Хемингуэй

Жизнь блестела, словно твой паркет.
В тишине густых сосновых палок
Женщина качалась в гамаке,
И арахис жареный жевала.

Белый пудель стриженным хвостом
Всё махал, на солнце члены грея –
Женщина читала энный том
Сочинений Э. Хемингуэя.

В щели глаз лились живой водой
Строфы занимательных историй
Про окопы первой мировой,
И о старике, ушедшем в море.

Я был рядом, лучший друг семьи,
А точнее - лучший друг хозяйки.
Ежедневно, с часу до семи,
Рассуждал, качаясь в раскачайке,

Пил вино, жевал голландский сыр,
Мух гонял и мучил котофея –
И казался божьим божий мир,
И носился дух Хемингуэя

Во дворе, под кронами осин,
По мансардам и в просторной спальне...
( Я пойду, приму свой риталин,
Чтоб сосредоточиться на главном).

2
С чередой последующих лет
Пудель сдох, срубили все осины,
Дама перебралась в Новый Свет,
А меня позвали палестины.

В книге судеб жирные кресты
Кто-то ставил, пасты не жалея –
Я забыл прекрасные черты
И не открывал Хемингуэя.

А недавно я бродил в порту
Дорогого телу Тель- Авива,
Утомлённый пальмами в цвету,
Рокотом прилива и отлива.

Оперный закат чертил извне
Силуэты рук, голов и талий –
Улыбались люди, даже мне,
Или мне казалось, улыбались

Даже мне. Растроганный до слёз,
Различил - по ближнему причалу
Семенил кудрявый белый пёс
И махал хвостом, как опахалом.

Измождённых чаек нервный крик
Смешивался с хриплым пёсьим лаем.
Шейный поводок сжимал старик
Седобровый, в стоптанных сандалях.

Он смотрел туда, где низкий мол,
Был огнями тусклыми подсвечен,
На бакланов, на отары волн-
Так, как смотрят на любимых женщин,

Как в заупокойной пустоте,
А точней, в заоблачной вершине,
Мудрый, всёпрощающий Отец
Смотрит на единственного Сына.
Пикник на обочине

Суббота-царица простёрла горячие руки,
Дышала кострами, духами и потом.
Мы жарили мясо. Вы жарили мясо. И кто же,
Скажите, не любит пожарить то самое мясо?

Малышка Наоми - ей только минуло семнадцать,
Смотрела на угли. На углях готовились крылья
Закончить свой скорбный полёт и исчезнуть навечно,
Наполнив собою желудок сынов человечьих.
Скажу откровенно - безмерно любил я Наоми
За взгляд оленихи, за грудь и за стройные бёдра.
Она, к сожаленью, безмерно любила другого-
Матана Гольдфарба, сержанта и сына владельцев
Доходных квартир на прибрежном бульваре Торонто.

Матана любила не только малышка Наоми,
Матана любили соседи, друзья и начальство:
Ответственность, честность, стремление быть только первым,
В большом или в малом - что нужно ещё человеку?

Наоми достала из сумки пучок сельдерея,
Тарелки, стаканы, редис, помидоры и питы.
Гольдфарб закричал, дескать, крылья готовы к съеденью,
Я молча курил и смотрел в равнодушное небо.

Подул южный ветер - Наоми поправила юбку,
Налила вино и мигнула Матану Гольдфарбу-
Матан, ты пожарил чудесные, сочные крылья,
Спасибо, Матан - и всем телом прижалась к Матану.

Суббота - царица вздохнула бессмысленным вздохом.
Матан улыбнулся: "куриные крылья - на счастье".
Наоми присела на серую в ромбик подстилку,
Чуть-чуть обнажив идеально побритые ноги.

"Он делает мир"- мы сидели втроём, наслаждаясь
Вином, сельдереем, останками сумрачных куриц.
Гольдфарб говорил, что в Торонто прохладно и скучно,
И сырость в квартирах, особенно рядом с заливом.
Святое семейство
1.
Курт живёт во Франкфурте-на-Майне,
Курту скоро будет сорок восемь,
Не женат и увлечён рыбалкой-
Удочки хранятся на балконе.

Папа Курта - в доме престарелых,
Инженер-электрик, правда, бывший.
У него Альцгаймер и водянка,
Посему нуждается в уходе.

Курт лысеет. Волосы, как листья,
Падают на воротник рубашки,
На чехол сиденья в "Марседесе",
На подушку в куртовой постели.

Ничего. А утром, в воскресенье,
В дверь стучит соседка Иннга Брюннер,
Приглашает выпить чашку кофе
И пойти послушать в кирху Баха.

