Скромная незаметная особа, явно интеллигентного вида, лет за 30 – 40 отроду, снимала комнату для творческой работы в в Москве в районе Беляево на первом этаже ветхой хрущёвки. В квартире напротив обретался знакомый немолодой художник неопределённого возраста, с библейским именем Иосиф, обладатель угольно – черной дворницкой бороды, такого же цвета заросшей шевелюры, кудряво – шерстяного тела, и сумрачных, буравящих глаз.
Однажды с ним приключилась некая необъяснимая напасть, которая презрительно именуется литераторами «ГРАФОМАНИЕЙ», а пораженный ею субъект – «ГРАФОМАНОМ», то - есть. самодеятельным писателем, пристрастным к болезненному многословному сочинительству , не имеющему к тому ни достаточного образования, ни таланта, ни вкуса, то - бишь, некая невыносимая пошлость, некий КИЧ, которых и среди профессионалов нынче тьма – тьмущая. Но вы скажете, что страстью к писанию обладали и весьма заслуженные литераторы, даже гении, и будете вполне правы! Примеры тому - Достоевский, Бальзак, Гоголь и немало других классиков. Но это, надо полагать, совсем другая история!
Однажды, без всякого видимого на то повода, Иосиф забросил вполне достойную профессиональную живопись и прекратил любую полезную деятельность, кроме писания стихов – непрерывно, неустанно, изнуряя себя до полного изнеможения, которые назвать стихами можно было лишь из чувства сострадания, дабы не лишать человека единственного стимула к существованию. Это приключилось через пару лет, после смерти матери, филолога, прекрасного переводчика, весьма достойного человека, игравшей в молодости изрядно на фортепьянах, и певшей трогательные романсы, после чего Иосиф остался совершенно одиноким, неприкаянным, и решительно никому не было до него никакого дела. За исключением, уже известной нам особы, соседки Валерии, ещё девчонкой знавшей его мать, женщин он боялся и болезненно избегал. Посему, о вступлении в брак и создании семьи никогда не могло быть и речи!
Поначалу Иосиф придерживался заведённого ритма жизни, вёл уроки рисования в школе, затем занялся глубокомысленным изучением философии и несколько помутился разумом. На трудах Шопенгауэра он «свихнулся» окончательно, изменил отношение к людям и к жизни. Он бросил работу, не готовил, не стирал, не убирал квартиру. Его философией стало жить – по законам природы и животного мира, поэтому ходил нагишом, питался всухомятку, запивая еду водой из под крана, и существовал исключительно на средства от продажи редких книг матери букинистам. У окон стали собираться мальчишки, свистеть и улюлюкать, бросать в окно глиной, а возмущенные родители и просто соседи, пожаловались участковому милиционеру.
. Тогда Иосиф снизошёл до примитивных взглядов соседей, сделал одолжение окрестным жителям и облачился в трусы. Теперь круглый год Иосиф ходил по дому босиком, в длинных мятых чёрных трусах, приводя в ужас и смущение слабонервных соседок.. Стирку он заменил замачиванием на несколько суток одновременно всевозможных вещей в ванной, затем выжимал протухшее тряпьё, и, не стирая, развешивал его, считая, что вещи от стирки ветшают и разрушаются. В первую очередь Иосиф выбросил кровать, спал на полу, на ветхом полосатом матрасе, без простыни и подушки, укрываясь байковым одеяльцем. Ванную он заполнил слоем галькой и любовался ими, как японцы цветущей сакурой, в остальное время сидел на постели в позе Будды, скрестив ноги, и глубокомысленно писал. Книг Иосиф теперь, «как чукча – писатель» в анекдоте, вовсе не читал. Бесценные фолианты валялись всюду, пылились на полу, на подоконниках, сваливались со шкафов в гостиной, куда невозможно стало войти, как во все другие помещения, заваленные бог весть чем, нанесённым со свалки! Иосиф же всё писал и писал стихи мелким аккуратным почерком, раскладывая исписанные листы веером вокруг себя, замурованный ими, как в колодце и ежедневно заносил Валерии для прочтения очередной опус. Её мнение ни в какой мере Иосифа не интересовало. Она это понимала, но для приличия, деликатно пробегала глазами исписанный листок, и молча возвращала новую абракадабру.
Валерия обожала поэзию, имела прекрасную поэтическую библиотеку и даже в розовой юности отдала положенную возрастную дань сочинению стихов. Однако, понимая, что так писать, как уже написано, ей не дано, она довольствовалась посещением литературных вечеров, чтением избранной поэзии серебряного века.
