Китай называет себя родиной чая, чай культивируется на всей территории, климатически подходящей для его возделывания, то есть в 19 из 22-х современных провинций (включая Тайвань), а выражение «культура чая» (ча вэньхуа) приобретает всю большую известность во всем мире.
Древнее сочетание вэнь-хуа, буквально «преобразования узора», означающее в современном китайском языке «культура», распространено гораздо шире, чем в русском и легко образует выражения типа «культура фамилий и имен» (синмин вэньхуа), «культура вина» (цзю вэньхуа). Но именно «культура чая» представляется одной из наиболее содержательных и показательных, поэтому представляется интересным рассмотреть «культуру чая» под углом бытования традиции в целом и особенностей этого процесса в Китае.
Строго говоря, Китай не является родиной чая. Чайное дерево в диком виде действительно издавна произрастало на территории нынешних китайских провинций Юньнань и Сычуань, которые однако, не были исконно китайскими и до сих пор отличаются весьма пестрым национальным составом. В древности эти районы испытывали влияние, по крайней мере, трех очагов цивилизаций — среднецентральноазиатского, китайского и индийского. Местные жители вероятнее всего употребляли листья чая, правда, скорее всего как еду или лекарственное снадобье, но никаких доказательств этого предоставить в настоящее время невозможно. И вполне возможно, что представители древних государств Ба и Шу (современная Сычуань) подносили чай чжоускому У-вану. Возможно и то, что в «Каноне стихов» (Ши цзин) описывалась именно горечь чая, а не осота. Но трактовки во всех этих случаях неоднозначны. По крайне мере, большинство современных ученых опровергают почти все упоминания из ранних источников (Ши цзин, Эр я), как относящиеся к чаю.
Первыми абсолютно достоверными свидетельствами чаепития на территории Китая пока остаются находки коробок с чаем из захоронений второго века до нашей эры в Мавандуе и Цзянлине, а также относящийся к 59 году до н.э. «Договор об отроке» (Тун юэ), купчая на мальчика-служку, в обязанности которого вменялось покупать чай и мыть чайную посуду. Именно в этот период, при династии Хань (206 г до н.э. - 220 г н.э.) намечается перелом в отношении к чаю, который воспринимается уже не просто как полезное для здоровья сырье для супчика типа шпината, а как волшебное лекарственное питье. В этом качестве чай получил широкое распространение на китайских землях, о чем свидетельствуют в частности и археологические находки. Территориальная экспансия чая довольно быстро набирала обороты, но значимым элементом традиции чай пока не становится. Позже отдельных ханьцев, например, Сыма Сянжу, упоминавшего чай в своей поэзии, или Ян Сюна, включившего в свой словарь диалектов статью о чае, причисляли к, «людям чая» (ча жэнь), и еще позже с их именами связали легенды по поводу употребления чая. И все-таки, они находились лишь на подступах к «культуре чая», на предварительном этапе превращения супа или снадобья в напиток, сравнимый и впоследствии постоянно сравниваемый с вином, а вернее крепким алкоголем цзю.
При Хань и в смутное время третьего-шестого веков чаепитие вместо винопития предпочиталось в высших слоях китайского общества, главным образом, либо из практических, либо из идеологических соображений. Во-первых, это непереносимость алкоголя отдельными представителями элиты при необходимости участвовать в социальных событиях. Во-вторых, благородная конфуцианская рачительность (цзянь) — чай был гораздо дешевле вина, и прием гостей чаем расценивался как своего рода идеологический манифест, заявление о приверженности скромной жизни в духе бережного отношения к общественному богатству. Об этом сохранились соответствующие записи и предания, получившие позже широкую известность, как, например, история о начальнике уезда Лу На, принимавшем прославленного генерала Се Аня. Племянник Лу На, увидев, что высокопоставленному гостю не предложили ничего, кроме чая и фруктов, по собственной инициативе устроил пышный банкет, за что позже был строго наказан дядей, не из скупости, а за «оскорбление чистых помыслов».
После династии Хань продолжало расти количество упоминаний чая в исторических источниках, количество событий, разворачивающихся вокруг чая, и, разумеется, объем и сфера потребления самого чая. Однако все это — еще не традиция, а период ее необходимой предыстории до самосознания и консолидации. Значимым фрагментом культурного поля чай становится лишь в восьмом веке н.э., при династии Тан. Тогда общество на всех уровнях вдруг резко осознало, что оно не просто любит чай, но уже не может обходиться без него. Чай входит в число семи необходимых вещей ежедневного пользования, наряду с дровами и рисом. Чаю начинают посвящать стихотворения. Чай постепенно обрастает мифами. И, наконец, в промежуток между 758 и 774 годами появляется первый и окончательный варианты «Канона чая» (Ча цзин).
Текст с выделенным статусом, канон, в развитых культурах традиционного типа служит естественной точкой самообнаружения и фиксации традиции, и именно эту роль сыграл трактат «Ча цзин», совсем небольшое произведение в семи тысячах с чем-то иероглифах, в трех частях (цзюань) и десяти главках (чжан). Первая главка «Исток» (Юань) посвящена самому общему описанию чая:
Что касается чая, то это превосходное дерево южной стороны. В один чи, два чи, но достигает и нескольких десятков чи. В теснине Сячуань горы Башань есть и такие, что в два человеческих обхвата — срубая (ветви), собирают его.
Его дерево подобно (тыкве) гуалу, листья подобны гардении, цветы подобны белой (дикой розе), плоды подобны пальме, плодоножки подобны гвоздике, корни подобны персику.
Его иероглиф либо относят к (ключу) «трава», либо относят к (ключу) «дерево», либо относят к обоим вместе.
Его имена во-первых — ча, во-вторых — цзя, в-третьих — шэ, в-четвертых — мин, в-пятых — чуань.