Курт не любит слушать в кирхе Баха-
Навевает мысли о загробном,
Баха лучше слушать в "Мерседесе",
Растворившись в свете светофоров,
Потерявшись в цоконье педалей.

2.
Осень о себе напоминает
Скрипом сапогов демисезонных,
Шорохом пальто из бычьей кожи
В переулках Франкфурта-на-Майне.

Зеркала умытых небоскребов
Отражают, чётко и бесстрастно:
Папу-курта, Сына-курта, Духа-
Курта и девицу Иннгу Брюннер.

Ей, девице, скоро будет сорок,
Иннга Брюннер любит только Баха,
Иннга Брюннер спит в ночной рубашке.
Тяжело её преставить голой.

У неё на завтрак сладкий штрудель,
Месиво в электрокофеварке,
Я хотел к ней напроситься в гости,
Штрудель - моя маленькая слабость.

Я люблю, когда бесплатно кормят,
Только не застал я Иннгу дома.
Говорят - ушла с соседом Куртом
В кирху, там играют что-то Баха...
Холодно, холодно, холодно

Я в компьютер тычу пятернёй -
Помоги, хороший, помоги!
Мышкой обогрей мою ладонь,
Добрым сайтом душу обогрей.

Холодно мне что-то. Третий день
За окном не видно воробьёв,
Улица - русалка в пузырях,
И дожди по крышам дребезжат.

Я хотел к кузине позвонить,
А потом подумал - для чего,
Что скажу, что скажет мне она -
Грустно жить на свете, господа.

Мы везде, хоть песни пой, одни -
Ты да я, да подо мною стул.
Он скрипит, ему лет сорок пять,
Я его из Вильнюса привёз.

Дедушка любил на нём сидеть,
И, присев, любил качать ногой -
Умер - шмумер, спит в сырой земле,
А на стуле я с тех пор сижу.

Надо выпить. Кофе или чай?
Ты не пьёшь, забыл, что ты не пьёшь.
Я не видел, чтоб компьютер пил,
У него ни глотки, ни зубов.

Ничего, я выпью за тебя.
Ложка кофе, чашка кипятка,
Сигареты бледно - серый дым.
Вот она какая, наша жизнь!

И не будет, маму их, другой,
Умирая, мы умрём совсем.
В "Google" напишу я слово "girls",
А потом прибавлю слово "food":
Чтоб на сердце стало веселей,
Чтобы только устрицы и сыр,
Чтобы только туфли и чулки,
Чтобы губы рдели, как восход.

Хорошо, что ты есть у меня,
Хорошо, что я есть у тебя...
Летний вечер в Хайфе
1.
Воздух липкий, как в хельсинской бане,
Чай высоцкого стынет в стакане,
Мухи бьются об стёкла, как пули,
Я сижу, как обычно, на стуле.

Как обычно, вприкуску, в развалку,
Мне себя то обидно, то жалко.
Выпил гнусного чая еврей
И устало глядит на дисплей.

На дисплее - то виды, то бабы,
То вершины, то снова ухабы,
Города, города, города,
Бесполезная светит звезда,

Бесполезно пасутся коровы,
Бесполезно аукают совы.
Скушал жареный шницель еврей -
Время мчится немного быстрей.
2.
Надоело мне, друг, надоело,
Что рубашка по горло вспотела,
Что мужчина, уже некрасивый,
Пьёт из банки немецкое пиво.

Тот мужчина был некогда мальчик,
Ел черешню в беседке на даче,
В синем небе ползли облака,
И куда-то тянулась рука,

И куда-то струилась водица,
И мелькали какие-то лица.
Что осталось - проклятый дисплей,
Да водица внутри батарей!

Чай - не чай и вода - не вода.
Я, наверно, живу не туда.
Рыбий хвост

Был обычный конец ноября.
Я смотрел сквозь прозрачные шторы
На квартал, где в осеннюю грязь,
Упирались тенями заборы,

Где мужчины в измятых шарфах,
Задыхаясь под тяжестью сумок,
Ускользали от зарева фар
В синеватую муть переулков.

И в молельнях, под шарканье ног,
Всё чего-то просящего люда,
Спал усталый израильский бог,
В многозначащей пыли Талмуда,

И костлявою фигой звезде
Угрожал манекен за витриной.
Был конец ноября и везде
Пахло потом, хурмой, нафталином,

Чем-то древним. А выше окна,
Аппетитно, ещё поперчить бы,
В чёрном небе валялась луна,
Будто хвост фаршированной рыбы.
Пломбир
Киоскёр круглолицый так щедро отвесил мне
Шоколадный, в дырявой обёртке пломбир.
Прилипает к ладони заветное месиво,
Как к тряпичной мальвине дурак - коломбин.