Валерия закончила Архитектурный институт, и сейчас работала над проектом детского клуба. Родителей давно не было в живых. Жила она в центре, недалеко от Дома Архитекторов, и было в порядке вещей, по старой студенческой привычке, заваливаться к ней целой группой коллег по поводу, и без. Телефон в доме не умолкал. Мастерской у неё не было, и пришлось снять для работы большую светлую комнату, в ждвухкомнатной квартире, у знакомых покойной матери стариков - супругов, коротающих жизнь круглый год на даче. От телефона, за ненадобностью, они в своё время отказались, что являлось для Валерии главным достоинством квартиры.
Иногда, заработавшись допоздна, она оставалась ночевать тут же. Заканчивался ноябрь. С вечера за окном ещё мозолила глаза, надоевшая дождями и слякотью, осень, а утром Валерии открылась, за безразмерным окном во всю стену, чудная картина. За ночь выпал обильный снег и превратил заброшенный двор в дивную сказку.
Лучи солнца окрашивали в легкие акварельные тона поблескивавший непорочный снег, и превратил, облезлые от выхлопных газов деревья, в волшебный лес белого безмолвия! Лучи солнца окрашивали в лёгкие акварельные тона поблескивавший, будто осыпанный цветным ёлочным блеском, непорочный снег, и превратил, облезлые от выхлопных газов, деревья, в волшебный лес белого безмолвия. В комнату просочился, подобный детскому дыханию, свежий запах первого снега. Над снежной идилией выписывали на голубом атласе неба изысканные узоры некие птахи. Вдали с горки каталась на санках весёлая малышня, а у дороги уже красовалась пышнотелая черноглазая снежная баба, с морковным носом и зелёным ведром набекрень. Чувственная Валерия обомлела от восторга, как в детской игре «замри», и долго любовалась сияющей зимней картиной в раме окна.
Её возвышенное состояние оборвал знакомый настойчивый стук в дверь. «Да!» – с некоторой досадой отозвалась Валерия. В ответ жалобно проскрипела, и чуть приоткрылась дверь, из-за которой высунулась рука с листком бумаги, и с таким же скрипом спешно затворилась, едва Валерия успела подхватить, исписанный листок. Находясь всё ещё под впечатлением божественной Рождественской сказки, она машинально прочла его вслух:
ВЫПАЛ СНЕГ
Грязный снег завалил злобно выя
отбросы бомжам и собачие будки.
Похмелиться бредут неспеша
бомжи шлюхи шпана проститутки и урки
Им деревья грозят костылями
калек своих высохших, веток
Спекулянтка ведёт на прогулку
с похмелья замурзанных деток
На деревьях повеситься нам остаётся
дудя в свои задние дудки
Чтоб не ждать от вождей
ни подачки ни хлеба ни сирой побудки
Никаких знаков препинания, как обычно, Иосиф принципиально не ставил. Стараясь вернуться в настоящее и понять прочитанное, Валерия попыталась перечитать прочитанное, Валерия попыталась перечитать его, но на это не хватило сил! Как – то резко подскочило давление. Стало трудно дышать. Ноги подкашивались. Она с трудом прислонилась к стене. По спине волнами побежал озноб. Сердце синкопами заколотилось, казалось, готовое выпрыгнуть из гудящих, как тысяча клаксонов, ушей. В глазах потемнело. К голове прилила жгущая кровь. Валерия схватила дрожащей рукой подвернувшийся альбом и карандаш и стала быстро, процарапывая насквозь бумагу, не отрываясь, писать. Нивесть, сколько времени промелькнуло, пока стихи нервно изливались на бумагу. Закончив, не перечитывая, Валерия громко постучала к Иосифу, и протянула листок в приоткрывшуюся дверь, где в сумраке маячила полуголая фигура Иосифа, перепуганного явлением Валерии. Листок перекочевал в его дрожащую руку.
- Вот так и пишите, - выпалила Лика. - Всё! - и громко захлопнула дверь.
ПЕРВЫЙ СНЕГ
За моим окном благодать сошла,
Диво – дивное, чудо – чудное!
Будто ожила сказка давняя
И приблизила детство дальне,
И укутала в меха белые,
Драгоценные – землю стылую!
Чистота вокруг – первозданная,
И искрится снег – в сотни тысяч солнц!
Закипает кровь, и бутоны щёк,
С угольками глаз – расцвели у всех!
Может это лишь тополиный пух
Что прикинулся стужей зимнею?
По колени снег, словно я лечу
В голубой простор тихим облаком!
Я одна – вокруг мироздание,
А Земля едва – зарождается,
Наливается искрой божьею,
Чтоб восстать из недр по весне цветком,
Шелестеньем трав, густотой дубрав!
