Ирочка была сумасшедшей. Она и сама не помнила, как и когда сошла с ума. Когда-то, довольно давно, Ирочка была умненькая, молоденькая и хорошенькая и вместе с родителями жила в старинном красивом доме неподалеку от университета. Училась она на мехмате, где ее отец профессорствовал, и редкий однокурсник не был влюблен в нее. Личико у Ирочки было простенькое, французское, но прелестно освещалось карими выпуклыми глазками и яркими безукоризненными зубами, и фигурка была хороша, тоненькая, идеальной легкой лепки, без малейшего изъяна.
В их открытом гостеприимном доме всегда было весело, толпился народ, вечерами пили портвейн, устраивали танцы на открытой веранде. Мотыльки вились веселым хороводом в свете уличных фонарей, пахло резедой и табачком, а Ирочка хохотала и порхала нарядной легкой бабочкой между поклонниками, пьянеющими от красного винца и Ирочкиного внимания. Танцевали летку-енку, твист и вальсы, сидели до рассвета, а наутро Ирочка пропускала первые пары, лениво нежась в надушенной лавандой постели.
Наделена была Ирочка многочисленными талантами и талантиками. Премило пела, перебирая струны гитары или подыгрывая себе на красивом старинном пианино, замечательно танцевала, даже и на пуантах пробовала. Рисовала акварелью легкие пейзажи простенькой родной природы, завораживающие дымчатостью и нежной грустью. Стихи сочиняла тоже легкие, но прелестные, романтичные, немодные, без пафосных призывов и стилистических изысков. Умела вышивать гладью и крестиком и обожала шить чудесные платья, идеально облегающие ее замечательную фигурку. Присутствовал у Ирочки и главный, неожиданный талант, унаследованный от отца: была Ирочка одаренным математиком, превосходящим своим редким умением не только всех знакомых очкастых мальчиков, но и взрослых ученых мужчин. Понимающие в этом толк при знакомстве с Ирочкой сначала не верили себе, так несоизмерим был этот дар с хорошеньким Ирочкиным образом, но потом были вынуждены признавать: да, одарена, талантлива даже, удивительно, редкостно, уникально. Свои способности Ирочка раскидывала с легкостью интеллектуального миллионера. Решала всему курсу задачи, писала за подруг контрольные, делала друзьям курсовые, дарила знакомым и даже незнакомым идеи. Несмотря на некоторую лень, Ирочке прочили славу и блестящее, как поверхность молодого льда, будущее. И не думала она, и не подозревала, что судьба поставит ей подножку на ее гладком пути, что со всего роста упадет она на скользком жизненном катке и ударится так больно, что не сможет встать.
Все прошло как-то постепенно и вместе с тем неожиданно. Сначала разлетелись по собственным семьям так и не дождавшиеся Ирочкиной любви воздыхатели. Затем умер демократичный отец, бывший единственным источником благосостояния семьи. Через пару лет снесли чудесный дом, переселив Ирочку с мамой в тесную квартирку на окраине. В аспирантуру Ирочку не взяли, ей не повезло: место было одно, а с ней на курсе учился внук ректора.
И отправилась Ирочка работать на режимный завод, расположенный у черта на куличках и славящийся среди аборигенов тем, что спирт в лабораториях хранился канистрами, а на нужды производства выдавался банками. Пробираться в свой отдел Ирочке нужно было по гремящим цехам, мимо станков, один вид которых угрожал человеческой плоти и разуму, и угрюмых мужиков, пахнущих машинным маслом и перегаром. Чтобы как-то подбодрить так несоответствующую этому месту девчонку, некоторые из мужчин, несмотря на похмельную апатию, все же снисходили до того, чтобы цапнуть Ирочку за то место, до которого могли дотянуться.
Ирочка начала попивать и встречаться с второсортными мужчинами, телесно общаясь с ними летом на скамейках, а зимой - в кошачьих подъездах. Потом умерла и тихая мать, остававшаяся до самой смерти молчаливой и старательной прислугой за все для обожаемой дочери. Через три года Ирочка, едва дожив до окончания срока обязательной отработки по распределению и отдав государству все долги, уволилась с завода и осталась без средств к существованию. На приличную работу с улицы устроиться было невозможно, в университете подросла новая талантливая поросль, мысли о том, чтобы пойти снова на какое-нибудь закрытое производство, Ирочка гнала, как совершенно безумные. Так и мыкалась Ирочка несколько лет, перебиваясь случайным репетиторством и переводами, и заслужив у соседей репутацию пьющей и гулящей тунеядки. Случайно встречаясь с ней, бывшие поклонники ограничивались короткими разговорами и, поспешно прощаясь, с облегчением торопились прочь к своим удачно выбранным женам.
Тут-то и подобрал легонькую Ирочку неизвестно откуда взявшийся угрюмый и тяжеловесный Валентин, женился на ней, а когда она родила двойню, исчез навсегда и также неизвестно куда. Тридцатилетняя Ирочка оказалась под непосильным для ее узеньких плечиков ярмом кормления орущих и непрерывно сосущих ее маленькие груди дочери и сына. Как она выжила в годы их детства, она не помнила, но как-то справилась, заплатив за это собственным умом.
Дети ее выросли на удивление хорошими, сумасшедшей матери не стеснялись, никогда не видя ее другой, в сумасшедший дом отдавали крайне редко в периоды тяжелых обострений и по-своему любили непрезентабельную мать. Валентин изрядно подпортил Ирочкины гены, материнских талантов дети не унаследовали. Сын окончил строительный техникум, а дочь – медицинское училище. Но, слава Богу, выучились, сняв с матери тяжелое бремя своего пропитания.
Сама же Ирочка научилась жить беззаботно и весело. Раз в месяц получала крохотную пенсию, в промежутках занимала деньги у всего района. Ей их почему-то одалживали, даже не рассчитывая на отдачу. А она и не отдавала, по-детски не заботясь о своих долгах и по мере необходимости снова обходя своих кредиторов в одной ей понятной последовательности. Когда взрослых детей не было дома, приводила в квартиру где-то подобранных бомжей, на удивление молодых и красивых. Долго, с веселым визгом, отмывала их в ванной, каждый раз заливая многострадальных отчаявшихся соседей снизу, а затем устраивала громкие многодневные пирушки с непредсказуемым концом, на которых снова чувствовала себя королевой. Она надевала красное платье и черные чулки, пела "Дорогой длинною" и "Отцвели уж давно" и танцевала цыганочку с выходом.
Еще одним любимым занятием Ирочки были прогулки по Ботаническому саду, расположенному около ее дома. Здесь, среди великолепия неведомых тропических растений, безалаберно перемешанных со среднерусскими дубами и березами, собирались местные любители природы. Они садились где-нибудь на отшибе под раскидистым дубом на чудесном сияющем ковре желтеющих одуванчиков, раскладывали на газетке помятую снедь и под пение цикад, вкушая ароматы раннего лета, с превеликим удовольствием и огромным вкусом распивали, что придется. Как дама воспитанная, Ирочка сначала некоторое время прогуливалась неподалеку, затем потихоньку приближалась, заводила беседу. Случалось, что жадные до выпивки мужики прогоняли ее, но чаще приглашали к застолью, продолжавшемуся до позднего вечера, а затем, как правило, переносимому на Ирочкину кухню.
В прочее же время Ирочка слонялась по окрестностям, приставала к знакомым и незнакомым с рассказами о том, что она доктор физико-математических наук, а докторскую степень получила в молодости при защите студенческого диплома ввиду крайней степени своего блистательного таланта. Рассказывала она также всем желающим и не очень о том, что первым мужем у нее был актер Александр Демьяненко, в народе известный как Шурик, и брак это подарил Ирочке чудесного красавца-сына, ныне подвизающегося в Голливуде под именем Брэда Пита.
Иногда Ирочка начинала страдать от недостатка мужского внимания. Тогда она, не обращая внимания на погоду, раздевалась догола, надевала разбитые туфельки на каблучках и выходила гулять на аллею, тянущуюся вдоль ограды военного училища. Фигуру она сохранила на удивление хорошую, поскольку вот уже лет двадцать почти не вспоминала о еде и пребывала в постоянном движении. Бледнолицые курсанты и красномордые прапорщики толпились в проходной, выглядывали через забор, хохотали и улюлюкали. Внимание мужчины было настолько полным, что Ирочке не хотелось расставаться с ним даже тогда, когда с дежурным воем подъезжали машины милиции и скорой помощи, вызванные соседками-завистницами. Тогда Ирочку увозили на некоторое время, но скоро выпускали, потому что была она безобидной, доброжелательной, на людей с ножом не бросалась, а лекарств в дурдоме все равно не было.
Иногда снисходили на Ирочку мгновения просветления. Один из них застал ее как раз в момент приготовления к очередной прогулке ню по армейскому подиуму. Внезапно увидела Ирочка в зеркале голую пятидесятидвухлетнюю тетку с личиком стареющей обезьянки, свои пожелтевшие зубки, завядшие сисечки, слегка обвисшую попку, полуседой лобок, худые синеватые руки и смешные ножки в раздолбанных туфельках.
И, поняв, кто перед ней, завыла, зарыдала, закричала в голос, ударила кулаком по зеркалу и, подняв устрашающий осколок, как серпом, без малейшей жалости к себе перерезала вены на обеих руках. Она почти уже умерла, молясь про себя, чтобы никто ее не нашел раньше времени, когда вернулась с работы дочь. Вены ей зашили криво, но прочно, навек обезобразив руки жуткими шрамами, инициировав новую серию Ирочкиных рассказов о том, как над ней проводили опыты в секретных лабораториях КГБ. Но забыла Ирочка не все, и когда чувствовала приближение вселенской тоски, кидалась искать собутыльника, и, конечно же, как и каждый страждущий в ее отечестве, находила.
Как-то раз увидела она на скамейке около своего подъезда забытую кем-то газету, случайно наткнулась на последней странице на странное объявление и, поднявшись в квартиру, набрала телефонный номер.
Смерть самый непознаваемый феномен. Можно исследовать лишь его земной результат, конечный материальный продукт, мертвое тело, труп, прах, но чрезвычайно трудно разобраться в самом процессе, изучить динамику смерти с каких-либо иных позиций, помимо медицинских или биологических. Сторонние наблюдения здесь мало что могут обнаружить. Истинный же наблюдатель, субъект, познающий смерть на собственной персоне, изнутри, в неинерциальной системе отсчета, связанной с самой смертью, как правило, лишен возможности опубликовать результаты своих исследований на этом свете.
В большинстве случаев при изучении смерти довольствуются лишь анализом физиологической составляющей процесса, умиранием плоти. Умирание же сознания, прощание души с телом есть великая тайна, скрытая от смертных, потому что умирающее мышление не способно описать свой финал. Вот почему так важны свидетельства людей, испытавших подлинное приближение смерти или побывавших в состоянии клинической смерти.
Смерть часто наступает медленно, поэтапно, умерщвляет плоть постепенно. Умирание и угасание плоти, свойственное старости, не стимулирует желание смерти, напротив, в этот период сознание цепляется за жизнь и всеми способами отвергает смерть. Вот почему, старики, которым, казалось бы, наиболее доступны исследования смерти, боятся прислушиваться к ее шагам, не хотят даже думать о ней. Молодые смерти не боятся, но редко интересуются ею, воспринимая жизнь абсолютной и бесконечной.
Умирание же души не зависит от возраста. Но душа не хочет и не должна умирать раньше тела, и часто стремится не допустить этого. Вот почему люди с больной, умирающей душой, в минуты просветления осознающие свою наступающую духовную смерть, жаждут смерти физической, ибо она проще, легче и менее безнадежна.
Эксперименты со смертью, тем более, собственной, чреваты непредсказуемыми последствиями. Эмпирическое познавание чрезвычайно опасно для познающего. И только немногочисленные индивиды, не боящиеся экспериментировать со смертью, могут обогатить человечество новыми знаниями об этом запредельном явлении.
Михаил Петрович воспринимал жизнь как невыносимую непреходящую скуку, как смертную тоску, относился к ней, как к манной каше, которую приходиться есть на завтрак вот уже четыре десятка лет. Смолоду получил он недурное классическое образование, затем в ускорившемся жизненном потоке перестройки перепробовал несколько профессий, в итоге стал замечательным философом, а к сорока годам знал об этой жизни все, что может знать смертный.
Ему были открыты глубочайшие метафизические основания бытия, человеческая сущность и общественное устройство. Он уже прочитал все, что было ему нужно или интересно, и давно расстался с надеждой найти во вновь написанном хоть что-то новое для себя. И без того он давно уже знал, что жизнь нехороша и неудивительна, а временами откровенно неприятна.
На красоту Божьего мира Михаил Петрович давно прекратил обращать внимание, расценивая разнообразие природных феноменов, многочисленные формы растений и организмов лишь как частные, а потому неинтересные проявления единой творческой субстанции. Скука так смещала фокус его зрения, что бабочки казались ему летающими червячками с неприятными чешуйчатыми крылышками, растения всегда выглядели помятыми заготовками к неизбежному тлену, а животные представали облезлыми, выцветшими, дурно пахнущими тварями. Но видел он все это без отвращения и отторжения, лишь констатируя ущербность и несовершенство живого.
К людям же относился он спокойно и тоже не заинтересованно. Человеческая суета его не утомляла и даже не задевала. По-муравьиному суетящихся людей рассматривал Михаил Петрович с отстраненной снисходительностью, давно зная цену и им самим, и их бессмысленным занятиям, лишь увеличивающим энтропию Вселенной. И редкий индивид удостаивался его равнодушного внимания. Чувство же юмора Михаил Петрович имел отменное, но тоже особенное, мрачноватое, позволяющее ему весьма нетривиально шутить и время от времени создавать поэтические произведения редкого, но весьма интересного жанра.
Со временем Михаил Петрович как-то очень тихо отплыл от собственной семьи, от еще нестарой, интересной жены и повзрослевшей дочери, и стал жить с матерью, от которой, по-видимому, и унаследовал свою склонность к непреходящему сплину. Тихонько поденно отрабатывал он свое преподавание в университете, дающее пропитание ему и матери. Сам же Михаил Петрович довольствовался малым, аппетита уже давно не имел совсем, и за стол садился только после настойчивых уговоров близких или знакомых.
К женщинам Михаил Петрович относился особенно. Внимание его привлекали только странные экзальтированные дамы, практически балансирующие на грани абсолютной потери здравого смысла. Такие в его жизни встречались нечасто, но на время отвлекали его от собственных проблем полным набором женских неприятностей и бед. О любви в подобных случаях тоже приходилось говорить о какой-то особенной, соотносящейся со стандартным человеческим эквивалентом этого культового чувства примерно так же, как проза Достоевского с детективами Донцовой.
В свободное же время думал Михаил Петрович о смерти, и только о ней, во всех ее проявлениях и ипостасях. Он давно уже понял, что только смерть может открыть перед ним что-то принципиально новое, неведомое и интересное. О смерти было много написано, но все это было слишком тривиальным, ущербным, неточным, недостаточным и давно известным Михаилу Петровичу, мало задевало его мысли и чувства. Он не сомневался, что за смертью следует новая жизнь, хотя все еще не мог решить, какая, да и вообще, жизнь ли это.
Одной из самых действенных центробежных сил, выталкивающих Михаила Петровича из жизни, была неминуемая для человеческого большинства старость. Наблюдая за пожилыми женщинами, переваливающимися по жизни, как ожиревшие утки, и старыми мужчинами, напоминающими разношерстное стадо больных облезлых животных, Михаил Петрович содрогался от сильнейшего чувства несправедливости. Старость редко представала мудрой, величественной и почитаемой, напротив была глупой, жалкой и не уважаемой. Почти каждый человек в своем земном существовании переходил черту, порог, отделявший жизнь от доживания. И при этом переходе терял красоту, здоровье, силы и, очень часто, разум. Особенно страдали от этого безжалостного процесса красивые женщины. Тлен касался их первых, красота исчезала, как утренняя роса, облетала, как пыльца, и они увядали, как печальные, осознающие свою кончину цветы. И лишь в этом процессе скоротечного увядания прекрасного таилась хоть какая-то жестокая справедливость, выравнивающая к старости красавиц и дурнушек. Бесконечный горизонт человеческого мышления в старости почти неизбежно сужался до узенького луча, направленного своей притупившейся стрелой на болезни, еду и размер пенсии.
