишком богатых – общество не позволяет экстремизма в своей среде. И все построено на этом – и вся их мораль и вИдение мира.
Надоели. Сумрачный Шапошников и осторожная Галя Хуторная.
Шагака слишком занят своим, своей нелепой жизнью, говорит и говорит, но уже запинается – говорение отвлекает от мыслей, а мысли …тяжелые. И сил уже не хватает на борьбу. Не хватает общества духовного, а среди падших людей не увидишь блеска истины и даже стремления к ней, нет полета мысли и ясности, все приземлено и ползуче. И в глазах только терпение и страдание, страдание…заскорузлое. А у Шагаки еще и похоть побитой собачонки. Как он втихомолку, тряся головой, зарывался носом в шубку своей падчерицы-школьницы, глубоко втягивая запах! Вот – результат компромисса и страха за свою жизнь, которая – от него не зависит! Шагака не пьет, то есть пьет в компании чтобы не выделяться - выпьет стакан вина, но не больше. Его жена, Светлана, работящая, его дома гоняет, Шагака прячет от нее книги у меня, - здесь все, он не разборчив в чтении. Мои журналы читать боится. Светлана, застав его за книгой, когда возвращается с работы, видит, что дела по дому стоят, маленький ребенок орет в кроватке, старшая дочка ушла гулять, и устраивает ему разнос, вырывает книгу и швыряет ее в печь. А Шагака рассуждает, рассуждает обо всем на свете, чего знает и чего не знает, фантазии и мысли у него сумбурны и нелепы. Светлана, выпив стакан водки, опустив руки, рассказывает, как познакомилась с ним, пожалела болезного на голову. Ее можно назвать красивой и стройненькой, если бы не простоватое лицо деревенской женщины, занятой вечным бытом.
Где же моя свободная тайга, моя мечта. Она словно сказка, опрокинутая в прошлое моей молодости.
На небе звездная пыль глубокой ночи, когда он садился в вагон с ледяного перрона под акведуком железнодорожного вокзала Владивостока.
Прислонившись к темному стеклу, провалился в вязкий сон, разморило – под деревянным сиденьем печь изрыгала жар в пространство пустого вагона.
Проснулся, когда за стеклом движущейся электрички, замедляющей ход, с длинной насыпи колеи в предрассветной мгле внизу на прибрежной равнине промелькнул забор бетонный, отгораживающий территорию пчелосовхозной базы с ангаром, авто гаражами, лесопилкой и мутным фонарем на столбе у конторы. Безлюдье на территории, рабочий день не начался еще.
Витус с сожалением покинул теплый вагон и спрыгнул со ступеней электрички на гальку насыпи в холод, пересек железнодорожные пути и спустился вниз к прямой дороге, идущей от станции к конторе.
Снег почти сошел, только в желтой траве и сухих тростниках по обочине гравийки пыльный лежит, подтаяв в сторону залива.
Если бы не громадная лужа, покрытая пылью, которую обходил по обочине, то машина, вильнувшая колесом в грязи, раздавившая хрустящий белесый ледок, снесла бы Витуса в кювет. За стеклом кабины мелькнули бесцветные глаза и белесая голова Золотарева, совхозного шофера.
Золоторёв живет в Шкотове у тетки в бараках в устье реки. Работал после армии, из которой его комиссовали по болезни, ночным сторожем на МЖК, масложиркомбинате, в Уссурийске, пока его корешок как-то ночью не привел с вокзала блядешку, на которой оба и поймали триппер в сторожке. Золотарев всем сообщает с какой-то радостной гордостью про этот героический эпизод своей биографии, и еще добавляет, что он – наркоман, т.е. жить не может без травки, и еще он алкоголик, может выпить море, «и балдеть, балдеть, балдеть».
Это было, когда я только устроился на работу и приехал в контору просить машину, чтобы завезти на пасеку кирпич, доски для ремонта, и пару мешков картошки.
- А!! Наркоман! – Закричал Золотарев, приветствуя меня, словно знакомы и большие приятели. За спиной его промелькнул ухмыляющийся Паша с тоненькой папочкой под мышкой. Директор Бушмелев доброжелательно насмешливо разговаривающий со мной у гаражей, удивленно посмотрел на меня, но ничего не сказал.