Его земля — высший родится среди громоздящихся камней, средний родится на галечном песчаннике, низший родится в желтой (лесовой) почве. В любом случае, (если) искусство не (соответствует) действительности, вырастая, редко разрастается. Образец подобен возделыванию тыквы — через три года можно собирать (урожай). Дикий — высший, садовый — уступает. На солнечном утесе в тенистом лесу фиолетовый — высший, зеленый — уступает; (острый как) росток бамбука — высший, почка — уступает; лист свернут — высший, лист развернут — уступает. Тот, что с тенистой горы, с (пологого) склона и из долины, нельзя собирать-срывать — по природе (вызывает) сгущение-застой, завязывает опухоли в брюшной полости.
Применение чая в том, что вкус крайне холоден, для питья подходит лучше всего. Когда люди чистого поведения и простого нрава страдают от жары-жажды или отупения-подавленности, от боли в голове или сухости в глазах, от вялости четырех конечностей или жесткости ста сочленений, четыре-пять глотков, подобно божественному нектару и сладкой росе, одержат победу. А собран не вовремя, изготовлен не точно, смешан с дикими травами — так питье его приведет к болезням.
Вред же от чая такой, как у женьшеня. Высший (женьшень) родится в Шандане, средний родится в Байцзи и Синьло, низший родится в Гаоли. А тот, который родится в местностях Цзэчжоу, Ичжоу, Ючжоу, Шаньчжоу, как лекарство не действует. Тем более не (женьшень). Задумаешь принимать (похожую по форме на женьшень траву) цзини — не выздоровеешь ни от какой болезни (всех) шести (видов). Зная, как бывает вреден женьшень, постигнешь и вред чая.
Далее следует сильно варьирующиеся по размерам чжаны первой части (верхняя цзюань) — «Орудия/Инструменты» (Цзюй, 2), «Изготовление» (Цзао, 3). Вторая часть (средняя цзюань) включает в себя всего один, но достаточно длинный чжан «Утварь» (Ци, 4), посвященный полному комплекту необходимых для чаепития 26-ти предметов. Третья часть (нижняя цзюань) включает в себя пять оставшихся чжанов: «Варка» (Чжу, 5), «Питье (Инь, 6), Исторические «Факты» (Ши, 7), «Происхождение» (Чу, 8) о наиболее известных чайных плантациях того времени, «Сокращение» (Люэ, 9) с упрощенным набором посуды для чаепития, и наконец «Изображение» (Ту, 10). Последняя главка стоит того, чтобы привести ее здесь целиком:
Если на четырех или шести полотнищах белого шелка раздельно записать это и разместить в уголке у сидения, то исток, орудия, изготовление, утварь, варка, питье, факты, происхождение и сокращение чая будут бросаться в глаза и запомнятся, а весь «Канон чая» от начала до конца предстанет перед Вами.
Пожалуй, именно рекомендация по использованию трактата наиболее примечательна и оригинальна. В целом же автор «Канона чая» ничего не открыл и не создал. Чай уже был распространенным напитком, излюбленным литерати и монашеством, уже возделывался и производился несколькими разными способами. Лу Юй (733-804) всего лишь очень качественно обобщил опыт предшественников, в чем его роль до некоторой степени, аналогична Кун-цзы, «передающему, а не создающему». Оба стали рассматриваться как основатели традиции, пусть на разных планах и разного масштаба. Конфуций удачно определил значение старой образованности в новых условиях, а Лу Юй очертил место чая в современной ему культуре. Таким образом, был заложен фундамент «культуры чая», и Лу Юй, как и Конфуций, заслуженно получает в общественном сознании статус «совершенномудрого» (шэн), предполагающий творчество и созидание во благо всех последующих поколений. В данном случае — это «совершенномудрый чая» (ча шэн) или даже «божество чая» (ча шэнь) и «бессмертный чая» (ча сянь). Впоследствии образ Лу Юя, как и многих других выдающихся танцев, мифологизировался, что было совсем несложно при его колоритной биографии и образе жизни — найденыш буддийского монаха, детство в монастыре, актерский период и отшельничество китайского типа, предполагающее не аскезу самосовершенствования, а лишь уход от активной социальной жизни. Уже в «Новой истории Тан» (Синь Тан ши) в «Повествовании о Лу Юе» (Лу Юй чжуань) говорится: «Юй увлекался чаем, написал канон из трех частей, в котором говорится особенно полно об истоке, способах и утвари чая, что и поспособствовало знакомству поднебесной с чаем. А современные торговцы чаем доходят до того, что керамического Юя ставят среди своих напитков и молятся как божеству чая… … После этого возвышение чая вошло в обычай» (цит. по: Ча цзин. Ча дао. Ча яофан, С. 123). До сих пор статуэтку или статую Лу Юя ставят среди баночек с чаем, чтобы обеспечить неиссякаемость запасов любимого напитка, а информацию о нем, также как и, например, о Чжун Куе, ставшем духом дверей, можно отыскать в любом современном мифологическом словаре.
«Канон чая» определил структуру и словарь описания чая на все следующее тысячелетие, а также узаконил глубину традиции, что чрезвычайно важно, ибо традиция обычно не удовлетворяется точкой фиксации, но нуждается в «настоящем» начале, теряющемся в глубине веков. В седьм ом чжане «Факты/дела» (Ши) Лу Юй в лучших традициях китайской историографии тщательно собирает всевозможные упоминания о чае и организует их в хронологическом порядке, начиная с эпохи высокой древности Янь-ди, он же Божественный Земледелец, или Шэнь Нун. Именно этому культурному герою и достославному мифическому императору, жившему согласно некоторым вычислениям то ли в 7010-6948 годах до н.э., то ли около 2700 г до н.э., приписывается заслуга введения чая в людской быт. Шэнь Нун, как известно каждому китайцу, однажды за день продегустировал семьдесят два вида разных растений и случайно обнаружил, что чай великолепно нейтрализует яды, восстанавливает силы и возвращает бодрость духу. Правда свои великие дела Владыка Янь скорее всего вершил на территории современной провинции Шэньси (см.: Ван Даю, С. 171) которая из-за климата так и не вошла в число чаепроизводящих районов. Таким образом, конкретная традиция, обретая фундамент и задним числом обрастая корнями, в очередной раз создает прецедент неопределенности исторического начала при определенности его традиционного описания. Тем не менее, в Китае доля правды — и порой весьма значительная — обычно в подобных преданиях присутствует. Как архаический облик Фу Си и Нюй Ва или сведения об узелковом письме естественно вписываются в наши представления о прошлом, так и легенда, связывающая с чаем имя Шэнь Нуна, признанного праотца растительной фармакологии, похоже, вполне точно отражает практику раннего употребления чая.