Михаила Петровича полагал, что предчувствие старости, этой метафизической кары, почти с самого рождения отравляло существование практически каждого. Жить в предчувствии неизбежного собственного увядания, разрушения плоти и скудоумия было томительно и неприятно. Гораздо лучше все бы устроилось, если бы люди не скатывались с жизненной горки, а поднимались на нее. Рождались бы стариками, а затем молодели и молодели и уходили из этого мира веселыми, здоровыми, ничего не понимающими младенцами, орущими гимн новой жизни. Становиться стариком было так тоскливо, так одиноко, так болезненно, что не стоило этого допускать и следовало попытаться избежать любой ценой.
В Бога Михаил Петрович верил, но не любил его, не страшась признаваться себе и другим в подобном кощунстве. Михаил Петрович полагал, что Бог поступил с людьми как нерадивая и недальновидная мать, нарожавшая кучу детей и бросившая их на произвол судьбы. Или как хозяин любимой дорогой кошки, позволивший ей по недосмотру забрюхатить от беспородного кота, а затем выбросивший ни в чем не повинных слепых котят на помойку, именуемую жизнью. За эти крамольные мысли, а может быть, и за что-то еще, Бог тоже не любил Михаила Петровича, полностью лишив его радости существования.
Странно, но при всем при этом оставался Михаил Петрович человеком хорошим и сострадательным, всегда готовым откликнуться на чужое горе, взять на себя заботы и проблемы обратившихся к нему людей. Однако в последние годы таких было немного, и сгустившееся одиночество подталкивало Михаила Петровича вон из жизни.
Несколько лет Михаил Петрович искал пути, уводящие его от убогой скуки действительности. Изучал йогу, читал книги по мистике и оккультизму, участвовал в спиритических сеансах в компании стремящихся познать запредельные тайны бытия. Но ощущение детской игры, несерьезности происходящего и несопоставимости всех этих занятий с Вечным заставляло Михаила Петровича все чаще и чаще задумываться о более прямых дорогах Туда.
Чувство ответственности перед матерью и дочерью не позволяло Михаилу Петровичу безоглядно кинуться в омут самоубийства, но стал носить он с некоторых пор в неизменной верной сумке милые его сердцу вещицы. И если бы остановила его очередная милицейская проверка, то, вероятно, сочла бы за нового Чикатило, потому что в сумке Михаила Петровича помещались толстая шершавая веревка и мыло. Ощущать их около себя было приятно и надежно, вещи эти содержали потенцию ухода в мир иной, гарантировали такую возможность в любой момент времени, а уж подходящий подвес найти не составляло труда.
Иногда даже смерть надоедала Михаилу Петровичу, набивала оскомину. Тогда хотелось бросить все, послать всех к чертям и уйти бродяжничать по бескрайним просторам ко всему привыкшей родины. Маргинально обходиться без постели, книг и лосьона для бритья, принимать каждый кусок хлеба и сигаретный окурок как значительный подарок судьбы, довольствоваться совсем малым, все имущество носить с собой в сплетенной лет тридцать назад авоське. Ни о чем не думать, просто греться на солнышке с такой же, как он сам, неприютной бабонькой или прятаться от дождя в заброшенной слесарке, отстранено поглядывая на суетящийся мир и наконец-то познавая могущество и беспредельность человеческого устремления жить. Но как-то не случалось, не складывалось, не приходилось. Трясина унылой повседневности не отпускала, а катастрофа, способная вырвать из нее, не спешила на выручку.
Конечно, как человек мудрый и образованный Михаил Петрович понимал экстремальность своего психического состояния, но расставаться с ним не желал. И в ситуации, в которой любящий свое здоровье более всего на свете американец уже сто раз бы сбегал на прием к психоаналитику, Михаил Петрович продолжал вариться в соку собственных драгоценных мироощущений, полагая их основопологающими для своей неповторимой личности. Их насильственная психоаналитическая экстракция, изъятие неузнаваемо исказили бы его самого, а этого Михаил Петрович не желал. Своей психологической уникальностью Михаил Петрович дорожил, и расставаться с ней просто так, чтобы поместиться в неизвестно кем установленный человеческий стандарт, не собирался. Более же или менее близкие ему люди о нетривиальных эмоциях Михаила Петровича совершенно не задумывались, будучи всецело поглощенными собственными драгоценными персонами.
Вот так и жил Михаил Петрович, зависнув между жизнью и смертью, пока не прочитал в случайно попавшей в его руки газете коротенький текст, наконец-то вызвавший его любопытство.
Смерть есть экстремальный, пограничный онтологический феномен. Она разделяет бытие и небытие или инобытие, что с точки зрения нашей нынешней жизни одно и тоже. Она есть предельный переход в неизвестное будущее из известного прошлого. Грань, разделяющая различные существования. Темный временной занавес, после поднятия которого субъект превращается в объект, индивид - в предмет, живое - в неживое, организм – в труп, известное – в неведомое.
Это бытийная сингулярность, особая граница миров с пропускным пунктом, работающим лишь в одном направлении, и самыми неумолимыми таможенными служащими. Онтологический туннель, по которому возможно движение только вперед. Лаз, в который можно пролезть лишь однажды и ведущий Бог весть куда. Дверь, запускающая, но не выпускающая, навсегда захлопывающаяся, когда в нее входят.
Многие любопытные пытались подглядеть, что происходит за этой дверью, но лишь очень немногие счастливчики ухитрились сделать это, оставшись в живых. И тот, кто смог совершить невозможное, побывав за жизненными пределами, начинает по-новому воспринимать жизнь, но навсегда сохраняет смутную тоску по увиденному Там. Однако существуют мгновения, когда мрак запредельного разверзается, и оттуда проливается свет, позволяющий разглядеть Неведомое.
Смерть обуславливает особую эстетику. Погребальный саван есть смертельный аналог подвенечного наряда на бракосочетании с Вечностью и самая популярная одежда всех времен и народов. Гроб – экстремальное свадебное ложе, на котором спят лишь в одиночестве. Запах тлена подобен сладкому запаху белых королевских лилий. Сама Смерть – любительница готической косметики, она предпочитает черно-белые контрастные тона, раскрашивая себя и других черными тенями тлена и белилами разложения. Смерть стройна и превосходит по своим параметрам самую идеальную манекенщицу. Эстетика смерти завораживает, заставляя некоторых живых подниматься на смертельный подиум и привлекать к себе внимание обычно равнодушной человеческой публики различными смертельными трюками и провокациями.
Ане все время было плохо. Плохо ей начало быть три года назад, когда в девятом классе повесился ее школьный товарищ Илюша. С Аней его практически ничего не связывало. Только раз, на школьном спектакле, выходя вместе с ней на сцену, он взял ее за руку, и тепло его ладони было таким приятным, таким доверчивым, таким трогательным, что запомнилось Ане навсегда.
В один из промозглых ноябрьских дней учитель информатики накричал на Илью, который не выполнил домашнего задания и соврал, что забыл дома тетрадку. Учитель этот был мужиком незлым и даже вполне миролюбивым, но что-то совпало, зацепилось и покатилось вниз по дороге, исключающей совместное мирное существование. В поисках злополучной тетрадки информатик вывалил содержимое портфеля на пол. Илья недопустимо нахамил в ответ, а учитель, который никогда не слыл ябедой, почему-то тут же сбегал и нажаловался классному руководителю мальчика, истеричной, задерганной жизнью даме. Отругав паренька, она немедленно позвонила на работу его матери. Той не оказалось, и классная дама вылила все помойное ведро своих эмоций, подогреваемых вечным безденежьем и климаксом, на голову ее начальника. Она не преминула рассказать об этом Илье, еще и приукрасив свой телефонный монолог.
Илья пришел домой, тщательно убрал квартиру, сходил в магазин за продуктами, искупался, выстирал свои трусики и носки, заблокировал железную дверь, написал "Прости меня, мама" на аккуратном листе бумаге и повесился на турнике. Мать, пришедшая через несколько минут, домой попасть не смогла, вызвала МЧС и пока дверь вскрывали, Илья стал безнадежно, безвозратно, необратимо и абсолютно мертв. Судебные медики мать не пощадили и во всех подробностях живописали, насколько смерть ее сына была мучительной и страшной. Мальчик отчаянно пытался освободиться от петли, сломал шейные позвонки и умирал очень долго. Мать тронулась умом, виновных учителей даже не попытались наказать, а школа несколько недель не просыхала от слез, но постепенно успокоилась.
Аня же просто заболела этой смертью. Вся жизнь ее теперь делилась на периоды до нее и после нее. До нее Анина жизнь была вовсе неплохой, с милыми непритязательными радостями средней ученицы и скромными домашними удовольствиями любимой дочери. После Илюшиной смерти она превратилась в ад.
Ночами Аня плакала, утром вставала некрасивая, опухшая, программируя своим обезображенным лицом и тусклым взглядом очередной унылый неудачный день. Она тяготилась своей перманентной некрасотой, но сделать ничего не могла. Лицо перестало ее слушаться, разучилось улыбаться.
Все теперь казалось Ане постылым: маленькая обшарпанная квартира, казарма школы, грязные заплеванные улицы. Люди ей тоже не нравились: глупые, жадные, злые, завистливые, стадные, они более всего напоминали ей сорвавшихся с привязи осатаневших коз. Она, словно сквозь уродующее увеличительное стекло, видела каждое пятнышко на обоях, каждую царапину на мебели, каждый прыщик на лицах. Себя Аня не любила больше всех, ненавидела свое лицо, тело и мысли и не сомневалась в том, что никто и никогда не полюбит ее.
На втором месте в списке ненавидимых Аней людей оказалась мать, которая беспощадно угнетала девочку и назойливо отвлекала всякой ерундой, мешая предаваться любимому горю. Еще недавно они были с Аней дружны и очень близки, вместе переживая многочисленные трудности и нечастые радости. Мать, чувствуя густую и совершенно непонятную неприязнь дочери, словно с цепи сорвалась, мучила и пилила Аню, попрекала, чем только могла, житья ей не давала. Утром она распахивала дверь в Анину комнату и кричала:
- Опять бросила грязные трусы в ванной, волоха! Как мне надоело за тобой убирать, почему ты решила, что тебе, здоровой ленивой кобыле позволено жить с прислугой?
И бросала в нее несвежий комочек
Стоило Ане хоть немного где-то задержаться, ее снова встречали истошные материнские крики:
- Хочешь превратиться в гулящую девку, принести в подоле? Учти, залетишь, я тебя домой не пущу, рожай, где нагуляла!
Собрав последние силы, Аня после школы поступила в институт. Но беззаботное студенческое сообщество не обратило на нее внимания, равнодушно отринув ее из своих рядов со свойственной молодости невниманием ко всему, что не может принести радости. И в жизни Ани ничего не изменилось.
Все свободное время Аня лежала на диване в захламленной постылой комнате, глотала постоянно подступающие слезы и думала, как ей поступить. Ее нежелание жить не было абсолютным, сталкиваясь со страхом смерти и с каким-то чудом сохранившейся остаточной привязанностью к матери. Страх смерти приходил всегда, когда она вспоминала о муках, вынесенных Ильей. Даже не страх смерти, а страх боли, телесной муки, чудовищных изменений плоти. Боялась она и остаться в живых после попытки самоубийства, превратиться в неразборчиво сипящего урода с кривой шеей, шрамом на горле или необратимым поражением мозга.
Медленно прикидывала, примеряла она на себя возможные способы ухода из жизни. Повешение уже взял себе Илья, своими муками навсегда отвратив Аню от мысли, что и она сможет повторить этот чудовищный путь на тот свет. Перерезать вены тоже было страшно. Во-первых, ужасал сам акт разрезания нежных бледных запястий безжалостной острой бритвой. Во-вторых, такой способ представлялся очень не эффективным, потому что большинство из тех, кто его выбрал, спасали. По той же причине исключались таблетки. Прыгнуть с высоты было практически невозможно, потому что не было никакой подходящей высоты в прямой Аниной досягаемости. Отсутствие высоты оказалось непреодолимой проблемой. Жила она на четвертом этаже, это же курам на смех, в крайнем случае, ногу сломаешь, чердак в ее доме был закрыт, в подъездах все время кто-то околачивался. Зайти в другую высотку было практически невозможно, всюду стояли кодовые замки, чужаки привлекали недружелюбное настойчивое внимание. Проникнуть на крыши административных зданий даже и пытаться не стоило.
Нет, все эти способы решительно не подходили. Получалось, что можно было только утопиться. Но такая технология смерти требовала абсолютной решимости и безусловного мужества, потому что была длительной и обратимой. Надо было наверняка решиться, не сопротивляться силе тяжести, не стараться выплыть, используя силу Архимеда. Следовало, не шевелясь и не трепыхаясь, просто принять смерть, полностью осознавая и поглощая ее вместе с водой. Аня хорошо плавала и не была уверена, что способна не плыть.
Время от времени она поднималась с осточертевшей постели, набирала ванну и примеряла к своим голубым тоненьким венам бритву, делала неглубокие порезы. Руки сразу начинало щипать, и Аня понимала, что настоящего умерщвляющего разреза плоти ей не сделать, по крайней мере, сейчас. И кляла себя за трусость, и презирала с новой силой. Несколько раз, после очередного безобразного скандала с матерью, она выбегала из дома в таком состоянии, что понимала, что именно сейчас стоит пойти к реке. Но мать что-то чувствовала, бежала за ней следом, возвращала ее домой, они плакали и ненадолго мирились. Затем все повторялось с изнуряющей последовательностью.
Так она и существовала, не желая жить и боясь умереть, но подсознательно надеясь, что произойдет какое-то чудо, которое подтолкнет ее либо к жизни, либо к смерти. Как-то раз, лежа на диване, она скучающе скользила глазами по программе передач, и объявление, которое она увидела в конце страницы, заставило ее взяться за телефон.
Как и путешествие в неизвестную страну, коллективная смерть, смерть в компании себе подобных, зачастую оказывается гораздо привлекательней смерти в одиночку. Страх перед неведомым легче преодолевается коллегиально.
Смерть заразна, особенно в юности. Нередко смерть одного человека стимулирует желание смерти у его близких неопровергнутой надеждой возможного воссоединения или тоской по исчезнувшему и необратимо неосуществимому. Мертвый манит за собой живых, безжалостно отбирая жизненные силы. Без него скучно настолько, что смерть кажется самой интересной изо всего, что может произойти в жизни.
Желание воссоединиться с умершим или повторить его путь, пройти следом за ним по узкой тропинке в мир иной часто бывает настолько сильным, что жизнь меркнет перед ним. Мертвый в этом случае оказывается сильнее всех живущих, смерть становится легче жизни. Любовь к умершему трансформируется в любовь к смерти. И вернуть человека к жизни способна только новая сердечная привязанность.
Наташу разбаловала собственная красота. С детства все хором твердили ей, какая она красавица. Она двигалась по возрастающей прямой, уводящей ее к высотам красоты. Была прелестным карапузом, прехорошенькой девчушкой, очаровательным подростком, и, наконец, стала ослепительно красивой девушкой. С годами она становилась все красивее и красивее, полагая на этом, как ей казалось, важнейшем для женщины основании, что ей гарантирована легкая чудесная жизнь-игрушка.
Некоторое время так и было. Окруженная мужским восхищением, Наташа легко получала все, о чем другие женщины могли только мечтать. Она была гордостью детсада, школы, института и фирмы, в которой стала работать после его окончания. Ею любовались, ставили ее, не умеющую петь, в первый ряд школьного хора, выполняли все ее прихоти, дарили подарки, обожали, украшали ее присутствием собрания, приемы и презентации. Наташа привыкла лишь снисходить до мужчин и с трудом представляла, что сама может полюбить кого-нибудь их них.
