Слово без другого (человек, слово, реальность). Человеческое бытие устроено словом, оно условно, об-у-словлено. Человек свободен, отвлечен, дистанцирован от себя и от другого в слове и через слово. Только в слове и через слово тела обретают место. Растения и животные обходятся без слов, не сознавая времени как временности своего существования. Их жизнь определяет не слово, но фюзис. Владеющий даром речи зависит не столько от места своего обитания, сколько от места-расположения слова.
Слово предполагает Другого. Другой для человека – Тот, кто радикально от него отличен (дистанция между Творцом и творением бесконечна). Человек существует в модусе «я» и в модусе «другого». Другой, другое, другие – его опора. Другие – это атланты и кариатиды, поддерживающие свод его присутствия: «из них ослабнет кто-то – и небо упадет». Человеческое внимание направлено на другое (на себя, на него, на них), человек отнесен к другому и одновременно задет другим, определен другим через претерпевание, через бытие-в-ответе (он активен и ре-активен).
Данность другого (не важно – интенциональная или респонзитивная) всегда уже предполагает слово, она всегда условна, всегда обусловлена. Конститутивная, безусловно необходимая для человеческого присутствия другость развернута в слове, а полюса вербальной развертки присутствия – это Бог и вещи, Другой и другие.
Словом предположено не-слово. Сначала говорят о людях и вещах, о своих желаниях и нуждах, и только потом – о словах. Слово первобытного человека и слово ребенка – это не слово о слове, а слово о не-слове, о том, что этим словом открывается. Здесь словом (словами) выражается иное ему: вещь, сущее.
То, что в слове (словом) открывается нечто сущее само по себе (от вещей, эйдосов до Бога), в это человек верит. Расшатывание этой первичной, исходной для человека ве-
ры – результат глубинных сдвигов в самых основах человеческого существования. По мере усложнения искусственного, на фундаменте слова возведенного мира и укрепления «я-сознания», отношение к сущему становится все более критичным.
В человеческой истории были времена, когда слово как бы срасталось с вещью, с человеком и даже с Богом (Имя Божие есть Бог, но Бог не есть его Имя – учили имяславцы). Позднее слово и вещь, слово и иное слову (не слово) отделились друг от друга, но связь между ними по-прежнему переживалась как что-то само собой разумеющееся (есть слова, имеющие значение, но не имеющие референта в первой реальности (гиппографы, русалки, кентавры…), а есть слова, означивающие вещи сущие независимо от слов). На смену вещему, магическому, сакральному, мистическому слову пришли метафора и понятие. Слово как выражение-отображение реального долгое время соседствовало со словом как проектом возможного (мыслимого, воображаемого, гипотетического) бытия. Сегодня сакральное, поэтическое и философское слово оказалось вытеснено на обочину новоевропейской цивилизации. Сегодня мы находимся в ситуации, когда и вещь, и другой человек, и Бог растворяются в слове. Такой сдвиг обессиливает слово и ведет к его замыканию на себя (приводит к «короткому замыканию» означаемого и означающего). Слово теперь не столько открывает сущее в его «само по себе», сколько парит в сфере возможного (мыслимого, воображаемого) и создает виртуальные (по-сетевому – действительные) миры.
Трансформация письма: от рукописи к экрану. Переход к компьютерному «письму» – важный рубеж в истории новоевропейской цивилизации. Революция в бытовании слова, произведенная техникой книгоиздания, имела множество социальных и культурных последствий, но к вытеснению рукописи не привела. Только компьютерная революция конца ХХ века вызвала деградацию ручного письма, а затем поставила его на грань исчезновения. Рукописи больше не горят… за отсутствием рукописей. Умению писать еще учат в школе, ручку и бумагу по-прежнему используют ученики и студенты (они пишут на уроках и лекциях, при подготовке к ответу на экзамене, при сдаче письменного экзамена и т. д.). Там, где учатся, – пишут, но пишут меньше, чем прежде. Там, где работают (во взрослом мире), ручку используют только для заполнения пустых мест в анкетах, тестах, справках и договорах. Даже при подаче официальных бумаг (заявление, справка из школы, служебная записка и т. д.) предпочтение отдается клавиатуре ПК и принтеру. А большинство из тех, кому меньше сорока и кто живет в компьютеризированных странах, так привыкли нажимать на кнопки и клавиши, что необходимость перехода от клавишного набора к письму уже вызывает напряжение. Оно и понятно: нажимать на кнопки – куда проще, чем выписывать буквы. Говоря о вытеснении рукописи, мы имеем в виду ее выталкивание из областей, в которых она когда-то доминировала: это и эпистолярный жанр, и интимный дневник, и воспоминания, и литературное творчество, и наука, и журналистика.
Напомним, что для эпохи печатного слова водоразделом областей приватного и публичного было разделение на тексты-автографы (черновые и беловые рукописи) и тексты для общества (печатные тексты). Литературные произведения создавались по ходу письма: творение возникало в процессе продвижения пишущего от черновика к беловику. Только после своего издания произведение становилось предметом общественного обсуждения, и это была его вторая, публичная жизнь. Сегодня все по-другому. Установившееся в «эпоху Гутенберга» разделение функций между двумя способами фиксации речи (между рукописью и печатью) разрушено. Экранный текст взял на себя как функции рукописного слова (создания текста), так и, отчасти, печатного (этап обнародования созданного).
Первым инструментом дестабилизации двухполюсной модели фиксированного слова – рукопись/печатный текст – стала «пишущая» (печатная) машинка. Человек, работающий на машинке, получал несколько (от одного до четырех) отпечатков с последовательно ухудшавшимся качеством шрифта (копировальная бумага на каждом последующем экземпляре машинописи давала все более блеклый и расплывчатый отпечаток). Машинопись получила распространение в кругу создателей текстов, предназначенных к публикации (в кругу писателей, ученых, журналистов), а также в присутственных местах с интенсивным «бумагооборотом». Однако полностью вытеснить рукопись она не смогла. Вплоть до начала интервенции ПК традиционная дистрибуция полномочий письменного и печатного слова (частное/публичное, производство текста/потребление текста) в общем и целом оставалась неизменной. Даже в среде профессиональных сочинителей победа машинописи не была безоговорочной. Многие авторы продолжали писать собственноручно, а потом перепечатывали написанное (самостоятельно или оплатив услуги машинистки).
Если же говорить не о профессионалах письма, а о «массе пишущих», то есть о тех, кто вел переписку, писал в дневник, корпел над сочинениями, делал конспекты, готовил курсовые и дипломные работы, сочинял стихи, писал воспоминания, etc., то они – в массе своей – хранили верность карандашу и ручке.
Положение изменилось с переходом к электронно-цифровому кодированию слова. Местом визуализации внутренней речи стал экран монитора. Не являясь стабильным телом текста (погасший экран не являет собой никакого – ни одного – текста), экран стал местом актуализации любых текстов. Правда, при одном непременном условии: отображаемый текст должен быть переведен в электронную форму (закодирован). Экран – временное тело текста; именно благодаря свободе от необходимости нести ношу определенного текста он получил возможность становиться (на время) телом любого текста.
Экран подобен зеркалу: на его всегда равной себе поверхности возникают и исчезают, не оставляя следа, бесчисленные знаки и образы. Изображение на экране, как и зеркальный образ, только обнаруживает себя на его поверхности, но не становится ее принадлежностью. Впрочем, аналогия с зеркалом хромает: зеркало отображает реальность (вещи), в то время как на экране монитора (монитора компьютера, телевизора, мобильного телефона) изображения симулируются компьютером, трансформирующим электронно-цифровой код в видимые на экране текст, фотографию, картину, etc.
Итак, экранное тело текста ситуативно и симулятивно. По одному щелчку мыши тексты появляются на экране, по другому – исчезают с его поверхности. Из памяти компьютера их извлекают ради того, чтобы на время дать им экранное тело, а потом вновь свернуть в безвидную форму цифрового кода.
Экранная локализация фиксированного слова продолжает традицию техник «остановки слова» (то есть традицию письменной речи), предполагавшую не вслушивание, а чтение и устанавливавшую дистанцию между словом и его получателем (в частности, между словом и писателем).
В том, что касается чтения «с экрана», то оно и сегодня осуществляется практически так же, как в те годы, когда слова гнездились в свитках, рукописных кодексах и печатных книгах. Различие между чтением печатного текста и чтением электронной странички на экране ноутбука меньше, чем различие между чтением рукописи и печатной страницы книги. В то же время (и как раз это представляет для нас наибольший интерес) экранная локализация слова существенным образом изменяет и характер телесного взаимодействия с текстом, и способы его хранения и передачи другому человеку.
Ручная работа: печать и кодирование. Если техника считывания выведенного на экран слова остается традиционной, то этого не скажешь о технике создания текста и о способе его обнародования. Клавиатура компьютера – не более чем интерфейс машины, сообразующейся с возможностями человеческого тела, с его морфологией. Взаимодействие с «листом бумаги» на экране и с клавиатурой ПК только имитирует работу за клавиатурой печатной машинки. Пользователь, ударяя по клавишам, не печатает, а вводит цифровой код, хотя видит при этом перед собой «напечатанный» текст, образ которого симулируется на экране с помощью программного обеспечения ЭВМ. Клавиатура здесь – не более чем посредник между человеческим телом и машиной. Взаимодействие с клавиатурой (как бы «печать») представляет собой преобразование слов внутренней речи писателя в электронные сигналы, трансформируемые посредством программного обеспечения в экранный образ слова: каждому нажатию клавиши соответствует «след» на экране монитора. Электронный файл (цифровой код) можно в любой момент трансформировать в текст-на-экране. Однако цифровой аналог текста попадает в зависимость от машины не только на стадии создания текста, но и в фазе его хранения и чтения. Только с помощью ЭВМ закодированное слово обретает видимость печати и становится доступным для чтения. «Текст все время выглядит, но никогда не является…» За дружественным интерфейсом скрывается новый способ первичной фиксации слова: слово сохраняет вычислительная машина. Принципиально новым моментом в топологии фиксированного слова на стадии его цифрового кодирования является тот факт, что виртуальное (закодированное) слово не имеет постоянного носителя, что его визуальное тело произвольно конструируется с помощью операциональной оболочки и программы по редактированию текстов.
Запечатленный традиционным способом текст был овеществленным текстом, и до тех пор, пока его материальный носитель не разрушился, его мог прочесть любой человек. Если прежде печатная машинка и типографский станок «пачкали бумагу» (пусть и не так, как это делал скриптор), то текст, созданный с помощью компьютера, представляет собой ручной (познаковый) способ цифрового кодирования слова. Процесс «письма» стал двойственным. Пользователь ПК (писатель) одновременно и работает со словом (которое «как бы зафиксировано» на листе бумаги перед его глазами), и вводит цифровой код, переводимый в экранные знаки и буквы вычислительной машиной. Ни письма, ни печати здесь, собственно, нет. После завершения «письма» («печати») в макромире повседневности не остается никакого текста (никакого тела текста). Остается только электронный (невидимый, недоступный для восприятия) файл как возможность визуализации кода в виде текста, осуществимая при наличии компьютера и питающей его электрической сети. Нет компьютера – нет «написанного».
Итак, став виртуальным, фиксированное слово утрачивает стабильное тело, а на его месте обосновывается ситуативно воспроизводимый на экране «образ тела». Спрашивается, каковы последствия массового перехода к электронно-цифровому способу фиксации слова? Их немало, но мы остановимся только на тех, которые представляют интерес для разрабатываемой нами топологической проблематики.
Повсюду и нигде (тело, код, экран). Размещенная в Сети виртуальная «рукопись» (набранный вручную код) представляет собой «рукопись» со смещенными характеристиками. Это «рукописный» текст, который с самого начала обладает качеством «публичности» (широкой доступности). Такой текст (в качестве визуально воспринимаемой совокупности слов) находится «всюду и нигде», что означает: его можно визуализировать в любом охваченном Сетью месте планеты и при желании материализовать (распечатать).
Такой текст больше не является телом с нанесенными на него знаками. Электронный код текст – это возможность тела текста (его поддающийся машинной расшифровке код). Возможность тела-текста (код) может быть визуализирована в образе экранного или распечатанного текста. Закодированное слово в любой момент можно актуализировать на экране монитора при условии исправного функционирования техники (компьютер, электрическое питание, отсутствие сбоев в работе соответствующих программ), которая обеспечивает перевод кода в изображение букв и слов (куколка кода трансформируется в бабочку экранного образа или в крылатую бабочку распечатки).