«Канон чая» успешно открыл зеленую улицу трудам о чае, но ни один из последующих трактатов уже не содержит в названии иероглифа «цзин/ канон». Появляются различные «лу /записи» (например, «Ча лу» или «Записи о чае» сунского Цзи Жана), «цзи /записки», а позднее и «шу /комментарии». Корпус специальной чайной литературы постоянно растет и удостаивается собственных библиографических очерков, подобных далеко неполному «Полному собранию книг о чае» («Ча шу цюань цзи», 1613). В настоящее время насчитывается более 200 традиционных произведений или разделов в трактатах более общего содержания — сельскохозяйственных или медицинских.
Установившаяся традиция с собственным кодифицированным каноном предполагает дальнейшую долгую и безоблачную трансляцию. Однако фиксация традиции не только не означает ее неизменности, но скорее, наоборот, в условиях Китая знаменует начало активного видоизменения. В классическом конфуцианстве это проявляется в множественности комментаторских школ, не посягающих на канон, но переосмысляющих его порой до неузнаваемости. А в культуре чая, одним из самых выразительных признаков ее «китайской» традиционности можно считать тот факт, что при всех возможных реверансах в сторону Лу Юя и отличной сохранности текста «Канона чая», описанный в нем способ варки чая был забыт в Китае.
Был забыт и другой, более поздний, способ приготовления чая взбиванием, весьма популярный при династии Сун и подробно описанный в нескольких произведениях, в том числе у Цзи Жана (1012-1067) и Чжао Цзи (1107-1135). В Китае он просуществовал вплоть до династии Мин, но до наших дней дошел лишь в видоизмененном варианте знаменитой японской чайной церемонии. Варка и взбивание чая до некоторого момента сосуществовали, затем сосуществовали взбивание и заваривание чая. А этот последний способ, получивший наибольшее распространение в современности, появился во времена упадка чайной культуры при монгольской династии Юань (1279-1368). В любом случае, начало и варки, и взбивания, и заварки чая и другие повороты чайной истории неизменно оказываются похороненными под легендами и мифами на все случаи жизни, хотя «культура чая» является порождением страны с высокими и давно установившимися нормами исторической фиксации событий. Один из относительно недавних ярких эпизодов забывчивости относится к фавориту сегодняшних чаеманов — улунскому чаю, который по своим свойствам занимает промежуточное положение между давно привычным ферментированным черным и уже привычным неферментированным зеленым чаем. Хотя упоминания об улунах можно найти в официальной «Истории Мин», но не они задают тон, а, например, следующая легенда о происхождении этого вида чая:
Рассказывают, что при династии Цин в годы правления под девизом Юн Чжэн (1723-1735) в уезде Аньси провинции Фуцзянь, в деревне Наньяньцунь жил один крестьянин-чаевод, также промышлявший охотой. Звали его Су Лун, то есть Су Дракон, а поскольку он был смугл и крепок телосложением, то односельчане звали его Улуном, или Черным Драконом. Как-то весной он с коробом для сборки чая и ружьем отправился в горы. Прособирав чай до полудня, он заметил пробежавшего мимо водяного оленя. Выстрел Улуна ранил оленя, но тот скрылся в лесу. Крестьянин бросился в погоню и таки догнал свою добычу. Взвалил оленя на спину и уже вечером вернулся в деревню. Затем все занялись приготовлением дичи и поеданием нежданного угощения, а про чай вспомнили только на следующее утро. Оказалось, что за это время у забытых листьев покраснели края, и они стали источать замечательный аромат. Настой из этих уже обработанных листьев был еще более ароматен и обладал чудесным насыщенным вкусом без малейших признаков худших врагов чая — горечи и терпкости.
Здесь все выглядит вполне правдоподобно. Но на равных основаниях и в одном и том же источнике приведут и предание о происхождении чая Те гуаньинь, буквально, «Железная Гуаньинь», (также относится к большому семейству улунских чаев). В этой истории, замешанной на чудесных мотивах и разворачивающейся по всем законам волшебной сказки, милосердная Бодхисаттва Гуаньинь ниспосылает одному крестьянину в награду за его преданность новый сорт чайного дерева. Апофеоза мифичность достигает в легенде о происхождении чая из век Бодхидхармы, жившем в шестом веке нашей эры — разгневавшись на свой неуместный во время медитации сон, буддийский патриарх вырвал у себя веки и бросил их на землю, а те обратились прекрасным чайным деревом. Но и здесь отражены исторические реалии — вклад буддийских монахов в дело гибридизации и популяризации чая действительно трудно переоценить, а чаньские монахи одно время были известны как чудаки, которые почти не спят и ничего не едят, а только хлещут чай и медитируют. Эти примеры, с одной стороны, хорошо иллюстрируют проблематичность верификации и сохранности изначального содержания традиции, а, с другой, свидетельствуют о том, что ничто в традиции не пропадает бесследно, но находит свое, хотя и весьма опосредованное отражение.