- Погоди, - ворчала бабушка, - вот на своего наткнешься, узнаешь, что почем.
На своего Наташа не наткнулась, а налетела, напоролась, поранившись неизлечимо и даже смертельно.
Олег познакомился с ней очень буднично. Наташа редко ездила на городском транспорте, но в тот день стояла на остановке. Из подъехавшей машины вышел широкоплечий блондин лет двадцати пяти и предложил ее подвезти. Она едва удостоила его взглядом, но тут стандарт был нарушен. Парень твердо взял ее за руку и усадил в машину. Взглянув в его холодные, очень мужские глаза и ощутив жесткость прикосновения, Наташа неожиданно для себя не возмутилась, сопротивляться не стала, села и поехала, как оказалось, навстречу личной катастрофе, женскому краху и, как стало ясно позднее, смерти.
В отличие от всех Наташиных поклонников, Олег всегда делал только то, что хотел сам. Это его качество обезоруживало, подчиняло, делала Наташу беспомощной и зависимой, и, как ни странно, нравилось ей. За короткое время Олег полностью завладел Наташей. Не узнавая себя, она подчинила свою жизнь его коротким визитам, его желаниям, его прихотям. Олег был жесток и равнодушен, с Наташей не церемонился, уходил и приходил, когда хотел, никогда не говорил, когда вернется. Все вечера теперь Наташа проводила у телефона, ожидая его звонка с нетерпением шестнадцатилетней девчонки. Прославленная Наташина красота, казалось, не производила на Олега особого впечатления, просто потреблялась им в необходимых количествах. Это он одаривал ее собой, оказывал ей честь, снисходил.
Наташа попала, подсела на Олега, как на сильнейший наркотик. Даже отсутствуя, он постоянно доказывал свою значимость для Наташиной жизни. То окутывая сладкой истомой, когда от какого-нибудь чужого мужчины на Наташу обрушивалась внезапная атака знакомого завораживающего парфюма, то заставляя сердце сладко замирать от воспоминания о незначительном прикосновении. А уж когда Наташа видела Олега, то получала классический набор любовных эмоций: и теснение в груди начиналось, и горло перехватывало, и где-то глубоко внутри начинал шевелиться сосущий комочек блаженства. Наташа влюбилась, потеряла голову, была поражена в самое сердце непривычной волшебной любовной мукой.
Понимая всю неполезность подобного состояния, Наташа с собой ничего поделать не могла, оказавшись непостижимым для себя образом в непривычном для себя плену, в полнейшей душевной и плотской зависимости от Олега, и продолжала жадно пить горький любовный напиток.
Через три месяца обнаружилось, что она беременна. Олег, поигрывая желваками, сказал жестко и коротко:
- Делай аборт.
Наташе было двадцать четыре, уже можно было бы и родить. Она как-то сразу, почти с первых дней почувствовала свою беременность, поняла, что, как выражалась ее бабушка, коробочка полна. И обрадовалась, и постоянно прислушивалась к собственным ощущениям, с удовольствием представляя будущую крохотную девочку, похожую на нее саму. Наташа заплакала и в первый раз за все время попробовала уговорить Олега. Он был непреклонен.
- Оставишь ребенка – пеняй на себя. Брошу.
Точка в конце его фразы была такой твердой, такой определенной, такой непреклонной, что Наташа с очевидностью поняла, что так и будет. Аборт она сделала на свои деньги, и с медицинской точки зрения все прошло благополучно. Но чувствовала себя Наташа отвратительно. Угнетало и незабываемое ощущение равнодушного и безжалостного вторжения в ее собственное бедное естество, и мысль об уничтоженном, выкинутом кусочке ее плоти, который мог бы превратиться в чудесную малышку. Эти мысли Наташа усердно гнала, но в сердце поселилась щемящая тоска, усиливающаяся тем обстоятельством, что Олег исчез. Неделю она ежесекундно ждала его, затем начала звонить сама. Он, как всегда, был немногословен.
- Я занят, - отвечал он на очередной ее звонок и отключался.
Еще через неделю Наташа, уже полностью окунувшись в отчаяние и стремясь сократить невыносимое ожидание, вышла прогуляться по городу. Около известного дорогого кафе она увидела его припаркованную машину. Сердце вопило об опасности, кричало, чтобы она немедленно уходила, но Наташа, отогнав навалившееся ощущение беды, зашла внутрь.
Олег сидел за маленьким круглым столиком с юной хорошенькой девушкой и ласкал ей плечо знакомым, переворачивающим все Наташины внутренности движением. Жест этот сказал Наташе все. Она выбежала, но, пройдя квартал, вернулась, зашла в кафе и подошла к парочке.
- Здравствуй, Олег, - попыталась она улыбнуться, но почувствовала, что губы лишь кривятся. – Мне надо с тобой поговорить.
Девушка равнодушно скользнула по ней взглядом, а лицо любимого окаменело.
- Я сейчас занят, зайду вечером, - процедил он.
- Мне нужно только пять минут, пожалуйста, прошу тебя.
-Олежек, не отказывай, раз женщина просит, - девица подняла на Наташу вызывающие прозрачные глаза и сделала брезгливую гримаску.
- Тебя вообще никто не спрашивает, - с ненавистью прошипела Наташа.
- Лисенок, убери эту старую кошелку, - пропела девка, - она начала мне надоедать.
Олег встал и молча потащил Наташу к выходу. Она начала сопротивляться, царапаться, зарыдала. Пощечина заставила ее замолчать. Олег выставил Наташу за дверь.
- Чтобы я тебя больше не видел, понадобиться – сам приду.
Наташа, покачиваясь, шла по улице и, не стесняясь прохожих, плакала. Ей хотелось сесть, а еще лучше, лечь на землю и забыться. На нее смотрели, люди замедляли шаг, не решаясь ей помочь. Какая-то женщина подошла к Наташе и предложила довести ее до дома, затормошила девушку, заставила сказать адрес. Наташа не помнила, как они дошли до дома, как она свалилась в постель, как бабушка отпаивала ее чаем. Очнулась она от сильнейшего горя. Ее сердце болело, она задыхалась, не могла найти себе места, чувствовала себя так, что приятнее было бы умереть.
Наташа ощущала отсутствие Олега физически, просто не могла обходиться без него. Мир стал ущербным, неполным, тягостным, тоскливым, душным. Наташа хотела только одного: чтобы с ней рядом немедленно оказался Олег - и всем телом ощущала непреодолимость разделяющего их расстояния. Хуже всего было то, что расстояние это было неизвестным, потому что Наташа не знала, где он.
Не в силах больше терпеть назойливую душевную муку, она снова попыталась дозвониться до него, но оператор связи механически повторял, что абонента с указанным номером не существует. По-видимому, не желая обременять себя Наташиными мольбами, Олег сменил номер.
Когда Наташа поняла, что впервые в жизни ее желание не осуществится, и Олега ей обратно не получить, ею овладело другое желание, гораздо более страшное и необратимое. Она всей душой и всем телом, со всей своей поломанной и растоптанной страстью, возжелала умереть.
Чудовищными усилиями она собрала всю свою волю, включила весь свой здравый смысл и стала уговаривать себя, что со всеми это случается, что очень скоро ее любовь пройдет, тоска прекратится, желание смерти отступит. Такое тело не умерщвляют, ее красота – хорошая причина, чтобы продолжать жить. Она молода и красива, у нее будет еще множество мужчин, настоящих, прекрасных, любящих, а Олег - ничтожество и подлец. Но неразрешимость проблемы заключалась в том, что ей был нужен именно этот подлец, только он, именно он, и никто другой. А его не было. И не будет.
И от абсолютности этого отрицания, от безысходности ситуации снова накатывали слезы, и Наташа сотрясалась в рыданиях, пока не прибегала бабушка и насильно не вливала в нее валерьянку. О том, чтобы покончить с жизнью дома и думать не приходилось. Бабушка Наташу очень любила, на своем веку много чего повидала и следила за ней неусыпно днем и ночью, постоянно заходила в комнату. Даже в магазин лишь выбегала ненадолго, да и то, лишь попросив соседку посидеть у них. Выйти же из дому у Наташи не было сил.
- Ну что ты, детонька, так убиваешься - уговаривала бабушку Наташу. – Было бы из-за кого. Ты на себя посмотри и на него, он и ногтя твоего не стоит.
Но Наташина красота стала сдаваться под напором этого неистового горя, отступила. Наташа очень подурнела, потухла, опустилась. Она больше не холила свое великолепное тело, с трудом умывалась и причесывалась. Ей казалось, что от нее постоянно отвратительно пахнет женщиной, которой только что сделали аборт. Рассматривая в зеркале свое постаревшее лицо, она понимала, что никому не нужна, потому что мужчины любят счастливых и веселых, а она беспредельно несчастна. Ох, как она несчастна, как несчастна, несчастна, несчастна, несчастна. И она снова начинала плакать.
-Наташенька, я вызову врача, - уговаривала ее бабушка.
- Нет, - кричала Наташа страшным голосом, - только попробуй, я уйду, больше меня не увидишь.
Мысль о том, что кто-то чужой вторгнется в ее горе, была невыносима.
- Тогда я позвоню матери, - настаивала бабушка.
Несколько лет назад Наташина мать после смерти отца вышла замуж и уехала в соседний город. Да, наверное, мама могла бы помочь, но и ее видеть не хотелось.
- Успокойся, я уже пришла в себя, - врала Наташа, - не тревожь маму, не срывай ее с работы.
И снова окуналась в свое горе с головой.
- Так не может быть со мной, - уговаривала она себя, - я этого не заслужила. Ну, жила беззаботно, как птичка, но я же никому не сделала ничего плохого. Ах, если бы только Олег появился хоть ненадолго!
И она тихонечко выла, заливая слезами непросыхающую подушку.
Собрав последние силы, Наташа позвонила на работу и взяла отпуск за свой счет. Безделье прибавило уныния, усилило тоску. Иногда Наташа решала, что ей непременно надо встать и чем-то заняться, отвлечься. Она пыталась затеять стирку или убрать квартиру, но через несколько минут понимала, что не сможет довести начатое до конца из-за упадка сил и полнейшего нежелания что-либо делать. В один из дней она почувствовала, что ее сильно тяготят тяжелые волосы, всегда сильные и яркие, а теперь тоже потускневшие и поблекшие. Не в силах сходить в парикмахерскую, она решила обрезать их дома. Наташа взяла ножницы и стала разыскивать газету, чтобы постелить на пол. Так, с ножницами в руках, она и наткнулась на объявление, высушившее ее слезы.
Любовь – самый успешный агент смерти. Смерть – соседка, спутница и подруга любви. Даже счастливая любовь может толкнуть на убийство, если оно необходимо тому, кого любят. Несчастная же любовь вообще стоит вне морали и готова абсолютно на все.
Попранная и изувеченная любовь - наилучший, эффективнейший стимулятор смерти любящего. Как ничто иное, она убивает желание жить. Раненая любовь умирает в страшных муках и своим умиранием отторгает жизнь, инициирует сильнейшую жажду смерти испытывающего любовный крах субъекта.
Подлинная любовь сужает мир до существования единственного индивида, а весь веер жизненных дорог сводит к одной-единственной дороге к любимому. И если эта дорога становится непреодолимой, то остается лишь путь в смертельный туннель. Когда вся радость жизни сосредотачивается в единственном любимом теле, существование без него становится невыносимым, нетерпимым, немыслимым.
И любая мелочь, которая кажется лишь забавной или досадной нелюбящему, для влюбленного может оказаться роковой и смертельной. Убить любящего может одно случайное слово, одно движение, единственный поступок отвергающего.
И оказаться в подобной ситуации может глупый, и мудрый; урод и красавец; злодей и праведник. Спасти от подобной напасти не может ни здравый смысл, ни помощь близких, ни вмешательство профессионалов. Лечит только время.
Толик был лохом. Он так себя ощущал, так и называл себя в разговорах с самим с собой. Ощущение собственной низкосортности основывалось и на отсутствии у его родителей машины, и на убогости чистенькой квартиры, и на том, что его скромная образованная мать работала кондуктором, и на всегдашнем отсутствии денег, и на его непримечательной внешности. В общении со сверстниками он чувствовал себя хуже и неинтереснее всех, в присутствии девушек не мог вымолвить ни слова, краснел и терялся, когда обращались к нему.
Толик давно уже уверился в том, что в этой жизни ему ничего не светит, и не ждал от нее хоть чего-нибудь хорошего. После вяло законченной школы поступил в геологоразведочный колледж, и учился в нем тоже вяло, исключительно из-за родителей. Его нижайшая самооценка уже давно была замечена всеми знакомыми, и редкий не пользовался ею, чтобы самоутвердиться и хоть немного вырасти в собственных глазах. Толика унижали, оскорбляли походя, ради тренировки, чтобы не потерять форму и отточить остроумие. Толик терпел, но страдал.
Желание умереть подступало к нему потихоньку, поэтапно, первоначально притворяясь обидой и скукой. Случалось, он замедлял шаги на пешеходных переходах, надеясь, что его собьет несущаяся машина. Но тормоза отвратительно скрежетали, водители матерились, а Толик несчастный, но живой, двигался дальше.
Жажда смерти окончательно сформировалась во время новогодних праздников, и поселилась в Толике уверенно и прочно. Недели за две до праздников сокурсники стали уговаривать его, что новогоднюю ночь неплохо было бы провести у Толика дома. Стесняясь своего быта, он неумело отнекивался, но, его развели, подначили, поманили надеждой хоть кому-то понравиться, стать своим, и, поддавшись, он спросил разрешения у родителей.
- Конечно, - неожиданно обрадовалась мать, - пригласи товарищей, а мы с папой пойдем к тете Миле.
Праздновать договорились в складчину, но у Толика дома все равно всего наготовили, принесли из погреба соленья, сварили холодец, пожарили кур.
Одногруппники завалились все сразу, зашумели, стали вынимать из сумок бутылки и закуски. Эта ночь стала самой ужасной в жизни Толика. Впервые он оказался ненужным дома, в том единственном месте, где чувствовал себя более или менее спокойно. Девочки брезгливо оглядели приготовленную закуску, поморщились на холодец, а позже Толик услышал, как одна из них сказала другой:
- Ну, здесь беспокоиться нечего, что кто-то мебель сломает или посуду побьет, все старое, копеечное.
Через час, веселя девочек, парни размазывали холодец по накрахмаленной скатерти и кидались солеными помидорами. А чуть позже Толик мотался неприкаянный между танцующими и обжимающимися парами и слушал, как кто-то блюет в отмытом матерью до стерильного блеска туалете и отчаянно трахается в ванной. Он ощущал себя жалким, смешным и ничтожным Апогея его унижение достигло к утру, когда полненькая Маша Коробейникова, единственная девушка, по отношению к которой Толик питал хоть какие-то смутные надежды, глядя на него спокойными глазами цвета того самого многострадального холодца, сказала ему:
- Ты убери еду в холодильник, а то у вас, наверное, тараканы.
После ухода гостей обнаружилось, что из дома пропали пятьсот долларов, собираемые матерью в тайне от всех на шубу и хранимые в шифоньере под стопками постельного белья.
Мать плакала, отец ругался, а Толик задумался, ушел в себя. Через несколько дней, к вечеру, когда дома никого не было, он внезапно распахнул окно в своей комнате. Из темного двора в комнату залетали снежинки, снег блестел на крышах и земле алмазной россыпью. Он встал на подоконник и стремглав опрокинулся в обжигающую холодом черноту.
Но был он лох, лузер, и даже с жизнью покончил по-лоховски. Ухитрился, упав с пятого этажа, попасть в единственный во всем дворе собранный дворником высокий сугроб, сломал ключицу, мизинец на руке и вывихнул правую ногу. После больницы к его многочисленным унижениям прибавились новые. Старушки, сидевшие на скамейке около подъезда, теперь при виде Толика здоровались с ним неправдоподобно сладкими голосами, сверля его любопытными мышиными глазками. Когда он, после долгих увещеваний матери, вернулся в техникум, сокурсники начали сторониться его, замолкали при его приближении, а когда он отходил, весело переглядываясь, вертели у висков пальцами.
