Олимпия Мане

Олимпия, Олимпия – цветок весны, бурлящей жизни плоть,
румяна маков, мёд вечерних грёз;
как у Бодлера, женщина и кошка,
одна из вариаций музы, музыки, поэмы;
как новая Венера, тончайший почерк наготы
на снежных покрывалах,
плод юной красоты, отброшенный на полотно
дыханием живого тона.
Почти задвинута портьера, в просвете –
спинка стула, неба всплеск;
у ног – миниатюрная пантера,
душа и пластика ночного ветра, блеск
загробного, внимательного взгляда,
что прожигает кожицу холста,
и пристально хранит
мир хрупкой госпожи, мир нежной розы;
но в плоскости иной, за полотном,
смотри – невежество, вбирай – презренье,
блюстители и стражи, отверженный салон,
вульгарные намёки, глумливые объятия толпы,
грозящей костылями, глина
скабрезного словца из глоток беглых,
плевки, симфония проклятий,
венец скандала, критики огонь,
и заключение, на четверть века,
в квартале Батиньоль;
затем шестнадцать лет, безвылазно –
мертвецкий сумрак Люксембургского дворца,
и тихое, как след ночного вора, бегство
в змеиный лабиринт, в надменный Лувр...
Олимпия, Олимпия – плеяда,
блеск обнажённой жажды, мириады
метаморфоз, прекрасная тоска
посмертного признанья Эдуарда,
соблазн, текущий неприкрытым взглядом
по ароматной кожице холста.