Вот покупку несу, как скрижали синайские,
Застревая подошвами в свежей грязи,
Я, стареющий юноша, миша шафранский,
Для люси, обожаемой, глупой люси.

Люси любит мужчин, люси любит морожено.
Я люблю её волосы, запах, её
Несусветное платье в лиловых горошинах,
В несусветных цветах кружевное бельё,

Букву эр в слове здравствуй, наотмашь картавую,
Те приливы - отливы, в которых она,
И смеётся, и плачет, заметив, что плавает,
Флот окурков в забытом стакане вина.

Посему каждый вечер, робея и кланяясь,
Как старьёвщик с тряпьём у закрытых дверей,
Я меняю холодный пломбир на сознание,
Что сегодня кому-нибудь станет теплей.

Поднимаюсь заученной, тёмною лестницей
И стучу, а, люси, отвори, это я.
Что бы мне попросить за проклятое месиво -
Флот окурков? Цветов с кружевного белья?
Трамвай

Дребезжит трамвай обшарпанный,
Полусонные кондукторы
Разбавляют блеском запонок
Торжество вечерних сумерек.

И нехитро разрисованы
Спинки кресел дерматиновых:
Паруса, ветрами полные,
Розы, крест, закат малиновый.

И в углу - герой лирический,
Размышляет, впившись в поручни:
Мир в развитье историческом
К тупику пришёл и прочее.

Прочее - плывут окрестности,
Мокрые, как мыши, здания,
Фонари, кварталы бедности,
Преступленья с наказанием.

Идиоты, бесы, гении,
Все, как наш трамвай, обшарпанны,
Ищут чудные видения,
Незнакомок в перьях траурных.

Тлеют звёзды, как предвестницы,
Вновь рассказанной истории -
Где-то там, под узкой лестницей,
В комнате с линялой шторою,

Над трудом своим иголочным
Женщина склоняет голову,
Ждёт вцепившегося в поручни,
Запоздалого философа.

Он придёт. Лицо и волосы
Будут пахнуть гнилью лиственной.
Он сравнит охрипшим голосом
Целый мир с болваном глиняным,

А её - с античной амфорой,
С нимфой, статуей, богинею.
Захлебнётся в тех метафорах
Даль рассвета тёмно-синяя,

Застучат по мятой скатерти
Подстаканники узорные,
И на "Воскрешенье Лазаря"
Растворится книга чёрная.

Но, пока трамвай качается,
Жизнь идёт по расписанию -
В образе лихого пьяницы
Бьёт ногою двери задние.
Новогоднее

Как шёлковый флаг, обесцвеченный хлором,
Под снегом Бейт - Лехем лежит.
На палке - осле поднимается в гору
Непросто одетый мужик.

Налево, направо - бумажные ели,
Картонные стаи собак,
И бережно прячет останки Рахели
Эффектно поставленный мрак.

Как прежде, с Востока пророчески светит
В искусственных блёстках звезда,
Статисты - волхвы, обречённые дети,
Шагают над кромкою льда.

И чьи-то такие проворные руки
Безудержно ладят сюжет:
Хожденья по водам, хожденья по мукам,
И старый, и новый завет,

Обильные всходы, гонимое племя,
Без дров и без края зима,
Хозяин - старик вне пространства и время,
На сцене почти кутерьма.

Старательный плотник размерил фанеру -
Солдаты пролезут в окно,
Расписана скатерть для новой вечери,
В бокалы налито вино.

Мадонна тряпьём пеленает младенца,
Как лучше - изгнанье, отъезд?
За сценой скрипит потаённая дверца,
Скрипит свежесрубленный крест.

Бесформенной кучей древесных опилок
Завален наместника стол.
Художник, зевая, разводит белила
И воет рождественский волк.
Штрихи

Женщины купались в тёплом море,
Скажем для метафоры - как нимфы.
Где-то вдалеке дымились горы,
А вокруг - оранжевые рифы

В слизистой блокаде чёрных устриц.
На песке разбросаны бутылки,
Чьи-то кости (думаю, что куриц),
И, конечно, банки из-под кильки -

Здесь она слывёт деликатесом.
Дыни, абрикосы и этроги
Бережно прикрыты свежей прессой,
Дабы не смущать членистоногих...
Каппучин

Под медной дужкой заразительно
Туманился печальный взор.
Ты всё шептала - жизнь бессмысленна,
И открывала пачку "Moore".

По недоеденным оладиям
Гуляли пары сонных мух,
Какой-то чёрный в чёрном радио
Терзал мой неокрепший слух,

И солнце с неба - укоризненно
Бросало в форточку лучи.
Я соглашался - жизнь бессмысленна,
Отхлёбывая каппучин.