Толик затаился и решил выждать, раз и навсегда перебороть судьбу. Больше он не мог позволить себе промахов. Следовало потерпеть, дождаться подходящего случая и действовать наверняка. И дождался.
Как-то теплым осенним вечером, возвращаясь домой в троллейбусе, он случайно заглянул в газету, которую читал сидящий рядом мужчина. И увидел в низу страницы неприметное объявление. И до самого дома непрерывно твердил цифры указанного в нем телефонного номера. И, войдя в квартиру, кинулся звонить.
Жажда смерти часто возникает из-за несерьезного недовольства жизнью, провоцируется мелочами. Эти мелочи, помноженные на человеческие слабости и комплексы, в итоге дают существенную величину, подобно тому, как произведение бесконечно малого на бесконечно большое может дать крупный и даже огромный результат.
Человек слаб и раним, и поранить его, даже смертельно, может все что угодно. Его душа нежна и мягка, любая заноза становится для нее очень болезненной и опасной. Защитная оболочка, делающая человека менее уязвимым, формируется долго, юные оказываются ранимее зрелых. Раненая душа думает лишь о себе, забывает заботиться о теле, делает его ненужным, излишним, толкает на смерть.
Нелюбовь к себе лишает человека необходимой устойчивости. Человеческое существование в этом случае становится подобным карандашу, поставленному на наточенное острие. Даже легкий толчок может перевести его из неустойчивого состояния жизни в устойчивое состояние смерти. Толчком могут послужить незначительная ссора, унижение, потерянные деньги, двойка в дневнике – то, что в другой ситуации забылось бы через день. Не поддерживаемый никем и не имеющий опоры карандаш падает, катится, ломается, остается лежать.
Смерть, произрастающая из казуса, мелочи, ерунды, чепухи, еще более страшна, глупа и безжалостна. Несоизмеримость причины и следствия в подобных случаях поражает.
Аслан вместе с семьей приехал из Чечни. Война и разруха сделали его единственным кормильцем матери, сестры и двух племянников. Кое-как они наскребли денег, купили домик-развалюху на окраине и двух худосочных беспородных коров. Спустя семь лет Аслан был владельцем трех мясомолочных комбинатов в области и сети продуктовых магазинов в городе. Он женился на молоденькой кроткой Асие, построил великолепный трехэтажный особняк в самом центре и родил маленького рыженького мальчика, Мусу, своего наследника и преемника. Аслан очень любил Асию, а крошку Мусу – в стократ больше, был переполнен этой любовью и гордостью за них.
Свое ставшее значительным дело Аслан тоже очень любил. Пытался вести его на европейский манер, четко и грамотно, нанял высококвалифицированных менеджеров, сам пару раз ездил учиться за границу, вводил дорогостоящие новшества, холил, словно любимого коня. Производство росло, принося немалые доходы и огромную радость. Все было слишком хорошо, и Аслан молил Аллаха лишь о том, чтобы тот не отобрал у него его счастья.
Горе обрушилось на него сразу, как горная лавина, как грязный селевой поток, как сметающий все безжалостный тайфун. Как-то раз Асия с двухлетним Мусой гуляли неподалеку от дома. Они уже нагуляли аппетит и собирались идти обедать, когда около них остановился бронированный джип, из которого вышел стройный человек в черном, заговоривший с молоденькой женщиной по-чеченски. Он ласково взял на руки мальчика и подсадил растерявшуюся мать в машину. Мальчик радостно помахал ручкой соседской девочке и уехал от нее навсегда.
Через пару дней сходящему с ума от тревоги Аслану позвонили и сказали, что за возвращение жены и сына он в двухнедельный срок должен заплатить два миллиона долларов. Голос говорящего был таким, что Аслан ни на секунду не усомнился в серьезности происходящего. Свободных денег у Аслана не было, он постоянно и методично вкладывал их в развивающееся производство. Он кинулся в милицию - там только развели руками, затем к коллегам - бизнесменам. Денег никто не дал, зато все забросали советами денег не собирать, потому что конец в таких историях всегда один.
Две недели спустя так и не раздобывший денег Аслан нашел в почтовом ящике конверт, в котором лежал крохотный розовый пальчик и письмо, извещающее, что отведенный срок продлен на неделю. Аслан, валяясь в ногах у своего главного конкурента, за бесценок продал ему всю сеть магазинов и комбинаты и через три дня вылетел в Чечню. Деньги у него взяли, заверив, что через день доставят Асию и Мусу из горного селения.
Их трупы нашли через месяц во время очередной зачистки территории в одном из поселков. Асия была многократно жестоко изнасилована и обезображена, мальчик умер от побоев и голода. Во всем этом был виноват сам Аслан, он один, и сам он вынес себе приговор.
Седой и старый тридцатилетний Аслан вернулся в свой прекрасный новый дом, достал припасенную еще в Чечне огромную дозу морфия, и сделал себе гарантированный укол в детской, на полу, около кроватки сына. Его в состоянии клинической смерти нашла заподозрившая что-то сестра. Она мгновенно вызвала скорую и усилила эффективность реанимации, сняв с руки кольцо с крупным бриллиантом, подаренным ей Асланом на сорокалетие. Его спасли, некоторое время реабилитировали, после чего он дважды повторял попытки покончить с невыносимой жизнью. Мать Аслана слегла и не поднималась, но остальные родственники усилили бдительность, глаз с него не спускали, дежурили по очереди, а удача Аслана покинула вместе с Асией.
Все дни Аслан сидел в детской и пытался молиться, но в голове его был лишь крохотный розовый пальчик. Иногда Аслан начинал стонать, хрипло плакать, и изрыгать проклятия, но вскоре затихал и снова пытался молиться, пока не забывался коротким тревожным сном. Во сне он снова видел пальчик и Асию с сыном, тех, непохожих, которых пришлось похоронить там, на его родине. Иногда он звал сестру. Она приходила, вставала в дверях.
- Помоги мне, Фатима.
Сестра молчала.
- Ты знаешь, что мне нужно. Пожалей меня. Достань, принеси, я больше не могу.
- Нельзя, Аслан, побойся Алллаха, ты мужчина, терпи. Все проходит.
И она тихо уходила.
Через пару месяцев Аслан и в самом деле начал отходить, стал разговаривать с родными и даже обедать за общим столом. Однажды после завтрака к нему подошла двенадцатилетняя племянница и ласково дотронувшись до его руки, сказала:
- Дядя, посмотри, что я нашла, может быть, тебе пригодится.
И протянула газету, указывая на нужные строки. Аслан безучастно скользнул по ним взглядом и невольно прочитал:
"Помогу всем, испытывающим душевные травмы и проблемы, несовместимые с жизнью".
- Спасибо, Азиза.
Через минуту он разыскал заброшенный мобильник и набрал номер.
- Слушаю вас, - раздался молодой мужской голос.
- У меня проблемы, как раз такие, как вы пишите. Вы можете мне помочь?
- Вы как раз вовремя позвонили, приходите сегодня в пять, поговорим. Записывайте адрес.
- Я запомню.
В свое время Аслан был чемпионом родного города по шахматам среди юношей, и запомнить адрес ему не составило никакого труда. Когда после обеда он начал бриться и одеваться, Фатима всполошилась, но успокоилась после короткой фразы, сказанной прежним голосом:
- Не бойся, я по делу, все в порядке.
И, украдкой плача, подумала:
- Господи, неужели ты дал силы Асланчику придти в себя?
Каждый человек имеет свой фундамент, ту опору, на которой он стоит в этой жизни. Чем прочнее этот фундамент, тем сложнее удержаться, если он разрушен, выбит из-под ног. И чем значительней, крупнее, весомей человек, тем с большей силой он может упасть, разбиться, сломаться, разлететься на куски, как упавшая с постамента статуя.
Много имевший и потерявший все уязвим, не защищен, обнажен, доступен смерти. В одно мгновение уверенность может смениться беспомощностью, сила - слабостью, великий ум – безумием.
Сильных духом смерть получает досрочно крайне редко, и с огромным рвением принимается за тех из них, кто в какое-то мгновение теряет силу, начинает качаться, находится на грани падения. Они для нее – лакомый кусок, деликатес, экзотическое блюдо. Смерть жаждет их больше слабых, доступных, привычных. И она, желая позабавиться и полакомиться, ведет охоту на сильных, расставляет им хитроумные жестокие ловушки, Отнимает славу, талант, богатство, близких. А затем распахивает окна небоскребов, заряжает пистолеты, заливает бензин в баки дорогих автомобилей.
Сильному труднее других сладить со смертью. Он сам встает на ее сторону, дает ей фору тем, что всегда винит во всем лишь себя. Он не обвиняет судьбу, с которой умел справляться, не обвиняет обстоятельства, потому что привык создавать их сам, не обвиняет людей, потому что он сильнее и умнее всех. Сильному никто не поможет, он может помочь себе только сам.
Здание, к которому подошел Аслан, большим серым кораблем выплывало на пересечение двух центральных улиц. Дом был слишком хорош и отталкивал своей благопристойностью, благополучием, сытостью. А сытый голодного не разумеет, как и счастливый несчастного. Кого в таком доме могла волновать чужая смерть? Аслан помедлил, огляделся, постоял в раздумье в тенистом дворе дома. Уже начали опадать листья, и даже здесь, в этом ухоженном дворе, пахло осенним мокрым лесом, грибами, приближающейся зимой. Наконец он набрал нужные цифры на домофоне, и услышал:
- Входите, третий этаж направо.
Подъезд тоже был эксклюзивным, с цветочными горшками на площадках и ковровыми дорожками на лестнице. Нужная дверь была слишком солидной, нарочито демонстрировала достаток, надежно обороняла скрывающуюся за ней квартиру от любых бед и напастей, а уж тем более, от смерти. Отогнав свою извечную горскую настороженность, Аслан позвонил. Дверь открыл молодой хорошо одетый парень, внешне отличающийся от голливудского киногероя лишь паганелевскими очками без оправы, придававшими ему неправдоподобно интеллигентный и слишком мягкий для сильного тела вид. Парень Аслану тоже не понравился.
- Хотел бы я знать, чем мне может помочь этот пижон? – подумал Аслан, здороваясь.
- Добрый вечер, проходите, пожалуйста, - и парень провел Аслана в большую красивую комнату, в которой сидело пять человек.
Аслан огляделся сквозь затемненные стекла очков. В креслах и на диванах сидели совсем юная симпатичная девушка, почти ребенок; изумительно красивая девушка постарше; приятный смышленый парнишка; худенькая подвижная женщина лет пятидесяти странноватого вида и интересный сорокалетний брюнет с умными мечтательными глазами.
- Что здесь происходит, почему столько народа? Вы меня не предупредили, - угрюмо пробормотал Аслан.
- Не волнуйтесь, я сейчас все объясню. У нас что-то вроде собрания. Садитесь.
Аслан снова подумал, прислушался к себе и нехотя присел на краешек мягкого стула.
-Давайте знакомиться, меня зовут Игорь. Не буду ходить вокруг да около, и сразу объясню, в чем дело. Поскольку все вы позвонили по моему телефону, то у каждого из вас есть желание расстаться с жизнью. Я прав? Если кто-то попал сюда случайно или по недоразумению, пусть скажет об этом сейчас и немедленно уйдет.
Все молчали.
- Я твердо убежден, что каждый человек обладает свободой воли и вправе сам решать, жить ему или нет. Но уход любого человека из жизни, даже если он твердо решился на этот шаг, связан с двумя основными проблемами. Во-первых, его близкие, родственники, друзья, иногда даже незнакомцы, очень часто мешают ему осуществить свое последнее решение, вмешиваются в самый критический момент. Человеку бывает очень трудно найти окончательное уединение, изоляцию, люди всепроникающи. Вы это знаете. Во-вторых, очень часто, уже практически перейдя роковую черту, человек начинает раскаиваться в своем поступке и силится предотвратить свою смерть, но бывает уже поздно, и человек умирает, в последнее мгновение возжелав жить с новой силой.
Аня вспомнила Илью и вздрогнула.
- Я долго думал обо всем этом и решил помочь хоть нескольким несчастным людям сделать правильный выбор. А заодно и себе. Я задумал организовать сообщество людей, желающих умереть и поддерживающих друг друга в этом решении. Для того, чтобы устранить первую проблему, я готов предоставить желающим свой загородный дом, где им никто не помешает. Вторая проблема решается тоже достаточно просто. Если в момент смерти неподалеку от умирающего будет находиться кто-нибудь, посвященный в его замыслы, он сможет оказать ему помощь, если потребуется, если сводящий счеты с жизнью передумает. Но в одиночку это делать страшно, да может и не получиться, поэтому я предлагаю в такие минуты собираться всем, кто решится войти в это сообщество.
Все молчали, и только Аслан хмуро сказал.:
- Я в такие игры не играю.
- Воля ваша. Я предлагаю тем, кому это не нравится уйти прямо сейчас, а тем, кто решится на подобное объединение, познакомиться и рассказать свою историю.
- А какое ко всему этому имеете отношение вы, с чем связана ваша инициатива? – осторожно спросил Михаил Петрович.
- Я такой же, как вы, - Игорь закатал рукав рубашки и показал шрамы на руке. – А инициатива моя связана с собственными страхами.
Все остались. Первой заговорила Ирочка, она трещала что-то бессвязное и путанное про отца, про Александра Демьяненко, про Брэда Пита, про свое профессорство, про зеркало, но, как ни странно, картина ее жизни и мотивация смерти стали абсолютно ясными. Вторым заговорил Михаил Петрович. Говорил он долго, пересыпая свою речь философскими и психологическими терминами, и умолк, неудовлетворенный собой и в очередной раз так себя до конца и не убедив. Из его рассказа мало кто что понял, но сам он произвел приятное впечатление. Аня пискнула про маму и свое вечно плохое настроение и быстро замолчала.
- Шла бы ты домой, девочка, - процедил Аслан, которому происходящее все больше и больше не нравилось.
- Прошу Вас, мы должны уважать чувства каждого, - остановил его Игорь довольно жестко.
Аслан поиграл желваками, но промолчал.
Толик, краснея, попытался рассказать про свои комплексы и был понят аудиторией. История Наташи никого не удивила, была абсолютно жизненна и типична. Последним заговорил Аслан. Все это время он был уверен, что ни за что не скажет ни одного слова о своем горе этим чужим людям, каждый из которых был поглощен только собой, но вдруг горькие воспоминания прорвали заслон его суровой мужественности и полились, как поток обжигающей лавы. Первой заплакала Аня, затем Ирочка, потом Наташа. Толик зашмыгал носом, А Михаил Петрович опустил глаза, не в силах смотреть на Аслана.
- Не пытайтесь сравнивать ваши рассказы, - предупредил Игорь. – Нет ничего субъективнее горя. Одного не может выбить из колеи потеря финансовой империи или неизлечимое онкологическое заболевание, другому достаточно формы собственного носа. Основания для смерти могут быть разными. Так что мы решим?
- Вы же уже все решили за нас, - коротко ответила Наташа.
- Любому никогда не поздно отказаться.
Аслан решил, что сейчас самое время откланяться и уйти, может быть, напоследок сказав этим заблудившимся людям все, что он думает по поводу их намерения. Но какая-то смутная мысль задержала его, он упустил благоприятный момент и, помимо своей воли, остался. Похоже, что все остальные тоже колебались, но опять никто не ушел.
- Поясните, пожалуйста, как все должно будет происходить, - попросил Михаил Петрович.