Рассмотрим под этим углом историческую судьбу варки чая. При династии Сун этот способ приготовления напитка постепенно вытеснялся из живой практики взбиванием, а при монгольской династии Юань, когда развитие чайной культуры вообще не особенно поощрялось, был полностью предан забвению. Однако в местности Тяоси, где некогда отшельником жил Лу Юй, в народной культуре до сих пор неплохо сохранились набор утвари, канва действа и сам настрой этого способа. Ван Лин (Ван Лин, С. 174-175) отмечает такие общие черты, как:
1) требования четко заданной последовательности действий;
2) добавление пряностей;
3) одноразовый характер порции по контрасту с современным многоразовым завариванием;
4) использование заливания и размешивания для проявления природы чая;
5) ритуальный характер действа, предполагающий не только утоление жажды, но и особую атмосферу;
6) обычай «чайных собраний» (ча хуй), то есть коллективного чаепития с соблюдением некоторых правил.
При этом, чай все-таки заваривается, а не варится, и само сырье, необходимое для аутентичной варки — особый плиточный чай — уже давным-давно не выпускается.
Случай с варкой чая позволяет продемонстрировать не только степень энтропии традиции, но и противоэнтропийные тенденции и механизмы в условиях развитой культуры традиционного типа. В конце девятнадцатого века этнический маньчжурец по имени Чжэньцзюнь, китайское имя Тан Янь (1857-1920), решил обратиться к корням и в ходе многократных экспериментов с «Каноном чая» в руках научился варить чай из развесного чая. «Рассуждение о чае» (Ча шо) этого автора нашло своих читателей и воспроизводится до сих пор, хотя сами записки «Случайно услышанное из Небесного мерила» (Тяньчжи ао вэнь) в жанре бицзи, частью которых является данный текст, можно отыскать только в старых библиотеках. (В приложении к данной статье приводится перевод четвертого чжана «Варка» из «Канона чая» и глава «Рассуждение о чае» (Ча шо) Тан Яня). В конце девяностых я перевела этот текст на русский язык и передала в парочку только начинающих свою деятельность московских клубов чайной культуры. В одном из них он пришелся кстати к собственным активным экспериментам с варкой, и теперь этот способ приготовления чая — любого чая — стал одним из самых популярных у российских любителей чая, даже несколько раньше чем в родном Китае, где сейчас также чайный бум и идет мощное возрождение и развитие «культуры чая» во всевозможных направлениях.
На примере варки чая видно, не только как традиция забывает, но и то, как она сохраняет. Изначальное содержание традиции в развитой культуре традиционного типа размывается, но не теряется окончательно и остается вполне доступным для возрождения, в том числе и на кросскультурной основе (Китай — Россия), а также в культуре иного типа — в современной западной культуре, которая на современном этапе все чаще обращается к наследию и стремится ассимилировать и удержать все многообразие традиций прошлого.
Здесь встает вопрос о том, насколько обязательным является размывание традиции и сопутствующее этому процессу забывание? В Японии прижился заимствованный из Китая более поздний способ не варки, а взбивания чая. В 1191 японский монах (Eisai Myoan) высадил семена чайного дерева неподалеку от Киото, а в 1211 году написал небольшую книжку о чае и его приготовлении путем взбивания. Традиция, окончательно сформировавшаяся к веку 15-му, благополучно и неукоснительно передается вплоть до нынешнего дня. Японский автор, современник Тан Яня, Какудзо Окакуро (1863-1913), считал, что «именно в Японии чайная церемония достигла своей кульминации и была облечена в конкретные формы» (Окакура, С. 28), в то время как «в Китае чай теперь просто хороший напиток, но никак не идеал и не божество… Напиток лишился своего очарования. … Он эклектичен и является всего лишь вежливой данью старым традициям…» (Окакура, С. 27). С последним утверждением трудно согласиться. «Люди чая» в Китае относились к любимому напитку трепетно. Ли Чжи (1527-1602) уже в то время, когда чай только заваривался, обращается к чаю:
Нет у меня старых друзей
Утром-вечером рядом лишь Ты.
В этом мире горечью чистой
Кто может сравниться с Тобой?
День за днем Ты — моя еда
И безразлично который час
По вечерам Ты — вино
И не спрошу сколько сейчас
Пробуждаясь и спать ложась,
Желаю с тобой быть всегда
Не зовут тебя Чай
Не зовут меня Ли —
На двоих общий вкус
Чистой горечи до конца
Однако, несмотря на распространенность подобных настроений, китайцы, даже называя Лу Юя, «божеством чая», так и не сделали из чая культа. В китайских письменных источниках девятого века мелькало выражение «Дао чая» (ча Дао), но довольно быстро вышло из обихода, зато оно закрепилось в Японии как название чайной церемонии. И, действительно, «благодаря Японии чай стал более, чем идеалом; он превратился в религию, в основу, лежащую в искусстве жизни» (Окакуро, С. 29). Без сомнения, японская традиция чая обладает лучшей памятью, но при этом японцы лишь доводили до совершенства заимствованное, в то время как в Китае чай постоянно подвигал на нововведения и вдохновлял на новые способы его употребления.
Возможно, своеобразие «забывчивой» китайской традиции объясняется изначальной гетерогенностью китайской культуры, прослеживающейся вплоть до неолита — сами масштабы подразумевают неоднородность и множественность вовлеченных культурных фонов, полноценное сохранение которых в условиях традиционного подхода невозможно, но которые служат постоянным стимулом изменчивости. По контрасту, в монокультурной Японии традиция чая отличается выраженным ригоризмом, и употребление чая всегда оставалось менее разнообразным, но эффективность собственно трансляции традиции гораздо выше.
