На всякий случай Душкин постучал в дверь. Через секунды в номере раздался громкий голос:
- Открыто… заходите!
Душкин вошел и увидел, как в узкой, крохотной прихожей появился седовласый, пожилой мужчина невысокого роста, плотного, почти квадратного телосложения, опирающейся на трость. Массивная голова с короткой стрижкой, крупные, даже грубые черты лица с глубокими складками и морщинами, застывшие, видимо, от рождения в насупленности брови и большие, навыкат, глаза с налетом тускнеющей голубизны, кого-то ему напоминали.И у Душкина промелькнуло: ”Фактурный дядька!”
- Я ваш новый сосед!- устало произнес он и представился.
Фактурный дядька посмотрел на него с интересом.
- Пал Иваныч!- бодро проговорил он и пожал руку Душкина своей внушительной ладонью.
В жизни Душкин встречал уже немало Пал Иванычей, поэтому ничему больше не удивившись, прошел в номер. Душкин остановился перед аккуратно заправленной кроватью и озадаченно на нее посмотрел.
- Почти двое суток не спал!- тихо сказал он и добавил чуть громче.- Вы не возражаете, если я завалюсь?
- Ради бога!- простодушно ответил Пал Иваныч.- О чем разговор?!.. Солдат спит - служба идет!
Душкин сдержал слово: завалился в постель и проспал не менее пяти часов.
Проснувшись, он огляделся и увидел Пал Иваныча, сидящего за столом. Его неподвижный взгляд был устремлен вдаль, за окно, где уже угасал летний день.
В этой позе сосед походил одновременно на французского киноактера Жана Габена, итальянского диктатора Муссолини и уже покойного дядю Семёна, потерявшего ногу в первый год войны. Душкин только задумался о несуразной мешанине в собственной голове от возникших образов, как раздался голос Пал Иваныча:
- Как спалось?
- Отлично! - ответил Душкин и только сейчас обратил внимание, что на столе стоит початая бутылка с коньяком и незамысловатая закуска.
- Ну, что, сосед, отметим наше знакомство?- произнес Пал Иваныч, а Душкин, почувствовав, как у него заурчало в животе, согласно кивнул головой.
После того, как Душкин выпил коньяк и утолил первые позывы голода, сосед живо спросил его:
- Каков коньяк, а?!
- Превосходный!- не задумываясь, ответил Душкин и он не врал.
- Не то слово!- улыбаясь, произнес Пал Иваныч и добавил.- Коньяк самый, что есть натуральный!.. Как говорят, от лозы до самого сердца!.. Тут, до Вас, товарищ из Спитака ночевал… Небось, слыхивали про этот город?!- и, не дожидаясь ответа, проговорил.- Когда он дарил мне эту бутылку, то говорил: ”Это, Пал Иваныч, настоящий армянский коньяк!.. От лозы до самого сердца!”
Сосед Душкина умолк, его грубое лицо помрачнело на время, а затем он продолжил разговор, но уже глухим и невеселым голосом:
- Жалко человека - в сорок пять лет сиротой стал!.. У него вся родня в землетрясение там погибла… Вся!.. А сам он в командировке тогда находился - вот и уцелел!.. Да, страшное это дело - землетрясение!.. Не пришлось испытать, но горя, видать, приносит не меньше, чем война!
За беседой о житье - бытье они допили остатки подаренного коньяка, при этом Душкин испытывал чувство неловкости, когда сосед, которому он годился в сыновья, обращался к нему на вы.
И когда Пал Иваныч вдруг неожиданно его спросил:
- Ну, что, дружище, продолжим?!- и предложил попробовать чачу, то Душкин обрадовался скорее не предложению, а тому, как Пал Иваныч к нему обратился, однако задумавшись на мгновение, произнес:
- А дурно нам не будет с неё?
- С чего бы?!- удивленно спросил тот.- Она ж…Она ж с этого…с винограда!.. Так, что всё к одному - никаких перекосов с коньяком!