И, добавляя что-то длинное
Про талый прошлогодний снег,
Я различил нить паутинную
На репродукции Монэ.
Гостиница

Гостиница - чисто и солнечно,
Волнующий скрип половиц,
Улыбки напудренных горничных -
Игривых языческих жриц.

Проснёшься безоблачным утречком,
Нет грани меж явью и сном,
На милом фарфоровом блюдечке
Лежит круасон. Круасон!

Растянут цепочкою длинною
Швейцаров учтивый конвой,
За жёлтой шанхайской гардиною
Лепечет лазурный прибой.

Змеится дорожка ковровая
До самых укромных мансард,
Хлопочут премудрыми совами
Хранители шашек и нард.

Но между гранитною лестницей
И стильным овальным окном -
Картина с беззубою грешницей
И тощим, небритым Христом.
Больше не любим
Мне помнится, что в прошлом воплощенье,
Я был любимым псом богатой дамы -
Уткнувшись мордой в тёплые колени,
Ел с нежных рук душистое салями.

В саду цветущих роз и померанцев
Гонял неповоротливых павлинов,
Обласканный десятком тонких пальцев,
Дремал под серенады пианино.

Горели свечи, гости пили виски,
Играли в бридж, критиковали Канта.
Я различал по запахам записки
Любовников, супруга, гувернанта.

Я часто ночью впрыгивал в карету
И быстро мчался в сторону причала,
Я разделял секреты полусвета -
Священников, поэтов, генералов,

Я был знаком, и временами близко,
С влиятельнейшей публикою графства.
Соседи лорды слали мне сосиски
И прочие нешуточные яства.

Век пса, увы, всегда короче века,
Законы кармы властны и над нами -
Я умер. Превратился в человека,
И больше не любим богатой дамой.
Субботняя курица

1.
Вилки, ложки и ножи,
Занавески и обои –
Тело курицы лежит
Нежно-снежно-голубое

На доске, похожей на
Похоронные носилки.
В белом кафеле стена,
И всё те же ложки, вилки.

И за те же пять минут
(Майонез, щепотка перца)
Станет дверцей в Страшный Суд
Закопчённой печки дверца.

Свой курятник, стаи мух
Вспомни в жареве горнила,
Как любил тебя петух,
И как ты его любила.

Вспомни утро и лицо
Птичницы, слегка рябое,
То заветное яйцо,
Где под хрупкой скорлупою

Плыл в отеческих белках
Сын – венец всех ожиданий.
Он цыплёнком в табаках
Стал в кошерном ресторане

( В ресторане сорок мест
Плюс в горшках цветут гранаты).
Ты несла тяжёлый крест
На спине своей пернатой.

Ах, как сумрачно в пути
От яйца до миски плова –
Ты с петрушкой на груди,
Как Иисус в венце терновом!

Перед вечностью – вина
Я налью тебе три ложки.
В белом кафеле стена,
За стеной скребутся кошки.
2
Ложки, вилки и ножи,
Кофе, чай и барбариски –
Я свой ужин уложил
В одноразовую миску.

Кетчупа тревожный след,
Красное на белом фоне,
Тишина по всей земле,
Тишина в моём салоне,

Над окном и под окном
Тихо, тихонько, тихонько –
Только плеск в бочке сливном,
Только гул в аорте тонкой.

Эх, сознанье-бытиё,
Ни соседки, ни подруги,
Я и курица вдвоём,
Мы вдвоём и друг для друга.

Я на стуле, а она
Липнет кожей к длинной ложке –
Та же белая стена,
За стеной всё те же кошки.

И клубится в горле плач,
Плач беззвучный, плач застольный –
Я невольный твой палач,
Жертва ты моя невольно.

Курица седьмого дня,
Когти жёлтые на лапах -
Если б не было меня,
Неужели ты была бы?

Когти бросил я в ведро,
Но, надеюсь, что простила –
Ты теперь моё нутро,
Я теперь твоя могила.

И скажу тебе, как брат,
Говорит другому брату –
Я ни в чём не виноват,
Ты ни в чём не виновата!

В диалектике покой
Не найти простому сердцу.
Помнишь, мы пришли домой?
Майонез... щепотка перца...

Покручу
Покручу, по йоговскому методу,
Левою и правою ногой –
Торопиться мне особо некуда,
Мой трамвай на рельсе запасной.

В поздний полдень, на центральной площади,
Нахожу свой образ, будь здоров,
Тащатся минуты, словно лошади
Без возниц, без сбруи, без подков.

Ходят рядом девочки и мальчики,
Проплывают мимо облака,
И пломбир в пластмассовом стаканчике
Будоражит кончик языка.

Тонкими весна дрожит коленками,
Тёплая, недолгая весна –
Пустяками крупными и мелкими
Переполнен жизненный гранат.