Таким образом, если принять во внимание ограниченную вместимость традиции, размывание традиции оказывается необходимым условием для творчества и ее обновления. «Неактуальное» содержание при этом вытесняется на периферию, но остается доступным и воспроизводимым до тех пор, пока сохраняются соответствующие информационные носители, то есть тексты. Благодаря этому становится возможной современная эксплуатация традиций (взамен прежней трансляции традиции), в том числе и «культуры чая». А чай, открытый в Китае как напиток и как элемент традиции, продолжает открываться до сих пор, служа естественным воплощением изменчивости мира и органической изобретательности человека.
Строго говоря, Китай не является родиной чая. Чайное дерево в диком виде действительно издавна произрастало на территории нынешних китайских провинций Юньнань и Сычуань, которые однако, не были исконно китайскими и до сих пор отличаются весьма пестрым национальным составом. В древности эти районы испытывали влияние, по крайней мере, трех очагов цивилизаций — среднецентральноазиатского, китайского и индийского. Местные жители вероятнее всего употребляли листья чая, правда, скорее всего как еду или лекарственное снадобье, но никаких доказательств этого предоставить в настоящее время невозможно. И вполне возможно, что представители древних государств Ба и Шу (современная Сычуань) подносили чай чжоускому У-вану. Возможно и то, что в «Каноне стихов» (Ши цзин) описывалась именно горечь чая, а не осота. Но трактовки во всех этих случаях неоднозначны. По крайне мере, большинство современных ученых опровергают почти все упоминания из ранних источников (Ши цзин, Эр я), как относящиеся к чаю.
Первыми абсолютно достоверными свидетельствами чаепития на территории Китая пока остаются находки коробок с чаем из захоронений второго века до нашей эры в Мавандуе и Цзянлине, а также относящийся к 59 году до н.э. «Договор об отроке» (Тун юэ), купчая на мальчика-служку, в обязанности которого вменялось покупать чай и мыть чайную посуду. Именно в этот период, при династии Хань (206 г до н.э. - 220 г н.э.) намечается перелом в отношении к чаю, который воспринимается уже не просто как полезное для здоровья сырье для супчика типа шпината, а как волшебное лекарственное питье. В этом качестве чай получил широкое распространение на китайских землях, о чем свидетельствуют в частности и археологические находки. Территориальная экспансия чая довольно быстро набирала обороты, но значимым элементом традиции чай пока не становится. Позже отдельных ханьцев, например, Сыма Сянжу, упоминавшего чай в своей поэзии, или Ян Сюна, включившего в свой словарь диалектов статью о чае, причисляли к, «людям чая» (ча жэнь), и еще позже с их именами связали легенды по поводу употребления чая. И все-таки, они находились лишь на подступах к «культуре чая», на предварительном этапе превращения супа или снадобья в напиток, сравнимый и впоследствии постоянно сравниваемый с вином, а вернее крепким алкоголем цзю.
При Хань и в смутное время третьего-шестого веков чаепитие вместо винопития предпочиталось в высших слоях китайского общества, главным образом, либо из практических, либо из идеологических соображений. Во-первых, это непереносимость алкоголя отдельными представителями элиты при необходимости участвовать в социальных событиях. Во-вторых, благородная конфуцианская рачительность (цзянь) — чай был гораздо дешевле вина, и прием гостей чаем расценивался как своего рода идеологический манифест, заявление о приверженности скромной жизни в духе бережного отношения к общественному богатству. Об этом сохранились соответствующие записи и предания, получившие позже широкую известность, как, например, история о начальнике уезда Лу На, принимавшем прославленного генерала Се Аня. Племянник Лу На, увидев, что высокопоставленному гостю не предложили ничего, кроме чая и фруктов, по собственной инициативе устроил пышный банкет, за что позже был строго наказан дядей, не из скупости, а за «оскорбление чистых помыслов».
После династии Хань продолжало расти количество упоминаний чая в исторических источниках, количество событий, разворачивающихся вокруг чая, и, разумеется, объем и сфера потребления самого чая. Однако все это — еще не традиция, а период ее необходимой предыстории до самосознания и консолидации. Значимым фрагментом культурного поля чай становится лишь в восьмом веке н.э., при династии Тан. Тогда общество на всех уровнях вдруг резко осознало, что оно не просто любит чай, но уже не может обходиться без него. Чай входит в число семи необходимых вещей ежедневного пользования, наряду с дровами и рисом. Чаю начинают посвящать стихотворения. Чай постепенно обрастает мифами. И, наконец, в промежуток между 758 и 774 годами появляется первый и окончательный варианты «Канона чая» (Ча цзин).
Текст с выделенным статусом, канон, в развитых культурах традиционного типа служит естественной точкой самообнаружения и фиксации традиции, и именно эту роль сыграл трактат «Ча цзин», совсем небольшое произведение в семи тысячах с чем-то иероглифах, в трех частях (цзюань) и десяти главках (чжан). Первая главка «Исток» (Юань) посвящена самому общему описанию чая:
Что касается чая, то это превосходное дерево южной стороны. В один чи, два чи, но достигает и нескольких десятков чи. В теснине Сячуань горы Башань есть и такие, что в два человеческих обхвата — срубая (ветви), собирают его.
Его дерево подобно (тыкве) гуалу, листья подобны гардении, цветы подобны белой (дикой розе), плоды подобны пальме, плодоножки подобны гвоздике, корни подобны персику.
Его иероглиф либо относят к (ключу) «трава», либо относят к (ключу) «дерево», либо относят к обоим вместе.
Его имена во-первых — ча, во-вторых — цзя, в-третьих — шэ, в-четвертых — мин, в-пятых — чуань.
Его земля — высший родится среди громоздящихся камней, средний родится на галечном песчаннике, низший родится в желтой (лесовой) почве. В любом случае, (если) искусство не (соответствует) действительности, вырастая, редко разрастается. Образец подобен возделыванию тыквы — через три года можно собирать (урожай). Дикий — высший, садовый — уступает. На солнечном утесе в тенистом лесу фиолетовый — высший, зеленый — уступает; (острый как) росток бамбука — высший, почка — уступает; лист свернут — высший, лист развернут — уступает. Тот, что с тенистой горы, с (пологого) склона и из долины, нельзя собирать-срывать — по природе (вызывает) сгущение-застой, завязывает опухоли в брюшной полости.
