Георгий Гурджиев

и за объяснения, которые, как я уже видел, многое во мне изменили.

- Но все-таки, как вы знаете, самая важная вещь это факты, - сказал я,

- и если бы я мог увидеть подлинные и реальные факты нового, неизвестного

мне характера, только они в конце концов убедили бы меня, что я нахожусь на

верном пути.

Я опять думал о чудесах.

- Факты будут, - отвечал Гурджиев, - обещаю вам. Но сначала необходимо

многое другое.

Тогда я не понял последних его слов, но понял их позже, когда

столкнулся с действительными "фактами", ибо Гурджиев сдержал свое слово. Это

произошло через полтора года, в августе 1916 года.

Из последних бесед в Москве в моей памяти сохранилась еще одна, во

время которой Гурджиев сказал несколько вещей, также ставших понятными лишь

впоследствии.

Он говорил об одном человеке, которого я как-то встретил в его

обществе. Гурджиев сказал о его взаимоотношениях с другими людьми:

- Это слабый человек. Люди пользуются им - разумеется, бессознательно.

И все потому, что он считается с ними. Если бы он с ними не считался, все

было бы другим, и сами они были бы другими.

Мне показалось странным, что человек не должен считаться с другими.

- Что вы понимаете под словом "считаться"? - спросил я. - Я и понимаю,

и не понимаю вас. Это слово имеет так много разных значений.

- Как раз наоборот, - возразил Гурджиев. - Существует только одно

значение. Попытайтесь подумать об этом.

Потом я понял, что именно Гурджиев подразумевал под словом "считаться",

и до меня дошло, какую огромную роль эта вещь играет в жизни, сколь многому

она дает начало. Говоря о ней, Гурджиев имел в виду то отношение, которое

создает внутреннее рабство, внутреннюю зависимость. Потом мы имели

возможность обсудить это достаточно подробно.

Вспоминаю и другой разговор - о войне. Мы сидели в кафе Филиппова на

Тверской. Оно было полно народу, стоял сильный шум. Война и стремление к

наживе создавали неприятную, лихорадочную атмосферу. Я даже отказывался идти

туда, но Гурджиев настаивал, и я, как всегда в делах с ним, уступил. К тому

времени мне уже было понятно, что иногда он намеренно создавал трудные

условия для разговора, требуя от меня как бы чрезмерных усилий, готовности

примириться с неприятностями и неудобным окружением, ради того, чтобы

поговорить с ним.

Но на этот раз результат получился не особенно блестящим, потому что

из-за шума самая интересная часть сказанного им до меня не доходила. Сначала

я понимал то, что говорил Гурджиев, но постепенно нить разговора стала от

меня ускользать. После нескольких попыток следить за его замечаниями, из

которых до меня долетали лишь отдельные слова, я перестал слушать и просто

наблюдал, как он говорит.

Разговор начался с моего вопроса: "Можно ли прекратить войну?" Гурджиев

ответил: "Да, можно", хотя из предыдущих бесед я вынес уверенность, что он

ответит: "Нет, нельзя".

- Но весь вопрос в том, как это сделать, - продолжал он. - Чтобы понять

это, необходимо многое знать. Ведь что такое война? Это - результат влияний

планет. Где-то далеко две или три планеты подошли слишком близко одна к

другой, и в результате возникло напряжение. Вы обращали внимание, как весь

напрягаетесь, когда какой-нибудь человек проходит близко от вас по узкому

тротуару? То же самое происходит и с планетами. Для них это продолжается,

возможно, одну-две секунды. А здесь, на земле, люди начинают убивать друг

друга и могут заниматься этим в течение нескольких лет. В это время им

кажется, что они ненавидят друг друга, или что они должны убивать друг друга

ради какой-то возвышенной цели, кого-то или что-то защищать, что они ведут

себя благородно или что-то в этом роде. Они не в состоянии понять, до какой

степени они - лишь пешки в игре. Они думают, что они что-то значат, могут

двигаться туда и сюда по своему желанию, решать те или иные проблемы. Но в

действительности все их движения, все действия - это результат влияния

планет. И сами по себе они буквально ничего не значат. Большую роль во всем

этом играет Луна, но о ней мы поговорим позднее. Нужно только понять, что ни

император Вильгельм, ни генералы, ни министры, ни парламенты ничего не

значат и ничего не могут сделать. Все, что происходит в большом масштабе,

управляется извне или случайными сочетаниями влияний, или всеобщим

космическим законом.

Вот все, что я услышал. Только гораздо позже я понял, что он хотел мне

сказать: как можно отклонить случайные влияния или преобразовать их в нечто

сравнительно безвредное. Это была очень интересная идея, относящаяся к

эзотерическому значению понятия "жертвы", однако в настоящее время она имеет

лишь историческую и психологическую ценность. Но действительно интересными

оказались случайно брошенные слова - я даже не сразу обратил на них внимание

и вспомнил гораздо позже - о разном времени для планет и для человека.

Даже когда я вспомнил эти слова, мне долго не удавалось постичь полное

значение этой идеи. Позднее оказалось, что на ней основано очень многое.