И с щитка рекламного красавица
Красит веки синим, нет, не жди,
А земля качается, вращается,
И по ней вот-вот пойдут дожди.
Густая пыль
Густая пыль и эта пыль везде -
Не разглядишь ни лошадь, ни ковбоя,
И не с руки ходить среди людей,
И не с руки ходить с самим собою.

Но я иду, с собою и с людьми,
И жду зелёный возле светофора,
И застывает, словно сталлагмит,
Усталый мозг под вязанным убором.

Опять плывут по небу облака,
Опять гуляют по болотам цапли –
Весна была до боли коротка,
И не оставила, ни грамма и ни капли

Воспоминаний, мать их перемать,
И прочих радостей, имей их всех могила-
Вот, двадцать лет прошло, как у Дюма,
Но ничего, как прежде, не случилось.

Скамейка
Я сидел на скамейке некрашеной
И грустил. Я грущу иногда.
В пыли улиц кружились, как маятник,
Люди, груди, дома, провода,

Губы, трубы, машины, мужчины
Тормозили, но снова - в разгон.
Солнце лубочным цветом жасмина
Орошало ненужный газон,

Где какой-то дежурный бездельник
Сдобной булкой травил голубей.
Мне хотелось курить, только не было
Табака в табакерке моей.

"Табака в табакерке" - бессмыслица
Тратить чувства и деньги на дым.
Мне хотелось проснуться в гостинице,
Рядом с краном горячей воды.

Мне хотелось любить, только не было
Ни жены, ни сестры, ни подруг,
Тех, безудержно пышнотелых,
Безвозмездно пинающих дух -

Смехом, плачем, легендами, былями,
Отдавая тела за слова.
Мне хотелось летать, только крыльями
Не взмывали мои рукава.

Жизнь по-клоунски строила рожицы
И ломала хребет за хребтом,
Чтоб в конечном итоге устроиться,
Ставши деревом, камнем, дождём.

И какая отыщется разница,
Кем был ты, или он, или я,
Или не был - для тех, кто останется
По обратную ось бытия?

Кто-то спал на скамейке некрашеной,
Просто спал и был счастлив во сне,
И хотелось отведать телятины,
Приготовленной в белом вине
Жвачка
Жёсткий диск продолжает катиться,
Липнут к полостям жвачки бесед,
Официантка с улыбкой волчицы
Долгожданный приносит глясе.

И гляжу, без особых украдок,
На её, ещё свежую, суть,
А глясе, хоть и сладок, но гадок,
И безудержно клонит ко сну.

Как стрекозы над гладью болотца,
Оглашенья над дверью висят,
Что нельзя здесь курить и колоться,
И плевать мимо урны нельзя.

Только зреет – незримо, подспудно,
В гуще корок блаженный порыв,
И так хочется плюнуть не в урну,
А потом, исколовшись, курить,

Раствориться во тьме шоколадной,
Как конкор, вознестись подшофе,
Но найти себя снова, случайно,
В том же городе, в том же кафе,

Лёд добавить в фальшивое виски,
Молча пить и скучать в потолки –
Официантка подходит так близко,
У неё и глаза, и чулки

Одинаково карего цвета,
А в руках то поднос, то ведро -
Есть в ней звон от хрустальной кареты,
Есть в ней скрип от вагона в метро.

Есть в ней пальцы, пропахшие пиццей,
В разноцветных наколках плечо.
Я бы мог быть её сослуживцем
Или другом, соседом, врачом,

Братом, сыном, опять сослуживцем,
И опять – от чулок до плеча…
Официантке с улыбкой волчицы
Оставляю на память и чай,

И спускаюсь на улицу Яффо,
До каймы погруженную в сон,
А столбы, как в зверинце жирафы,
Бьются мордой в решётки окон.
Голым, босым
В батареях ржавеет вода,
А на полках пылится посуда –
Голым, босым пришёл я сюда,
Голым, босым уйду я отсюда.

Голым, босым ложусь на диван-
Рвётся в форточку ветер промозглый,
И резвятся стрекозы-слова
В паутинах усталого мозга.

Клином пробуя вышибить клин,
Во всю печень кричу, но беззвучно-
Я, как ухо Ван гога, один!
Мне, как чеховской девушке, скучно!

И хоть в темя вбивай острый кол,
Всюду те же и стены, и лица -
Я от праха когда-то ушёл,
Чтобы к праху опять возвратиться,

А от праха до праха идти
По лодыжку в носках и в помоях –
И никто не накормит в пути,
И никто ничего не умоет.

Я кричу…Мне не нужно врача,
Как не нужно пустых утешений –
Лучше я заварю себе чай,
Лучше пальцы измажу вареньем!