- Когда кто-то почувствует непреодолимое желание смерти, он оповестит нас. Мы соберемся у меня в доме. Он находится за городом, но снабжен всеми необходимыми коммуникациями, туда ходит городской транспорт, есть телефон и хороший подъезд. Там нам никто не помешает. Есть еще кое-что. Наше собрание неизбежно уменьшит необдуманность ухода из жизни любого из нас. Пока решившийся позвонит остальным, пока доберется туда, его желание, если оно не окончательное, может ослабнуть или совсем пройти. А, увидев нас и поговорив с нами, он тем более, может передумать. Если же человек твердо решит умереть, то мы предоставим ему место и средство для этого. Места там предостаточно, и имеются кое-какие запасы лекарств и оружия, так что выбор будет, об этом можно не задумываться. Мы не станем останавливать того, кто решится, и поможем, е
В их открытом гостеприимном доме всегда было весело, толпился народ, вечерами пили портвейн, устраивали танцы на открытой веранде. Мотыльки вились веселым хороводом в свете уличных фонарей, пахло резедой и табачком, а Ирочка хохотала и порхала нарядной легкой бабочкой между поклонниками, пьянеющими от красного винца и Ирочкиного внимания. Танцевали летку-енку, твист и вальсы, сидели до рассвета, а наутро Ирочка пропускала первые пары, лениво нежась в надушенной лавандой постели.
Наделена была Ирочка многочисленными талантами и талантиками. Премило пела, перебирая струны гитары или подыгрывая себе на красивом старинном пианино, замечательно танцевала, даже и на пуантах пробовала. Рисовала акварелью легкие пейзажи простенькой родной природы, завораживающие дымчатостью и нежной грустью. Стихи сочиняла тоже легкие, но прелестные, романтичные, немодные, без пафосных призывов и стилистических изысков. Умела вышивать гладью и крестиком и обожала шить чудесные платья, идеально облегающие ее замечательную фигурку. Присутствовал у Ирочки и главный, неожиданный талант, унаследованный от отца: была Ирочка одаренным математиком, превосходящим своим редким умением не только всех знакомых очкастых мальчиков, но и взрослых ученых мужчин. Понимающие в этом толк при знакомстве с Ирочкой сначала не верили себе, так несоизмерим был этот дар с хорошеньким Ирочкиным образом, но потом были вынуждены признавать: да, одарена, талантлива даже, удивительно, редкостно, уникально. Свои способности Ирочка раскидывала с легкостью интеллектуального миллионера. Решала всему курсу задачи, писала за подруг контрольные, делала друзьям курсовые, дарила знакомым и даже незнакомым идеи. Несмотря на некоторую лень, Ирочке прочили славу и блестящее, как поверхность молодого льда, будущее. И не думала она, и не подозревала, что судьба поставит ей подножку на ее гладком пути, что со всего роста упадет она на скользком жизненном катке и ударится так больно, что не сможет встать.
Все прошло как-то постепенно и вместе с тем неожиданно. Сначала разлетелись по собственным семьям так и не дождавшиеся Ирочкиной любви воздыхатели. Затем умер демократичный отец, бывший единственным источником благосостояния семьи. Через пару лет снесли чудесный дом, переселив Ирочку с мамой в тесную квартирку на окраине. В аспирантуру Ирочку не взяли, ей не повезло: место было одно, а с ней на курсе учился внук ректора.
И отправилась Ирочка работать на режимный завод, расположенный у черта на куличках и славящийся среди аборигенов тем, что спирт в лабораториях хранился канистрами, а на нужды производства выдавался банками. Пробираться в свой отдел Ирочке нужно было по гремящим цехам, мимо станков, один вид которых угрожал человеческой плоти и разуму, и угрюмых мужиков, пахнущих машинным маслом и перегаром. Чтобы как-то подбодрить так несоответствующую этому месту девчонку, некоторые из мужчин, несмотря на похмельную апатию, все же снисходили до того, чтобы цапнуть Ирочку за то место, до которого могли дотянуться.
Ирочка начала попивать и встречаться с второсортными мужчинами, телесно общаясь с ними летом на скамейках, а зимой - в кошачьих подъездах. Потом умерла и тихая мать, остававшаяся до самой смерти молчаливой и старательной прислугой за все для обожаемой дочери. Через три года Ирочка, едва дожив до окончания срока обязательной отработки по распределению и отдав государству все долги, уволилась с завода и осталась без средств к существованию. На приличную работу с улицы устроиться было невозможно, в университете подросла новая талантливая поросль, мысли о том, чтобы пойти снова на какое-нибудь закрытое производство, Ирочка гнала, как совершенно безумные. Так и мыкалась Ирочка несколько лет, перебиваясь случайным репетиторством и переводами, и заслужив у соседей репутацию пьющей и гулящей тунеядки. Случайно встречаясь с ней, бывшие поклонники ограничивались короткими разговорами и, поспешно прощаясь, с облегчением торопились прочь к своим удачно выбранным женам.
Тут-то и подобрал легонькую Ирочку неизвестно откуда взявшийся угрюмый и тяжеловесный Валентин, женился на ней, а когда она родила двойню, исчез навсегда и также неизвестно куда. Тридцатилетняя Ирочка оказалась под непосильным для ее узеньких плечиков ярмом кормления орущих и непрерывно сосущих ее маленькие груди дочери и сына. Как она выжила в годы их детства, она не помнила, но как-то справилась, заплатив за это собственным умом.
Дети ее выросли на удивление хорошими, сумасшедшей матери не стеснялись, никогда не видя ее другой, в сумасшедший дом отдавали крайне редко в периоды тяжелых обострений и по-своему любили непрезентабельную мать. Валентин изрядно подпортил Ирочкины гены, материнских талантов дети не унаследовали. Сын окончил строительный техникум, а дочь – медицинское училище. Но, слава Богу, выучились, сняв с матери тяжелое бремя своего пропитания.
Сама же Ирочка научилась жить беззаботно и весело. Раз в месяц получала крохотную пенсию, в промежутках занимала деньги у всего района. Ей их почему-то одалживали, даже не рассчитывая на отдачу. А она и не отдавала, по-детски не заботясь о своих долгах и по мере необходимости снова обходя своих кредиторов в одной ей понятной последовательности. Когда взрослых детей не было дома, приводила в квартиру где-то подобранных бомжей, на удивление молодых и красивых. Долго, с веселым визгом, отмывала их в ванной, каждый раз заливая многострадальных отчаявшихся соседей снизу, а затем устраивала громкие многодневные пирушки с непредсказуемым концом, на которых снова чувствовала себя королевой. Она надевала красное платье и черные чулки, пела "Дорогой длинною" и "Отцвели уж давно" и танцевала цыганочку с выходом.
Еще одним любимым занятием Ирочки были прогулки по Ботаническому саду, расположенному около ее дома. Здесь, среди великолепия неведомых тропических растений, безалаберно перемешанных со среднерусскими дубами и березами, собирались местные любители природы. Они садились где-нибудь на отшибе под раскидистым дубом на чудесном сияющем ковре желтеющих одуванчиков, раскладывали на газетке помятую снедь и под пение цикад, вкушая ароматы раннего лета, с превеликим удовольствием и огромным вкусом распивали, что придется. Как дама воспитанная, Ирочка сначала некоторое время прогуливалась неподалеку, затем потихоньку приближалась, заводила беседу. Случалось, что жадные до выпивки мужики прогоняли ее, но чаще приглашали к застолью, продолжавшемуся до позднего вечера, а затем, как правило, переносимому на Ирочкину кухню.
В прочее же время Ирочка слонялась по окрестностям, приставала к знакомым и незнакомым с рассказами о том, что она доктор физико-математических наук, а докторскую степень получила в молодости при защите студенческого диплома ввиду крайней степени своего блистательного таланта. Рассказывала она также всем желающим и не очень о том, что первым мужем у нее был актер Александр Демьяненко, в народе известный как Шурик, и брак это подарил Ирочке чудесного красавца-сына, ныне подвизающегося в Голливуде под именем Брэда Пита.
Иногда Ирочка начинала страдать от недостатка мужского внимания. Тогда она, не обращая внимания на погоду, раздевалась догола, надевала разбитые туфельки на каблучках и выходила гулять на аллею, тянущуюся вдоль ограды военного училища. Фигуру она сохранила на удивление хорошую, поскольку вот уже лет двадцать почти не вспоминала о еде и пребывала в постоянном движении. Бледнолицые курсанты и красномордые прапорщики толпились в проходной, выглядывали через забор, хохотали и улюлюкали. Внимание мужчины было настолько полным, что Ирочке не хотелось расставаться с ним даже тогда, когда с дежурным воем подъезжали машины милиции и скорой помощи, вызванные соседками-завистницами. Тогда Ирочку увозили на некоторое время, но скоро выпускали, потому что была она безобидной, доброжелательной, на людей с ножом не бросалась, а лекарств в дурдоме все равно не было.
Иногда снисходили на Ирочку мгновения просветления. Один из них застал ее как раз в момент приготовления к очередной прогулке ню по армейскому подиуму. Внезапно увидела Ирочка в зеркале голую пятидесятидвухлетнюю тетку с личиком стареющей обезьянки, свои пожелтевшие зубки, завядшие сисечки, слегка обвисшую попку, полуседой лобок, худые синеватые руки и смешные ножки в раздолбанных туфельках.
И, поняв, кто перед ней, завыла, зарыдала, закричала в голос, ударила кулаком по зеркалу и, подняв устрашающий осколок, как серпом, без малейшей жалости к себе перерезала вены на обеих руках. Она почти уже умерла, молясь про себя, чтобы никто ее не нашел раньше времени, когда вернулась с работы дочь. Вены ей зашили криво, но прочно, навек обезобразив руки жуткими шрамами, инициировав новую серию Ирочкиных рассказов о том, как над ней проводили опыты в секретных лабораториях КГБ. Но забыла Ирочка не все, и когда чувствовала приближение вселенской тоски, кидалась искать собутыльника, и, конечно же, как и каждый страждущий в ее отечестве, находила.
Как-то раз увидела она на скамейке около своего подъезда забытую кем-то газету, случайно наткнулась на последней странице на странное объявление и, поднявшись в квартиру, набрала телефонный номер.
Смерть самый непознаваемый феномен. Можно исследовать лишь его земной результат, конечный материальный продукт, мертвое тело, труп, прах, но чрезвычайно трудно разобраться в самом процессе, изучить динамику смерти с каких-либо иных позиций, помимо медицинских или биологических. Сторонние наблюдения здесь мало что могут обнаружить. Истинный же наблюдатель, субъект, познающий смерть на собственной персоне, изнутри, в неинерциальной системе отсчета, связанной с самой смертью, как правило, лишен возможности опубликовать результаты своих исследований на этом свете.
В большинстве случаев при изучении смерти довольствуются лишь анализом физиологической составляющей процесса, умиранием плоти. Умирание же сознания, прощание души с телом есть великая тайна, скрытая от смертных, потому что умирающее мышление не способно описать свой финал. Вот почему так важны свидетельства людей, испытавших подлинное приближение смерти или побывавших в состоянии клинической смерти.
Смерть часто наступает медленно, поэтапно, умерщвляет плоть постепенно. Умирание и угасание плоти, свойственное старости, не стимулирует желание смерти, напротив, в этот период сознание цепляется за жизнь и всеми способами отвергает смерть. Вот почему, старики, которым, казалось бы, наиболее доступны исследования смерти, боятся прислушиваться к ее шагам, не хотят даже думать о ней. Молодые смерти не боятся, но редко интересуются ею, воспринимая жизнь абсолютной и бесконечной.
Умирание же души не зависит от возраста. Но душа не хочет и не должна умирать раньше тела, и часто стремится не допустить этого. Вот почему люди с больной, умирающей душой, в минуты просветления осознающие свою наступающую духовную смерть, жаждут смерти физической, ибо она проще, легче и менее безнадежна.
Эксперименты со смертью, тем более, собственной, чреваты непредсказуемыми последствиями. Эмпирическое познавание чрезвычайно опасно для познающего. И только немногочисленные индивиды, не боящиеся экспериментировать со смертью, могут обогатить человечество новыми знаниями об этом запредельном явлении.
Михаил Петрович воспринимал жизнь как невыносимую непреходящую скуку, как смертную тоску, относился к ней, как к манной каше, которую приходиться есть на завтрак вот уже четыре десятка лет. Смолоду получил он недурное классическое образование, затем в ускорившемся жизненном потоке перестройки перепробовал несколько профессий, в итоге стал замечательным философом, а к сорока годам знал об этой жизни все, что может знать смертный.
Ему были открыты глубочайшие метафизические основания бытия, человеческая сущность и общественное устройство. Он уже прочитал все, что было ему нужно или интересно, и давно расстался с надеждой найти во вновь написанном хоть что-то новое для себя. И без того он давно уже знал, что жизнь нехороша и неудивительна, а временами откровенно неприятна.
На красоту Божьего мира Михаил Петрович давно прекратил обращать внимание, расценивая разнообразие природных феноменов, многочисленные формы растений и организмов лишь как частные, а потому неинтересные проявления единой творческой субстанции. Скука так смещала фокус его зрения, что бабочки казались ему летающими червячками с неприятными чешуйчатыми крылышками, растения всегда выглядели помятыми заготовками к неизбежному тлену, а животные представали облезлыми, выцветшими, дурно пахнущими тварями. Но видел он все это без отвращения и отторжения, лишь констатируя ущербность и несовершенство живого.
К людям же относился он спокойно и тоже не заинтересованно. Человеческая суета его не утомляла и даже не задевала. По-муравьиному суетящихся людей рассматривал Михаил Петрович с отстраненной снисходительностью, давно зная цену и им самим, и их бессмысленным занятиям, лишь увеличивающим энтропию Вселенной. И редкий индивид удостаивался его равнодушного внимания. Чувство же юмора Михаил Петрович имел отменное, но тоже особенное, мрачноватое, позволяющее ему весьма нетривиально шутить и время от времени создавать поэтические произведения редкого, но весьма интересного жанра.
Со временем Михаил Петрович как-то очень тихо отплыл от собственной семьи, от еще нестарой, интересной жены и повзрослевшей дочери, и стал жить с матерью, от которой, по-видимому, и унаследовал свою склонность к непреходящему сплину. Тихонько поденно отрабатывал он свое преподавание в университете, дающее пропитание ему и матери. Сам же Михаил Петрович довольствовался малым, аппетита уже давно не имел совсем, и за стол садился только после настойчивых уговоров близких или знакомых.
К женщинам Михаил Петрович относился особенно. Внимание его привлекали только странные экзальтированные дамы, практически балансирующие на грани абсолютной потери здравого смысла. Такие в его жизни встречались нечасто, но на время отвлекали его от собственных проблем полным набором женских неприятностей и бед. О любви в подобных случаях тоже приходилось говорить о какой-то особенной, соотносящейся со стандартным человеческим эквивалентом этого культового чувства примерно так же, как проза Достоевского с детективами Донцовой.
В свободное же время думал Михаил Петрович о смерти, и только о ней, во всех ее проявлениях и ипостасях. Он давно уже понял, что только смерть может открыть перед ним что-то принципиально новое, неведомое и интересное. О смерти было много написано, но все это было слишком тривиальным, ущербным, неточным, недостаточным и давно известным Михаилу Петровичу, мало задевало его мысли и чувства. Он не сомневался, что за смертью следует новая жизнь, хотя все еще не мог решить, какая, да и вообще, жизнь ли это.
Одной из самых действенных центробежных сил, выталкивающих Михаила Петровича из жизни, была неминуемая для человеческого большинства старость. Наблюдая за пожилыми женщинами, переваливающимися по жизни, как ожиревшие утки, и старыми мужчинами, напоминающими разношерстное стадо больных облезлых животных, Михаил Петрович содрогался от сильнейшего чувства несправедливости. Старость редко представала мудрой, величественной и почитаемой, напротив была глупой, жалкой и не уважаемой. Почти каждый человек в своем земном существовании переходил черту, порог, отделявший жизнь от доживания. И при этом переходе терял красоту, здоровье, силы и, очень часто, разум. Особенно страдали от этого безжалостного процесса красивые женщины. Тлен касался их первых, красота исчезала, как утренняя роса, облетала, как пыльца, и они увядали, как печальные, осознающие свою кончину цветы. И лишь в этом процессе скоротечного увядания прекрасного таилась хоть какая-то жестокая справедливость, выравнивающая к старости красавиц и дурнушек. Бесконечный горизонт человеческого мышления в старости почти неизбежно сужался до узенького луча, направленного своей притупившейся стрелой на болезни, еду и размер пенсии.