Применение чая в том, что вкус крайне холоден, для питья подходит лучше всего. Когда люди чистого поведения и простого нрава страдают от жары-жажды или отупения-подавленности, от боли в голове или сухости в глазах, от вялости четырех конечностей или жесткости ста сочленений, четыре-пять глотков, подобно божественному нектару и сладкой росе, одержат победу. А собран не вовремя, изготовлен не точно, смешан с дикими травами — так питье его приведет к болезням.
Вред же от чая такой, как у женьшеня. Высший (женьшень) родится в Шандане, средний родится в Байцзи и Синьло, низший родится в Гаоли. А тот, который родится в местностях Цзэчжоу, Ичжоу, Ючжоу, Шаньчжоу, как лекарство не действует. Тем более не (женьшень). Задумаешь принимать (похожую по форме на женьшень траву) цзини — не выздоровеешь ни от какой болезни (всех) шести (видов). Зная, как бывает вреден женьшень, постигнешь и вред чая.
Далее следует сильно варьирующиеся по размерам чжаны первой части (верхняя цзюань) — «Орудия/Инструменты» (Цзюй, 2), «Изготовление» (Цзао, 3). Вторая часть (средняя цзюань) включает в себя всего один, но достаточно длинный чжан «Утварь» (Ци, 4), посвященный полному комплекту необходимых для чаепития 26-ти предметов. Третья часть (нижняя цзюань) включает в себя пять оставшихся чжанов: «Варка» (Чжу, 5), «Питье (Инь, 6), Исторические «Факты» (Ши, 7), «Происхождение» (Чу, 8) о наиболее известных чайных плантациях того времени, «Сокращение» (Люэ, 9) с упрощенным набором посуды для чаепития, и наконец «Изображение» (Ту, 10). Последняя главка стоит того, чтобы привести ее здесь целиком:
Если на четырех или шести полотнищах белого шелка раздельно записать это и разместить в уголке у сидения, то исток, орудия, изготовление, утварь, варка, питье, факты, происхождение и сокращение чая будут бросаться в глаза и запомнятся, а весь «Канон чая» от начала до конца предстанет перед Вами.
Пожалуй, именно рекомендация по использованию трактата наиболее примечательна и оригинальна. В целом же автор «Канона чая» ничего не открыл и не создал. Чай уже был распространенным напитком, излюбленным литерати и монашеством, уже возделывался и производился несколькими разными способами. Лу Юй (733-804) всего лишь очень качественно обобщил опыт предшественников, в чем его роль до некоторой степени, аналогична Кун-цзы, «передающему, а не создающему». Оба стали рассматриваться как основатели традиции, пусть на разных планах и разного масштаба. Конфуций удачно определил значение старой образованности в новых условиях, а Лу Юй очертил место чая в современной ему культуре. Таким образом, был заложен фундамент «культуры чая», и Лу Юй, как и Конфуций, заслуженно получает в общественном сознании статус «совершенномудрого» (шэн), предполагающий творчество и созидание во благо всех последующих поколений. В данном случае — это «совершенномудрый чая» (ча шэн) или даже «божество чая» (ча шэнь) и «бессмертный чая» (ча сянь). Впоследствии образ Лу Юя, как и многих других выдающихся танцев, мифологизировался, что было совсем несложно при его колоритной биографии и образе жизни — найденыш буддийского монаха, детство в монастыре, актерский период и отшельничество китайского типа, предполагающее не аскезу самосовершенствования, а лишь уход от активной социальной жизни. Уже в «Новой истории Тан» (Синь Тан ши) в «Повествовании о Лу Юе» (Лу Юй чжуань) говорится: «Юй увлекался чаем, написал канон из трех частей, в котором говорится особенно полно об истоке, способах и утвари чая, что и поспособствовало знакомству поднебесной с чаем. А современные торговцы чаем доходят до того, что керамического Юя ставят среди своих напитков и молятся как божеству чая… … После этого возвышение чая вошло в обычай» (цит. по: Ча цзин. Ча дао. Ча яофан, С. 123). До сих пор статуэтку или статую Лу Юя ставят среди баночек с чаем, чтобы обеспечить неиссякаемость запасов любимого напитка, а информацию о нем, также как и, например, о Чжун Куе, ставшем духом дверей, можно отыскать в любом современном мифологическом словаре.
«Канон чая» определил структуру и словарь описания чая на все следующее тысячелетие, а также узаконил глубину традиции, что чрезвычайно важно, ибо традиция обычно не удовлетворяется точкой фиксации, но нуждается в «настоящем» начале, теряющемся в глубине веков. В седьм ом чжане «Факты/дела» (Ши) Лу Юй в лучших традициях китайской историографии тщательно собирает всевозможные упоминания о чае и организует их в хронологическом порядке, начиная с эпохи высокой древности Янь-ди, он же Божественный Земледелец, или Шэнь Нун. Именно этому культурному герою и достославному мифическому императору, жившему согласно некоторым вычислениям то ли в 7010-6948 годах до н.э., то ли около 2700 г до н.э., приписывается заслуга введения чая в людской быт. Шэнь Нун, как известно каждому китайцу, однажды за день продегустировал семьдесят два вида разных растений и случайно обнаружил, что чай великолепно нейтрализует яды, восстанавливает силы и возвращает бодрость духу. Правда свои великие дела Владыка Янь скорее всего вершил на территории современной провинции Шэньси (см.: Ван Даю, С. 171) которая из-за климата так и не вошла в число чаепроизводящих районов. Таким образом, конкретная традиция, обретая фундамент и задним числом обрастая корнями, в очередной раз создает прецедент неопределенности исторического начала при определенности его традиционного описания. Тем не менее, в Китае доля правды — и порой весьма значительная — обычно в подобных преданиях присутствует. Как архаический облик Фу Си и Нюй Ва или сведения об узелковом письме естественно вписываются в наши представления о прошлом, так и легенда, связывающая с чаем имя Шэнь Нуна, признанного праотца растительной фармакологии, похоже, вполне точно отражает практику раннего употребления чая.