Больше они не встречались. Прошло больше года. На её расспросы соседи отвечали, что его давно увезла «Скорая» в «Психушку», квартиру опечатали и в ней никто с тех пор не живёт!
То ли в назидание, то ли в отместку, теперь из Лики стали настойчиво изливаться СТИХИ, в самоё неподходящее время, и в самом неподходящем месте, которые, будто кто-то диктовал ей, и требовал тотчас записать, дабы они не исчезли бесследно. С тех пор Валерия постоянно носит с собой карандаш и бумагу. Такая вот странная история…
К О Н Е Ц
Однажды, без всякого видимого на то повода, Иосиф забросил вполне достойную профессиональную живопись и прекратил любую полезную деятельность, кроме писания стихов – непрерывно, неустанно, изнуряя себя до полного изнеможения, которые назвать стихами можно было лишь из чувства сострадания, дабы не лишать человека единственного стимула к существованию. Это приключилось через пару лет, после смерти матери, филолога, прекрасного переводчика, весьма достойного человека, игравшей в молодости изрядно на фортепьянах, и певшей трогательные романсы, после чего Иосиф остался совершенно одиноким, неприкаянным, и решительно никому не было до него никакого дела. За исключением, уже известной нам особы, соседки Валерии, ещё девчонкой знавшей его мать, женщин он боялся и болезненно избегал. Посему, о вступлении в брак и создании семьи никогда не могло быть и речи!
Поначалу Иосиф придерживался заведённого ритма жизни, вёл уроки рисования в школе, затем занялся глубокомысленным изучением философии и несколько помутился разумом. На трудах Шопенгауэра он «свихнулся» окончательно, изменил отношение к людям и к жизни. Он бросил работу, не готовил, не стирал, не убирал квартиру. Его философией стало жить – по законам природы и животного мира, поэтому ходил нагишом, питался всухомятку, запивая еду водой из под крана, и существовал исключительно на средства от продажи редких книг матери букинистам. У окон стали собираться мальчишки, свистеть и улюлюкать, бросать в окно глиной, а возмущенные родители и просто соседи, пожаловались участковому милиционеру.
. Тогда Иосиф снизошёл до примитивных взглядов соседей, сделал одолжение окрестным жителям и облачился в трусы. Теперь круглый год Иосиф ходил по дому босиком, в длинных мятых чёрных трусах, приводя в ужас и смущение слабонервных соседок.. Стирку он заменил замачиванием на несколько суток одновременно всевозможных вещей в ванной, затем выжимал протухшее тряпьё, и, не стирая, развешивал его, считая, что вещи от стирки ветшают и разрушаются. В первую очередь Иосиф выбросил кровать, спал на полу, на ветхом полосатом матрасе, без простыни и подушки, укрываясь байковым одеяльцем. Ванную он заполнил слоем галькой и любовался ими, как японцы цветущей сакурой, в остальное время сидел на постели в позе Будды, скрестив ноги, и глубокомысленно писал. Книг Иосиф теперь, «как чукча – писатель» в анекдоте, вовсе не читал. Бесценные фолианты валялись всюду, пылились на полу, на подоконниках, сваливались со шкафов в гостиной, куда невозможно стало войти, как во все другие помещения, заваленные бог весть чем, нанесённым со свалки! Иосиф же всё писал и писал стихи мелким аккуратным почерком, раскладывая исписанные листы веером вокруг себя, замурованный ими, как в колодце и ежедневно заносил Валерии для прочтения очередной опус. Её мнение ни в какой мере Иосифа не интересовало. Она это понимала, но для приличия, деликатно пробегала глазами исписанный листок, и молча возвращала новую абракадабру.
Валерия обожала поэзию, имела прекрасную поэтическую библиотеку и даже в розовой юности отдала положенную возрастную дань сочинению стихов. Однако, понимая, что так писать, как уже написано, ей не дано, она довольствовалась посещением литературных вечеров, чтением избранной поэзии серебряного века.
Валерия закончила Архитектурный институт, и сейчас работала над проектом детского клуба. Родителей давно не было в живых. Жила она в центре, недалеко от Дома Архитекторов, и было в порядке вещей, по старой студенческой привычке, заваливаться к ней целой группой коллег по поводу, и без. Телефон в доме не умолкал. Мастерской у неё не было, и пришлось снять для работы большую светлую комнату, в ждвухкомнатной квартире, у знакомых покойной матери стариков - супругов, коротающих жизнь круглый год на даче. От телефона, за ненадобностью, они в своё время отказались, что являлось для Валерии главным достоинством квартиры.