Михаила Петровича полагал, что предчувствие старости, этой метафизической кары, почти с самого рождения отравляло существование практически каждого. Жить в предчувствии неизбежного собственного увядания, разрушения плоти и скудоумия было томительно и неприятно. Гораздо лучше все бы устроилось, если бы люди не скатывались с жизненной горки, а поднимались на нее. Рождались бы стариками, а затем молодели и молодели и уходили из этого мира веселыми, здоровыми, ничего не понимающими младенцами, орущими гимн новой жизни. Становиться стариком было так тоскливо, так одиноко, так болезненно, что не стоило этого допускать и следовало попытаться избежать любой ценой.
В Бога Михаил Петрович верил, но не любил его, не страшась признаваться себе и другим в подобном кощунстве. Михаил Петрович полагал, что Бог поступил с людьми как нерадивая и недальновидная мать, нарожавшая кучу детей и бросившая их на произвол судьбы. Или как хозяин любимой дорогой кошки, позволивший ей по недосмотру забрюхатить от беспородного кота, а затем выбросивший ни в чем не повинных слепых котят на помойку, именуемую жизнью. За эти крамольные мысли, а может быть, и за что-то еще, Бог тоже не любил Михаила Петровича, полностью лишив его радости существования.
Странно, но при всем при этом оставался Михаил Петрович человеком хорошим и сострадательным, всегда готовым откликнуться на чужое горе, взять на себя заботы и проблемы обратившихся к нему людей. Однако в последние годы таких было немного, и сгустившееся одиночество подталкивало Михаила Петровича вон из жизни.
Несколько лет Михаил Петрович искал пути, уводящие его от убогой скуки действительности. Изучал йогу, читал книги по мистике и оккультизму, участвовал в спиритических сеансах в компании стремящихся познать запредельные тайны бытия. Но ощущение детской игры, несерьезности происходящего и несопоставимости всех этих занятий с Вечным заставляло Михаила Петровича все чаще и чаще задумываться о более прямых дорогах Туда.
Чувство ответственности перед матерью и дочерью не позволяло Михаилу Петровичу безоглядно кинуться в омут самоубийства, но стал носить он с некоторых пор в неизменной верной сумке милые его сердцу вещицы. И если бы остановила его очередная милицейская проверка, то, вероятно, сочла бы за нового Чикатило, потому что в сумке Михаила Петровича помещались толстая шершавая веревка и мыло. Ощущать их около себя было приятно и надежно, вещи эти содержали потенцию ухода в мир иной, гарантировали такую возможность в любой момент времени, а уж подходящий подвес найти не составляло труда.
Иногда даже смерть надоедала Михаилу Петровичу, набивала оскомину. Тогда хотелось бросить все, послать всех к чертям и уйти бродяжничать по бескрайним просторам ко всему привыкшей родины. Маргинально обходиться без постели, книг и лосьона для бритья, принимать каждый кусок хлеба и сигаретный окурок как значительный подарок судьбы, довольствоваться совсем малым, все имущество носить с собой в сплетенной лет тридцать назад авоське. Ни о чем не думать, просто греться на солнышке с такой же, как он сам, неприютной бабонькой или прятаться от дождя в заброшенной слесарке, отстранено поглядывая на суетящийся мир и наконец-то познавая могущество и беспредельность человеческого устремления жить. Но как-то не случалось, не складывалось, не приходилось. Трясина унылой повседневности не отпускала, а катастрофа, способная вырвать из нее, не спешила на выручку.
Конечно, как человек мудрый и образованный Михаил Петрович понимал экстремальность своего психического состояния, но расставаться с ним не желал. И в ситуации, в которой любящий свое здоровье более всего на свете американец уже сто раз бы сбегал на прием к психоаналитику, Михаил Петрович продолжал вариться в соку собственных драгоценных мироощущений, полагая их основопологающими для своей неповторимой личности. Их насильственная психоаналитическая экстракция, изъятие неузнаваемо исказили бы его самого, а этого Михаил Петрович не желал. Своей психологической уникальностью Михаил Петрович дорожил, и расставаться с ней просто так, чтобы поместиться в неизвестно кем установленный человеческий стандарт, не собирался. Более же или менее близкие ему люди о нетривиальных эмоциях Михаила Петровича совершенно не задумывались, будучи всецело поглощенными собственными драгоценными персонами.
Вот так и жил Михаил Петрович, зависнув между жизнью и смертью, пока не прочитал в случайно попавшей в его руки газете коротенький текст, наконец-то вызвавший его любопытство.
Смерть есть экстремальный, пограничный онтологический феномен. Она разделяет бытие и небытие или инобытие, что с точки зрения нашей нынешней жизни одно и тоже. Она есть предельный переход в неизвестное будущее из известного прошлого. Грань, разделяющая различные существования. Темный временной занавес, после поднятия которого субъект превращается в объект, индивид - в предмет, живое - в неживое, организм – в труп, известное – в неведомое.
Это бытийная сингулярность, особая граница миров с пропускным пунктом, работающим лишь в одном направлении, и самыми неумолимыми таможенными служащими. Онтологический туннель, по которому возможно движение только вперед. Лаз, в который можно пролезть лишь однажды и ведущий Бог весть куда. Дверь, запускающая, но не выпускающая, навсегда захлопывающаяся, когда в нее входят.
Многие любопытные пытались подглядеть, что происходит за этой дверью, но лишь очень немногие счастливчики ухитрились сделать это, оставшись в живых. И тот, кто смог совершить невозможное, побывав за жизненными пределами, начинает по-новому воспринимать жизнь, но навсегда сохраняет смутную тоску по увиденному Там. Однако существуют мгновения, когда мрак запредельного разверзается, и оттуда проливается свет, позволяющий разглядеть Неведомое.
Смерть обуславливает особую эстетику. Погребальный саван есть смертельный аналог подвенечного наряда на бракосочетании с Вечностью и самая популярная одежда всех времен и народов. Гроб – экстремальное свадебное ложе, на котором спят лишь в одиночестве. Запах тлена подобен сладкому запаху белых королевских лилий. Сама Смерть – любительница готической косметики, она предпочитает черно-белые контрастные тона, раскрашивая себя и других черными тенями тлена и белилами разложения. Смерть стройна и превосходит по своим параметрам самую идеальную манекенщицу. Эстетика смерти завораживает, заставляя некоторых живых подниматься на смертельный подиум и привлекать к себе внимание обычно равнодушной человеческой публики различными смертельными трюками и провокациями.
Ане все время было плохо. Плохо ей начало быть три года назад, когда в девятом классе повесился ее школьный товарищ Илюша. С Аней его практически ничего не связывало. Только раз, на школьном спектакле, выходя вместе с ней на сцену, он взял ее за руку, и тепло его ладони было таким приятным, таким доверчивым, таким трогательным, что запомнилось Ане навсегда.
В один из промозглых ноябрьских дней учитель информатики накричал на Илью, который не выполнил домашнего задания и соврал, что забыл дома тетрадку. Учитель этот был мужиком незлым и даже вполне миролюбивым, но что-то совпало, зацепилось и покатилось вниз по дороге, исключающей совместное мирное существование. В поисках злополучной тетрадки информатик вывалил содержимое портфеля на пол. Илья недопустимо нахамил в ответ, а учитель, который никогда не слыл ябедой, почему-то тут же сбегал и нажаловался классному руководителю мальчика, истеричной, задерганной жизнью даме. Отругав паренька, она немедленно позвонила на работу его матери. Той не оказалось, и классная дама вылила все помойное ведро своих эмоций, подогреваемых вечным безденежьем и климаксом, на голову ее начальника. Она не преминула рассказать об этом Илье, еще и приукрасив свой телефонный монолог.
Илья пришел домой, тщательно убрал квартиру, сходил в магазин за продуктами, искупался, выстирал свои трусики и носки, заблокировал железную дверь, написал "Прости меня, мама" на аккуратном листе бумаге и повесился на турнике. Мать, пришедшая через несколько минут, домой попасть не смогла, вызвала МЧС и пока дверь вскрывали, Илья стал безнадежно, безвозратно, необратимо и абсолютно мертв. Судебные медики мать не пощадили и во всех подробностях живописали, насколько смерть ее сына была мучительной и страшной. Мальчик отчаянно пытался освободиться от петли, сломал шейные позвонки и умирал очень долго. Мать тронулась умом, виновных учителей даже не попытались наказать, а школа несколько недель не просыхала от слез, но постепенно успокоилась.
Аня же просто заболела этой смертью. Вся жизнь ее теперь делилась на периоды до нее и после нее. До нее Анина жизнь была вовсе неплохой, с милыми непритязательными радостями средней ученицы и скромными домашними удовольствиями любимой дочери. После Илюшиной смерти она превратилась в ад.
Ночами Аня плакала, утром вставала некрасивая, опухшая, программируя своим обезображенным лицом и тусклым взглядом очередной унылый неудачный день. Она тяготилась своей перманентной некрасотой, но сделать ничего не могла. Лицо перестало ее слушаться, разучилось улыбаться.
Все теперь казалось Ане постылым: маленькая обшарпанная квартира, казарма школы, грязные заплеванные улицы. Люди ей тоже не нравились: глупые, жадные, злые, завистливые, стадные, они более всего напоминали ей сорвавшихся с привязи осатаневших коз. Она, словно сквозь уродующее увеличительное стекло, видела каждое пятнышко на обоях, каждую царапину на мебели, каждый прыщик на лицах. Себя Аня не любила больше всех, ненавидела свое лицо, тело и мысли и не сомневалась в том, что никто и никогда не полюбит ее.
На втором месте в списке ненавидимых Аней людей оказалась мать, которая беспощадно угнетала девочку и назойливо отвлекала всякой ерундой, мешая предаваться любимому горю. Еще недавно они были с Аней дружны и очень близки, вместе переживая многочисленные трудности и нечастые радости. Мать, чувствуя густую и совершенно непонятную неприязнь дочери, словно с цепи сорвалась, мучила и пилила Аню, попрекала, чем только могла, житья ей не давала. Утром она распахивала дверь в Анину комнату и кричала:
- Опять бросила грязные трусы в ванной, волоха! Как мне надоело за тобой убирать, почему ты решила, что тебе, здоровой ленивой кобыле позволено жить с прислугой?
И бросала в нее несвежий комочек
Стоило Ане хоть немного где-то задержаться, ее снова встречали истошные материнские крики:
- Хочешь превратиться в гулящую девку, принести в подоле? Учти, залетишь, я тебя домой не пущу, рожай, где нагуляла!
Собрав последние силы, Аня после школы поступила в институт. Но беззаботное студенческое сообщество не обратило на нее внимания, равнодушно отринув ее из своих рядов со свойственной молодости невниманием ко всему, что не может принести радости. И в жизни Ани ничего не изменилось.
Все свободное время Аня лежала на диване в захламленной постылой комнате, глотала постоянно подступающие слезы и думала, как ей поступить. Ее нежелание жить не было абсолютным, сталкиваясь со страхом смерти и с каким-то чудом сохранившейся остаточной привязанностью к матери. Страх смерти приходил всегда, когда она вспоминала о муках, вынесенных Ильей. Даже не страх смерти, а страх боли, телесной муки, чудовищных изменений плоти. Боялась она и остаться в живых после попытки самоубийства, превратиться в неразборчиво сипящего урода с кривой шеей, шрамом на горле или необратимым поражением мозга.
Медленно прикидывала, примеряла она на себя возможные способы ухода из жизни. Повешение уже взял себе Илья, своими муками навсегда отвратив Аню от мысли, что и она сможет повторить этот чудовищный путь на тот свет. Перерезать вены тоже было страшно. Во-первых, ужасал сам акт разрезания нежных бледных запястий безжалостной острой бритвой. Во-вторых, такой способ представлялся очень не эффективным, потому что большинство из тех, кто его выбрал, спасали. По той же причине исключались таблетки. Прыгнуть с высоты было практически невозможно, потому что не было никакой подходящей высоты в прямой Аниной досягаемости. Отсутствие высоты оказалось непреодолимой проблемой. Жила она на четвертом этаже, это же курам на смех, в крайнем случае, ногу сломаешь, чердак в ее доме был закрыт, в подъездах все время кто-то околачивался. Зайти в другую высотку было практически невозможно, всюду стояли кодовые замки, чужаки привлекали недружелюбное настойчивое внимание. Проникнуть на крыши административных зданий даже и пытаться не стоило.
Нет, все эти способы решительно не подходили. Получалось, что можно было только утопиться. Но такая технология смерти требовала абсолютной решимости и безусловного мужества, потому что была длительной и обратимой. Надо было наверняка решиться, не сопротивляться силе тяжести, не стараться выплыть, используя силу Архимеда. Следовало, не шевелясь и не трепыхаясь, просто принять смерть, полностью осознавая и поглощая ее вместе с водой. Аня хорошо плавала и не была уверена, что способна не плыть.
Время от времени она поднималась с осточертевшей постели, набирала ванну и примеряла к своим голубым тоненьким венам бритву, делала неглубокие порезы. Руки сразу начинало щипать, и Аня понимала, что настоящего умерщвляющего разреза плоти ей не сделать, по крайней мере, сейчас. И кляла себя за трусость, и презирала с новой силой. Несколько раз, после очередного безобразного скандала с матерью, она выбегала из дома в таком состоянии, что понимала, что именно сейчас стоит пойти к реке. Но мать что-то чувствовала, бежала за ней следом, возвращала ее домой, они плакали и ненадолго мирились. Затем все повторялось с изнуряющей последовательностью.
Так она и существовала, не желая жить и боясь умереть, но подсознательно надеясь, что произойдет какое-то чудо, которое подтолкнет ее либо к жизни, либо к смерти. Как-то раз, лежа на диване, она скучающе скользила глазами по программе передач, и объявление, которое она увидела в конце страницы, заставило ее взяться за телефон.
Как и путешествие в неизвестную страну, коллективная смерть, смерть в компании себе подобных, зачастую оказывается гораздо привлекательней смерти в одиночку. Страх перед неведомым легче преодолевается коллегиально.
Смерть заразна, особенно в юности. Нередко смерть одного человека стимулирует желание смерти у его близких неопровергнутой надеждой возможного воссоединения или тоской по исчезнувшему и необратимо неосуществимому. Мертвый манит за собой живых, безжалостно отбирая жизненные силы. Без него скучно настолько, что смерть кажется самой интересной изо всего, что может произойти в жизни.
Желание воссоединиться с умершим или повторить его путь, пройти следом за ним по узкой тропинке в мир иной часто бывает настолько сильным, что жизнь меркнет перед ним. Мертвый в этом случае оказывается сильнее всех живущих, смерть становится легче жизни. Любовь к умершему трансформируется в любовь к смерти. И вернуть человека к жизни способна только новая сердечная привязанность.
Наташу разбаловала собственная красота. С детства все хором твердили ей, какая она красавица. Она двигалась по возрастающей прямой, уводящей ее к высотам красоты. Была прелестным карапузом, прехорошенькой девчушкой, очаровательным подростком, и, наконец, стала ослепительно красивой девушкой. С годами она становилась все красивее и красивее, полагая на этом, как ей казалось, важнейшем для женщины основании, что ей гарантирована легкая чудесная жизнь-игрушка.
Некоторое время так и было. Окруженная мужским восхищением, Наташа легко получала все, о чем другие женщины могли только мечтать. Она была гордостью детсада, школы, института и фирмы, в которой стала работать после его окончания. Ею любовались, ставили ее, не умеющую петь, в первый ряд школьного хора, выполняли все ее прихоти, дарили подарки, обожали, украшали ее присутствием собрания, приемы и презентации. Наташа привыкла лишь снисходить до мужчин и с трудом представляла, что сама может полюбить кого-нибудь их них.
- Погоди, - ворчала бабушка, - вот на своего наткнешься, узнаешь, что почем.
На своего Наташа не наткнулась, а налетела, напоролась, поранившись неизлечимо и даже смертельно.