Он достал из тумбочки плоскую бутылку без этикеток и, открывая её, заговорил:
- Мне этот напиток Реваз оставил - на память!.. Он снабженец!.. Тоже здесь ночевал… Занятный мужик!.. В войну круглой сиротой оказался, а сейчас всех ругает, что страну развалили - говорит, мол, меня эта страна с комсомолом воспитала и человеком сделала!.. Да, ломать - это не строить - душа не болит!
Пал Иваныч замолчал, потом внимательно посмотрел на Душкина и спросил:
- А, ты, случаем не снабженец?!
- Да, нет!- с улыбкой ответил Душкин, на что Пал Иваныч быстро отреагировал:
- А я так и знал!.. Спросил, чтоб себя проверить!.. Значит, не ошибся!
Они отведали чачу снабженца Реваза и похвалили не только напиток, но и сироту военных лет, из которого комсомол и исчезнувшая страна сделали настоящего человека. Затем дружно посмеялись, вспоминая каким должен быть настоящий советский снабженец - толкач, а Душкин заметил, что эта профессия нынче не слишком нужная и вскоре, вероятно, исчезнет совсем.
После этих слов Пал Иваныч стал серьёзным.
- Тебе, брат, видней!.. Все мы здесь - прибывающие и убывающие… Ничего вечного!- сказал он.- Вот я в эти края полжизни вбухал, а нынче, как Реваз, убывающим вроде оказался!
Было видно, что Пал Иваныч загрустил, а Душкин, желавший узнать про то, куда тот вбухал половину своей жизни и заодно про его тяжелую, хромающую поступь с тростью, вдруг замолчал и решил не задавать соседу больше никаких вопросов.
Душкин вспомнил неразговорчивого и временами нелюдимого дядю Семёна, который, как всякий русский мужик, не прочь был выпить. Про него рассказывали, что после войны, в праздничные застолья, когда некоторые сердобольные и малознакомые дяде Семёну люди начинали жалеть его, как фронтовика-инвалида, вдруг наливался кровью, становился свирепым, выходил из себя и, стуча костылем по полу, кричал:
”Не надо меня жалеть!.. Не надо!.. Я не на паперти! - а затем, поднимая этот же костыль вверх и указывая им, неведома куда, кричал еще громче.- Лучше пожалейте тех, кто там, в болотах гниёт!.. Без могил, без имён и наград!”
Люди сконфужено умолкали, а дядя Семён вставал на костыли и уходил в другую комнату.
Вечером того же дня Душкин всё-таки сумел улететь в Москву. Солнце еще не село и в иллюминаторе виднелась бескрайняя сибирская тайга, охваченная во многих местах лесными пожарами, от которых над ней стелился сизый дым.
Салон, в котором летел Душкин, пустовал, зато в заднем салоне летели, похоже, туристы или какая-то иностранная делегация. Когда самолет набрал высоту, они задвигались и начали по нему прогуливаться.
Все пассажиры из заднего салона казались Душкину на одно лицо. И он решил для себя, что это не китайцы, не корейцы и даже не японцы, а просто люди, летящие вместе с ним на рукотворной серебристой птице, которая уносила их из звездной ночи на запад, навстречу мерцающим отблескам света. Но догоняющая их ночь не сдавалась - горизонт не светлел и Душкин, убаюканный ровным шумом реактивных двигателей, стал бормотать себе под нос:
- Не ругай грузин, когда пьёшь плохое вино - ищи настоящее грузинское вино!.. Не ругай армян, когда пьёшь дрянной коньяк - ищи настоящий армянский коньяк!.. Не ругай русских, когда вокруг много пьяниц - ищи лучше настоящих русских!.. Не ругай людей… Никого не ругай…
И Душкин не заметил, как задремал.
А Пал Иваныч в ту ночь почувствовал себя очень плохо: тело у него стало гореть, кожа покраснела, покрылась волдырями, и начался нестерпимый зуд.
”Чертова аллергия!.. Видать позволил лишка!”- думал он в тот момент.