Иногда, заработавшись допоздна, она оставалась ночевать тут же. Заканчивался ноябрь. С вечера за окном ещё мозолила глаза, надоевшая дождями и слякотью, осень, а утром Валерии открылась, за безразмерным окном во всю стену, чудная картина. За ночь выпал обильный снег и превратил заброшенный двор в дивную сказку.
Лучи солнца окрашивали в легкие акварельные тона поблескивавший непорочный снег, и превратил, облезлые от выхлопных газов деревья, в волшебный лес белого безмолвия! Лучи солнца окрашивали в лёгкие акварельные тона поблескивавший, будто осыпанный цветным ёлочным блеском, непорочный снег, и превратил, облезлые от выхлопных газов, деревья, в волшебный лес белого безмолвия. В комнату просочился, подобный детскому дыханию, свежий запах первого снега. Над снежной идилией выписывали на голубом атласе неба изысканные узоры некие птахи. Вдали с горки каталась на санках весёлая малышня, а у дороги уже красовалась пышнотелая черноглазая снежная баба, с морковным носом и зелёным ведром набекрень. Чувственная Валерия обомлела от восторга, как в детской игре «замри», и долго любовалась сияющей зимней картиной в раме окна.
Её возвышенное состояние оборвал знакомый настойчивый стук в дверь. «Да!» – с некоторой досадой отозвалась Валерия. В ответ жалобно проскрипела, и чуть приоткрылась дверь, из-за которой высунулась рука с листком бумаги, и с таким же скрипом спешно затворилась, едва Валерия успела подхватить, исписанный листок. Находясь всё ещё под впечатлением божественной Рождественской сказки, она машинально прочла его вслух:
ВЫПАЛ СНЕГ
Грязный снег завалил злобно выя
отбросы бомжам и собачие будки.
Похмелиться бредут неспеша
бомжи шлюхи шпана проститутки и урки
Им деревья грозят костылями
калек своих высохших, веток
Спекулянтка ведёт на прогулку
с похмелья замурзанных деток
На деревьях повеситься нам остаётся
дудя в свои задние дудки
Чтоб не ждать от вождей
ни подачки ни хлеба ни сирой побудки
Никаких знаков препинания, как обычно, Иосиф принципиально не ставил. Стараясь вернуться в настоящее и понять прочитанное, Валерия попыталась перечитать прочитанное, Валерия попыталась перечитать его, но на это не хватило сил! Как – то резко подскочило давление. Стало трудно дышать. Ноги подкашивались. Она с трудом прислонилась к стене. По спине волнами побежал озноб. Сердце синкопами заколотилось, казалось, готовое выпрыгнуть из гудящих, как тысяча клаксонов, ушей. В глазах потемнело. К голове прилила жгущая кровь. Валерия схватила дрожащей рукой подвернувшийся альбом и карандаш и стала быстро, процарапывая насквозь бумагу, не отрываясь, писать. Нивесть, сколько времени промелькнуло, пока стихи нервно изливались на бумагу. Закончив, не перечитывая, Валерия громко постучала к Иосифу, и протянула листок в приоткрывшуюся дверь, где в сумраке маячила полуголая фигура Иосифа, перепуганного явлением Валерии. Листок перекочевал в его дрожащую руку.
- Вот так и пишите, - выпалила Лика. - Всё! - и громко захлопнула дверь.
ПЕРВЫЙ СНЕГ
За моим окном благодать сошла,
Диво – дивное, чудо – чудное!
Будто ожила сказка давняя
И приблизила детство дальне,
И укутала в меха белые,
Драгоценные – землю стылую!
Чистота вокруг – первозданная,
И искрится снег – в сотни тысяч солнц!
Закипает кровь, и бутоны щёк,
С угольками глаз – расцвели у всех!
Может это лишь тополиный пух
Что прикинулся стужей зимнею?
По колени снег, словно я лечу
В голубой простор тихим облаком!
Я одна – вокруг мироздание,
А Земля едва – зарождается,
Наливается искрой божьею,
Чтоб восстать из недр по весне цветком,
Шелестеньем трав, густотой дубрав!
Больше они не встречались. Прошло больше года. На её расспросы соседи отвечали, что его давно увезла «Скорая» в «Психушку», квартиру опечатали и в ней никто с тех пор не живёт!
То ли в назидание, то ли в отместку, теперь из Лики стали настойчиво изливаться СТИХИ, в самоё неподходящее время, и в самом неподходящем месте, которые, будто кто-то диктовал ей, и требовал тотчас записать, дабы они не исчезли бесследно. С тех пор Валерия постоянно носит с собой карандаш и бумагу. Такая вот странная история…
К О Н Е Ц
Обсуждения Графоман. Рассказ