Олег познакомился с ней очень буднично. Наташа редко ездила на городском транспорте, но в тот день стояла на остановке. Из подъехавшей машины вышел широкоплечий блондин лет двадцати пяти и предложил ее подвезти. Она едва удостоила его взглядом, но тут стандарт был нарушен. Парень твердо взял ее за руку и усадил в машину. Взглянув в его холодные, очень мужские глаза и ощутив жесткость прикосновения, Наташа неожиданно для себя не возмутилась, сопротивляться не стала, села и поехала, как оказалось, навстречу личной катастрофе, женскому краху и, как стало ясно позднее, смерти.
В отличие от всех Наташиных поклонников, Олег всегда делал только то, что хотел сам. Это его качество обезоруживало, подчиняло, делала Наташу беспомощной и зависимой, и, как ни странно, нравилось ей. За короткое время Олег полностью завладел Наташей. Не узнавая себя, она подчинила свою жизнь его коротким визитам, его желаниям, его прихотям. Олег был жесток и равнодушен, с Наташей не церемонился, уходил и приходил, когда хотел, никогда не говорил, когда вернется. Все вечера теперь Наташа проводила у телефона, ожидая его звонка с нетерпением шестнадцатилетней девчонки. Прославленная Наташина красота, казалось, не производила на Олега особого впечатления, просто потреблялась им в необходимых количествах. Это он одаривал ее собой, оказывал ей честь, снисходил.
Наташа попала, подсела на Олега, как на сильнейший наркотик. Даже отсутствуя, он постоянно доказывал свою значимость для Наташиной жизни. То окутывая сладкой истомой, когда от какого-нибудь чужого мужчины на Наташу обрушивалась внезапная атака знакомого завораживающего парфюма, то заставляя сердце сладко замирать от воспоминания о незначительном прикосновении. А уж когда Наташа видела Олега, то получала классический набор любовных эмоций: и теснение в груди начиналось, и горло перехватывало, и где-то глубоко внутри начинал шевелиться сосущий комочек блаженства. Наташа влюбилась, потеряла голову, была поражена в самое сердце непривычной волшебной любовной мукой.
Понимая всю неполезность подобного состояния, Наташа с собой ничего поделать не могла, оказавшись непостижимым для себя образом в непривычном для себя плену, в полнейшей душевной и плотской зависимости от Олега, и продолжала жадно пить горький любовный напиток.
Через три месяца обнаружилось, что она беременна. Олег, поигрывая желваками, сказал жестко и коротко:
- Делай аборт.
Наташе было двадцать четыре, уже можно было бы и родить. Она как-то сразу, почти с первых дней почувствовала свою беременность, поняла, что, как выражалась ее бабушка, коробочка полна. И обрадовалась, и постоянно прислушивалась к собственным ощущениям, с удовольствием представляя будущую крохотную девочку, похожую на нее саму. Наташа заплакала и в первый раз за все время попробовала уговорить Олега. Он был непреклонен.
- Оставишь ребенка – пеняй на себя. Брошу.
Точка в конце его фразы была такой твердой, такой определенной, такой непреклонной, что Наташа с очевидностью поняла, что так и будет. Аборт она сделала на свои деньги, и с медицинской точки зрения все прошло благополучно. Но чувствовала себя Наташа отвратительно. Угнетало и незабываемое ощущение равнодушного и безжалостного вторжения в ее собственное бедное естество, и мысль об уничтоженном, выкинутом кусочке ее плоти, который мог бы превратиться в чудесную малышку. Эти мысли Наташа усердно гнала, но в сердце поселилась щемящая тоска, усиливающаяся тем обстоятельством, что Олег исчез. Неделю она ежесекундно ждала его, затем начала звонить сама. Он, как всегда, был немногословен.
- Я занят, - отвечал он на очередной ее звонок и отключался.
Еще через неделю Наташа, уже полностью окунувшись в отчаяние и стремясь сократить невыносимое ожидание, вышла прогуляться по городу. Около известного дорогого кафе она увидела его припаркованную машину. Сердце вопило об опасности, кричало, чтобы она немедленно уходила, но Наташа, отогнав навалившееся ощущение беды, зашла внутрь.
Олег сидел за маленьким круглым столиком с юной хорошенькой девушкой и ласкал ей плечо знакомым, переворачивающим все Наташины внутренности движением. Жест этот сказал Наташе все. Она выбежала, но, пройдя квартал, вернулась, зашла в кафе и подошла к парочке.
- Здравствуй, Олег, - попыталась она улыбнуться, но почувствовала, что губы лишь кривятся. – Мне надо с тобой поговорить.
Девушка равнодушно скользнула по ней взглядом, а лицо любимого окаменело.
- Я сейчас занят, зайду вечером, - процедил он.
- Мне нужно только пять минут, пожалуйста, прошу тебя.
-Олежек, не отказывай, раз женщина просит, - девица подняла на Наташу вызывающие прозрачные глаза и сделала брезгливую гримаску.
- Тебя вообще никто не спрашивает, - с ненавистью прошипела Наташа.
- Лисенок, убери эту старую кошелку, - пропела девка, - она начала мне надоедать.
Олег встал и молча потащил Наташу к выходу. Она начала сопротивляться, царапаться, зарыдала. Пощечина заставила ее замолчать. Олег выставил Наташу за дверь.
- Чтобы я тебя больше не видел, понадобиться – сам приду.
Наташа, покачиваясь, шла по улице и, не стесняясь прохожих, плакала. Ей хотелось сесть, а еще лучше, лечь на землю и забыться. На нее смотрели, люди замедляли шаг, не решаясь ей помочь. Какая-то женщина подошла к Наташе и предложила довести ее до дома, затормошила девушку, заставила сказать адрес. Наташа не помнила, как они дошли до дома, как она свалилась в постель, как бабушка отпаивала ее чаем. Очнулась она от сильнейшего горя. Ее сердце болело, она задыхалась, не могла найти себе места, чувствовала себя так, что приятнее было бы умереть.
Наташа ощущала отсутствие Олега физически, просто не могла обходиться без него. Мир стал ущербным, неполным, тягостным, тоскливым, душным. Наташа хотела только одного: чтобы с ней рядом немедленно оказался Олег - и всем телом ощущала непреодолимость разделяющего их расстояния. Хуже всего было то, что расстояние это было неизвестным, потому что Наташа не знала, где он.
Не в силах больше терпеть назойливую душевную муку, она снова попыталась дозвониться до него, но оператор связи механически повторял, что абонента с указанным номером не существует. По-видимому, не желая обременять себя Наташиными мольбами, Олег сменил номер.
Когда Наташа поняла, что впервые в жизни ее желание не осуществится, и Олега ей обратно не получить, ею овладело другое желание, гораздо более страшное и необратимое. Она всей душой и всем телом, со всей своей поломанной и растоптанной страстью, возжелала умереть.
Чудовищными усилиями она собрала всю свою волю, включила весь свой здравый смысл и стала уговаривать себя, что со всеми это случается, что очень скоро ее любовь пройдет, тоска прекратится, желание смерти отступит. Такое тело не умерщвляют, ее красота – хорошая причина, чтобы продолжать жить. Она молода и красива, у нее будет еще множество мужчин, настоящих, прекрасных, любящих, а Олег - ничтожество и подлец. Но неразрешимость проблемы заключалась в том, что ей был нужен именно этот подлец, только он, именно он, и никто другой. А его не было. И не будет.
И от абсолютности этого отрицания, от безысходности ситуации снова накатывали слезы, и Наташа сотрясалась в рыданиях, пока не прибегала бабушка и насильно не вливала в нее валерьянку. О том, чтобы покончить с жизнью дома и думать не приходилось. Бабушка Наташу очень любила, на своем веку много чего повидала и следила за ней неусыпно днем и ночью, постоянно заходила в комнату. Даже в магазин лишь выбегала ненадолго, да и то, лишь попросив соседку посидеть у них. Выйти же из дому у Наташи не было сил.
- Ну что ты, детонька, так убиваешься - уговаривала бабушку Наташу. – Было бы из-за кого. Ты на себя посмотри и на него, он и ногтя твоего не стоит.
Но Наташина красота стала сдаваться под напором этого неистового горя, отступила. Наташа очень подурнела, потухла, опустилась. Она больше не холила свое великолепное тело, с трудом умывалась и причесывалась. Ей казалось, что от нее постоянно отвратительно пахнет женщиной, которой только что сделали аборт. Рассматривая в зеркале свое постаревшее лицо, она понимала, что никому не нужна, потому что мужчины любят счастливых и веселых, а она беспредельно несчастна. Ох, как она несчастна, как несчастна, несчастна, несчастна, несчастна. И она снова начинала плакать.
-Наташенька, я вызову врача, - уговаривала ее бабушка.
- Нет, - кричала Наташа страшным голосом, - только попробуй, я уйду, больше меня не увидишь.
Мысль о том, что кто-то чужой вторгнется в ее горе, была невыносима.
- Тогда я позвоню матери, - настаивала бабушка.
Несколько лет назад Наташина мать после смерти отца вышла замуж и уехала в соседний город. Да, наверное, мама могла бы помочь, но и ее видеть не хотелось.
- Успокойся, я уже пришла в себя, - врала Наташа, - не тревожь маму, не срывай ее с работы.
И снова окуналась в свое горе с головой.
- Так не может быть со мной, - уговаривала она себя, - я этого не заслужила. Ну, жила беззаботно, как птичка, но я же никому не сделала ничего плохого. Ах, если бы только Олег появился хоть ненадолго!
И она тихонечко выла, заливая слезами непросыхающую подушку.
Собрав последние силы, Наташа позвонила на работу и взяла отпуск за свой счет. Безделье прибавило уныния, усилило тоску. Иногда Наташа решала, что ей непременно надо встать и чем-то заняться, отвлечься. Она пыталась затеять стирку или убрать квартиру, но через несколько минут понимала, что не сможет довести начатое до конца из-за упадка сил и полнейшего нежелания что-либо делать. В один из дней она почувствовала, что ее сильно тяготят тяжелые волосы, всегда сильные и яркие, а теперь тоже потускневшие и поблекшие. Не в силах сходить в парикмахерскую, она решила обрезать их дома. Наташа взяла ножницы и стала разыскивать газету, чтобы постелить на пол. Так, с ножницами в руках, она и наткнулась на объявление, высушившее ее слезы.
Любовь – самый успешный агент смерти. Смерть – соседка, спутница и подруга любви. Даже счастливая любовь может толкнуть на убийство, если оно необходимо тому, кого любят. Несчастная же любовь вообще стоит вне морали и готова абсолютно на все.
Попранная и изувеченная любовь - наилучший, эффективнейший стимулятор смерти любящего. Как ничто иное, она убивает желание жить. Раненая любовь умирает в страшных муках и своим умиранием отторгает жизнь, инициирует сильнейшую жажду смерти испытывающего любовный крах субъекта.
Подлинная любовь сужает мир до существования единственного индивида, а весь веер жизненных дорог сводит к одной-единственной дороге к любимому. И если эта дорога становится непреодолимой, то остается лишь путь в смертельный туннель. Когда вся радость жизни сосредотачивается в единственном любимом теле, существование без него становится невыносимым, нетерпимым, немыслимым.
И любая мелочь, которая кажется лишь забавной или досадной нелюбящему, для влюбленного может оказаться роковой и смертельной. Убить любящего может одно случайное слово, одно движение, единственный поступок отвергающего.
И оказаться в подобной ситуации может глупый, и мудрый; урод и красавец; злодей и праведник. Спасти от подобной напасти не может ни здравый смысл, ни помощь близких, ни вмешательство профессионалов. Лечит только время.
Толик был лохом. Он так себя ощущал, так и называл себя в разговорах с самим с собой. Ощущение собственной низкосортности основывалось и на отсутствии у его родителей машины, и на убогости чистенькой квартиры, и на том, что его скромная образованная мать работала кондуктором, и на всегдашнем отсутствии денег, и на его непримечательной внешности. В общении со сверстниками он чувствовал себя хуже и неинтереснее всех, в присутствии девушек не мог вымолвить ни слова, краснел и терялся, когда обращались к нему.
Толик давно уже уверился в том, что в этой жизни ему ничего не светит, и не ждал от нее хоть чего-нибудь хорошего. После вяло законченной школы поступил в геологоразведочный колледж, и учился в нем тоже вяло, исключительно из-за родителей. Его нижайшая самооценка уже давно была замечена всеми знакомыми, и редкий не пользовался ею, чтобы самоутвердиться и хоть немного вырасти в собственных глазах. Толика унижали, оскорбляли походя, ради тренировки, чтобы не потерять форму и отточить остроумие. Толик терпел, но страдал.
Желание умереть подступало к нему потихоньку, поэтапно, первоначально притворяясь обидой и скукой. Случалось, он замедлял шаги на пешеходных переходах, надеясь, что его собьет несущаяся машина. Но тормоза отвратительно скрежетали, водители матерились, а Толик несчастный, но живой, двигался дальше.
Жажда смерти окончательно сформировалась во время новогодних праздников, и поселилась в Толике уверенно и прочно. Недели за две до праздников сокурсники стали уговаривать его, что новогоднюю ночь неплохо было бы провести у Толика дома. Стесняясь своего быта, он неумело отнекивался, но, его развели, подначили, поманили надеждой хоть кому-то понравиться, стать своим, и, поддавшись, он спросил разрешения у родителей.
- Конечно, - неожиданно обрадовалась мать, - пригласи товарищей, а мы с папой пойдем к тете Миле.
Праздновать договорились в складчину, но у Толика дома все равно всего наготовили, принесли из погреба соленья, сварили холодец, пожарили кур.
Одногруппники завалились все сразу, зашумели, стали вынимать из сумок бутылки и закуски. Эта ночь стала самой ужасной в жизни Толика. Впервые он оказался ненужным дома, в том единственном месте, где чувствовал себя более или менее спокойно. Девочки брезгливо оглядели приготовленную закуску, поморщились на холодец, а позже Толик услышал, как одна из них сказала другой:
- Ну, здесь беспокоиться нечего, что кто-то мебель сломает или посуду побьет, все старое, копеечное.
Через час, веселя девочек, парни размазывали холодец по накрахмаленной скатерти и кидались солеными помидорами. А чуть позже Толик мотался неприкаянный между танцующими и обжимающимися парами и слушал, как кто-то блюет в отмытом матерью до стерильного блеска туалете и отчаянно трахается в ванной. Он ощущал себя жалким, смешным и ничтожным Апогея его унижение достигло к утру, когда полненькая Маша Коробейникова, единственная девушка, по отношению к которой Толик питал хоть какие-то смутные надежды, глядя на него спокойными глазами цвета того самого многострадального холодца, сказала ему:
- Ты убери еду в холодильник, а то у вас, наверное, тараканы.
После ухода гостей обнаружилось, что из дома пропали пятьсот долларов, собираемые матерью в тайне от всех на шубу и хранимые в шифоньере под стопками постельного белья.
Мать плакала, отец ругался, а Толик задумался, ушел в себя. Через несколько дней, к вечеру, когда дома никого не было, он внезапно распахнул окно в своей комнате. Из темного двора в комнату залетали снежинки, снег блестел на крышах и земле алмазной россыпью. Он встал на подоконник и стремглав опрокинулся в обжигающую холодом черноту.
Но был он лох, лузер, и даже с жизнью покончил по-лоховски. Ухитрился, упав с пятого этажа, попасть в единственный во всем дворе собранный дворником высокий сугроб, сломал ключицу, мизинец на руке и вывихнул правую ногу. После больницы к его многочисленным унижениям прибавились новые. Старушки, сидевшие на скамейке около подъезда, теперь при виде Толика здоровались с ним неправдоподобно сладкими голосами, сверля его любопытными мышиными глазками. Когда он, после долгих увещеваний матери, вернулся в техникум, сокурсники начали сторониться его, замолкали при его приближении, а когда он отходил, весело переглядываясь, вертели у висков пальцами.
Толик затаился и решил выждать, раз и навсегда перебороть судьбу. Больше он не мог позволить себе промахов. Следовало потерпеть, дождаться подходящего случая и действовать наверняка. И дождался.