В конторе, заглянув в комнатушку зоотехника, где Шрамков, словно не замечая меня, сидел, уткнувшись в стену взглядом, и постукивая карандашиком по столу, узнал, что он не начислил мне сторожевые за 8 рабочих дней в марте, на том основании, что в середине апреля, когда он приезжал на пасеку Шапошникова, он не застал меня там. Я потребовал разобраться с этим делом, Паша мне начал говорить: «Я знаю, я был…», - а еще добавил - «Я с тобой еще «по-христиански» поступаю». А когда я сказал ему, что после буквы «ША» следует последняя буква - «Я», он взорвался, брызгая злобой оскорбленного начальника, и сообщил, что имеет докладные от Шапошникова и Ахметова, что всю зиму прожил с нами на пасеке Шапошникова. И чтобы убедительнее было – устроил громкий скандал, открыв дверь из кабинета в коридор, громко закричал, что я пьян и что он вызовет милицию для экспертизы. Я, плюнув, ушел, даже не забрав у нового пожилого бухгалтера причитающиеся мне 9 рублей зарплаты, которую выдают обычно 8 числа каждого месяца. Но тот успел вякнуть незнакомому ему человеку: «Все по справедливости, нечего сердится на Пашу». Вот и Шрамков – уже ему «близкий»!
Почему все кубарем летит? Нравственная пустота.
Все это слова, слова. Что за ними?
Человек не знающий что ему делать с собой ищет работу, знающий – ищет досуг.
Отсутствие доверия между людьми, или отсутствие любви, - отсюда нездоровый интерес к религии. Как будто хотят они, чтобы снова пришел…, чтобы снова распяли его. Ведь только от живого можно стать живым. Они как дети – не знающие что такое добро. Всякий работящий вызывает у них чувство отторжения, а часто - и негодования – они ж ему дают работу! Может потому, что они сравнивают его с собой? Чувство неприязни возможно из чувства страха, - «живет же такой, хотя уже жить нельзя, а вот правдив, и открыт всем, а может это у него просто лицемерие, скрывающее коварство, ведь приходится же ему лицемерить, быть таким как все?». На их фоне выплывают, как нечистоты, люди, для которых честь – это выдумка, - у них то чести точно нет, за ненадобностью. И добра нет, и справедливости между людьми, как согласия обоюдного. Они же видят смысл мира в работе локтями, кто еще так ловко расталкивает – они, соль земли, - поэтому имеют и деньги, и власть.
А так как они вылезли из дерьма, вокруг видят только дерьмо, - для них люди чести, как пришельцы с Марса.
Где же родники душевной чистоты и покоя. Здесь столько надумано, наверчено насилия, что боятся стать жертвой, не хотят идти на заклание темной толпе, которая втопчет в дерьмо своими копытами, и даже не заметят, да еще и нагадят сверху. Мы привыкли юродствовать, привыкли к нищете духовной, словно она приведет к спасению.
Да, слишком много душа видела невежества, зависти, предательства и насилия безнаказанного. Да и подлость легка на подъем, до глупости. Зацепиться не за что.
А ведь стоит просто подняться над страхом. Стоит только принять все, все, что есть в мире, и зло и добро, и так как оно есть, видеть все без задней мысли, не боясь при этом потерять себя.
Чего можно ждать от негодяев в конторе. Я понимаю, что не надо трогать омраченных людей, не подсказывать им того, чего они хотят от своей омраченности, не давать им вырваться из круга порочных мыслей, ибо они себе скажут: «Вот этого-то мы и хотели и искали» - с их непорочно «чистой» совестью и жаждой непомерной власти над другими, они готовы растоптать тебя.
Желание - быть, а «другого» – не быть, первое разделение в сознании. Когда вместо «другого» обезьяна видит в зеркале рефлексии себя, она приходит в бешенство и ярость.
И еще им нужен ЗА зеркалом, искажающим их «совесть»! – Арбитр, - все знающий, всемогущий, но справедливый?
Кто орет о ложности «других» мнений, противоречащих их морали, возведенной в культ Господина - Стадной Морали? Какой-то «коллективный подряд».
Когда объявленной ценностью становится голова «чужака», тогда возникает «цивилизация охотников ЗА головами», а призом – инициация в этом обществе.
Я говорю не о стадной морали приматов, а о куриной. Раскудахтались, словно лис залез к ним в курвятник.
Не надо себя обманывать, что они действуют в интересах совхоза, они действуют в своих шкурных интересах. Все, что исходит от них – это ложь, на этой лжи держится власть в стране победившего социализма, которая поддерживает уровень лжи в разобщенном обществе для извлечения прибыли с человеческой корысти и пороков. Противостоять этой власти, значит дозировать свое участие в их системе. Если хочешь истины, надо отвергать компромиссы, но тогда останешься со своей правдой один.