Виртуальную рукопись можно увидеть в любом месте планеты именно потому, что ее нет как определенного, относительно стабильного тела; ей может быть придан любой (в пределах технических возможностей компьютера и его программного обеспечения) облик, она может во-образиться в любом экранном или печатном теле. Экранные тела текстов и их распечатки могут иметь разную величину, разный шрифт, их можно по-разному размещать на плоскости, по которой стелются знаки, и т. д. Отсутствие у слова «тела слова» позволяет вести бесконечную игру с его экранным симулякром. «Пишущий» создает информационную возможность зрительного (симулированного на экране) тела как «визуальной проекции» информации (кода). Виртуальному тексту может быть придан любой, даже рукописный образ. Больше того, при желании, можно списать фрагмент текста с экрана. Однако и в этом, явно маргинальном, акте списывания тело остается встроенным в техническую систему и занимает место, отведенное ему в линейке множительно-копировальной техники (в ряду сканеров и принтеров). Акт списывания с экрана дает не рукопись, а всего лишь рукописную модификацию виртуального слова.
В том, что касается доступности для чтения, никакой текст, изданный на бумажном носителе, не сравнится с текстом, размещенным в Сети. Для призраков нет преград. Код вездесущ, он «есть» там, где есть Сеть. И если тексты на бумажных носителях еще сохраняют позиции в публичном пространстве, то это связано с привычками тела (с удобством пользования книгой) и с легитимирующей функцией печатных изданий.
Подведем некоторые итоги. Электронный текст изначально лишен экземплярности. Электронное слово, как и слово на «традиционных носителях», можно, при желании, зафиксировать на внешнем носителе, но носитель электронного текста (электронное «тело текста», запоминающее устройство) хранит не слово, переведенное в форму, доступную для чтения (как в случае с рукописью и печатным словом), а слово, трансформированное в электронно-цифровой код. Форма цифрового кода недоступна для чтения «напрямую», а потому должна каждый раз трансформироваться в привычную, воспринимаемую «на глаз» печатную форму. Зафиксированный электронной памятью файл – это не текст, обладающий собственной текстурой, но лишь возможность его визуализации.
Работа с экранным словом и техника создания текста (от своего – к чужому). Техника работы со словом во многом определяется тем, как и в каком материале его закрепляют с целью хранения и последующего использования. Очевидно, что глиняная табличка не благоприятствует развернутому повествованию, а папирус, напротив, располагает к нему. С дорогим и долговечным пергаментом нельзя обращаться так, как с берестой или дешевой бумагой фабричного производства. На пергаменте не будешь обмениваться новостями, писать о мелочах, о бытовых заботах и происшествиях. Исходя из сказанного, можно предположить, что «экранизация» слова должна каким-то образом вести к трансформации привычных форм взаимодействия со словом.
Первое, на что мы обращаем внимание, – это то, что дистанция между пишущим (подыскивающим нужные слова под имеющиеся в душе мысли, чувства, переживания и образы) и созерцающим написанное (тем же человеком, но в роли читателя и критика текста) при работе с экранным словом увеличивается. В прежние времена сочинитель видел перед собой след собственной руки, и ему трудно было отнестись к написанному «объективно», с позиции читателя «со стороны», теперь же перед ним страничка, заполненная четким, однородным печатным шрифтом, который выглядит, пожалуй, даже лучше, чем лист, отпечатанный на машинке. На такой текст проще смотреть сторонним оком, то есть так, как если бы ты читал не свой, а чей-то (чужой) текст. Именно сторонний взгляд (взгляд «глазами другого») позволяет увидеть в написанном огрехи, недочеты, слабые места и, не откладывая дела в долгий ящик, перейти к его правке.
Опыт переживания своего слова как чужого в печатную эпоху достигался не столько по ходу работы над рукописью, сколько уже после того, как текст был написан (этим объективированным текстом мог быть беловик рукописи, машинописная копия, типографская корректура). При работе за компьютером эффект отстранения возникает сразу же, то есть уже на этапе создания текста. Человек, работающий с экранным словом, дистанцирован от сочиняемого им текста куда больше, чем тот, кто пишет, создавая рукопись. Корректировка написанного, правка «по свежим следам» при работе с виртуальным словом заметно интенсифицируется. Читая текст глазами другого (глазами возможного читателя), автор волей-неволей занимает критическую позицию по отношению к написанному им. В результате работа (доклад, статья, эссе, рассказ…) становится более рациональной и отрефлексированной.
Дело, конечно, не только в возрастании дистанции. Свою роль тут играет легкость (предательская легкость!), с которой текст, набранный на клавиатуре компьютера, поддается исправлению. Любая редакторская программа позволяет быстро вносить правку, не усложняя при этом визуальной картины текста на экране. Это совершенно особый тип правки – правка без «грязи»; она – по темпу и по последствиям для восприятия текста – резко контрастирует с правкой текста, написанного от руки. Рукописная страница, по которой два или три раза прошлись редакторским карандашом, становится «нечитабельной», и с ней уже невозможно работать. Рукопись надо заново переписывать и только после этого можно продолжить ее редактирование. Экранная «страница» переносит любое число исправлений.
Предоставляемая вычислительной машиной возможность перетасовывать фрагменты уже написанного текста, инкрустируя его ценными минералами, обнаруженными в необработанной руде черновиков, и самоцветными цитатами из сочинений других авторов, удобство в исправлении написанного в чем-то облегчают, а в чем-то и усложняют труд писателя. Если прежде сочинитель принужден был тщательно обдумать мысль, образ, сюжет и только потом садиться за письменный стол, то теперь он начинает писать при первых проблесках мысли, успокаивает себя тем, что сейчас он зафиксирует «мелькнувшее» в сознании «нечто», а потом «доведет мысль до ума». Однако работа над сочинением, вопреки ожиданию, затягивается. Автор поневоле втягивается в исправление уже «готового» текста. Начать писать виртуальный текст – просто, завершить его – не легко.
Но вот текст выправлен, скомпонован, проверен. Пришло время распечатать и прочесть его. И тут работа над, казалось бы, уже завершенным произведением выходит на новый уровень. Текст, который в экранном его варианте выглядел вполне пристойно, при работе с распечаткой вновь обнаруживает множество слабых мест, ошибок и шероховатостей. Так заявляет о себе эффект «материализации», эффект воплощения печатного образа. Новый способ существования текста (текст на бумаге) обновляет восприятие написанного и, соответственно, приводит к обнаружению новых «недочетов», дает повод для очередной правки. Теперь она осуществляется по бумажной распечатке с последующим переносом исправлений в память компьютера. Исправленный текст вновь и вновь распечатывается, читается, в него вносятся исправления, они «забиваются» в память ПК, и так до тех пор, пока автор не признает написанное достойным того, чтобы отправить его «в люди».
Слово без тела – свобода без ответственности (от общения людей к взаимодействию персонажей). Интернет, соединивший в одном виртуальном пространстве миллионы пользователей, породил новые формы опосредованного «письменной речью» общения. Широкое распространение экранных форм письма и чтения при соединении с возможностями почти мгновенной передачи электронных текстов в любую точку земного шара привело к трансформации старого, давно сложившегося в рукописную эпоху эпистолярного жанра и к появлению новых, никому прежде неведомых способов коммуникации. Новые формы непрямого (бесконтактного) общения всем хорошо известны: тут и SMS сообщения, и интернет-дискуссии (форумы, блоги), и ICQ. Что же привнесли они в речевое взаимодействие?
Прежние формы заочного общения – общения-по-переписке – хотя и содержали в себе зачатки общения-в-диалоге, но в полной мере реализовать его не могли. Общение по переписке «на бумажных носителях» оставалось в основе своей общением знакомых, опиравшимся больше на повествование, чем на диалогическую форму вопроса и ответа. Из-за задержки с доставкой корреспонденции при пересылке обычной почтой письмо по необходимости строились как рассказ о жизни, как повествование о произошедшем с корреспондентом за определенный (исчисляемый днями, неделями или даже месяцами) период времени.
В новых, опосредованных электронными сетями формах общения его диалогическая составляющая значительно усилилась. Заочное общение сдвинулось от формы биографически фундированной переписки (общение с людьми, которых знаешь лично) к персонажному, анонимному общению виртуалов. Экранное слово с его почти мгновенной передачей сообщения от пользователя к пользователю и с практикой речевого взаимодействия людей, малознакомых друг другу, создало почву для обмена фиксированными сообщениями в режиме беседы. Благодаря Сети появилась возможность «беседовать» глазами, беседовать заочно… Сегодня беседа посредством экрана («разговор» в актуальном режиме) не только оказывает существенное воздействие на традиционные нормативы письменной речи (подробнее об этом ниже), но и представляет собой коммуникативную базу виртуально-языковых сообществ. В чем же специфика виртуального взаимодействия?
Начнем с того, что в Сети общаются не люди, а анонимы в виртуальных масках и так называемые «виртуалы». Если фигура человека в маске, вещающего под прикрытием псевдонима, более или менее всем знакома, то о фигуре «виртуала» этого сказать нельзя. Для уточнения термина «виртуал» воспользуемся характеристикой, которую дает ему Е. А. Ива-ненко: «Виртуал – это тот, кто симулирует имя, фамилию, биографические данные, черты характера и т. д., однако… виртуалом не называют человека, который просто не склонен сообщать свое настоящее имя и везде выступает под одним и тем же псевдонимом, не пытаясь при этом моделировать не присущие ему как личности качества. Нередко виртуалы создаются для того, чтобы “почувствовать себя другим человеком”. Эта практика популярна среди пользователей блогов, которые пишут от имени виртуалов о чем-то, о чем не хотят или не могут писать от собственного лица. Часто с помощью виртуалов организуются провокации, попытки вызвать общественный резонанс, так как обычно цель «почувствовать себя другим человеком» достигается только через привлечение к своему виртуалу внимания других людей». Виртуал как коммуникативный образ подчинен воле своего создателя и хозяина. Хозяин пользуется «коммуникативной маской», посредством которой он может реализаовать те возможности своего «я», которые он не может осуществить в границах первой реальности (не может из-за стеснения, боязни, стыда, отсутствия собеседников, социальных барьеров и т. д.).
Новые, виртуальные формы общения складываются на площадке экранного слова; именно на этой основе и возникают виртуальные общности (общества анонимных персонажей). В сетевые сообщества входят не только собственно виртуалы, большинство их членов – обычные «завсегдатаи сети», прячущие свои лица под псевдонимами. Ники, сетевые имена, обычно сопровождаются фотографиями артистов, изображениями героев мультфильмов, фотографиями зверей и вещей, etc., полюбившимися хозяевами персонажей и служащими чем-то вроде эмблемы с фамильного герба в иронической обработке наших дней. Как видим, граница между анонимом в маске и виртуалом весьма условна. Анонимность общения «под псевдонимом» (под маской) и с помощью виртуальных персонажей дает субъекту речи и слову невиданную прежде свободу, отпускает его «на волю». Такое освобожденное от связи с определенным телом, отвязанное слово становится развяз(а)н(н)ым словом; утрачивает свой онтологический вес и экзистенциальную «плотность».
Характерная для опосредованного письмом-на-бумаге общения ответственность за написанное сохраняется (пусть в ослабленном виде) и в случае сетевой коммуникации. Так бывает, когда взаимодействуют люди, лично знающие друг друга (это большая часть электронной переписки, это разнообразные формы общения в режиме ICQ, это проекты типа «Вконтакте», «Одноклассники», «Мой мир»). Однако очень значительная по объему часть сетевой коммуникации – это обмены сообщениями между анонимами, взаимодействующими на площадках форумов, в блогосфере и в игровых пространствах виртуального мира. В таком общении слово оказывается полностью оторвано от произносящего его тела. Народная мудрость, выраженная в пословицах «Слово не воробей – выпустил, не поймаешь» и «Что написано пером – не вырубишь топором», перестает работать, как только мы пытаемся применить ее к реальности сетевого взаимодействия анонимных персонажей. Народная мудрость утрачивают свою силу из-за невозможности вменить написанное («вырубленное») в Сети определенному человеку (определенному телу). Пословица исходит из очевидной когда-то связи сказанного/написанного слова с полнотой телесного присутствия человека: за слово несло ответственность пустившее его в мир тело. Если слово сказано, то оно сказано кем-то, если написано, то у написанного есть автор: вот его рука, вот его неповторимый почерк.