В это же время меня сильно поразила беседа о Солнце, Луне и планетах.

Не помню, как начался наш разговор, но мне помнится, что Гурджиев начертил

небольшую диаграмму, стараясь объяснить то, что ои назвал "корреляцией сил в

разных мирах". Этот вопрос был связан с нашей предыдущей беседой о влияниях,

действующих на человечество. В грубой форме идея выражалась так:

человечество, или, более правильно, органическая жизнь на Земле, испытывает

воздействия, исходящие из разных источников и разных миров: влияние Луны,

влияние планет, Солнца и звезд. Все эти влияния действуют одновременно; в

данный момент преобладает одно из них, в другой - другое, и для человека

существует известная возможность сделать выбор влияний, иными словами,

перейти из-под одного влияния под другое.

- Чтобы объяснить, как это случается, - сказал Гурджиев, -

потребовалась бы очень долгая беседа. Поговорим об этом как-нибудь в другой

раз. Сейчас же я хочу, чтобы вы поняли одну вещь: невозможно стать свободным

от одного влияния, не поддавшись другому. Все дело, вся работа над собой

состоит в том, чтобы выбрать влияние, которому вы желаете подвергнуться, и

чтобы практически подпасть под это влияние. Для этого необходимо заранее

знать, какое влияние выгоднее.

В этой беседе меня особо заинтересовало то, что Гурджиев говорил о

планетах, о Луне, как о живых существах, имеющих определенный возраст,

определенный период жизни, возможности развития и перехода на другие планы

бытия. Из его слов следовало, что Луна - вовсе не "мертвая планета", как

принято считать, а наоборот, "новорожденная планета", находящаяся на

начальных стадиях своего развития и еще не достигшая, - как он выразился,

"степени разумности, какой обладает Земля".

- Но Луна растет и развивается, - заявил Гурджиев, - и когда-то,

вероятно, достигнет того же уровня, что и Земля. Тогда около нее появится

новая Луна, а Земля станет их Солнцем. Одно время Солнце было подобно Земле,

а Земля походила на Луну. А еще раньше Солнце было похоже на Луну.

Эта идея сразу же привлекла мое внимание. Ничто не казалось мне более

искусственным, ненадежным и догматичным, чем общепринятые теории

происхождения планет и звездных систем, начиная с теории Канта-Лапласа и

кончая самыми новыми гипотезами со всеми их добавлениями и вариантами.

"Широкая публика" признает эти теории, по крайней мере, самую последнюю из

известных ей, полагая их научными и доказанными. На самом деле нет, конечно,

ничего менее научного и менее доказанного, чем все эти теории. То, что

система Гурджиева принимает совершенно другую, органическую теорию,

исходящую из новых принципов и показывающую иной вселенский порядок,

показалось мне очень интересным и важным.

- В каком отношении к разуму Солнца находится разум Земли? - спросил я.

- Разум Солнца божественен, - отвечал Гурджиев, - но и Земля может

стать такой же; только это, разумеется, не гарантировано, и Земля может

умереть, ничего не достигнув.

- От чего это зависит? - спросил я.

Ответ Гурджиева оказался довольно неясным.

- Существует определенный период, - сказал он, - для того, чтобы

сделать известную попытку, некоторую вещь. Если к какому-то времени то, что

должно быть сделано, не будет сделано, Земля может погибнуть, не достигнув

того, что она могла бы достичь.

- А известен ли этот период? - опять спросил я.

- Известен, - ответил Гурджиев, - но людям знать его бесполезно. Это

было бы даже хуже. Одни поверили бы, другие нет, третьи потребовали бы

доказательств. Затем принялись бы разбивать друг другу головы. Ведь у людей

все кончается этим.

В это же самое время в Москве у нас состоялось несколько интересных

бесед об искусстве, связанных с повестью, которую читали на одном из первых

вечеров, когда я познакомился с Гурджиевым.

"Вам пока неясно, - сказал как-то Гурджиев, - что люди, живущие на

земле, могут принадлежать к весьма различным уровням, хотя внешне они

выглядят очень похожими друг на друга. Совершенно так же, как существуют

разные уровни людей, есть и разные уровни в искусстве. Но сейчас вы не

понимаете, что разница между этими уровнями гораздо больше, нежели вы можете

предположить. Вы ставите разные вещи на один уровень, близко друг к другу, и

думаете, что эти разные уровни вам доступны.

"Я не называю искусством все то, что вы так называете; это

всего-навсего механическое воспроизведение, подражание природе или другим

людям, или фантазирование, оригинальничанье. Подлинное искусство - нечто

совсем другое. Среди произведений искусства, особенно древнего, вы

встречаетесь со многими вещами, которые невозможно объяснить, в которых

содержится что-то такое, чего лишены современные произведения искусства. Но

поскольку вы не понимаете, в чем именно заключается разница, вы вскоре

забываете о ней и продолжаете принимать все искусство за один и тот же вид.