В этом подлунном мире переделать окружающее невозможно, можно только перетрясти, отцентрифугировать по фракциям. Больно интересы разные. Не надо лишних слов, чтобы «волки знали, чье мясо урвали», с ними в дискуссии вступать бесполезно, надо готовиться к войне.
На пасеке Шапошников сказал, да, Шрамков заставил их написать докладную, но, что это все - ничего не значит, - только пугает, и чтобы я, наконец, признал его над собой начальником. Об эпизоде с машиной на дороге я промолчал, может мне это показалось?
А 20 марта - Шапошников поехал на общее собрании в контору, а я остался сторожить пасеку. Вернулся он с Бурковским и новеньким, принятым на работу молодым, но с редкими волосиками на голове ветврачом Шмаровозом. Они сообщили, что администрацией и Шапошниковым было решено спарить пасеку мою и Шапошникова, а меня сделать помощником у него, на что я категорически отказался. Намечалась выставка пчел из омшаника, и мы пошли прослушивать пчел. Оказалось, что15 мертвых ульев было у меня и 15 мертвых у Шапошникова! Я спросил Бурковского, с которым мы еще в начале марта проверяли пчел: «Как так, ведь тогда все мои пчелы были живы!». «Видно кормов не хватило».
22 марта я заночевал в деревне. Вчера Хуторной был вдрызг пьяным и невменяемым, залег у бака с медовухой на летней кухоньке. С утра, проснувшись, тяжело сидел на высокой кровати, свесив босые ноги, и клонило его голову книзу. Потом с пеной в уголках рта заговорил, встряхнулся, встал на нетвердые ноги, и вылил всю накопившуюся злость в мате. Рукой смел со стола большие заводные настольные часы, подаренные ему администрацией как «передовику производства». В дверях кухоньки молча стоит осторожная тетя Галя в повязанном на голове белом платочке. Собрание, которое Шапошников обозначил «ничего не значащим», было позором для Шрамкова. «Подыщи себе другое место работы». И Шапошников, оказывается, играет неблаговидную роль в моей травли.
Выставка пчел намечается в апреле на нашей пасеке, и я больше не пошел к Шапошникову, а остался ждать администрацию в деревне. Вечером помылся в бане у татар Мордеевых вместе со Степой, после нас пришли мыться дед Велихоцкий со своим новым «пассией» Есаулом. Тот, стремительно взрослеющий, уже с басовитым голосом показался мне незнакомым.
Хочется молча жить, жить. Надоели люди, как отдельные субъекты, хочется объединяющего, пусть трудного. Как у казаков-гуранов забайкальских, к которым попал Бакунин, сосланный на каторгу. Устоявшийся, замкнутый на службе и земледельческой культуре быт. Станичная жизнь завязана на сельхозработах, отсутствие слишком бедных и слишком богатых – общество не позволяет экстремизма в своей среде. И все построено на этом – и вся их мораль и вИдение мира.
Надоели. Сумрачный Шапошников и осторожная Галя Хуторная.
Шагака слишком занят своим, своей нелепой жизнью, говорит и говорит, но уже запинается – говорение отвлекает от мыслей, а мысли …тяжелые. И сил уже не хватает на борьбу. Не хватает общества духовного, а среди падших людей не увидишь блеска истины и даже стремления к ней, нет полета мысли и ясности, все приземлено и ползуче. И в глазах только терпение и страдание, страдание…заскорузлое. А у Шагаки еще и похоть побитой собачонки. Как он втихомолку, тряся головой, зарывался носом в шубку своей падчерицы-школьницы, глубоко втягивая запах! Вот – результат компромисса и страха за свою жизнь, которая – от него не зависит! Шагака не пьет, то есть пьет в компании чтобы не выделяться - выпьет стакан вина, но не больше. Его жена, Светлана, работящая, его дома гоняет, Шагака прячет от нее книги у меня, - здесь все, он не разборчив в чтении. Мои журналы читать боится. Светлана, застав его за книгой, когда возвращается с работы, видит, что дела по дому стоят, маленький ребенок орет в кроватке, старшая дочка ушла гулять, и устраивает ему разнос, вырывает книгу и швыряет ее в печь. А Шагака рассуждает, рассуждает обо всем на свете, чего знает и чего не знает, фантазии и мысли у него сумбурны и нелепы. Светлана, выпив стакан водки, опустив руки, рассказывает, как познакомилась с ним, пожалела болезного на голову. Ее можно назвать красивой и стройненькой, если бы не простоватое лицо деревенской женщины, занятой вечным бытом.
Где же моя свободная тайга, моя мечта. Она словно сказка, опрокинутая в прошлое моей молодости.
Обсуждения Контора