Весна
На дороге шумят экскаваторы,
Под губою заныла десна –
От Бейт Шемеша и до экватора
Ходит, бродит, гуляет весна.
И как следствие, как производное
Этой всюду гулящей весны,
Надеваю носки свои модные
И с верёвки снимаю штаны.
Без разбора ем всякие гадости,
Сыр, без счёта, кладу в бутерброд –
Ощущенье мистической радости
Наполняет мой белый живот.

Будто в озеро, в зеркало пыльное
Окунаюсь вперёд головой -
Я мужчина ещё заразительный,
Интересный мужчина такой.

Жизнь, как воля и как представление,
Удаётся почти на глазах,
И стекает слеза умиления,
Неизвестного свойства слеза…

Беги со мной
Жду ответа, как ласточка лета,
И его же, как ласточку кот –
Кто расселся в моём туалете,
целый вечер поёт? " Ран виз ми"

То как гулкое эхо в колодце,
То как рокот в пучине морской,
" Ран виз ми" по квартире несётся,
Мол, беги, мой хороший, со мной!

Вянут в блюдце маслины и пицца,
Стынет в банке кисель голубой,
Мне б хотелось поесть и напиться,
Но в моём туалете чужой.

Будто порчу навёл кто-то, сглазил,
Попросил антрекот – вышла кость,
И теперь на моём унитазе
Этот странный, непрошенный гость.

За гардинным опущенным ситцем
Ночь без звёзд и не видно ни зги,
Мне б хотелось уснуть и забыться,
Но повсюду несётся – беги…

А зачем мне бежать? На кровати
Две подушки, а слева комод,
И Марина в коротком халате
Чашку кофе из кухни несёт.

Кофе жадно глотает Марина
И в компьютерный смотрит экран,
И синеет в углу паутина,
И ползёт по стене таракан.

Я люблю эту жизнь вот такую-
На такую мне выпал билет!
А Марина всё дует и дует
В чашку кофе, где кофе уж нет.

Я, увы, не дождался ответа -
Досчитав терпеливо до ста,
Бью ногой по дверям туалета,
Открываю, а там – пустота.
Спят вороны
Спят вороны на старой сосне,
Спят синицы на тополе старом -
Телефон зазвонил не по мне,
Не по мне зазвенела гитара.

Пухнет месяца жёлтый рожок,
Воет "скорая" раненной свинкой,
Я сегодня купил пирожок
С удивительно вкусной начинкой.

Вот тащусь по вечерней Кинг Джордж
И жую пирожок свой заветный.
Люди, зданья - как в сон или в дождь,
Так расплывчаты, так неконкретны,

И сюжеты цветут в голове,
Будто в поле укроп и картошка:
На скамейке лежит человек,
Под скамейкой мяукает кошка.

Дальше - дама с собачкой идёт,
Не сказать, чтобы лёгкой походкой -
В жизни кто-то почти самолёт,
Кто-то только подводная лодка.

И не то, чтобы дама мила -
И морщины, и дряблые бёдра…
Дама шла. Слава богу, прошла-
Лишь собачка загавкала гордо,

Лишь блесною сверкнули её
Кольца, пряжки, заколки, застёжки.
Человек со скамейки встаёт
Подозрительно смотрит на кошку,

Тихим голосом тихое "бл-ля"
Говорит, не вдаваясь в детали –
Кто-то ходит по жизни в туфлях,
Кто-то ходит по ней же в сандалях.

Я доел пирожок и курю,
И, уже докурив, замечаю –
Ветер крана подъёмного крюк
Всё качает, качает, качает…

Жертва

Я поднял железное забрало,
Слез с коня. Почистил сапоги.
Над Содом солнце тоже встало,
И пекут хозяйки пироги.

Аромат ванили и корицы
Метко бьёт – не в ноздри, прямо в глаз…
Как-то странно вглядываться в лица
Тех, кому сейчас в последний раз

Дует ветер из лимонной рощи,
Или моль уселась на жакет.
Понимаю, так намного проще –
Взмах ресниц и выключится свет.

Конь заржал, почувствовал засаду,
Но в зрачках смиренье, а не злость.
Содомиты мне, как брату, рады,
Я у содомитов частый гость.

Растворились крашенные ставни,
Женщины, в обновках, у окна -
Те обновки вынесет на камни
Горькая, горячая волна.

Жертвой повсеместного закланья
Не стервятник станет - голубок,
И порвётся нить повествованья
Там, где только начался клубок.

Завтра море Мёртвое окрасит
В чёрное подножья синих гор.
О, Содом! – небес пустых гримаса,
И земли естественный отбор
Фабула
Воздух свеж и всюду итальянцы.
В синем небе розовый кружок.
Беатриче кончиками пальцев
Теребит батистовый платок.