Подобное с ним происходило часто, и раньше от этого его спасала горячая ванна или контрастный душ, но в этот раз он так ослаб, что едва добрался до постели, отстегнул свой ножной протез, снял с себя рубашку и теперь, упав на кровать, лежал на ней пластом…
Он вспоминал далекую осень сорок первого года, когда они двигались небольшими колоннами вдоль болотистой низины и их накрыли бомбежкой налетевшие фашистские ”юнкерсы”. По команде колонна рассыпалась по голому мелколесью, но взрывной волной, разорвавшийся поблизости бомбы, его, тогда молодого красноармейца, отбросило с пригорка в болотце.
Он очнулся, когда почувствовал, как трясина затягивает его тело и у него мелькнула только одна мысль, что он еще живой и может шевелить руками. Кругом раздавались взрывы, которых он не слышал, как и своего истошного вопля, но успел зацепиться за верхушку поваленной взрывом березы или ольхи. И он, напрягая все свои силы, беспрестанно ругаясь и отплевываясь от болотной жижи, выползал из неё, цепляясь от одной ветки к другой, вдоль спасительного для него ствола дерева.
И вряд ли выполз, если рядом не оказался другой молодой солдат, который помог ему выбраться из смертельной топи. Уже на берегу, обессилев, он свалился на земля и видел перед собой лишь комель поваленной березы, перепачканное лицо того солдата, его добрую улыбку на нём и ничего не мог понять, что тот ему кричит.
Уже потом он узнал, что зовут этого солдата Семёном и родом он из нижегородской деревни… А теперь, когда Пал Иванычу стало совсем худо и перед ним, теряющим сознание и покидающим этот мир, промелькнули картины прошлой жизни. И перед его взором проплыли в светлом ореоле образы близких ему людей: грустной матери, сидящей на стуле, со сложенными на коленях руками, стоящего рядом с ней строгого отца в старомодной шляпе, лица старших братьев и сестер. И в конце этой череды появилось перепачканное в грязи, но такое знакомое лицо молодого солдата Семёна, шевелящего обветренными губами, по которым он прочитал простые и понятные ему слова:
”Здорово, браток!”
- Открыто… заходите!
Душкин вошел и увидел, как в узкой, крохотной прихожей появился седовласый, пожилой мужчина невысокого роста, плотного, почти квадратного телосложения, опирающейся на трость. Массивная голова с короткой стрижкой, крупные, даже грубые черты лица с глубокими складками и морщинами, застывшие, видимо, от рождения в насупленности брови и большие, навыкат, глаза с налетом тускнеющей голубизны, кого-то ему напоминали.И у Душкина промелькнуло: ”Фактурный дядька!”
- Я ваш новый сосед!- устало произнес он и представился.
Фактурный дядька посмотрел на него с интересом.
- Пал Иваныч!- бодро проговорил он и пожал руку Душкина своей внушительной ладонью.
В жизни Душкин встречал уже немало Пал Иванычей, поэтому ничему больше не удивившись, прошел в номер. Душкин остановился перед аккуратно заправленной кроватью и озадаченно на нее посмотрел.
- Почти двое суток не спал!- тихо сказал он и добавил чуть громче.- Вы не возражаете, если я завалюсь?
- Ради бога!- простодушно ответил Пал Иваныч.- О чем разговор?!.. Солдат спит - служба идет!
Душкин сдержал слово: завалился в постель и проспал не менее пяти часов.
Проснувшись, он огляделся и увидел Пал Иваныча, сидящего за столом. Его неподвижный взгляд был устремлен вдаль, за окно, где уже угасал летний день.
В этой позе сосед походил одновременно на французского киноактера Жана Габена, итальянского диктатора Муссолини и уже покойного дядю Семёна, потерявшего ногу в первый год войны. Душкин только задумался о несуразной мешанине в собственной голове от возникших образов, как раздался голос Пал Иваныча:
- Как спалось?
- Отлично! - ответил Душкин и только сейчас обратил внимание, что на столе стоит початая бутылка с коньяком и незамысловатая закуска.