Как-то теплым осенним вечером, возвращаясь домой в троллейбусе, он случайно заглянул в газету, которую читал сидящий рядом мужчина. И увидел в низу страницы неприметное объявление. И до самого дома непрерывно твердил цифры указанного в нем телефонного номера. И, войдя в квартиру, кинулся звонить.
Жажда смерти часто возникает из-за несерьезного недовольства жизнью, провоцируется мелочами. Эти мелочи, помноженные на человеческие слабости и комплексы, в итоге дают существенную величину, подобно тому, как произведение бесконечно малого на бесконечно большое может дать крупный и даже огромный результат.
Человек слаб и раним, и поранить его, даже смертельно, может все что угодно. Его душа нежна и мягка, любая заноза становится для нее очень болезненной и опасной. Защитная оболочка, делающая человека менее уязвимым, формируется долго, юные оказываются ранимее зрелых. Раненая душа думает лишь о себе, забывает заботиться о теле, делает его ненужным, излишним, толкает на смерть.
Нелюбовь к себе лишает человека необходимой устойчивости. Человеческое существование в этом случае становится подобным карандашу, поставленному на наточенное острие. Даже легкий толчок может перевести его из неустойчивого состояния жизни в устойчивое состояние смерти. Толчком могут послужить незначительная ссора, унижение, потерянные деньги, двойка в дневнике – то, что в другой ситуации забылось бы через день. Не поддерживаемый никем и не имеющий опоры карандаш падает, катится, ломается, остается лежать.
Смерть, произрастающая из казуса, мелочи, ерунды, чепухи, еще более страшна, глупа и безжалостна. Несоизмеримость причины и следствия в подобных случаях поражает.
Аслан вместе с семьей приехал из Чечни. Война и разруха сделали его единственным кормильцем матери, сестры и двух племянников. Кое-как они наскребли денег, купили домик-развалюху на окраине и двух худосочных беспородных коров. Спустя семь лет Аслан был владельцем трех мясомолочных комбинатов в области и сети продуктовых магазинов в городе. Он женился на молоденькой кроткой Асие, построил великолепный трехэтажный особняк в самом центре и родил маленького рыженького мальчика, Мусу, своего наследника и преемника. Аслан очень любил Асию, а крошку Мусу – в стократ больше, был переполнен этой любовью и гордостью за них.
Свое ставшее значительным дело Аслан тоже очень любил. Пытался вести его на европейский манер, четко и грамотно, нанял высококвалифицированных менеджеров, сам пару раз ездил учиться за границу, вводил дорогостоящие новшества, холил, словно любимого коня. Производство росло, принося немалые доходы и огромную радость. Все было слишком хорошо, и Аслан молил Аллаха лишь о том, чтобы тот не отобрал у него его счастья.
Горе обрушилось на него сразу, как горная лавина, как грязный селевой поток, как сметающий все безжалостный тайфун. Как-то раз Асия с двухлетним Мусой гуляли неподалеку от дома. Они уже нагуляли аппетит и собирались идти обедать, когда около них остановился бронированный джип, из которого вышел стройный человек в черном, заговоривший с молоденькой женщиной по-чеченски. Он ласково взял на руки мальчика и подсадил растерявшуюся мать в машину. Мальчик радостно помахал ручкой соседской девочке и уехал от нее навсегда.
Через пару дней сходящему с ума от тревоги Аслану позвонили и сказали, что за возвращение жены и сына он в двухнедельный срок должен заплатить два миллиона долларов. Голос говорящего был таким, что Аслан ни на секунду не усомнился в серьезности происходящего. Свободных денег у Аслана не было, он постоянно и методично вкладывал их в развивающееся производство. Он кинулся в милицию - там только развели руками, затем к коллегам - бизнесменам. Денег никто не дал, зато все забросали советами денег не собирать, потому что конец в таких историях всегда один.
Две недели спустя так и не раздобывший денег Аслан нашел в почтовом ящике конверт, в котором лежал крохотный розовый пальчик и письмо, извещающее, что отведенный срок продлен на неделю. Аслан, валяясь в ногах у своего главного конкурента, за бесценок продал ему всю сеть магазинов и комбинаты и через три дня вылетел в Чечню. Деньги у него взяли, заверив, что через день доставят Асию и Мусу из горного селения.
Их трупы нашли через месяц во время очередной зачистки территории в одном из поселков. Асия была многократно жестоко изнасилована и обезображена, мальчик умер от побоев и голода. Во всем этом был виноват сам Аслан, он один, и сам он вынес себе приговор.
Седой и старый тридцатилетний Аслан вернулся в свой прекрасный новый дом, достал припасенную еще в Чечне огромную дозу морфия, и сделал себе гарантированный укол в детской, на полу, около кроватки сына. Его в состоянии клинической смерти нашла заподозрившая что-то сестра. Она мгновенно вызвала скорую и усилила эффективность реанимации, сняв с руки кольцо с крупным бриллиантом, подаренным ей Асланом на сорокалетие. Его спасли, некоторое время реабилитировали, после чего он дважды повторял попытки покончить с невыносимой жизнью. Мать Аслана слегла и не поднималась, но остальные родственники усилили бдительность, глаз с него не спускали, дежурили по очереди, а удача Аслана покинула вместе с Асией.
Все дни Аслан сидел в детской и пытался молиться, но в голове его был лишь крохотный розовый пальчик. Иногда Аслан начинал стонать, хрипло плакать, и изрыгать проклятия, но вскоре затихал и снова пытался молиться, пока не забывался коротким тревожным сном. Во сне он снова видел пальчик и Асию с сыном, тех, непохожих, которых пришлось похоронить там, на его родине. Иногда он звал сестру. Она приходила, вставала в дверях.
- Помоги мне, Фатима.
Сестра молчала.
- Ты знаешь, что мне нужно. Пожалей меня. Достань, принеси, я больше не могу.
- Нельзя, Аслан, побойся Алллаха, ты мужчина, терпи. Все проходит.
И она тихо уходила.
Через пару месяцев Аслан и в самом деле начал отходить, стал разговаривать с родными и даже обедать за общим столом. Однажды после завтрака к нему подошла двенадцатилетняя племянница и ласково дотронувшись до его руки, сказала:
- Дядя, посмотри, что я нашла, может быть, тебе пригодится.
И протянула газету, указывая на нужные строки. Аслан безучастно скользнул по ним взглядом и невольно прочитал:
"Помогу всем, испытывающим душевные травмы и проблемы, несовместимые с жизнью".
- Спасибо, Азиза.
Через минуту он разыскал заброшенный мобильник и набрал номер.
- Слушаю вас, - раздался молодой мужской голос.
- У меня проблемы, как раз такие, как вы пишите. Вы можете мне помочь?
- Вы как раз вовремя позвонили, приходите сегодня в пять, поговорим. Записывайте адрес.
- Я запомню.
В свое время Аслан был чемпионом родного города по шахматам среди юношей, и запомнить адрес ему не составило никакого труда. Когда после обеда он начал бриться и одеваться, Фатима всполошилась, но успокоилась после короткой фразы, сказанной прежним голосом:
- Не бойся, я по делу, все в порядке.
И, украдкой плача, подумала:
- Господи, неужели ты дал силы Асланчику придти в себя?
Каждый человек имеет свой фундамент, ту опору, на которой он стоит в этой жизни. Чем прочнее этот фундамент, тем сложнее удержаться, если он разрушен, выбит из-под ног. И чем значительней, крупнее, весомей человек, тем с большей силой он может упасть, разбиться, сломаться, разлететься на куски, как упавшая с постамента статуя.
Много имевший и потерявший все уязвим, не защищен, обнажен, доступен смерти. В одно мгновение уверенность может смениться беспомощностью, сила - слабостью, великий ум – безумием.
Сильных духом смерть получает досрочно крайне редко, и с огромным рвением принимается за тех из них, кто в какое-то мгновение теряет силу, начинает качаться, находится на грани падения. Они для нее – лакомый кусок, деликатес, экзотическое блюдо. Смерть жаждет их больше слабых, доступных, привычных. И она, желая позабавиться и полакомиться, ведет охоту на сильных, расставляет им хитроумные жестокие ловушки, Отнимает славу, талант, богатство, близких. А затем распахивает окна небоскребов, заряжает пистолеты, заливает бензин в баки дорогих автомобилей.
Сильному труднее других сладить со смертью. Он сам встает на ее сторону, дает ей фору тем, что всегда винит во всем лишь себя. Он не обвиняет судьбу, с которой умел справляться, не обвиняет обстоятельства, потому что привык создавать их сам, не обвиняет людей, потому что он сильнее и умнее всех. Сильному никто не поможет, он может помочь себе только сам.
Здание, к которому подошел Аслан, большим серым кораблем выплывало на пересечение двух центральных улиц. Дом был слишком хорош и отталкивал своей благопристойностью, благополучием, сытостью. А сытый голодного не разумеет, как и счастливый несчастного. Кого в таком доме могла волновать чужая смерть? Аслан помедлил, огляделся, постоял в раздумье в тенистом дворе дома. Уже начали опадать листья, и даже здесь, в этом ухоженном дворе, пахло осенним мокрым лесом, грибами, приближающейся зимой. Наконец он набрал нужные цифры на домофоне, и услышал:
- Входите, третий этаж направо.
Подъезд тоже был эксклюзивным, с цветочными горшками на площадках и ковровыми дорожками на лестнице. Нужная дверь была слишком солидной, нарочито демонстрировала достаток, надежно обороняла скрывающуюся за ней квартиру от любых бед и напастей, а уж тем более, от смерти. Отогнав свою извечную горскую настороженность, Аслан позвонил. Дверь открыл молодой хорошо одетый парень, внешне отличающийся от голливудского киногероя лишь паганелевскими очками без оправы, придававшими ему неправдоподобно интеллигентный и слишком мягкий для сильного тела вид. Парень Аслану тоже не понравился.
- Хотел бы я знать, чем мне может помочь этот пижон? – подумал Аслан, здороваясь.
- Добрый вечер, проходите, пожалуйста, - и парень провел Аслана в большую красивую комнату, в которой сидело пять человек.
Аслан огляделся сквозь затемненные стекла очков. В креслах и на диванах сидели совсем юная симпатичная девушка, почти ребенок; изумительно красивая девушка постарше; приятный смышленый парнишка; худенькая подвижная женщина лет пятидесяти странноватого вида и интересный сорокалетний брюнет с умными мечтательными глазами.
- Что здесь происходит, почему столько народа? Вы меня не предупредили, - угрюмо пробормотал Аслан.
- Не волнуйтесь, я сейчас все объясню. У нас что-то вроде собрания. Садитесь.
Аслан снова подумал, прислушался к себе и нехотя присел на краешек мягкого стула.
-Давайте знакомиться, меня зовут Игорь. Не буду ходить вокруг да около, и сразу объясню, в чем дело. Поскольку все вы позвонили по моему телефону, то у каждого из вас есть желание расстаться с жизнью. Я прав? Если кто-то попал сюда случайно или по недоразумению, пусть скажет об этом сейчас и немедленно уйдет.
Все молчали.
- Я твердо убежден, что каждый человек обладает свободой воли и вправе сам решать, жить ему или нет. Но уход любого человека из жизни, даже если он твердо решился на этот шаг, связан с двумя основными проблемами. Во-первых, его близкие, родственники, друзья, иногда даже незнакомцы, очень часто мешают ему осуществить свое последнее решение, вмешиваются в самый критический момент. Человеку бывает очень трудно найти окончательное уединение, изоляцию, люди всепроникающи. Вы это знаете. Во-вторых, очень часто, уже практически перейдя роковую черту, человек начинает раскаиваться в своем поступке и силится предотвратить свою смерть, но бывает уже поздно, и человек умирает, в последнее мгновение возжелав жить с новой силой.
Аня вспомнила Илью и вздрогнула.
- Я долго думал обо всем этом и решил помочь хоть нескольким несчастным людям сделать правильный выбор. А заодно и себе. Я задумал организовать сообщество людей, желающих умереть и поддерживающих друг друга в этом решении. Для того, чтобы устранить первую проблему, я готов предоставить желающим свой загородный дом, где им никто не помешает. Вторая проблема решается тоже достаточно просто. Если в момент смерти неподалеку от умирающего будет находиться кто-нибудь, посвященный в его замыслы, он сможет оказать ему помощь, если потребуется, если сводящий счеты с жизнью передумает. Но в одиночку это делать страшно, да может и не получиться, поэтому я предлагаю в такие минуты собираться всем, кто решится войти в это сообщество.
Все молчали, и только Аслан хмуро сказал.:
- Я в такие игры не играю.
- Воля ваша. Я предлагаю тем, кому это не нравится уйти прямо сейчас, а тем, кто решится на подобное объединение, познакомиться и рассказать свою историю.
- А какое ко всему этому имеете отношение вы, с чем связана ваша инициатива? – осторожно спросил Михаил Петрович.
- Я такой же, как вы, - Игорь закатал рукав рубашки и показал шрамы на руке. – А инициатива моя связана с собственными страхами.
Все остались. Первой заговорила Ирочка, она трещала что-то бессвязное и путанное про отца, про Александра Демьяненко, про Брэда Пита, про свое профессорство, про зеркало, но, как ни странно, картина ее жизни и мотивация смерти стали абсолютно ясными. Вторым заговорил Михаил Петрович. Говорил он долго, пересыпая свою речь философскими и психологическими терминами, и умолк, неудовлетворенный собой и в очередной раз так себя до конца и не убедив. Из его рассказа мало кто что понял, но сам он произвел приятное впечатление. Аня пискнула про маму и свое вечно плохое настроение и быстро замолчала.
- Шла бы ты домой, девочка, - процедил Аслан, которому происходящее все больше и больше не нравилось.
- Прошу Вас, мы должны уважать чувства каждого, - остановил его Игорь довольно жестко.
Аслан поиграл желваками, но промолчал.
Толик, краснея, попытался рассказать про свои комплексы и был понят аудиторией. История Наташи никого не удивила, была абсолютно жизненна и типична. Последним заговорил Аслан. Все это время он был уверен, что ни за что не скажет ни одного слова о своем горе этим чужим людям, каждый из которых был поглощен только собой, но вдруг горькие воспоминания прорвали заслон его суровой мужественности и полились, как поток обжигающей лавы. Первой заплакала Аня, затем Ирочка, потом Наташа. Толик зашмыгал носом, А Михаил Петрович опустил глаза, не в силах смотреть на Аслана.
- Не пытайтесь сравнивать ваши рассказы, - предупредил Игорь. – Нет ничего субъективнее горя. Одного не может выбить из колеи потеря финансовой империи или неизлечимое онкологическое заболевание, другому достаточно формы собственного носа. Основания для смерти могут быть разными. Так что мы решим?
- Вы же уже все решили за нас, - коротко ответила Наташа.
- Любому никогда не поздно отказаться.
Аслан решил, что сейчас самое время откланяться и уйти, может быть, напоследок сказав этим заблудившимся людям все, что он думает по поводу их намерения. Но какая-то смутная мысль задержала его, он упустил благоприятный момент и, помимо своей воли, остался. Похоже, что все остальные тоже колебались, но опять никто не ушел.
- Поясните, пожалуйста, как все должно будет происходить, - попросил Михаил Петрович.
- Когда кто-то почувствует непреодолимое желание смерти, он оповестит нас. Мы соберемся у меня в доме. Он находится за городом, но снабжен всеми необходимыми коммуникациями, туда ходит городской транспорт, есть телефон и хороший подъезд. Там нам никто не помешает. Есть еще кое-что. Наше собрание неизбежно уменьшит необдуманность ухода из жизни любого из нас. Пока решившийся позвонит остальным, пока доберется туда, его желание, если оно не окончательное, может ослабнуть или совсем пройти. А, увидев нас и поговорив с нами, он тем более, может передумать. Если же человек твердо решит умереть, то мы предоставим ему место и средство для этого. Места там предостаточно, и имеются кое-какие запасы лекарств и оружия, так что выбор будет, об этом можно не задумываться. Мы не станем останавливать того, кто решится, и поможем, е
Обсуждения Ассоциация дождь