Никакой романтики в Петербурге уже не осталось…
Серое небо, серые люди, разочарование, сплин и усталость.
Все продано, пропито, выжжено, завешано воплем рекламы.
И город прячет глаза воровато в подъезды, в помойки, в подвалы.
Очищены мэрией улицы от музыкантов, художников, нищих.
Но стало ли лучше прогуливаться? Что ни шаг – плати, дружок, тыщу.
А люди спешат раздраженные, толкутся в вагонах метро.
И давят прохожих водители – цинично, как глупых ворон.
Бездарность построек окраин, исписанность стен и блевоты.
И не на кого даже смотреть! Все рожи топорной работы.
Какие-то гоблины, тролли и монстры квартал населяют, –
Ханыги в беспамятстве бродят, и гопники шайкой шныряют.
Бездушные самовлюбленные женщины окрысились ядами взглядов;
Соперничающие злые мужчины не выносят на дух тех, кто рядом.
И матерятся по-черному школьники, гарланя похабную дурь;
Дерутся жестокие девочки, до крови разбив лиц гламур.
Эх… Душа города клочьями поделена на сферы влияния.
Но все равно жизни нет, в безвременьи лишь прозябание.
Внимание вечности камни облезлые навряд ли уже привлекут.
Ведь Достоевский, Чайковский и Пушкин больше здесь не живут.
Серое небо, серые люди, разочарование, сплин и усталость.
Все продано, пропито, выжжено, завешано воплем рекламы.
И город прячет глаза воровато в подъезды, в помойки, в подвалы.
Очищены мэрией улицы от музыкантов, художников, нищих.
Но стало ли лучше прогуливаться? Что ни шаг – плати, дружок, тыщу.
А люди спешат раздраженные, толкутся в вагонах метро.
И давят прохожих водители – цинично, как глупых ворон.
Бездарность построек окраин, исписанность стен и блевоты.
И не на кого даже смотреть! Все рожи топорной работы.
Какие-то гоблины, тролли и монстры квартал населяют, –
Ханыги в беспамятстве бродят, и гопники шайкой шныряют.
Бездушные самовлюбленные женщины окрысились ядами взглядов;
Соперничающие злые мужчины не выносят на дух тех, кто рядом.
И матерятся по-черному школьники, гарланя похабную дурь;
Дерутся жестокие девочки, до крови разбив лиц гламур.
Эх… Душа города клочьями поделена на сферы влияния.
Но все равно жизни нет, в безвременьи лишь прозябание.
Внимание вечности камни облезлые навряд ли уже привлекут.
Ведь Достоевский, Чайковский и Пушкин больше здесь не живут.