«Канон чая» успешно открыл зеленую улицу трудам о чае, но ни один из последующих трактатов уже не содержит в названии иероглифа «цзин/ канон». Появляются различные «лу /записи» (например, «Ча лу» или «Записи о чае» сунского Цзи Жана), «цзи /записки», а позднее и «шу /комментарии». Корпус специальной чайной литературы постоянно растет и удостаивается собственных библиографических очерков, подобных далеко неполному «Полному собранию книг о чае» («Ча шу цюань цзи», 1613). В настоящее время насчитывается более 200 традиционных произведений или разделов в трактатах более общего содержания — сельскохозяйственных или медицинских.
Установившаяся традиция с собственным кодифицированным каноном предполагает дальнейшую долгую и безоблачную трансляцию. Однако фиксация традиции не только не означает ее неизменности, но скорее, наоборот, в условиях Китая знаменует начало активного видоизменения. В классическом конфуцианстве это проявляется в множественности комментаторских школ, не посягающих на канон, но переосмысляющих его порой до неузнаваемости. А в культуре чая, одним из самых выразительных признаков ее «китайской» традиционности можно считать тот факт, что при всех возможных реверансах в сторону Лу Юя и отличной сохранности текста «Канона чая», описанный в нем способ варки чая был забыт в Китае.
Был забыт и другой, более поздний, способ приготовления чая взбиванием, весьма популярный при династии Сун и подробно описанный в нескольких произведениях, в том числе у Цзи Жана (1012-1067) и Чжао Цзи (1107-1135). В Китае он просуществовал вплоть до династии Мин, но до наших дней дошел лишь в видоизмененном варианте знаменитой японской чайной церемонии. Варка и взбивание чая до некоторого момента сосуществовали, затем сосуществовали взбивание и заваривание чая. А этот последний способ, получивший наибольшее распространение в современности, появился во времена упадка чайной культуры при монгольской династии Юань (1279-1368). В любом случае, начало и варки, и взбивания, и заварки чая и другие повороты чайной истории неизменно оказываются похороненными под легендами и мифами на все случаи жизни, хотя «культура чая» является порождением страны с высокими и давно установившимися нормами исторической фиксации событий. Один из относительно недавних ярких эпизодов забывчивости относится к фавориту сегодняшних чаеманов — улунскому чаю, который по своим свойствам занимает промежуточное положение между давно привычным ферментированным черным и уже привычным неферментированным зеленым чаем. Хотя упоминания об улунах можно найти в официальной «Истории Мин», но не они задают тон, а, например, следующая легенда о происхождении этого вида чая:
Рассказывают, что при династии Цин в годы правления под девизом Юн Чжэн (1723-1735) в уезде Аньси провинции Фуцзянь, в деревне Наньяньцунь жил один крестьянин-чаевод, также промышлявший охотой. Звали его Су Лун, то есть Су Дракон, а поскольку он был смугл и крепок телосложением, то односельчане звали его Улуном, или Черным Драконом. Как-то весной он с коробом для сборки чая и ружьем отправился в горы. Прособирав чай до полудня, он заметил пробежавшего мимо водяного оленя. Выстрел Улуна ранил оленя, но тот скрылся в лесу. Крестьянин бросился в погоню и таки догнал свою добычу. Взвалил оленя на спину и уже вечером вернулся в деревню. Затем все занялись приготовлением дичи и поеданием нежданного угощения, а про чай вспомнили только на следующее утро. Оказалось, что за это время у забытых листьев покраснели края, и они стали источать замечательный аромат. Настой из этих уже обработанных листьев был еще более ароматен и обладал чудесным насыщенным вкусом без малейших признаков худших врагов чая — горечи и терпкости.
Здесь все выглядит вполне правдоподобно. Но на равных основаниях и в одном и том же источнике приведут и предание о происхождении чая Те гуаньинь, буквально, «Железная Гуаньинь», (также относится к большому семейству улунских чаев). В этой истории, замешанной на чудесных мотивах и разворачивающейся по всем законам волшебной сказки, милосердная Бодхисаттва Гуаньинь ниспосылает одному крестьянину в награду за его преданность новый сорт чайного дерева. Апофеоза мифичность достигает в легенде о происхождении чая из век Бодхидхармы, жившем в шестом веке нашей эры — разгневавшись на свой неуместный во время медитации сон, буддийский патриарх вырвал у себя веки и бросил их на землю, а те обратились прекрасным чайным деревом. Но и здесь отражены исторические реалии — вклад буддийских монахов в дело гибридизации и популяризации чая действительно трудно переоценить, а чаньские монахи одно время были известны как чудаки, которые почти не спят и ничего не едят, а только хлещут чай и медитируют. Эти примеры, с одной стороны, хорошо иллюстрируют проблематичность верификации и сохранности изначального содержания традиции, а, с другой, свидетельствуют о том, что ничто в традиции не пропадает бесследно, но находит свое, хотя и весьма опосредованное отражение.
