Тот наверху и выше

Вновь сошлись на дуэли
Двое дядек под вечер.
Бьют по вражеским целям
Речью, словно картечью.
Под словесным обстрелом
В схватке краткой и яростной
Покрасневший – за белых,
Побледневший – за красных.
Как паляще-мгновенно,
Словно хворост иссохший,
Вспыхнул спор откровенный,
Лишь на время заглохший.
Не люблю эти споры я,
Этот гнев благородный.
Быть не могут теории
Выше жизни народной.
Для победы блистательной,
Что лишь им предназначена,
Столько партий старательно
Лодку жизни...

Ты видишь,
Как подкрашен,
В розовом свечении
Сияет весь
В блаженном излучении
Прощальный лик
Солнца...
А выше
разливается
Порой
Прозрачный,Серый
Дивный неба
Слой..
Еще немного времени
Пройдет
Безмолвно
Упадет
Вечерних сумерек
Темнота....

Время горбит куклу Горби
И отчаянно кукожит
От забвения и скорби,
То пятно, что выше рожи.

Хоть меня всегда мутило
От поэзии гражданской,
Миша – редкостный мудила.
Пусть коньяк азеБАРДЖанский

Пьет среди пенсионеров,
В домино стучит, судачит:
«Ельцин, блин, какого хера…»
Это дело только нАчать.

Не люблю его, не скрою,
И летает злая Муза
Над великою страною,
Над остатками Союза.

Тянусь – рука не достаёт,
Взлетаю – сила притяженья
В пике низводит мой полёт,
И я, в прескверном настроеньи,
Глотаю тишь и благодать –
Природа набухает почкой –
Как жаль, что мне не передать
Двумерной виртуальной строчкой
Весь мой восторг и весь мой стыд,
Моё желание быть выше!
А если честно, без обид…
То с детства манит всех нас крыша,
И только страх пред высотой,
И дрожь в коленях и лодыжках
Рождают самоокрик: «Стой!»
Адреналиновой одышкой.

Взалкалось быть удачливым и смелым,
От каждой ерунды иметь свой прок.
Досталось стать поэтом неумелым,
Что немощен связать и пару строк

Хотел взлететь на крыльях выше солнца
И Богу слово верности воздать.
А мне пытались сунуть три червонца
И думали, что друга мог продать.

Мечталось плыть вперед, под парусами
И земли стран неведомых открыть.
Пока метался между полюсами,
Пришел приказ, границы все закрыть.

Я брел пустыней жгучей, неуютной,
До океана веровал дойти.
В оазисах...

В голове моей моргает
Глаз.
Моргнет
И пропадет
Почему,
Никто не знает.
Рядом, выше ух растет.

В голове моей два уха,
Нос.
Не три,
А две ноздри.
Эты дырки не для слуха.
Вместе с ротом дырки три.

В голове моей три слова.
Три.
Внутри.
Для разных тем.
Голова моя здорова.
А еще в нее я ем.

Над речкой небо занялось закатом,
В его огне сгорают облака,
И словно перламутром и агатом,
Блестит под небом сонная река.

Последний блик в её пучине тонет,
Вода твердеет скользкой чернотой,
В ту черноту ночь звёздочку уронит,
И диск Луны пурпурно-золотой.

Через зенит другое ляжет русло –
Великая молочная река,
И на душе торжественно и грустно,
И суета дневная далека.

Всё тишиною и покоем дышит,
И Млечный путь, и зеркало реки,
Лишь на воде случайные круги,
Да бархат ночи...

Когда звёздной ночью тоска и тревога
Нахлынут без видимых внешне причин,
Тогда выхожу я один на дорогу,
Дорогу, где нет ни людей, ни машин.
И нет у меня ни ножа, ни кастета,
Лишь только усталое сердце в груди,
Обида солдата и горечь поэта
За нас, растерявших во мгле все пути.
Эх, матушка-Русь, вот дорога кремнистая.
Она, как и раньше, блестит сквозь туман.
Ужель оттого на душе твоей мглисто,
Что ждут впереди только ложь и обман?
Ужель впереди только холод могилы,
Нетающим мраком...

Картинки детства вспоминаю,
Как в лёгкой лодке уплываю
К далёким берегам.
К полям, где небо было выше,
И к дому, с крытой дёрном крышей,
И к золотым стогам.

О доме разговор особый:
Приземистый, зимой в сугробы
Закован – ждёт весны,
А по весне – шатёр зелёный,
Где я, счастливый и влюблённый,
Цветные видел сны.

Мой милый дом: трава на крыше,
В подполье завозились мыши,
Но толстый старый кот,
Облюбовав шесток уютный,
Косит куда-то глазом мутным
И ухом не ведёт.

А паучок как...

Тяжелые злые ботинки с хрустом ломают ребра.
Стоят над лежащим противником со взглядом жестоким и твердым.
Строгая черная форма, на рукаве горит свастика,
Память подскажет услужливо: еврейских погромов классика.
Пахнет горящими шинами и дымом печей Бухенвальдских.
И вспыхивает в подсознании холод расстрелов февральских.
Для них не имеет значения цвет кожи, возраст и звания
Они своего не стесняются, омытого кровью призвания.
Поставив себя выше Бога, свое начинают судилище
«Сверхлюдям...