- Ну, что, сосед, отметим наше знакомство?- произнес Пал Иваныч, а Душкин, почувствовав, как у него заурчало в животе, согласно кивнул головой.
После того, как Душкин выпил коньяк и утолил первые позывы голода, сосед живо спросил его:
- Каков коньяк, а?!
- Превосходный!- не задумываясь, ответил Душкин и он не врал.
- Не то слово!- улыбаясь, произнес Пал Иваныч и добавил.- Коньяк самый, что есть натуральный!.. Как говорят, от лозы до самого сердца!.. Тут, до Вас, товарищ из Спитака ночевал… Небось, слыхивали про этот город?!- и, не дожидаясь ответа, проговорил.- Когда он дарил мне эту бутылку, то говорил: ”Это, Пал Иваныч, настоящий армянский коньяк!.. От лозы до самого сердца!”
Сосед Душкина умолк, его грубое лицо помрачнело на время, а затем он продолжил разговор, но уже глухим и невеселым голосом:
- Жалко человека - в сорок пять лет сиротой стал!.. У него вся родня в землетрясение там погибла… Вся!.. А сам он в командировке тогда находился - вот и уцелел!.. Да, страшное это дело - землетрясение!.. Не пришлось испытать, но горя, видать, приносит не меньше, чем война!
За беседой о житье - бытье они допили остатки подаренного коньяка, при этом Душкин испытывал чувство неловкости, когда сосед, которому он годился в сыновья, обращался к нему на вы.
И когда Пал Иваныч вдруг неожиданно его спросил:
- Ну, что, дружище, продолжим?!- и предложил попробовать чачу, то Душкин обрадовался скорее не предложению, а тому, как Пал Иваныч к нему обратился, однако задумавшись на мгновение, произнес:
- А дурно нам не будет с неё?
- С чего бы?!- удивленно спросил тот.- Она ж…Она ж с этого…с винограда!.. Так, что всё к одному - никаких перекосов с коньяком!
Он достал из тумбочки плоскую бутылку без этикеток и, открывая её, заговорил:
- Мне этот напиток Реваз оставил - на память!.. Он снабженец!.. Тоже здесь ночевал… Занятный мужик!.. В войну круглой сиротой оказался, а сейчас всех ругает, что страну развалили - говорит, мол, меня эта страна с комсомолом воспитала и человеком сделала!.. Да, ломать - это не строить - душа не болит!
Пал Иваныч замолчал, потом внимательно посмотрел на Душкина и спросил:
- А, ты, случаем не снабженец?!
- Да, нет!- с улыбкой ответил Душкин, на что Пал Иваныч быстро отреагировал:
- А я так и знал!.. Спросил, чтоб себя проверить!.. Значит, не ошибся!
Они отведали чачу снабженца Реваза и похвалили не только напиток, но и сироту военных лет, из которого комсомол и исчезнувшая страна сделали настоящего человека. Затем дружно посмеялись, вспоминая каким должен быть настоящий советский снабженец - толкач, а Душкин заметил, что эта профессия нынче не слишком нужная и вскоре, вероятно, исчезнет совсем.
После этих слов Пал Иваныч стал серьёзным.
- Тебе, брат, видней!.. Все мы здесь - прибывающие и убывающие… Ничего вечного!- сказал он.- Вот я в эти края полжизни вбухал, а нынче, как Реваз, убывающим вроде оказался!
Было видно, что Пал Иваныч загрустил, а Душкин, желавший узнать про то, куда тот вбухал половину своей жизни и заодно про его тяжелую, хромающую поступь с тростью, вдруг замолчал и решил не задавать соседу больше никаких вопросов.
Душкин вспомнил неразговорчивого и временами нелюдимого дядю Семёна, который, как всякий русский мужик, не прочь был выпить. Про него рассказывали, что после войны, в праздничные застолья, когда некоторые сердобольные и малознакомые дяде Семёну люди начинали жалеть его, как фронтовика-инвалида, вдруг наливался кровью, становился свирепым, выходил из себя и, стуча костылем по полу, кричал:
”Не надо меня жалеть!.. Не надо!.. Я не на паперти! - а затем, поднимая этот же костыль вверх и указывая им, неведома куда, кричал еще громче.- Лучше пожалейте тех, кто там, в болотах гниёт!.. Без могил, без имён и наград!”