Рассмотрим под этим углом историческую судьбу варки чая. При династии Сун этот способ приготовления напитка постепенно вытеснялся из живой практики взбиванием, а при монгольской династии Юань, когда развитие чайной культуры вообще не особенно поощрялось, был полностью предан забвению. Однако в местности Тяоси, где некогда отшельником жил Лу Юй, в народной культуре до сих пор неплохо сохранились набор утвари, канва действа и сам настрой этого способа. Ван Лин (Ван Лин, С. 174-175) отмечает такие общие черты, как:
1) требования четко заданной последовательности действий;
2) добавление пряностей;
3) одноразовый характер порции по контрасту с современным многоразовым завариванием;
4) использование заливания и размешивания для проявления природы чая;
5) ритуальный характер действа, предполагающий не только утоление жажды, но и особую атмосферу;
6) обычай «чайных собраний» (ча хуй), то есть коллективного чаепития с соблюдением некоторых правил.
При этом, чай все-таки заваривается, а не варится, и само сырье, необходимое для аутентичной варки — особый плиточный чай — уже давным-давно не выпускается.
Случай с варкой чая позволяет продемонстрировать не только степень энтропии традиции, но и противоэнтропийные тенденции и механизмы в условиях развитой культуры традиционного типа. В конце девятнадцатого века этнический маньчжурец по имени Чжэньцзюнь, китайское имя Тан Янь (1857-1920), решил обратиться к корням и в ходе многократных экспериментов с «Каноном чая» в руках научился варить чай из развесного чая. «Рассуждение о чае» (Ча шо) этого автора нашло своих читателей и воспроизводится до сих пор, хотя сами записки «Случайно услышанное из Небесного мерила» (Тяньчжи ао вэнь) в жанре бицзи, частью которых является данный текст, можно отыскать только в старых библиотеках. (В приложении к данной статье приводится перевод четвертого чжана «Варка» из «Канона чая» и глава «Рассуждение о чае» (Ча шо) Тан Яня). В конце девяностых я перевела этот текст на русский язык и передала в парочку только начинающих свою деятельность московских клубов чайной культуры. В одном из них он пришелся кстати к собственным активным экспериментам с варкой, и теперь этот способ приготовления чая — любого чая — стал одним из самых популярных у российских любителей чая, даже несколько раньше чем в родном Китае, где сейчас также чайный бум и идет мощное возрождение и развитие «культуры чая» во всевозможных направлениях.
На примере варки чая видно, не только как традиция забывает, но и то, как она сохраняет. Изначальное содержание традиции в развитой культуре традиционного типа размывается, но не теряется окончательно и остается вполне доступным для возрождения, в том числе и на кросскультурной основе (Китай — Россия), а также в культуре иного типа — в современной западной культуре, которая на современном этапе все чаще обращается к наследию и стремится ассимилировать и удержать все многообразие традиций прошлого.
Здесь встает вопрос о том, насколько обязательным является размывание традиции и сопутствующее этому процессу забывание? В Японии прижился заимствованный из Китая более поздний способ не варки, а взбивания чая. В 1191 японский монах (Eisai Myoan) высадил семена чайного дерева неподалеку от Киото, а в 1211 году написал небольшую книжку о чае и его приготовлении путем взбивания. Традиция, окончательно сформировавшаяся к веку 15-му, благополучно и неукоснительно передается вплоть до нынешнего дня. Японский автор, современник Тан Яня, Какудзо Окакуро (1863-1913), считал, что «именно в Японии чайная церемония достигла своей кульминации и была облечена в конкретные формы» (Окакура, С. 28), в то время как «в Китае чай теперь просто хороший напиток, но никак не идеал и не божество… Напиток лишился своего очарования. … Он эклектичен и является всего лишь вежливой данью старым традициям…» (Окакура, С. 27). С последним утверждением трудно согласиться. «Люди чая» в Китае относились к любимому напитку трепетно. Ли Чжи (1527-1602) уже в то время, когда чай только заваривался, обращается к чаю:
Нет у меня старых друзей
Утром-вечером рядом лишь Ты.
В этом мире горечью чистой
Кто может сравниться с Тобой?
День за днем Ты — моя еда
И безразлично который час
По вечерам Ты — вино
И не спрошу сколько сейчас
Пробуждаясь и спать ложась,
Желаю с тобой быть всегда
Не зовут тебя Чай
Не зовут меня Ли —
На двоих общий вкус
Чистой горечи до конца
Однако, несмотря на распространенность подобных настроений, китайцы, даже называя Лу Юя, «божеством чая», так и не сделали из чая культа. В китайских письменных источниках девятого века мелькало выражение «Дао чая» (ча Дао), но довольно быстро вышло из обихода, зато оно закрепилось в Японии как название чайной церемонии. И, действительно, «благодаря Японии чай стал более, чем идеалом; он превратился в религию, в основу, лежащую в искусстве жизни» (Окакуро, С. 29). Без сомнения, японская традиция чая обладает лучшей памятью, но при этом японцы лишь доводили до совершенства заимствованное, в то время как в Китае чай постоянно подвигал на нововведения и вдохновлял на новые способы его употребления.
Возможно, своеобразие «забывчивой» китайской традиции объясняется изначальной гетерогенностью китайской культуры, прослеживающейся вплоть до неолита — сами масштабы подразумевают неоднородность и множественность вовлеченных культурных фонов, полноценное сохранение которых в условиях традиционного подхода невозможно, но которые служат постоянным стимулом изменчивости. По контрасту, в монокультурной Японии традиция чая отличается выраженным ригоризмом, и употребление чая всегда оставалось менее разнообразным, но эффективность собственно трансляции традиции гораздо выше.
Таким образом, если принять во внимание ограниченную вместимость традиции, размывание традиции оказывается необходимым условием для творчества и ее обновления. «Неактуальное» содержание при этом вытесняется на периферию, но остается доступным и воспроизводимым до тех пор, пока сохраняются соответствующие информационные носители, то есть тексты. Благодаря этому становится возможной современная эксплуатация традиций (взамен прежней трансляции традиции), в том числе и «культуры чая». А чай, открытый в Китае как напиток и как элемент традиции, продолжает открываться до сих пор, служа естественным воплощением изменчивости мира и органической изобретательности человека.
Обсуждения Чай - память и традиции