Трансформация человека в виртуала, который имеет «лицо» постольку, поскольку его речь (грамматически) строится от первого лица, ведет к карнавализации экранного слова. Сладость виртуального общения в значительной степени как раз и состоит в его анонимности, соответственно – в полной свободе (безнаказанности) «говорения». Хозяин виртуала и пользователь, выступающий «под маской» (под псевдонимом), уверен, что «за базар» отвечать не придется. Можно писать о чем угодно, можно, не задумываясь, менять пол, возраст, биографию, сферу деятельности, политические убеждения и т. д. Так, к примеру, суждения, которые человек, принадлежащий к академическому сообществу, никогда не рискнет произнести от своего имени, он вполне может «выкатить» на форум, выступив «под маской».
Экранное слово в Сети – это «пластический материал», из которого пользователь лепит тот или иной вербальный образ. Автор блога, то есть человек, чья субъективность обнаруживает себя через «порядок слов», – это, в сущности, «говорящая маска». Сознательное искажение привычных слов, нарушение грамматических, синтаксических и стилистических норм, использование ненормативной лексики, злоупотребление неологизмами объясняются стремлением пользователей сделать своего виртуала яркой, запоминающейся сетевой фигурой. Работая со словом, как с глиной или с папье-маше, хозяин виртуала ищет способ придать «вербальной маске» рельеф, чтобы выделить ее из множества других масок.
В каком же пространстве общаются виртуальные трансформеры? Коммуникация осуществляется в виртуальном измерении «как бы», то есть там, где воображаемые «я» существ «из плоти и крови» раскрывают себя через речевые акты виртуалов. В каком-то смысле все субъекты сетевого общения, поскольку они не указывают свои реальные имя и фамилию, место жизни и работы, выступают как виртуальные персонажи. Ведь никто точно не знает: пишет ли человек, прикрывшийся псевдонимом, «от себя», или он играет виртуальной игрушкой, моделируя с ее помощью один из своих возможных (виртуальных) образов. И хотя люди, скрывающиеся под никами, чаще говорят о своих действительных проблемах, переживаниях, мыслях, мечтах и страхах, но так как есть те, кто осознанно и целенаправленно творит виртуалов, давая слово возможным «я», то эти подлинные мысли и переживания воспринимаются другими участниками сетевого маскарада в модусе «как бы». Никогда нельзя установить с точностью, что из того, что можно прочесть в сети, принадлежит реальным людям, а что – полностью или частично выдумано, разыграно, использовано, как краска, анимирующая виртуальную маску. Так слово, пущенное в виртуальное пространство, освобождается от человека, человек же освобождается от ответственности «за слово», с упоением отдаваясь игре в слова и образы, инвестируя время своей жизни в «жизнь» персонажей, наигрывая новые для себя роли, обменивая свое «есть» на вариативное «как бы есть» виртуала.
Актерство, клоунада, провокация, розыгрыш, блеф, столь широко распространившиеся в лабиринтах виртуального мира, можно соотнести с характерной для общества экрана тягой к игре на публику, с влечением к бесконечным переодеваниям и мистификациями. В обществе, где профессия актера (включая сюда политический театр) стала одной из самых престижных и популярных, персонажно-игровое взаимодействие сетевых персонажей прекрасно вписывается в цивилизационное пространство позднего модерна, в котором вечное становление рассматривается как куда большая ценность, чем совершенная полнота ставшего, где принцип различия выходит на первый план, а принцип тождества, идентичности, верности (во всех смыслах, в том числе в значении верности слову) давно уже стал мишенью для насмешек.
Если вспомнить Бахтина с его персоналистическим принципом «личной подписи», увязывавшим бытие от первого лица с принципом «не-алиби в бытии», то надо сказать, что в пространстве Сети действует принцип, прямо противоположный бахтинской максиме: принцип «вечного алиби» и «отсутствия личной подписи». Здесь всем заправляет не персональная ответственность за сказанное и сделанное, но анонимность и безответственность. Безответственность, коренящаяся в чувстве безнаказанности, «развязывает язык», освобождает, но при этом и угрожает личности, ее единству и аутентичности: жизнь может так и остаться недовоплощенной, неразличимой среди множества других жизней. Жизнь неразличима там, где отсутствует неповторимый росчерк судьбы этого-вот человека.
В чем-то существенном «Интернет-актерство» идет даже дальше актерства актеров театра и кино. Актер играет роль, написанную другим (драматургом, сценаристом). Вдобавок, он играет ее в соответствии с концепцией, предложенной режиссером, в то время как пользователь Интернет создает своего виртуала (или свою маску) самостоятельно и от его «лица» взаимодействует с такими же «переодетыми», «текучими» Интернет-субъектами. Взаимодействие виртуалов на сетевой сценической площадке происходит «не по написанному», а в режиме здесь-и-теперь творимого диалога, в непредсказуемой смене реплик и комментариев к ним. Происходит все это не в выделенном из основного пространства-времени жизни пространстве сцены, а в режиме импровизации «on-line».
Отметим еще одно немаловажное обстоятельство: если мы отделяем актера от исполняемой им роли (отвечая на вопрос: «Кто играет?»), то Интернет-актеры, разыгрывающие все новые и новые виртуальные роли (меняя пол, возраст, профессию, мировоззрение), обречены оставаться виртуалами, а тот, кто «играет» виртуалами на подмостках Сети, обречен на неразличимость в складках отбрасываемой его виртуалом (виртуалами) тени.
Выплеснувшееся на экраны анонимное (=персонажное) и полностью бесцензурное слово (модерирование части форумов общей ситуации не меняет) провоцирует «сетевика» на игнорирование языковых норм и правил, на использование табуированной лексики, etc. Однако в Сети возможно не только нарушение языковых норм, здесь можно «публично» (то есть в разговоре с чужими, а не в доверительной беседе с врачом) обсуждать вопросы, которые в первой реальности сформулировать «вслух», пожалуй, решились бы очень немногие. Почему немногие? Из-за чувства стыда. У большинства людей это чувство еще живо. Человеку бывает стыдно за какие-то свои поступки; есть вещи, о которых ему стыдно говорить прилюдно, их можно открыть только священнику или врачу. Утрата частью участников интернет-тусовок такого регулятора поведения, как стыд, – одно из следствий перехода от ручного письма (зримо удерживающего соотнесенность пишущего и написанного) к бесконтактному режиму экранной симуляции слова, когда «пишущим» оказывается не кто-то, а некто-никто. Это именно некто: на форуме его какое-то время можно отличить от других «собеседников», но вне форума он для них – никто (и звать его – «никак»). Отвязанность слова от тела и дела приводит к тому, что пользователи, тусующиеся на сетевых площадках, могут «заголяться» «по самое не хочу» и выставлять свою интимную жизнь на всеобщее обозрение. Интернет на новом уровне воспроизводит ситуацию «вагонной исповеди»: встретившись с незнакомцем в поезде дальнего следования, человек рассказывает ему то, чего никогда бы не рассказал своим близким. В Сети ситуация радикализируется: пользователь говорит с человеком как бы «через ширму», он не видит того, с кем разговаривает, перед кем раскрывает «тайны своей жизни», а тот не видит его.
Виртуальное слово и сообщества. Виртуальное пространство Сети исподволь приучает нас (некоторых, впрочем, уже приучило) жить в двух мирах одновременно: в реальном мире, где мы включены в общности, складывающиеся на природной (например, половозрастной) и социокультурной основе, и в виртуальном мире, где сообщества структурируются вокруг таких сетевых образований, как блог, форум, сетевая игра, etc.
Общности первого типа являются телоцентричными (поскольку они так или иначе основываются на коммуникации мыслящих тел, вступающих во взаимодействие с другими телами), а вторые – виртуально-грамматическими, где субъекты взаимодействия опираются только на фиксированное слово и освобождены от давления телесности, оставляющий био-графический след.
Если общности первой реальности (реальности рождений и смертей) имеют как речевую, так и неречевую основу, то общности, складывающиеся в виртуальном пространстве, возникают и удерживаются посредством выведенных на экран слов и только потом – с помощью фотографий и видеоматериалов. В первой реальности о нашей принадлежности к определенным общностям свидетельствует и тело с нанесенной на него «разметкой» (одеждой, прической, украшениями, татуировкой, пирсингом), и дом, и домашняя обстановка, и машина (или отсутствие оной), etc.. Не так обстоит дело в интерактивном пространстве Сети, где тела и вещи отсутствуют. Здесь дама «с опытом» может попробовать себя в амплуа молоденькой девушки, провинциал – примерить маску столичного жителя, а чиновник – испытать себя в роли крайне правого (или крайнего левого) идеолога. Сетевые сообщества быстро складываются и быстро распадаются. Чтобы тебя приняли в виртуальную компанию, особых усилий не требуется: требуется «всего лишь» затратить время и вставить слово в череду слов. Чтобы кем-то считаться, здесь достаточно кем-то назваться. Репутация Интернет-персонажа складывается «из слов», а не из действий: здесь никто не призовет к ответу за сказанное, никто не выведет «на чистую воду», так что подлог, несоответствие между тем, что человек «говорит» в Сети, и тем, что он пишет (если, конечно, пишет) в печатных изданиях под своим настоящим именем обнаружено не будет. Сетевые сообщества – рай для самозванцев.
Если рассматривать создаваемые людьми общности, размещая их по координатной оси реальное/виртуальное, то, кроме уже названных типов сообществ, можно выделить еще и третий, промежуточный тип: это сетевые «тусовки», которые обслуживают людей, знакомых друг другу по первой реальности. Сетевые группы производят «генераторами заочного общения» типа «В контакте», «Одноклассники», «Мой мир», «Профессионалы», еtс… Здесь принципиальным моментом оказывается привязка пользователя к реальности, так как данные формы сетевого общения предполагают обнародование настоящих имен и фамилий, подлинных мест учебы и работы, которые выполняют функцию сигнальных маячков, призванных собрать в Сети одноклассников, старых приятелей, коллег и восстановить общение.
Здесь не выдают себя за кого-то другого, здесь возобновляют прерванные связи с друзьями и коллегами. В этом случае слово не «отрывается от реальности», не становится «невесомым». Шарики экранных текстов прочно привязаны к телам, и те, кто их надувает, делают это с осторожностью. В таких сообществах пишут с оглядкой, задумываясь о том, «как слово наше отзовется».
К экранному слову, привязанному к первой реальности, следует отнести и большую часть переписки посредством электронной почты (или в просторечье – «мыла»). Переписываются ведь в основном с теми, с кем уже знакомы, а следовательно, учитывают земные кондиции адресата (его профессию, семейное положение, возраст и т. д.). Как видим, слово, зафиксированное в сетевом пространстве, с одной стороны, представляет в виртуальном мире социальные, политические, культурные и религиозные общности, существующие помимо Сети, а с другой, на их основе складываются сообщества виртуальных персонажей. Внутрисетевые сообщества прямого выхода в несетевой мир обычно не имеют. Их связь с ним носит косвенный, опосредованный характер.
Впрочем, иногда люди, знакомые друг с другом по Интернету, встречаются и по эту сторону экрана. Так бывает, например, с сетевыми игроками. В этом случае основой для общения в «реале» становится членство в сетевом сообществе. При переносе сетевых связей и общностей в пространство первой реальности возникает новая, необычная для всей довиртуальной культуры ситуация: заочное речевое общение предшествует общению «с глазу на глаз».
Экранное общение и трансформация языка. Не входя в специальное обсуждение особенностей каждой из новых форм «электронной письменности», остановимся на моментах, которые в той или иной мере характеризуют все вербально-сетевые «новообразования» в том, что касается их воздействия на письменную речь.
Прежде всего, обращает на себя внимание феномен микширования порядков письменной и устной речи, их грамматических и стилистических характеристик. «Письменная речь» явно демонстрирует тенденцию к «опрощению». При этом она утрачивает многие из своих отличительных особенностей: развернутую форму построения предложения, использование сложных грамматических и синтаксических конструкций, особый, обогащенный книжной лексикой вербальный строй, логическую последовательность, стилистическую обработанность языка, etc. Основная причина доминирования тенденции к упрощению сложносочиненного строя письменной речи лежит за пределами ее топологической трансформации и связана с общей для общества потребителей логикой демократизации и стандартизации всех сфер жизни потребительского общества. Однако свой особый и весьма значительный вклад в вульгаризацию письменной речи вносят новые коммуникативные практики, чей топос – это светящееся око экрана.