Люди сконфужено умолкали, а дядя Семён вставал на костыли и уходил в другую комнату.
Вечером того же дня Душкин всё-таки сумел улететь в Москву. Солнце еще не село и в иллюминаторе виднелась бескрайняя сибирская тайга, охваченная во многих местах лесными пожарами, от которых над ней стелился сизый дым.
Салон, в котором летел Душкин, пустовал, зато в заднем салоне летели, похоже, туристы или какая-то иностранная делегация. Когда самолет набрал высоту, они задвигались и начали по нему прогуливаться.
Все пассажиры из заднего салона казались Душкину на одно лицо. И он решил для себя, что это не китайцы, не корейцы и даже не японцы, а просто люди, летящие вместе с ним на рукотворной серебристой птице, которая уносила их из звездной ночи на запад, навстречу мерцающим отблескам света. Но догоняющая их ночь не сдавалась - горизонт не светлел и Душкин, убаюканный ровным шумом реактивных двигателей, стал бормотать себе под нос:
- Не ругай грузин, когда пьёшь плохое вино - ищи настоящее грузинское вино!.. Не ругай армян, когда пьёшь дрянной коньяк - ищи настоящий армянский коньяк!.. Не ругай русских, когда вокруг много пьяниц - ищи лучше настоящих русских!.. Не ругай людей… Никого не ругай…
И Душкин не заметил, как задремал.
А Пал Иваныч в ту ночь почувствовал себя очень плохо: тело у него стало гореть, кожа покраснела, покрылась волдырями, и начался нестерпимый зуд.
”Чертова аллергия!.. Видать позволил лишка!”- думал он в тот момент.
Подобное с ним происходило часто, и раньше от этого его спасала горячая ванна или контрастный душ, но в этот раз он так ослаб, что едва добрался до постели, отстегнул свой ножной протез, снял с себя рубашку и теперь, упав на кровать, лежал на ней пластом…
Он вспоминал далекую осень сорок первого года, когда они двигались небольшими колоннами вдоль болотистой низины и их накрыли бомбежкой налетевшие фашистские ”юнкерсы”. По команде колонна рассыпалась по голому мелколесью, но взрывной волной, разорвавшийся поблизости бомбы, его, тогда молодого красноармейца, отбросило с пригорка в болотце.
Он очнулся, когда почувствовал, как трясина затягивает его тело и у него мелькнула только одна мысль, что он еще живой и может шевелить руками. Кругом раздавались взрывы, которых он не слышал, как и своего истошного вопля, но успел зацепиться за верхушку поваленной взрывом березы или ольхи. И он, напрягая все свои силы, беспрестанно ругаясь и отплевываясь от болотной жижи, выползал из неё, цепляясь от одной ветки к другой, вдоль спасительного для него ствола дерева.
И вряд ли выполз, если рядом не оказался другой молодой солдат, который помог ему выбраться из смертельной топи. Уже на берегу, обессилев, он свалился на земля и видел перед собой лишь комель поваленной березы, перепачканное лицо того солдата, его добрую улыбку на нём и ничего не мог понять, что тот ему кричит.
Уже потом он узнал, что зовут этого солдата Семёном и родом он из нижегородской деревни… А теперь, когда Пал Иванычу стало совсем худо и перед ним, теряющим сознание и покидающим этот мир, промелькнули картины прошлой жизни. И перед его взором проплыли в светлом ореоле образы близких ему людей: грустной матери, сидящей на стуле, со сложенными на коленях руками, стоящего рядом с ней строгого отца в старомодной шляпе, лица старших братьев и сестер. И в конце этой череды появилось перепачканное в грязи, но такое знакомое лицо молодого солдата Семёна, шевелящего обветренными губами, по которым он прочитал простые и понятные ему слова:
”Здорово, браток!”
Обсуждения Братки