Тем не менее, между вашим искусством и тем, о котором я говорю, существует

огромная разница. В вашем искусстве все субъективно: и восприятие художником

тех или иных ощущений, и формы, в которых он пытается выразить свои

ощущения, и восприятие этих форм другими людьми. В одном и том же явлении

один художник может ощутить одно, а другой художник - нечто совершенно

противоположное. Один и тот же закат может вызвать в одном художнике

радость, в другом - печаль. Два художника могут стремиться выразить

одинаковые восприятия совершенно разными методами, в разных формах, или

совершенно разные восприятия в одних и тех же формах - в соответствии с теми

или иными традициями обучения или наперекор им. И зрители, слушатели или

читатели воспримут не то, что хотел передать им художник, не то, что он

чувствовал, а то, что в них вызывают ассоциации, связанные с формами, в

которые он облекает свои ощущения. Все субъективно, все случайно; иными

словами, все основано на случайных ассоциациях - и впечатления художника, и

его "творчество" (это слово Гурджиев произнес с ударением), и восприятие

зрителей, слушателей или читателей.

"В подлинном искусстве нет ничего случайного. Это математика. В нем все

можно вычислить, все можно знать заранее. Художник знает и понимает, что ему

нужно передать, и его работа не может произвести на одного человека одно

впечатление, а на другого - другое, при условии, конечно, что оба они - люди

одного уровня. Она с математической точностью производит одно и то же

впечатление.

"Одно и то же произведение искусства вызовет, однако, разные

впечатления у людей разных уровней, и люди низшего уровня никогда не получат

от него того, что получают люди высших уровней. Это - истинное, объективное

искусство. Вообразите какой-нибудь научный труд, книгу по астрономии или

химии. Невозможно, чтобы один человек понимал ее так, а другой - иначе.

Каждый человек, достаточно подготовленный и способный прочесть ее, поймет,

что имеет в виду автор, - и поймет именно так, как это выражено автором.

Объективное произведение искусства подобно такой книге, но оно действует и

на эмоциональную сторону человека, а не только на интеллект."

- А существуют ли в наше время такие произведения объективного

искусства? - спросил я.

- Конечно, существуют, - ответил Гурджиев. - Таким произведением

искусства является большой египетский сфинкс, равно как и некоторые

известные нам творения архитектуры, некоторые статуи богов и многое другое.

Есть фигуры божеств и мифологических существ, которые можно читать как

книги, но только не умом, а эмоциями - при условии, что они достаточно

развиты. Во время наших путешествий по Центральной Азии, в пустыне у

подножья Гиндукуша, мы нашли странную фигуру, которую приняли за какого-то

древнего бога или демона. Сперва она произвела на нас просто курьезное

впечатление. Однако через несколько дней мы почувствовали, что фигура

содержит в себе многое, какую-то большую, полную и сложную систему

космологии. И медленно, шаг за шагом, начали расшифровывать эту систему. Она

была скрыта во всем - в туловище фигуры, в ее руках, ногах, в голове,

глазах, ушах - во всем. В статуе не было ничего случайного, ничего

бессмысленного. И постепенно мы поняли цель тех людей, которые ее воздвигли.

Мы начали ощущать их мысли и чувства; некоторые из нас, казалось, видели их

лица, слышали их голоса. Во всех явлениях мы схватывали смысл того, что они

хотели передать через тысячелетия, и не только смысл, но и все, что

связывалось с чувствами и эмоциями. Это было подлинное искусство!

Меня очень заинтересовали слова Гурджиева об искусстве. Его принцип

разделения искусства на субъективное и объективное говорил мне очень многое,

хотя я не понимал еще всего, что он вкладывал в эти слова. Я всегда ощущал в

искусстве некоторые подразделения и градации, которые не мог ни определить,

ни сформулировать и которые вообще никто не сформулировал. Тем не менее, я

знал, что эти деления и градации существуют, и поэтому все разговоры об

искусстве, не признававшие таких подразделений и градаций, казались мне

пустыми и бесполезными, просто спорами о словах. В том, что сказал Гурджиев,

в его указаниях на разные уровни, которых мы не различаем и не понимаем, я

ощутил приближение к тем самым градациям, которые чувствовал, но не был в

состоянии выразить.

В общем, меня удивило многое из того, что говорил Гурджиев. Были идеи,

которых я не мог понять и которые казались мне фантастическими и

необоснованными. Другие вещи, наоборот, странным образом совпадали с тем,

что я сам уже давно понял. Более всего меня заинтересовала связанность всего

того, что он говорил. Было очевидно, что его идеи не оторваны одна от

другой, как это бывает со всеми научными и философскими идеями, а составляют

единое целое, из которого я видел пока лишь отдельные части.

Я думал об этом в ночном поезде, когда ехал из Москвы в Петербург. Я

спрашивал себя, действительно ли я нашел то, что искал. Возможно ли, чтобы

Гурджиев знал то, что нужно для перехода от слов и идей к делам, к "фактам"?

Я не был еще ни в чем уверен, ничего не мог с точностью сформулировать, но

во мне появилась внутренняя убежденность, что что-то для меня уже

изменилось, что теперь все пойдет иначе.