Надо сказать, что роль посредника в общении людей, разделенных пространством и временем, письменная речь выполняла издавна. Написанное всегда вызывало более или менее оживленный отклик; его анализировали, комментировали, интерпретировали, оценивали, соглашались с автором или опровергали его, но… все это делалось спустя какое-то время после того, как текст был написан. Читательская реакция оказывалась или устной (обсуждение прочитанного с друзьями-знакомыми), или письменной, но и в том, и в другом случае она следовала за исходным высказыванием с существенным отставанием. Текст был обращен к неопределенному другому (к читателю) и не предполагал быстрой реакции с его стороны. Ответ на высказывание публиковался и мог, в свою очередь, послужить отправной точкой для написания нового текста.
Именно разделенность в пространстве и времени актов письма и чтения не позволяла письменной речи (в ее рукописной и печатной формах) превратиться в разговор-для-глаз или – проще – в болтовню. Большие устные жанры (миф, эпос, легенда) как живые, надындивидуальные формы хранения этнических и культурных общностей исчезли из обихода цивилизованного человека довольно давно (они были задвинуты на окраину новоевропейской культуры в деревню, туда, куда не могла проникнуть письменная культура). Развернутое высказывание стало привилегией письменной речи, в то время как общение в актуальном режиме (в том числе – по поводу прочитанного) оставалось законным владением устных речевых жанров. Однако с момента локализации слова на экране положение изменилось. Устная речь в режиме коммуникации (в режиме беседы, болтовни, трепа) перешагнула черту оседлости, когда-то очерченную возможностями голосовых связок и слуха, и закрепилась в новой для себя области письма и чтения. Обмен написанными репликами в режиме беседы, в режиме диалога (то есть обмен высказываниями в актуальном режиме) стал возможен благодаря быстроте «письма» посредством клавиатуры и возможности мгновенной отправки и получения сообщений через Сеть. Когда болтовня с помощью знаков для глаз стала повседневным занятием миллионов, строй письменной речи просто не мог остаться неизменным.
Общение – дар, но дар, таящий в себе не только радость и счастье понимания, но и соблазны (собеседникам грозит опасность с головой погрузиться в то, что Хайдеггер назвал «толками»). Сложность, затрудненность письма по сравнению с устной речью и дистанция, отделявшая (и до сих пор еще отделяющая!) устную речь от запечатленного слова, создавали то различие, ту благотворную напряженность во взаимодействии двух форм речевой активности, которая весьма способствовала обогащению языка и мышления. Сегодня это различие становится более размытым и неопределенным. Затрудненность, которую создавала необходимость выражаться (на письме) таким образом, чтобы тебя понимали те, кто не сможет переспросить о содержании высказанного, в режиме сетевой переписки оказывается снятой: зачем стремиться к развернутому выражению мысли, впечатления, житейской истории, если можно перебрасываться мячиками слов почти так же быстро, как при очном общении? Сокращение временной дистанции между актами письма и чтения, между вопросом и ответом с неизбежностью вызывает сближение строя письменной речи с более свободным порядком использования языка в ситуации очного общения. Ускорение обмена сообщениями в режиме переброски электронных сообщений уже сегодня привело к упрощению письменной речи даже в таких консервативных (с точки зрения норм построения письменной речи) жанрах сетевой коммуникации, как переписка, форум и блог.
Еще одна особенность экранного слова в его коммуникативных жанрах, весьма способствующая упрощению письменной речи, – это «черновой» характер этих текстов. Электронные «сообщения» (если говорить о переписке по электронной почте и посредством SMS сообщений) не предполагают, что их будут перечитывать. Это одноразовые высказывания с «одноразовыми» словами. Свобода в обращении со словом всегда была отличительной особенностью устной речи; теперь же она стала достоянием речи письменной, фиксированной. Заведомая недолговечность бытового, будничного слова в режиме обмена бытовыми новостями или текущей информацией «по работе» ведет к небрежности в составлении и оформлении письменных сообщений (электронных писем) независимо от их содержания. Отправитель письма исходит из того, что ошибки, которые он допускает, речевые неточности и штампы – это что-то неизбежное, естественное, а потому – нормальное. Сегодня сетевой текст, изобилующий ошибками, – это не отклонение от нормы, это новая «норма». Даже многие вполне грамотные люди не перечитывают написанных ими строк, не устраняют ошибок, описок (опечаток), не работают над стилем. То есть они «пишут» (набирают с помощью клавиатуры) примерно так же, как говорят, не слишком заботясь о подборе слов и логической выстроенности текста, руководствуясь надеждой на то, что «и так поймут», а если не поймут, то можно будет тут же пояснить «сказанное».
Не на пользу сохранению особенного, сложного строя письменной речи в режиме on-line общения идет и то обстоятельство, что в фокусе новейших форм электронной коммуникации часто оказывается не предмет, по поводу которого люди общаются (по поводу которого они ведут предметный разговор), а само взаимодействие с другими людьми и сопутствующий этому взаимодействию ценностно-эмоциональный фон. Ведь и в первой реальности, в нашем устном общении с ближними превалирует мотив поддержания коммуникации ради коммуникации, ради сохранения давно сложившихся связей и отношений. «Привет, как дела?» – «Нормально. А у тебя?». К такому типу общения сводится весьма значительная часть сообщений в режиме ICQ и SMS. Соответственно, и сетевое слово все чаще выступает в качестве абстрактного знака присутствия, а предметно-содержательная функция запечатленного слова оттесняется на периферию экранного обмена сообщениями.
Пребывая в промежуточной области между развернутыми порядками письменной речи и речью устной (с ее умолчаниями, восполняемыми из контекста беседы, с многое разъясняющими мимикой, интонацией, жестом), поток электронных сообщений не может удержать жестовую и мимическую составляющую очной беседы, что очень обедняет его эмоционально. Эмоция в Сети передается не столько посредством семантической и стилистической проработки текста (это требует и сил, и времени, и таланта), сколько с помощью знаков эмоционального отношения к сказанному, которые варьируются от условных знаков-смайликов [ :) – улыбка, :( – грусть, :-| – задумчивость, :-D – смех и др. ] до идеограмм из картинок-смайликов и шрифтовой акцентировки фразы, придающей графике письма эмоциональную выразительность (употребление прописных букв вместо строчных, использование курсива, жирного шрифта, разрядки вместо обычного шрифта, etc.). Чувство, переживание в скоростном обмене сообщениями не успевают или не умеют выразить словами, заменяя стилистическую работу над речью упаковкой эмоции в абстрактные пиктограммы радости, удивления, меланхолии и т. д. (смайлики – феномены того же рода, что и закадровый смех в юмористических передачах по ТВ, обозначающий то место, в котором надо смеяться). Здесь действует все тот же принцип удобства и логика экономии усилий. Нередко мы видим сообщения, которые целиком состоят из одного или нескольких смайликов. Обмен смайликами – это обмен «пустыми» знаками эмоционально окрашенной речи на расстоянии. Эмоции нет, но предполагается, что она «как бы есть». Наличие в послании смайлика указывает на желание автора передать адресату эмоцию. Эмоция могла бы быть, и этого – довольно, раз может быть – значит есть!
Без руля и без ветрил (вместо заключения). Изменения в пространственной локализации слова приводят к существенным переменам в жизни человека и общества. Наблюдение за этими изменениями позволяет сделать следующий вывод: появление новых способов фиксации и консервации логоса приводит к формированию нового вербального ландшафта культуры. Как движение материковых плит с сопровождающими его землетрясениями, извержениями вулканов и колебаниями климата влечет за собой изменения в жизни живой природы, так же и все значительные смещения в местах пребывания логоса приводят к перестройке всей жизнедеятельности человека и общества.
Самыми значительными, эпохальными событиями в истории пространственных трансформаций логоса следует признать два революционных переворота: первый был связан с отрывом слова от человеческого тела и закреплением на других, неодушевленных телах (изобретение письменности), второй же был ознаменован утратой словом стабильного тела (слово стало словом «без определенного места жительства») и его виртуализацией. Свернувшись в безвидную личинку двоичного кода, став «невидимым», виртуальное слово оказалось на порядок свободнее своего печатного предка. При этом его связь с реальностью (с миром вещей, которые ветшают) еще более ослабла.
Нетрудно заметить, что каждый новый шаг в экспансии логоса на новые территории оказывался в то же время и новым шагом в отделении слова от тела. Если рукописное слово еще сохраняло непосредственную связь с человеческим телом (связь по происхождению), то печатное слово разорвало эту «кровную» связь слова и человека: слово печатной книги производится уже не человеком, а машиной. Но если печатная книга оставалась вещью среди окружавших человека вещей, то переход к технике кодирования слова означал его информатизацию и выход за пределы мира, соразмерного человеку (бросок по ту сторону мира вещей, которые ветшают). Мера отчужденности слова от тел и вещей (от реальности) оказывается и мерой его эмансипации от сущего, мерой его развоплощения.
Растворение референта (не-слова, смысла, вещи) в означающем, его отрыв от означаемого, а в конечном счете – отрыв от Другого (от без-условного условия слова) самым существенным образом воздействует на человеческое существование. Сфера условного разрастается, а сфера реального (мира вещей, которые ветшают) съеживается, подчиняясь возможным мирам слов и образов. То, что есть как слово (как образ), и становится действительным (действующим, влияющим на вещи, и в том числе – на «мыслящую вещь»). Возможное теснит и побеждает сущее.
Чтобы игра со словом стала возможной, слово должно было утратить свою онтологическую весомость, свою магическую и мистическую силу (ведь с сакральным, с вещим словом нельзя оперировать безнаказанно). Чем больше слово отделялось от сакрального, тем податливее оно становилось для игры. Специфика современности в том, что цивилизация, базирующаяся на возможности безнаказанной игры со словом и смыслом, истощила язык и привела к самозамыканию слова. Перестав быть священным, вещим словом, освободившись от привязки к выговаривающему его телу, оно утратило свою твердость и перестало быть честным словом. Оно растворилось в речи, в ее бурных и мутных потоках. Человек тонет в словах. Река-речь переливается (перелилась) за дамбу реального и заливает сущее.
Отдаление слова от человеческого тела и от мира подручных вещей привело к невиданной еще в истории человечества инфляции слова. Отделенное от реальности, слово стремительно обесценивается, теряет «в весе». Инфляция слова отзывается инфляцией смысла. Эмансипированное слово, соединившись с эмансипированным (экранным) образом, постепенно замещает собой слово, обеспеченное золотым запасом реальности. Человек теряет Другого. Когда человек теряет Другого, тогда слова теряют для него Смысл и наступает эпоха бесконтрольной эмиссии слова. Этой эмиссии и сопровождающей ее инфляции слова и смысла соответствует переход от эпохи печатного слова к эпохе электронного, цифрового слова. Подобно тому, как в момент утраты деньгами золотого обеспечения создается возможность для раздувания необеспеченной товарами денежной массы и бурному росту экономики и к последующему ее глубокому кризису, двойной отрыв слова от Смысла и вещи создает предпосылки (поощряет) раздувания словесной массы. Деструкция точек онтологического крепления слова к вещи и к Другому приводит с тому, что раздувающийся, подобно мыльному пузырю, массив слов становится пустым, невесомым, не обеспеченным золотым запасом. Слово теперь почти не обменивается ни на золото смысла, ни на серебро реальности. Оно на них не обменивается, оно их замещает, подменяет собой. Безусловным становится само слово, а «реальность ветшающих вещей» сознается как об-условленная, данная в слове и через слово. И чем меньше слово связано со смыслом и с телом (от говорящего тела к рукописи, печатному изданию, симулятивному образу слова), тем больше оно поглощает и смысл, и вещь.
Когда-то отделение, высвобождение слова из темницы человеческого тела создало предпосылки для эмансипации индивидов, для их обособления от мира и от другого; сегодня слово стало свободным до такой степени, что, погружаясь в потоки слов, человек себя не собирает, а, напротив, теряет, отчуждаясь и от смысла, и от реальности.
