Не танцуют листья в листопаде,
А прилипли листики к асфальту;
Тихий дождь шептал Упанишады,
Гром не забивал пенальти.
Мы под зонтиком одним с подружкой,
Нежненько беседуя, идем;
Я ее целую в щечку, в ушко,
Глазки загораются огнем.
Петербург вечерний – древний ящер,
Сам в себе бытийствует движеньем.
Увековечил в бронзе пращур
Свой порыв души, стремленье.
Ну а мы с моей сердешной
Вдрызг, как цуцики, продрогли.
Завернем тут на углу в кафешку,
И под столиком сплетаем ноги.
Хитрый дождь прибавил оборотов,
Все настойчивей, мокряк, брюзжит.
Как на арфе – захлебнулся в нотах,
По витрине струйками бежит.
Мы же спрячемся в автобус,
Обнимаясь на одном сиденьи.
Не вокруг нас вертится пусть глобус,
Но зато согреет притяженье.
А прилипли листики к асфальту;
Тихий дождь шептал Упанишады,
Гром не забивал пенальти.
Мы под зонтиком одним с подружкой,
Нежненько беседуя, идем;
Я ее целую в щечку, в ушко,
Глазки загораются огнем.
Петербург вечерний – древний ящер,
Сам в себе бытийствует движеньем.
Увековечил в бронзе пращур
Свой порыв души, стремленье.
Ну а мы с моей сердешной
Вдрызг, как цуцики, продрогли.
Завернем тут на углу в кафешку,
И под столиком сплетаем ноги.
Хитрый дождь прибавил оборотов,
Все настойчивей, мокряк, брюзжит.
Как на арфе – захлебнулся в нотах,
По витрине струйками бежит.
Мы же спрячемся в автобус,
Обнимаясь на одном сиденьи.
Не вокруг нас вертится пусть глобус,
Но зато согреет притяженье.