Фильм Остров

Вот человек в окраинном монастыре, вот он молится, так живет, так живут его братья во Христе, его окружение. Никаких богословских дискуссий, никаких наставлений, доказательств. Даже не известно, есть ли Бог, о нем не говорят. Несмотря на все чудесные проявления и строгость жизни, подразумевающей искреннее полагание Бога, фильм сделан так, что не навязывает ответа. Есть Он, нет Его — неважно. Что есть безусловно, так это скупой быт, люди в поисках физического исцеления и искренняя молитва человека, поставившего на себе крест за то, что когда-то предал другого. На этом материале можно было бы отплясать как православный блокбастер, так и нравоучительный мещанский трактат. Вместо сборника цитат из жития святых Лунгин снял пронзительную притчу и не загадил ее слюнявым морализаторством. Без особого напряга сплетаются несколько подтекстов. Жизнь окраинных подвижников в некоем отдаленном северном скиту, возведенном наверняка своими руками в расцвет брежневского застоя (сделан даже намек на будущее обрастание экономическим жирком). Сейчас главное в их жизни — ограничения и смирение. Скрывшиеся от суматохи мира, они спасают души, но ориентируются в пространстве добровольного затворничества по-разному, на разных стадиях понимания своего пути. «Нормальные» монахи стремятся соблюдать правила, понимают свою цель и как будто знают, куда идти. Но среди них тот, кто игнорирует правила, кто не пытается спастись так, как требует ритуал. Монахи живут хорошей трудной жизнью, которой можно жить и в городе, а у него задача — всеми силами получить уже невозможное прощение. Получается, что духовная работа возникает как раз в состоянии полной обреченности. Как там, внутри души человека, что происходит? Там тайна, недоступная монахам, его братии. Грязный кочегар сидит в убожестве своего угла, к углу тянутся люди — «говорят, там старец живет» — это он, кочегар, облеченный даром, чтобы скрыть себя от мирян, придумывает им старца, нелицемерно рассуждая наедине с настоятелем скита, что его добродетель смердит перед Господом, да так, что мало у кого найдется хуже…

Такая вот получается алмазная сутра поморского Севера. Три монаха, три человеческих типа, три равноправных взгляда на мир.

Отец Иов (Дмитрий Дюжев). Помощник настоятеля, хозяйственник, держатель ключей от амбара, распорядитель. Понимает жизнь как исполнение порядка. Главное у него — устав. Прилежен и расторопен. Такие, как он, накапливают для монастырей прибыль, знают, что надо быть рядом с властями, когда и с кем надо поддерживать контакт. Лунгину удалось парой штрихов, точно, ну совсем не касаясь темы, показать связь РПЦ и органов советской/светской власти. Там буквально две фразы, не более того. Такие, как Иов, в зависимости от времени и места расположения «монастыря» справляются с ролью директора, у них «правда в жизни, и жизнь по правде». В смутные времена они сколачивают народные дружины, вводят «понятия» справедливости, которым следуют нормальные пацаны. Отец Иов — это если бы Космос из «Бригады» от тоски по Саше Белому ушел на путь православного подвижничества. Тот же тип, но на другой стезе.

Отец Филарет (Виктор Сухоруков). Настоятель. Опытный монах. Был на Афоне, там, где живут создатели и последние держатели исихастской практики, это мистический центр православной жизни (не путать с сакральным центром), туда попасть — в принципе редкая возможность. Даже Путин туда заехал только со второго раза, Богородица не пускала, все ведает Заступница Небесная. Так вот, Филарет знает границу правила. Он понимает, что есть разные практики монастырской жизни, видел более высокую ступень, чувствует ее, но пока не понимает, как достичь. Ищет смирения, в фильме он его находит. Знает соблазны монашеской жизни, понимает, как многие монахи засыпают в повседневности на годы. Но где силы закаливать свой дух ежедневно, неужели на это способны избранные? Он не знает. Он видит за монахом Анатолием силу и чувствует в нем корень истинной жизни. Пытается ввести его в монастырскую рутину, а то уж слишком отрывается в ангельские сферы со своим островком. И народ. Надо как-то отрегулировать паломничество. Иов и Филарет — хорошие люди, хорошие монахи. Они стоят на своем уровне, каждый реализует свой путь, и они меняются, главное, они искренни в своем убеждении. Каждый из них — целый мир. Один — такой, другой — эдакий, третий — иной. Все трое в вибрации одной молитвы.

Монах Анатолий (Петр Мамонов) тот самый кочегар. Ничего не знает. Ничего не желает. Ничем не владеет, кроме тачки для угля, кирки и лопаты. Молится и прозревает все насквозь. На острове в скиту не своевольно, как другие монахи, а силой провидения. С миром соединен только осознанием своего греха, это единственное, что не дает ему успокоиться и уйти. Между делом разбрасывает благодать людям, потому что жалеет их: изгоняет беса, исцеляет, предвидит.

Народ алчет чуда, исцеления телесного, но одновременно в него не верит ни капли. Анатолий ставит калечного ребенка на ноги в присутствии зареванной матери, говорит, останься на ночь, причаститься надо, нет, отвечает она, в институт надо на работу. Для монаха Анатолия — это некая обременительная практика, обуза, он скрывается от людской благодарности и внимания, как актер Мамонов. Этот фильм для Мамонова, а образ Мамонова как раз для этого фильма. В номере «Дядечка» его театральной монопрограммы «Мальчик Кай и Снежная Королева» есть такие слова: «Я такой дядечка особенный, я много лет просидел в пыли, так что трясти меня не надо, кто мне поверит, старенькому дядечке какому такому…» Язык «Острова» построен на церковной пасторской стилистике, насыщен евангельскими цитатами, но у Мамонова ниша юродствующего, которому положен особый стиль — юморной. Этому дядечке в кочегарке веришь безусловно, как никакому актеру. Словно щелчок по темечку — короткие, не в тему фразы, типа «отец Анатолий дрыхнет» — так он отвечает паломникам по всяким нуждам, чтоб они ждали приема или прибаутки от Иова и Филарета.

Секрет Мамонова в том, что он не играет. Каждый актер имеет харизму, играет он Гамлета или схимника, он обращается к зрителю с определенным пафосом, он вещает, несет миссию. В результате обращается как бы сверху вниз. Талантливый актер может играть, словно обращается к близкому другу, равному себе. Мамонов исчерпал всякую игру и поставил себя чуть ниже зрителя — он раб божий, несчастный бомж, а мы, зрители, его более достойные родственники. Отсюда его грубовато-откровенная манера вынутого из земли корня. За это Мамонова любят, а еще за страшную правду, изображенную на его лице. Мы видим настоящего человека — не белокурую бестию, а грязный, полоумный, беззубый человеческий ошметок, очищенный от алкоголя, фольклора и всякой пародии. Вот жизнь, а вот человек из этой жизни, который тоже не знает — а правильно ли пожил? Кочегар умирает, как должно святому изгою в собственноручно подготовленном ящике.

— Страшно умирать, отец Анатолий?

— Страшно за грехи наши тяжкие.