И плывут над тёплыми горами
Облака на запад, всё быстрей,
А в пруду играют плавниками
Стаи пучеглазых пескарей.

И в тенистом парке, где из пасти
Херувима пенится фонтан,
Беатриче, с нежностью и страстью,
Чистит свежесорванный банан.

И в хрустальном блюде, на подносе,
Ждут свой час гранат и апельсин,
И цветут вокруг беседки розы,
И сверкает перьями павлин.

Бог далёк. Природа безразлична.
За минуту смеха- сутки слёз.
Я стою над телом Беатриче
И вдыхаю пряный запах роз.

Всё могло б, наверно, быть иначе.
Всё могло б иначе быть, но как?
«Фабула фенито», - кто-то плачет,
Разрывая клетчатый пиджак.

Почтальон
Кто стучится в дверь ко мне?
С. Маршак
1.
Было ровно семь тридцать. И звон.
Я проснулся от этого звона -
В наши двери звонил почтальон,
Я зачем-то открыл почтальону.

И вошёл, лет пятидести двух,
Низколобый, в пальто и плешивый,
Он, несущий задиристый дух
Табака и недавнего пива.

Павши в кресло, на ногу нога,
Растопырил дрожащие пальцы –
Вот за воду счета, вот за газ,
Вот сегодняшний номер «Гаарец».

Извините , сказал, виноват,
Что врываюсь вот так вот, без факса,
Но на улице ветер и град,
Небеса – как сапожная вакса.

Почтальон, понимаю, не гость
В благородных домах - понимаю.
Но решусь попросить, на авось,
Только чашку обычного чая.

А за рамой шёл дождь проливной,
И супруга кричала из спальни –
Я зачем-то кивнул головой,
И включил электрический чайник.

Как дежурный топор палачу,
Чай, повидло и дольку лимона,
Я, исполненный всяческих чувств,
На подносе поднёс почтальону.
2.
Тот по стенам туманил свой взор,
И простой, как победа в пятнашки,
Сбросил сумку с плеча на ковёр,
Снял ботинки, носки и рубашку.

Будто в аван-гардистском кино,
Билась в чашке железная ложка,
Пахло в комнате потным сукном
Пахло в комнате сдохнувшей кошкой.

А он пил и как диктор с листа,
Заводил о далёком и чистом -
Мол, когда-то безумно мечтал
Стать танкистом, артистом, юристом,

И что мама звала его Рой,
И что был он два раза в Нью-Йорке,
И неплохо б , разжившись травой,
Покурить и послушать Г. Бьорку.

Дождь воистину шёл проливной,
Я зачем- то кивал головою,
Ах, танкисты, ах, мама, ах, Рой,
И Г. Бьорку неплохо б с травою.

Чай прибавил объёма в прилив
Откровений благих, почтальонских –
Мол, неплохо б пожарить ростбиф
И запить его красным гасконским.

Мир катился в привычный кювет
По привычному чёртову кругу,
И за стенкой ругался сосед,
И из спальни рыдала супруга.
3.
Почтальон, хоть не милый, но брат!
Видь глазами и слушай ушами –
Там, за рамой, не дождь и не град,
Это ангелы плачут над нами.

То есть, ангелы плачут по нам,
Им полезно поплакать, крылатым –
Генрих Гейне с обрывками сна
Жизнь сравнил, и, надеюсь, недаром.

Хоть не милый, но брат, почтальон!
По канонам лирической песни,
Ты не есть почтальон, ты есть сон,
И когда я проснусь, ты исчезнешь

Со счетами за газ и за свет,
И с табачным задиристым духом,
И исчезнет со стенкой сосед,
И исчезнет со спальней супруга,

Чай и чайник, и капли дождя,
И холодного ветра порывы.
Всё исчезнет! Останусь лишь я –
Умный, сильный, здоровый, красивый.

Так пребудь же ты в царствие сна
И повидло вылизывай с блюдца!
Горько ангелы плачут о нас,
Но не ангелы даже смеются.
Тёмные аллеи
Рвусь, как к качеству рвётся количество,
Как кобыла к апрельской траве,
Задуваю, где есть, электричество,
И засов опускаю на дверь.

И от запертой двери, встревоженный,
Отлетаю, что шар от борта,
В ночь, которая тёплой рогожею
Укрывает полночный квартал.

Укрывает – с отчаянной нежностью
Переулки, дороги, мосты,
Вестибюлей застывшие челюсти,
Светофоров пустые хребты,

Супермаркет за пальмовой чащею,
Многовольтной антенны иглу,
И меня, откровенно спешащего,
И двух женщин на тайном углу.