Увлекшись игрой в слова, мы, как кажется, заигрались. Мы поставили на кон реальность и проиграли ее. Сегодня нами играют не вещи, а слова. Из субъектов игры мы превратились в тех, кого разыгрывает бессубъектное слово. Язык играет нами, как ветер играет судном, без руля и без ветрил блуждающим в открытом море...
Слово предполагает Другого. Другой для человека – Тот, кто радикально от него отличен (дистанция между Творцом и творением бесконечна). Человек существует в модусе «я» и в модусе «другого». Другой, другое, другие – его опора. Другие – это атланты и кариатиды, поддерживающие свод его присутствия: «из них ослабнет кто-то – и небо упадет». Человеческое внимание направлено на другое (на себя, на него, на них), человек отнесен к другому и одновременно задет другим, определен другим через претерпевание, через бытие-в-ответе (он активен и ре-активен).
Данность другого (не важно – интенциональная или респонзитивная) всегда уже предполагает слово, она всегда условна, всегда обусловлена. Конститутивная, безусловно необходимая для человеческого присутствия другость развернута в слове, а полюса вербальной развертки присутствия – это Бог и вещи, Другой и другие.
Словом предположено не-слово. Сначала говорят о людях и вещах, о своих желаниях и нуждах, и только потом – о словах. Слово первобытного человека и слово ребенка – это не слово о слове, а слово о не-слове, о том, что этим словом открывается. Здесь словом (словами) выражается иное ему: вещь, сущее.
То, что в слове (словом) открывается нечто сущее само по себе (от вещей, эйдосов до Бога), в это человек верит. Расшатывание этой первичной, исходной для человека ве-
ры – результат глубинных сдвигов в самых основах человеческого существования. По мере усложнения искусственного, на фундаменте слова возведенного мира и укрепления «я-сознания», отношение к сущему становится все более критичным.
В человеческой истории были времена, когда слово как бы срасталось с вещью, с человеком и даже с Богом (Имя Божие есть Бог, но Бог не есть его Имя – учили имяславцы). Позднее слово и вещь, слово и иное слову (не слово) отделились друг от друга, но связь между ними по-прежнему переживалась как что-то само собой разумеющееся (есть слова, имеющие значение, но не имеющие референта в первой реальности (гиппографы, русалки, кентавры…), а есть слова, означивающие вещи сущие независимо от слов). На смену вещему, магическому, сакральному, мистическому слову пришли метафора и понятие. Слово как выражение-отображение реального долгое время соседствовало со словом как проектом возможного (мыслимого, воображаемого, гипотетического) бытия. Сегодня сакральное, поэтическое и философское слово оказалось вытеснено на обочину новоевропейской цивилизации. Сегодня мы находимся в ситуации, когда и вещь, и другой человек, и Бог растворяются в слове. Такой сдвиг обессиливает слово и ведет к его замыканию на себя (приводит к «короткому замыканию» означаемого и означающего). Слово теперь не столько открывает сущее в его «само по себе», сколько парит в сфере возможного (мыслимого, воображаемого) и создает виртуальные (по-сетевому – действительные) миры.
Трансформация письма: от рукописи к экрану. Переход к компьютерному «письму» – важный рубеж в истории новоевропейской цивилизации. Революция в бытовании слова, произведенная техникой книгоиздания, имела множество социальных и культурных последствий, но к вытеснению рукописи не привела. Только компьютерная революция конца ХХ века вызвала деградацию ручного письма, а затем поставила его на грань исчезновения. Рукописи больше не горят… за отсутствием рукописей. Умению писать еще учат в школе, ручку и бумагу по-прежнему используют ученики и студенты (они пишут на уроках и лекциях, при подготовке к ответу на экзамене, при сдаче письменного экзамена и т. д.). Там, где учатся, – пишут, но пишут меньше, чем прежде. Там, где работают (во взрослом мире), ручку используют только для заполнения пустых мест в анкетах, тестах, справках и договорах. Даже при подаче официальных бумаг (заявление, справка из школы, служебная записка и т. д.) предпочтение отдается клавиатуре ПК и принтеру. А большинство из тех, кому меньше сорока и кто живет в компьютеризированных странах, так привыкли нажимать на кнопки и клавиши, что необходимость перехода от клавишного набора к письму уже вызывает напряжение. Оно и понятно: нажимать на кнопки – куда проще, чем выписывать буквы. Говоря о вытеснении рукописи, мы имеем в виду ее выталкивание из областей, в которых она когда-то доминировала: это и эпистолярный жанр, и интимный дневник, и воспоминания, и литературное творчество, и наука, и журналистика.
Напомним, что для эпохи печатного слова водоразделом областей приватного и публичного было разделение на тексты-автографы (черновые и беловые рукописи) и тексты для общества (печатные тексты). Литературные произведения создавались по ходу письма: творение возникало в процессе продвижения пишущего от черновика к беловику. Только после своего издания произведение становилось предметом общественного обсуждения, и это была его вторая, публичная жизнь. Сегодня все по-другому. Установившееся в «эпоху Гутенберга» разделение функций между двумя способами фиксации речи (между рукописью и печатью) разрушено. Экранный текст взял на себя как функции рукописного слова (создания текста), так и, отчасти, печатного (этап обнародования созданного).
Первым инструментом дестабилизации двухполюсной модели фиксированного слова – рукопись/печатный текст – стала «пишущая» (печатная) машинка. Человек, работающий на машинке, получал несколько (от одного до четырех) отпечатков с последовательно ухудшавшимся качеством шрифта (копировальная бумага на каждом последующем экземпляре машинописи давала все более блеклый и расплывчатый отпечаток). Машинопись получила распространение в кругу создателей текстов, предназначенных к публикации (в кругу писателей, ученых, журналистов), а также в присутственных местах с интенсивным «бумагооборотом». Однако полностью вытеснить рукопись она не смогла. Вплоть до начала интервенции ПК традиционная дистрибуция полномочий письменного и печатного слова (частное/публичное, производство текста/потребление текста) в общем и целом оставалась неизменной. Даже в среде профессиональных сочинителей победа машинописи не была безоговорочной. Многие авторы продолжали писать собственноручно, а потом перепечатывали написанное (самостоятельно или оплатив услуги машинистки).
Если же говорить не о профессионалах письма, а о «массе пишущих», то есть о тех, кто вел переписку, писал в дневник, корпел над сочинениями, делал конспекты, готовил курсовые и дипломные работы, сочинял стихи, писал воспоминания, etc., то они – в массе своей – хранили верность карандашу и ручке.
Положение изменилось с переходом к электронно-цифровому кодированию слова. Местом визуализации внутренней речи стал экран монитора. Не являясь стабильным телом текста (погасший экран не являет собой никакого – ни одного – текста), экран стал местом актуализации любых текстов. Правда, при одном непременном условии: отображаемый текст должен быть переведен в электронную форму (закодирован). Экран – временное тело текста; именно благодаря свободе от необходимости нести ношу определенного текста он получил возможность становиться (на время) телом любого текста.
Экран подобен зеркалу: на его всегда равной себе поверхности возникают и исчезают, не оставляя следа, бесчисленные знаки и образы. Изображение на экране, как и зеркальный образ, только обнаруживает себя на его поверхности, но не становится ее принадлежностью. Впрочем, аналогия с зеркалом хромает: зеркало отображает реальность (вещи), в то время как на экране монитора (монитора компьютера, телевизора, мобильного телефона) изображения симулируются компьютером, трансформирующим электронно-цифровой код в видимые на экране текст, фотографию, картину, etc.
Итак, экранное тело текста ситуативно и симулятивно. По одному щелчку мыши тексты появляются на экране, по другому – исчезают с его поверхности. Из памяти компьютера их извлекают ради того, чтобы на время дать им экранное тело, а потом вновь свернуть в безвидную форму цифрового кода.
Экранная локализация фиксированного слова продолжает традицию техник «остановки слова» (то есть традицию письменной речи), предполагавшую не вслушивание, а чтение и устанавливавшую дистанцию между словом и его получателем (в частности, между словом и писателем).
В том, что касается чтения «с экрана», то оно и сегодня осуществляется практически так же, как в те годы, когда слова гнездились в свитках, рукописных кодексах и печатных книгах. Различие между чтением печатного текста и чтением электронной странички на экране ноутбука меньше, чем различие между чтением рукописи и печатной страницы книги. В то же время (и как раз это представляет для нас наибольший интерес) экранная локализация слова существенным образом изменяет и характер телесного взаимодействия с текстом, и способы его хранения и передачи другому человеку.
Ручная работа: печать и кодирование. Если техника считывания выведенного на экран слова остается традиционной, то этого не скажешь о технике создания текста и о способе его обнародования. Клавиатура компьютера – не более чем интерфейс машины, сообразующейся с возможностями человеческого тела, с его морфологией. Взаимодействие с «листом бумаги» на экране и с клавиатурой ПК только имитирует работу за клавиатурой печатной машинки. Пользователь, ударяя по клавишам, не печатает, а вводит цифровой код, хотя видит при этом перед собой «напечатанный» текст, образ которого симулируется на экране с помощью программного обеспечения ЭВМ. Клавиатура здесь – не более чем посредник между человеческим телом и машиной. Взаимодействие с клавиатурой (как бы «печать») представляет собой преобразование слов внутренней речи писателя в электронные сигналы, трансформируемые посредством программного обеспечения в экранный образ слова: каждому нажатию клавиши соответствует «след» на экране монитора. Электронный файл (цифровой код) можно в любой момент трансформировать в текст-на-экране. Однако цифровой аналог текста попадает в зависимость от машины не только на стадии создания текста, но и в фазе его хранения и чтения. Только с помощью ЭВМ закодированное слово обретает видимость печати и становится доступным для чтения. «Текст все время выглядит, но никогда не является…» За дружественным интерфейсом скрывается новый способ первичной фиксации слова: слово сохраняет вычислительная машина. Принципиально новым моментом в топологии фиксированного слова на стадии его цифрового кодирования является тот факт, что виртуальное (закодированное) слово не имеет постоянного носителя, что его визуальное тело произвольно конструируется с помощью операциональной оболочки и программы по редактированию текстов.
Запечатленный традиционным способом текст был овеществленным текстом, и до тех пор, пока его материальный носитель не разрушился, его мог прочесть любой человек. Если прежде печатная машинка и типографский станок «пачкали бумагу» (пусть и не так, как это делал скриптор), то текст, созданный с помощью компьютера, представляет собой ручной (познаковый) способ цифрового кодирования слова. Процесс «письма» стал двойственным. Пользователь ПК (писатель) одновременно и работает со словом (которое «как бы зафиксировано» на листе бумаги перед его глазами), и вводит цифровой код, переводимый в экранные знаки и буквы вычислительной машиной. Ни письма, ни печати здесь, собственно, нет. После завершения «письма» («печати») в макромире повседневности не остается никакого текста (никакого тела текста). Остается только электронный (невидимый, недоступный для восприятия) файл как возможность визуализации кода в виде текста, осуществимая при наличии компьютера и питающей его электрической сети. Нет компьютера – нет «написанного».
Итак, став виртуальным, фиксированное слово утрачивает стабильное тело, а на его месте обосновывается ситуативно воспроизводимый на экране «образ тела». Спрашивается, каковы последствия массового перехода к электронно-цифровому способу фиксации слова? Их немало, но мы остановимся только на тех, которые представляют интерес для разрабатываемой нами топологической проблематики.
Повсюду и нигде (тело, код, экран). Размещенная в Сети виртуальная «рукопись» (набранный вручную код) представляет собой «рукопись» со смещенными характеристиками. Это «рукописный» текст, который с самого начала обладает качеством «публичности» (широкой доступности). Такой текст (в качестве визуально воспринимаемой совокупности слов) находится «всюду и нигде», что означает: его можно визуализировать в любом охваченном Сетью месте планеты и при желании материализовать (распечатать).
Такой текст больше не является телом с нанесенными на него знаками. Электронный код текст – это возможность тела текста (его поддающийся машинной расшифровке код). Возможность тела-текста (код) может быть визуализирована в образе экранного или распечатанного текста. Закодированное слово в любой момент можно актуализировать на экране монитора при условии исправного функционирования техники (компьютер, электрическое питание, отсутствие сбоев в работе соответствующих программ), которая обеспечивает перевод кода в изображение букв и слов (куколка кода трансформируется в бабочку экранного образа или в крылатую бабочку распечатки).