Я признаюсь столбу, как психологу,
Подсознаний своих не тая –
Эти женщины часто мне дороги,
Этим женщинам дорог и я.

B когда пена синяя, лунная
Кроет туч запоздалый паром,
Мы, как в "Тёмных аллеях" у Бунина
По аллеям куда-то идём...
Так сказал Заратустра
Где-то там, за холодным болотом,
За высоким песчаным холмом,
Озабочен вселенской заботой,
Заратустра идёт босиком.

Я пишу его, будто с натуры –
Тушью, кистью и тёплой рукой:
Заратустра такой белокурый,
Заратустра плечистый такой.

Спят медведи в берлогах и логах,
Воют лисы в расщелинах гор –
Заратустра идёт по дороге,
Сам с собою ведёт разговор.

Буря мглою до пояса кроет
( крой же, буря, до пояса, крой!),
Заратустра смеётся порою,
Заратустра рыдает порой.

Каждый встречный зовёт его в гости –
Эфиоп, египтянин и грек.
Заратустра - кровь, мясо и кости,
В то же время он сверхЧеловек.

Если грустно тебе или пусто,
И воротит от прожитых дней,
Посиди, милый друг, с Заратустрой,
Свесив ноги, на той вон скале.

Он горит, как хрустальная люстра
Сквозь свинцовый туман бытия...
"Заратустра?",- спросил Заратустра,-
"Заратустра!",- сказал ему я.

Буратино
Пол штанами ворочались чресла,
И качался под скатертью стол,
Перхоть падала прямо на кресло,
Перхоть падала прямо на пол.

И неспешно, как сонное пони,
Приближался полуночный час,
И крутился на стареньком "Сони"
"Том и Джерри" в двенадцатый раз.

И, как водится поздней весною,
Шла беседа про дождь и про гром-
Ночь светила косою луною,
И жужжала слепым комаром.

И узоры на шторах и стенах
Погружались в пучину зрачка,
И заметно дрожали колени,
И заметно потела рука.

И казалось всё синим и длинным,
И хотелось захлопать на бис,
И в бутылке с ситром "Буратино"
Пузыри опускалися вниз.

Шутки
Дама шла на северо-восток,
Ветер мял подол короткой юбки,
И с небес архангелы и бог
Отпускали скабрезные шутки.

Даме было явно наплевать
Кто, зачем, о чём и сколько шутит –
Шутки ведь не больше, чем слова,
А в словах, по сути, мало сути.

А вокруг был радостный апрель,
И благоухали незабудки,
Муравьи со всех шести земель
Не сводили глаз с короткой юбки,

Не сводили глаз со стройных ног,
Ух, какие кожа, мышцы, кости...
А на небе всемогущий бог
Всё шутил, скабрезно, но без злости
Мера
Кто отмерил меру против меры?
Зуб за зуб? Грибками за грибы?
Бьётся в клетке волк худой и серый,
Гулко воет в клетке у судьбы.

Он ещё вчера червовым принцем
Глотки рвал, как будто шерсти клок,
А сегодня лижет кость в зверинце,
И гоняет вездесущих блох.

Духота и пальцем тычут дети,
И насмешки, в брюхо, как ножи –
Почему так страшно жить на свете?
Почему ещё страшней не жить?

Жизнь шуршит страницей с Алигери,
Полосит, как зебра на бегу –
Я иду с подругой вдоль вольера,
И жую клубничный бабл гум.

Пусть без храпа спит хозяин мира,
Пусть без хрипа с губ слетает стих-
У подруги в сумке сэндвич с сыром,
Мы его поделим на двоих...
Джин
С потолка свисал квадрат экрана,
А на стойке плавилась свеча,
Барабанщик бил по барабану,
Пианист по клавишам стучал.

И бармен, насупленный, как сойка,
Не по чину тягостно молчал –
Я сидел один, за той же стойкой,
На которой плавилась свеча.

И, согласно правилам природы,
На стене потели зеркала –
Я сидел и думал: жизнь проходит.
То есть не проходит, а прошла.

В этой мысли было что-то злое,
Будто гвозди бросили в купель –
Официант кому-то нёс жаркое,
И гремел ключами метрдотель,

И белели чашечки коленей,
И синели пачки сигарет –
Я спросил про джина у бармена,
Но бармен сказал, что джина нет.

И от слов бармена стало липко,
И в ушах застрял нездешний свист-
А скрипач за струны дёрнул скрипку,
И в тромбон закашлял тромбонист.

Чей-то смех висел, как коромысло,
И тревожил полость дым котлет ,
Кто же может всё это осмыслить -
Жизнь прошла, и джина больше нет.