Виртуальную рукопись можно увидеть в любом месте планеты именно потому, что ее нет как определенного, относительно стабильного тела; ей может быть придан любой (в пределах технических возможностей компьютера и его программного обеспечения) облик, она может во-образиться в любом экранном или печатном теле. Экранные тела текстов и их распечатки могут иметь разную величину, разный шрифт, их можно по-разному размещать на плоскости, по которой стелются знаки, и т. д. Отсутствие у слова «тела слова» позволяет вести бесконечную игру с его экранным симулякром. «Пишущий» создает информационную возможность зрительного (симулированного на экране) тела как «визуальной проекции» информации (кода). Виртуальному тексту может быть придан любой, даже рукописный образ. Больше того, при желании, можно списать фрагмент текста с экрана. Однако и в этом, явно маргинальном, акте списывания тело остается встроенным в техническую систему и занимает место, отведенное ему в линейке множительно-копировальной техники (в ряду сканеров и принтеров). Акт списывания с экрана дает не рукопись, а всего лишь рукописную модификацию виртуального слова.
В том, что касается доступности для чтения, никакой текст, изданный на бумажном носителе, не сравнится с текстом, размещенным в Сети. Для призраков нет преград. Код вездесущ, он «есть» там, где есть Сеть. И если тексты на бумажных носителях еще сохраняют позиции в публичном пространстве, то это связано с привычками тела (с удобством пользования книгой) и с легитимирующей функцией печатных изданий.
Подведем некоторые итоги. Электронный текст изначально лишен экземплярности. Электронное слово, как и слово на «традиционных носителях», можно, при желании, зафиксировать на внешнем носителе, но носитель электронного текста (электронное «тело текста», запоминающее устройство) хранит не слово, переведенное в форму, доступную для чтения (как в случае с рукописью и печатным словом), а слово, трансформированное в электронно-цифровой код. Форма цифрового кода недоступна для чтения «напрямую», а потому должна каждый раз трансформироваться в привычную, воспринимаемую «на глаз» печатную форму. Зафиксированный электронной памятью файл – это не текст, обладающий собственной текстурой, но лишь возможность его визуализации.
Работа с экранным словом и техника создания текста (от своего – к чужому). Техника работы со словом во многом определяется тем, как и в каком материале его закрепляют с целью хранения и последующего использования. Очевидно, что глиняная табличка не благоприятствует развернутому повествованию, а папирус, напротив, располагает к нему. С дорогим и долговечным пергаментом нельзя обращаться так, как с берестой или дешевой бумагой фабричного производства. На пергаменте не будешь обмениваться новостями, писать о мелочах, о бытовых заботах и происшествиях. Исходя из сказанного, можно предположить, что «экранизация» слова должна каким-то образом вести к трансформации привычных форм взаимодействия со словом.
Первое, на что мы обращаем внимание, – это то, что дистанция между пишущим (подыскивающим нужные слова под имеющиеся в душе мысли, чувства, переживания и образы) и созерцающим написанное (тем же человеком, но в роли читателя и критика текста) при работе с экранным словом увеличивается. В прежние времена сочинитель видел перед собой след собственной руки, и ему трудно было отнестись к написанному «объективно», с позиции читателя «со стороны», теперь же перед ним страничка, заполненная четким, однородным печатным шрифтом, который выглядит, пожалуй, даже лучше, чем лист, отпечатанный на машинке. На такой текст проще смотреть сторонним оком, то есть так, как если бы ты читал не свой, а чей-то (чужой) текст. Именно сторонний взгляд (взгляд «глазами другого») позволяет увидеть в написанном огрехи, недочеты, слабые места и, не откладывая дела в долгий ящик, перейти к его правке.
Опыт переживания своего слова как чужого в печатную эпоху достигался не столько по ходу работы над рукописью, сколько уже после того, как текст был написан (этим объективированным текстом мог быть беловик рукописи, машинописная копия, типографская корректура). При работе за компьютером эффект отстранения возникает сразу же, то есть уже на этапе создания текста. Человек, работающий с экранным словом, дистанцирован от сочиняемого им текста куда больше, чем тот, кто пишет, создавая рукопись. Корректировка написанного, правка «по свежим следам» при работе с виртуальным словом заметно интенсифицируется. Читая текст глазами другого (глазами возможного читателя), автор волей-неволей занимает критическую позицию по отношению к написанному им. В результате работа (доклад, статья, эссе, рассказ…) становится более рациональной и отрефлексированной.
Дело, конечно, не только в возрастании дистанции. Свою роль тут играет легкость (предательская легкость!), с которой текст, набранный на клавиатуре компьютера, поддается исправлению. Любая редакторская программа позволяет быстро вносить правку, не усложняя при этом визуальной картины текста на экране. Это совершенно особый тип правки – правка без «грязи»; она – по темпу и по последствиям для восприятия текста – резко контрастирует с правкой текста, написанного от руки. Рукописная страница, по которой два или три раза прошлись редакторским карандашом, становится «нечитабельной», и с ней уже невозможно работать. Рукопись надо заново переписывать и только после этого можно продолжить ее редактирование. Экранная «страница» переносит любое число исправлений.
Предоставляемая вычислительной машиной возможность перетасовывать фрагменты уже написанного текста, инкрустируя его ценными минералами, обнаруженными в необработанной руде черновиков, и самоцветными цитатами из сочинений других авторов, удобство в исправлении написанного в чем-то облегчают, а в чем-то и усложняют труд писателя. Если прежде сочинитель принужден был тщательно обдумать мысль, образ, сюжет и только потом садиться за письменный стол, то теперь он начинает писать при первых проблесках мысли, успокаивает себя тем, что сейчас он зафиксирует «мелькнувшее» в сознании «нечто», а потом «доведет мысль до ума». Однако работа над сочинением, вопреки ожиданию, затягивается. Автор поневоле втягивается в исправление уже «готового» текста. Начать писать виртуальный текст – просто, завершить его – не легко.
Но вот текст выправлен, скомпонован, проверен. Пришло время распечатать и прочесть его. И тут работа над, казалось бы, уже завершенным произведением выходит на новый уровень. Текст, который в экранном его варианте выглядел вполне пристойно, при работе с распечаткой вновь обнаруживает множество слабых мест, ошибок и шероховатостей. Так заявляет о себе эффект «материализации», эффект воплощения печатного образа. Новый способ существования текста (текст на бумаге) обновляет восприятие написанного и, соответственно, приводит к обнаружению новых «недочетов», дает повод для очередной правки. Теперь она осуществляется по бумажной распечатке с последующим переносом исправлений в память компьютера. Исправленный текст вновь и вновь распечатывается, читается, в него вносятся исправления, они «забиваются» в память ПК, и так до тех пор, пока автор не признает написанное достойным того, чтобы отправить его «в люди».
Слово без тела – свобода без ответственности (от общения людей к взаимодействию персонажей). Интернет, соединивший в одном виртуальном пространстве миллионы пользователей, породил новые формы опосредованного «письменной речью» общения. Широкое распространение экранных форм письма и чтения при соединении с возможностями почти мгновенной передачи электронных текстов в любую точку земного шара привело к трансформации старого, давно сложившегося в рукописную эпоху эпистолярного жанра и к появлению новых, никому прежде неведомых способов коммуникации. Новые формы непрямого (бесконтактного) общения всем хорошо известны: тут и SMS сообщения, и интернет-дискуссии (форумы, блоги), и ICQ. Что же привнесли они в речевое взаимодействие?
Прежние формы заочного общения – общения-по-переписке – хотя и содержали в себе зачатки общения-в-диалоге, но в полной мере реализовать его не могли. Общение по переписке «на бумажных носителях» оставалось в основе своей общением знакомых, опиравшимся больше на повествование, чем на диалогическую форму вопроса и ответа. Из-за задержки с доставкой корреспонденции при пересылке обычной почтой письмо по необходимости строились как рассказ о жизни, как повествование о произошедшем с корреспондентом за определенный (исчисляемый днями, неделями или даже месяцами) период времени.
В новых, опосредованных электронными сетями формах общения его диалогическая составляющая значительно усилилась. Заочное общение сдвинулось от формы биографически фундированной переписки (общение с людьми, которых знаешь лично) к персонажному, анонимному общению виртуалов. Экранное слово с его почти мгновенной передачей сообщения от пользователя к пользователю и с практикой речевого взаимодействия людей, малознакомых друг другу, создало почву для обмена фиксированными сообщениями в режиме беседы. Благодаря Сети появилась возможность «беседовать» глазами, беседовать заочно… Сегодня беседа посредством экрана («разговор» в актуальном режиме) не только оказывает существенное воздействие на традиционные нормативы письменной речи (подробнее об этом ниже), но и представляет собой коммуникативную базу виртуально-языковых сообществ. В чем же специфика виртуального взаимодействия?
Начнем с того, что в Сети общаются не люди, а анонимы в виртуальных масках и так называемые «виртуалы». Если фигура человека в маске, вещающего под прикрытием псевдонима, более или менее всем знакома, то о фигуре «виртуала» этого сказать нельзя. Для уточнения термина «виртуал» воспользуемся характеристикой, которую дает ему Е. А. Ива-ненко: «Виртуал – это тот, кто симулирует имя, фамилию, биографические данные, черты характера и т. д., однако… виртуалом не называют человека, который просто не склонен сообщать свое настоящее имя и везде выступает под одним и тем же псевдонимом, не пытаясь при этом моделировать не присущие ему как личности качества. Нередко виртуалы создаются для того, чтобы “почувствовать себя другим человеком”. Эта практика популярна среди пользователей блогов, которые пишут от имени виртуалов о чем-то, о чем не хотят или не могут писать от собственного лица. Часто с помощью виртуалов организуются провокации, попытки вызвать общественный резонанс, так как обычно цель «почувствовать себя другим человеком» достигается только через привлечение к своему виртуалу внимания других людей». Виртуал как коммуникативный образ подчинен воле своего создателя и хозяина. Хозяин пользуется «коммуникативной маской», посредством которой он может реализаовать те возможности своего «я», которые он не может осуществить в границах первой реальности (не может из-за стеснения, боязни, стыда, отсутствия собеседников, социальных барьеров и т. д.).
Новые, виртуальные формы общения складываются на площадке экранного слова; именно на этой основе и возникают виртуальные общности (общества анонимных персонажей). В сетевые сообщества входят не только собственно виртуалы, большинство их членов – обычные «завсегдатаи сети», прячущие свои лица под псевдонимами. Ники, сетевые имена, обычно сопровождаются фотографиями артистов, изображениями героев мультфильмов, фотографиями зверей и вещей, etc., полюбившимися хозяевами персонажей и служащими чем-то вроде эмблемы с фамильного герба в иронической обработке наших дней. Как видим, граница между анонимом в маске и виртуалом весьма условна. Анонимность общения «под псевдонимом» (под маской) и с помощью виртуальных персонажей дает субъекту речи и слову невиданную прежде свободу, отпускает его «на волю». Такое освобожденное от связи с определенным телом, отвязанное слово становится развяз(а)н(н)ым словом; утрачивает свой онтологический вес и экзистенциальную «плотность».
Характерная для опосредованного письмом-на-бумаге общения ответственность за написанное сохраняется (пусть в ослабленном виде) и в случае сетевой коммуникации. Так бывает, когда взаимодействуют люди, лично знающие друг друга (это большая часть электронной переписки, это разнообразные формы общения в режиме ICQ, это проекты типа «Вконтакте», «Одноклассники», «Мой мир»). Однако очень значительная по объему часть сетевой коммуникации – это обмены сообщениями между анонимами, взаимодействующими на площадках форумов, в блогосфере и в игровых пространствах виртуального мира. В таком общении слово оказывается полностью оторвано от произносящего его тела. Народная мудрость, выраженная в пословицах «Слово не воробей – выпустил, не поймаешь» и «Что написано пером – не вырубишь топором», перестает работать, как только мы пытаемся применить ее к реальности сетевого взаимодействия анонимных персонажей. Народная мудрость утрачивают свою силу из-за невозможности вменить написанное («вырубленное») в Сети определенному человеку (определенному телу). Пословица исходит из очевидной когда-то связи сказанного/написанного слова с полнотой телесного присутствия человека: за слово несло ответственность пустившее его в мир тело. Если слово сказано, то оно сказано кем-то, если написано, то у написанного есть автор: вот его рука, вот его неповторимый почерк.
Трансформация человека в виртуала, который имеет «лицо» постольку, поскольку его речь (грамматически) строится от первого лица, ведет к карнавализации экранного слова. Сладость виртуального общения в значительной степени как раз и состоит в его анонимности, соответственно – в полной свободе (безнаказанности) «говорения». Хозяин виртуала и пользователь, выступающий «под маской» (под псевдонимом), уверен, что «за базар» отвечать не придется. Можно писать о чем угодно, можно, не задумываясь, менять пол, возраст, биографию, сферу деятельности, политические убеждения и т. д. Так, к примеру, суждения, которые человек, принадлежащий к академическому сообществу, никогда не рискнет произнести от своего имени, он вполне может «выкатить» на форум, выступив «под маской».
Экранное слово в Сети – это «пластический материал», из которого пользователь лепит тот или иной вербальный образ. Автор блога, то есть человек, чья субъективность обнаруживает себя через «порядок слов», – это, в сущности, «говорящая маска». Сознательное искажение привычных слов, нарушение грамматических, синтаксических и стилистических норм, использование ненормативной лексики, злоупотребление неологизмами объясняются стремлением пользователей сделать своего виртуала яркой, запоминающейся сетевой фигурой. Работая со словом, как с глиной или с папье-маше, хозяин виртуала ищет способ придать «вербальной маске» рельеф, чтобы выделить ее из множества других масок.
В каком же пространстве общаются виртуальные трансформеры? Коммуникация осуществляется в виртуальном измерении «как бы», то есть там, где воображаемые «я» существ «из плоти и крови» раскрывают себя через речевые акты виртуалов. В каком-то смысле все субъекты сетевого общения, поскольку они не указывают свои реальные имя и фамилию, место жизни и работы, выступают как виртуальные персонажи. Ведь никто точно не знает: пишет ли человек, прикрывшийся псевдонимом, «от себя», или он играет виртуальной игрушкой, моделируя с ее помощью один из своих возможных (виртуальных) образов. И хотя люди, скрывающиеся под никами, чаще говорят о своих действительных проблемах, переживаниях, мыслях, мечтах и страхах, но так как есть те, кто осознанно и целенаправленно творит виртуалов, давая слово возможным «я», то эти подлинные мысли и переживания воспринимаются другими участниками сетевого маскарада в модусе «как бы». Никогда нельзя установить с точностью, что из того, что можно прочесть в сети, принадлежит реальным людям, а что – полностью или частично выдумано, разыграно, использовано, как краска, анимирующая виртуальную маску. Так слово, пущенное в виртуальное пространство, освобождается от человека, человек же освобождается от ответственности «за слово», с упоением отдаваясь игре в слова и образы, инвестируя время своей жизни в «жизнь» персонажей, наигрывая новые для себя роли, обменивая свое «есть» на вариативное «как бы есть» виртуала.
Актерство, клоунада, провокация, розыгрыш, блеф, столь широко распространившиеся в лабиринтах виртуального мира, можно соотнести с характерной для общества экрана тягой к игре на публику, с влечением к бесконечным переодеваниям и мистификациями. В обществе, где профессия актера (включая сюда политический театр) стала одной из самых престижных и популярных, персонажно-игровое взаимодействие сетевых персонажей прекрасно вписывается в цивилизационное пространство позднего модерна, в котором вечное становление рассматривается как куда большая ценность, чем совершенная полнота ставшего, где принцип различия выходит на первый план, а принцип тождества, идентичности, верности (во всех смыслах, в том числе в значении верности слову) давно уже стал мишенью для насмешек.
Если вспомнить Бахтина с его персоналистическим принципом «личной подписи», увязывавшим бытие от первого лица с принципом «не-алиби в бытии», то надо сказать, что в пространстве Сети действует принцип, прямо противоположный бахтинской максиме: принцип «вечного алиби» и «отсутствия личной подписи». Здесь всем заправляет не персональная ответственность за сказанное и сделанное, но анонимность и безответственность. Безответственность, коренящаяся в чувстве безнаказанности, «развязывает язык», освобождает, но при этом и угрожает личности, ее единству и аутентичности: жизнь может так и остаться недовоплощенной, неразличимой среди множества других жизней. Жизнь неразличима там, где отсутствует неповторимый росчерк судьбы этого-вот человека.
В чем-то существенном «Интернет-актерство» идет даже дальше актерства актеров театра и кино. Актер играет роль, написанную другим (драматургом, сценаристом). Вдобавок, он играет ее в соответствии с концепцией, предложенной режиссером, в то время как пользователь Интернет создает своего виртуала (или свою маску) самостоятельно и от его «лица» взаимодействует с такими же «переодетыми», «текучими» Интернет-субъектами. Взаимодействие виртуалов на сетевой сценической площадке происходит «не по написанному», а в режиме здесь-и-теперь творимого диалога, в непредсказуемой смене реплик и комментариев к ним. Происходит все это не в выделенном из основного пространства-времени жизни пространстве сцены, а в режиме импровизации «on-line».
Отметим еще одно немаловажное обстоятельство: если мы отделяем актера от исполняемой им роли (отвечая на вопрос: «Кто играет?»), то Интернет-актеры, разыгрывающие все новые и новые виртуальные роли (меняя пол, возраст, профессию, мировоззрение), обречены оставаться виртуалами, а тот, кто «играет» виртуалами на подмостках Сети, обречен на неразличимость в складках отбрасываемой его виртуалом (виртуалами) тени.
Выплеснувшееся на экраны анонимное (=персонажное) и полностью бесцензурное слово (модерирование части форумов общей ситуации не меняет) провоцирует «сетевика» на игнорирование языковых норм и правил, на использование табуированной лексики, etc. Однако в Сети возможно не только нарушение языковых норм, здесь можно «публично» (то есть в разговоре с чужими, а не в доверительной беседе с врачом) обсуждать вопросы, которые в первой реальности сформулировать «вслух», пожалуй, решились бы очень немногие. Почему немногие? Из-за чувства стыда. У большинства людей это чувство еще живо. Человеку бывает стыдно за какие-то свои поступки; есть вещи, о которых ему стыдно говорить прилюдно, их можно открыть только священнику или врачу. Утрата частью участников интернет-тусовок такого регулятора поведения, как стыд, – одно из следствий перехода от ручного письма (зримо удерживающего соотнесенность пишущего и написанного) к бесконтактному режиму экранной симуляции слова, когда «пишущим» оказывается не кто-то, а некто-никто. Это именно некто: на форуме его какое-то время можно отличить от других «собеседников», но вне форума он для них – никто (и звать его – «никак»). Отвязанность слова от тела и дела приводит к тому, что пользователи, тусующиеся на сетевых площадках, могут «заголяться» «по самое не хочу» и выставлять свою интимную жизнь на всеобщее обозрение. Интернет на новом уровне воспроизводит ситуацию «вагонной исповеди»: встретившись с незнакомцем в поезде дальнего следования, человек рассказывает ему то, чего никогда бы не рассказал своим близким. В Сети ситуация радикализируется: пользователь говорит с человеком как бы «через ширму», он не видит того, с кем разговаривает, перед кем раскрывает «тайны своей жизни», а тот не видит его.
Виртуальное слово и сообщества. Виртуальное пространство Сети исподволь приучает нас (некоторых, впрочем, уже приучило) жить в двух мирах одновременно: в реальном мире, где мы включены в общности, складывающиеся на природной (например, половозрастной) и социокультурной основе, и в виртуальном мире, где сообщества структурируются вокруг таких сетевых образований, как блог, форум, сетевая игра, etc.
Общности первого типа являются телоцентричными (поскольку они так или иначе основываются на коммуникации мыслящих тел, вступающих во взаимодействие с другими телами), а вторые – виртуально-грамматическими, где субъекты взаимодействия опираются только на фиксированное слово и освобождены от давления телесности, оставляющий био-графический след.
Если общности первой реальности (реальности рождений и смертей) имеют как речевую, так и неречевую основу, то общности, складывающиеся в виртуальном пространстве, возникают и удерживаются посредством выведенных на экран слов и только потом – с помощью фотографий и видеоматериалов. В первой реальности о нашей принадлежности к определенным общностям свидетельствует и тело с нанесенной на него «разметкой» (одеждой, прической, украшениями, татуировкой, пирсингом), и дом, и домашняя обстановка, и машина (или отсутствие оной), etc.. Не так обстоит дело в интерактивном пространстве Сети, где тела и вещи отсутствуют. Здесь дама «с опытом» может попробовать себя в амплуа молоденькой девушки, провинциал – примерить маску столичного жителя, а чиновник – испытать себя в роли крайне правого (или крайнего левого) идеолога. Сетевые сообщества быстро складываются и быстро распадаются. Чтобы тебя приняли в виртуальную компанию, особых усилий не требуется: требуется «всего лишь» затратить время и вставить слово в череду слов. Чтобы кем-то считаться, здесь достаточно кем-то назваться. Репутация Интернет-персонажа складывается «из слов», а не из действий: здесь никто не призовет к ответу за сказанное, никто не выведет «на чистую воду», так что подлог, несоответствие между тем, что человек «говорит» в Сети, и тем, что он пишет (если, конечно, пишет) в печатных изданиях под своим настоящим именем обнаружено не будет. Сетевые сообщества – рай для самозванцев.
Если рассматривать создаваемые людьми общности, размещая их по координатной оси реальное/виртуальное, то, кроме уже названных типов сообществ, можно выделить еще и третий, промежуточный тип: это сетевые «тусовки», которые обслуживают людей, знакомых друг другу по первой реальности. Сетевые группы производят «генераторами заочного общения» типа «В контакте», «Одноклассники», «Мой мир», «Профессионалы», еtс… Здесь принципиальным моментом оказывается привязка пользователя к реальности, так как данные формы сетевого общения предполагают обнародование настоящих имен и фамилий, подлинных мест учебы и работы, которые выполняют функцию сигнальных маячков, призванных собрать в Сети одноклассников, старых приятелей, коллег и восстановить общение.
Здесь не выдают себя за кого-то другого, здесь возобновляют прерванные связи с друзьями и коллегами. В этом случае слово не «отрывается от реальности», не становится «невесомым». Шарики экранных текстов прочно привязаны к телам, и те, кто их надувает, делают это с осторожностью. В таких сообществах пишут с оглядкой, задумываясь о том, «как слово наше отзовется».
К экранному слову, привязанному к первой реальности, следует отнести и большую часть переписки посредством электронной почты (или в просторечье – «мыла»). Переписываются ведь в основном с теми, с кем уже знакомы, а следовательно, учитывают земные кондиции адресата (его профессию, семейное положение, возраст и т. д.). Как видим, слово, зафиксированное в сетевом пространстве, с одной стороны, представляет в виртуальном мире социальные, политические, культурные и религиозные общности, существующие помимо Сети, а с другой, на их основе складываются сообщества виртуальных персонажей. Внутрисетевые сообщества прямого выхода в несетевой мир обычно не имеют. Их связь с ним носит косвенный, опосредованный характер.
Впрочем, иногда люди, знакомые друг с другом по Интернету, встречаются и по эту сторону экрана. Так бывает, например, с сетевыми игроками. В этом случае основой для общения в «реале» становится членство в сетевом сообществе. При переносе сетевых связей и общностей в пространство первой реальности возникает новая, необычная для всей довиртуальной культуры ситуация: заочное речевое общение предшествует общению «с глазу на глаз».
Экранное общение и трансформация языка. Не входя в специальное обсуждение особенностей каждой из новых форм «электронной письменности», остановимся на моментах, которые в той или иной мере характеризуют все вербально-сетевые «новообразования» в том, что касается их воздействия на письменную речь.
Прежде всего, обращает на себя внимание феномен микширования порядков письменной и устной речи, их грамматических и стилистических характеристик. «Письменная речь» явно демонстрирует тенденцию к «опрощению». При этом она утрачивает многие из своих отличительных особенностей: развернутую форму построения предложения, использование сложных грамматических и синтаксических конструкций, особый, обогащенный книжной лексикой вербальный строй, логическую последовательность, стилистическую обработанность языка, etc. Основная причина доминирования тенденции к упрощению сложносочиненного строя письменной речи лежит за пределами ее топологической трансформации и связана с общей для общества потребителей логикой демократизации и стандартизации всех сфер жизни потребительского общества. Однако свой особый и весьма значительный вклад в вульгаризацию письменной речи вносят новые коммуникативные практики, чей топос – это светящееся око экрана.
Надо сказать, что роль посредника в общении людей, разделенных пространством и временем, письменная речь выполняла издавна. Написанное всегда вызывало более или менее оживленный отклик; его анализировали, комментировали, интерпретировали, оценивали, соглашались с автором или опровергали его, но… все это делалось спустя какое-то время после того, как текст был написан. Читательская реакция оказывалась или устной (обсуждение прочитанного с друзьями-знакомыми), или письменной, но и в том, и в другом случае она следовала за исходным высказыванием с существенным отставанием. Текст был обращен к неопределенному другому (к читателю) и не предполагал быстрой реакции с его стороны. Ответ на высказывание публиковался и мог, в свою очередь, послужить отправной точкой для написания нового текста.
Именно разделенность в пространстве и времени актов письма и чтения не позволяла письменной речи (в ее рукописной и печатной формах) превратиться в разговор-для-глаз или – проще – в болтовню. Большие устные жанры (миф, эпос, легенда) как живые, надындивидуальные формы хранения этнических и культурных общностей исчезли из обихода цивилизованного человека довольно давно (они были задвинуты на окраину новоевропейской культуры в деревню, туда, куда не могла проникнуть письменная культура). Развернутое высказывание стало привилегией письменной речи, в то время как общение в актуальном режиме (в том числе – по поводу прочитанного) оставалось законным владением устных речевых жанров. Однако с момента локализации слова на экране положение изменилось. Устная речь в режиме коммуникации (в режиме беседы, болтовни, трепа) перешагнула черту оседлости, когда-то очерченную возможностями голосовых связок и слуха, и закрепилась в новой для себя области письма и чтения. Обмен написанными репликами в режиме беседы, в режиме диалога (то есть обмен высказываниями в актуальном режиме) стал возможен благодаря быстроте «письма» посредством клавиатуры и возможности мгновенной отправки и получения сообщений через Сеть. Когда болтовня с помощью знаков для глаз стала повседневным занятием миллионов, строй письменной речи просто не мог остаться неизменным.
Общение – дар, но дар, таящий в себе не только радость и счастье понимания, но и соблазны (собеседникам грозит опасность с головой погрузиться в то, что Хайдеггер назвал «толками»). Сложность, затрудненность письма по сравнению с устной речью и дистанция, отделявшая (и до сих пор еще отделяющая!) устную речь от запечатленного слова, создавали то различие, ту благотворную напряженность во взаимодействии двух форм речевой активности, которая весьма способствовала обогащению языка и мышления. Сегодня это различие становится более размытым и неопределенным. Затрудненность, которую создавала необходимость выражаться (на письме) таким образом, чтобы тебя понимали те, кто не сможет переспросить о содержании высказанного, в режиме сетевой переписки оказывается снятой: зачем стремиться к развернутому выражению мысли, впечатления, житейской истории, если можно перебрасываться мячиками слов почти так же быстро, как при очном общении? Сокращение временной дистанции между актами письма и чтения, между вопросом и ответом с неизбежностью вызывает сближение строя письменной речи с более свободным порядком использования языка в ситуации очного общения. Ускорение обмена сообщениями в режиме переброски электронных сообщений уже сегодня привело к упрощению письменной речи даже в таких консервативных (с точки зрения норм построения письменной речи) жанрах сетевой коммуникации, как переписка, форум и блог.
Еще одна особенность экранного слова в его коммуникативных жанрах, весьма способствующая упрощению письменной речи, – это «черновой» характер этих текстов. Электронные «сообщения» (если говорить о переписке по электронной почте и посредством SMS сообщений) не предполагают, что их будут перечитывать. Это одноразовые высказывания с «одноразовыми» словами. Свобода в обращении со словом всегда была отличительной особенностью устной речи; теперь же она стала достоянием речи письменной, фиксированной. Заведомая недолговечность бытового, будничного слова в режиме обмена бытовыми новостями или текущей информацией «по работе» ведет к небрежности в составлении и оформлении письменных сообщений (электронных писем) независимо от их содержания. Отправитель письма исходит из того, что ошибки, которые он допускает, речевые неточности и штампы – это что-то неизбежное, естественное, а потому – нормальное. Сегодня сетевой текст, изобилующий ошибками, – это не отклонение от нормы, это новая «норма». Даже многие вполне грамотные люди не перечитывают написанных ими строк, не устраняют ошибок, описок (опечаток), не работают над стилем. То есть они «пишут» (набирают с помощью клавиатуры) примерно так же, как говорят, не слишком заботясь о подборе слов и логической выстроенности текста, руководствуясь надеждой на то, что «и так поймут», а если не поймут, то можно будет тут же пояснить «сказанное».
Не на пользу сохранению особенного, сложного строя письменной речи в режиме on-line общения идет и то обстоятельство, что в фокусе новейших форм электронной коммуникации часто оказывается не предмет, по поводу которого люди общаются (по поводу которого они ведут предметный разговор), а само взаимодействие с другими людьми и сопутствующий этому взаимодействию ценностно-эмоциональный фон. Ведь и в первой реальности, в нашем устном общении с ближними превалирует мотив поддержания коммуникации ради коммуникации, ради сохранения давно сложившихся связей и отношений. «Привет, как дела?» – «Нормально. А у тебя?». К такому типу общения сводится весьма значительная часть сообщений в режиме ICQ и SMS. Соответственно, и сетевое слово все чаще выступает в качестве абстрактного знака присутствия, а предметно-содержательная функция запечатленного слова оттесняется на периферию экранного обмена сообщениями.
Пребывая в промежуточной области между развернутыми порядками письменной речи и речью устной (с ее умолчаниями, восполняемыми из контекста беседы, с многое разъясняющими мимикой, интонацией, жестом), поток электронных сообщений не может удержать жестовую и мимическую составляющую очной беседы, что очень обедняет его эмоционально. Эмоция в Сети передается не столько посредством семантической и стилистической проработки текста (это требует и сил, и времени, и таланта), сколько с помощью знаков эмоционального отношения к сказанному, которые варьируются от условных знаков-смайликов [ :) – улыбка, :( – грусть, :-| – задумчивость, :-D – смех и др. ] до идеограмм из картинок-смайликов и шрифтовой акцентировки фразы, придающей графике письма эмоциональную выразительность (употребление прописных букв вместо строчных, использование курсива, жирного шрифта, разрядки вместо обычного шрифта, etc.). Чувство, переживание в скоростном обмене сообщениями не успевают или не умеют выразить словами, заменяя стилистическую работу над речью упаковкой эмоции в абстрактные пиктограммы радости, удивления, меланхолии и т. д. (смайлики – феномены того же рода, что и закадровый смех в юмористических передачах по ТВ, обозначающий то место, в котором надо смеяться). Здесь действует все тот же принцип удобства и логика экономии усилий. Нередко мы видим сообщения, которые целиком состоят из одного или нескольких смайликов. Обмен смайликами – это обмен «пустыми» знаками эмоционально окрашенной речи на расстоянии. Эмоции нет, но предполагается, что она «как бы есть». Наличие в послании смайлика указывает на желание автора передать адресату эмоцию. Эмоция могла бы быть, и этого – довольно, раз может быть – значит есть!
Без руля и без ветрил (вместо заключения). Изменения в пространственной локализации слова приводят к существенным переменам в жизни человека и общества. Наблюдение за этими изменениями позволяет сделать следующий вывод: появление новых способов фиксации и консервации логоса приводит к формированию нового вербального ландшафта культуры. Как движение материковых плит с сопровождающими его землетрясениями, извержениями вулканов и колебаниями климата влечет за собой изменения в жизни живой природы, так же и все значительные смещения в местах пребывания логоса приводят к перестройке всей жизнедеятельности человека и общества.
Самыми значительными, эпохальными событиями в истории пространственных трансформаций логоса следует признать два революционных переворота: первый был связан с отрывом слова от человеческого тела и закреплением на других, неодушевленных телах (изобретение письменности), второй же был ознаменован утратой словом стабильного тела (слово стало словом «без определенного места жительства») и его виртуализацией. Свернувшись в безвидную личинку двоичного кода, став «невидимым», виртуальное слово оказалось на порядок свободнее своего печатного предка. При этом его связь с реальностью (с миром вещей, которые ветшают) еще более ослабла.
Нетрудно заметить, что каждый новый шаг в экспансии логоса на новые территории оказывался в то же время и новым шагом в отделении слова от тела. Если рукописное слово еще сохраняло непосредственную связь с человеческим телом (связь по происхождению), то печатное слово разорвало эту «кровную» связь слова и человека: слово печатной книги производится уже не человеком, а машиной. Но если печатная книга оставалась вещью среди окружавших человека вещей, то переход к технике кодирования слова означал его информатизацию и выход за пределы мира, соразмерного человеку (бросок по ту сторону мира вещей, которые ветшают). Мера отчужденности слова от тел и вещей (от реальности) оказывается и мерой его эмансипации от сущего, мерой его развоплощения.
Растворение референта (не-слова, смысла, вещи) в означающем, его отрыв от означаемого, а в конечном счете – отрыв от Другого (от без-условного условия слова) самым существенным образом воздействует на человеческое существование. Сфера условного разрастается, а сфера реального (мира вещей, которые ветшают) съеживается, подчиняясь возможным мирам слов и образов. То, что есть как слово (как образ), и становится действительным (действующим, влияющим на вещи, и в том числе – на «мыслящую вещь»). Возможное теснит и побеждает сущее.
Чтобы игра со словом стала возможной, слово должно было утратить свою онтологическую весомость, свою магическую и мистическую силу (ведь с сакральным, с вещим словом нельзя оперировать безнаказанно). Чем больше слово отделялось от сакрального, тем податливее оно становилось для игры. Специфика современности в том, что цивилизация, базирующаяся на возможности безнаказанной игры со словом и смыслом, истощила язык и привела к самозамыканию слова. Перестав быть священным, вещим словом, освободившись от привязки к выговаривающему его телу, оно утратило свою твердость и перестало быть честным словом. Оно растворилось в речи, в ее бурных и мутных потоках. Человек тонет в словах. Река-речь переливается (перелилась) за дамбу реального и заливает сущее.
Отдаление слова от человеческого тела и от мира подручных вещей привело к невиданной еще в истории человечества инфляции слова. Отделенное от реальности, слово стремительно обесценивается, теряет «в весе». Инфляция слова отзывается инфляцией смысла. Эмансипированное слово, соединившись с эмансипированным (экранным) образом, постепенно замещает собой слово, обеспеченное золотым запасом реальности. Человек теряет Другого. Когда человек теряет Другого, тогда слова теряют для него Смысл и наступает эпоха бесконтрольной эмиссии слова. Этой эмиссии и сопровождающей ее инфляции слова и смысла соответствует переход от эпохи печатного слова к эпохе электронного, цифрового слова. Подобно тому, как в момент утраты деньгами золотого обеспечения создается возможность для раздувания необеспеченной товарами денежной массы и бурному росту экономики и к последующему ее глубокому кризису, двойной отрыв слова от Смысла и вещи создает предпосылки (поощряет) раздувания словесной массы. Деструкция точек онтологического крепления слова к вещи и к Другому приводит с тому, что раздувающийся, подобно мыльному пузырю, массив слов становится пустым, невесомым, не обеспеченным золотым запасом. Слово теперь почти не обменивается ни на золото смысла, ни на серебро реальности. Оно на них не обменивается, оно их замещает, подменяет собой. Безусловным становится само слово, а «реальность ветшающих вещей» сознается как об-условленная, данная в слове и через слово. И чем меньше слово связано со смыслом и с телом (от говорящего тела к рукописи, печатному изданию, симулятивному образу слова), тем больше оно поглощает и смысл, и вещь.
Когда-то отделение, высвобождение слова из темницы человеческого тела создало предпосылки для эмансипации индивидов, для их обособления от мира и от другого; сегодня слово стало свободным до такой степени, что, погружаясь в потоки слов, человек себя не собирает, а, напротив, теряет, отчуждаясь и от смысла, и от реальности.
Увлекшись игрой в слова, мы, как кажется, заигрались. Мы поставили на кон реальность и проиграли ее. Сегодня нами играют не вещи, а слова. Из субъектов игры мы превратились в тех, кого разыгрывает бессубъектное слово. Язык играет нами, как ветер играет судном, без руля и без ветрил блуждающим в открытом море...
Обсуждения Эволюция текста