ОНА должна была вернуться домой через неделю, но не вернулась ни через две, ни через три, ни через много лет. Когда-нибудь это должно было случиться: ведь рано или поздно это происходит с каждым, кто произносит слово "домой" машинально и без удовольствия.
Думая не о Доме, а лишь о привычном направлении движения отсюда туда - движения, которое совершается каждый вечер вовсе не потому, что оно приятно или хотя бы полезно, а просто так надо. Вечером все идут по домам, вот и я как все.
"Я иду домой", -- говорила Валентина Билецкая едва ли не каждый вечер, вслух или про себя - но что она имела в виду? Какое-то помещение, где стояла ее кровать, не более того. Двенадцать лет назад это была комната в квартире родителей, в Полтаве на Октябрьской, прямо напротив здания КГБ. Потом - комната в Доме Студентов на Вернадского - одна, другая, третья... Потом - комната в Доме Аспиранта и Студента; потом - съемная квартира в Южно-Сахалинске на улице Горького, и наконец -- небольшой домик на окраине того же Южно-Сахалинска, купленный мужем[2] на первые крупные деньги.
В этом домике ей случалось почувствовать себя дома -- например, когда муж только-только ушел в плаванье, или, наоборот, только что вернулся и еще не успел обжиться; но проходило два-три дня, и слово "домой" снова теряло смысл. Без мужа было одиноко и страшно, с мужем - неуютно и бестолково, как на вокзале. Он заполнял собою всё жилое пространство, разбрасывал вещи, устраивал сквозняки, мял простыни, ходил, разговаривал... И сын[3], едва оперившись, уже перенимал отцовские повадки.
Не сказать, чтобы это было так уж плохо, а и сказать - так никто не поймет, даже самой себе не объяснишь, что тут такого. Все так живут, а некоторые даже ещё и хуже -- жизнь ведь не спросит: Валечка, как ты хочешь жить? Жизнь всё устроит по-своему, а ты приноравливайся, да не забывай сказать ей "спасибо" за всё, что она устроит - так, или примерно так говорил отец[4], когда Валя жаловалась ему на свои проблемы. Теперь отец умер, мать[5] осталась одна, и Валентина наконец собралась ее навестить.
Сборы растянулись на полгода: во-первых, Полтава - это очень далеко, и один лишь перелет туда-обратно требовал немалых денег, которые удалось собрать не сразу. Во-вторых, Полтава - это за границей, а на границе визовый режим, а визы (вроде бы) проставляют в загранпаспорт, а загранпаспорта нужно ждать месяц, а то и два. И, в-третьих, никакого желания ехать в Полтаву у Вали не было: там не осталось ни милых сердцу уголков, ни приятных воспоминаний - одна лишь мать, которую, в конце концов, надо навестить, потому что надо, и всё тут.
Но, в конце концов, она всё-таки собралась (не без давления со стороны мужа, которому надоели эти бесконечные сборы) и вылетела в Харьков, а оттуда утренним дизель-поездом добралась до Полтавы. Почти всю дорогу она проспала; когда проснулась, к поезду уже подплывал Южный вокзал, непривычно чистый и свежевыкрашенный, вымощенный коричневой плиткой и почти уже незнакомый (даже туалет, и тот удалось найти не сразу!). Валя приятно удивилась, обнаружив в туалете большое зеркало, горячую воду и разовые полотенца (цивилизация, однако!), и долго со вкусом приводила себя в порядок, причесывалась, подкрашивалась, запудривала мешки под глазами... Напоследок она тщательно осмотрела свое отражение и улыбнулась зеркалу. Улыбка вышла несколько вымученной и виноватой (ладно, ничего, и так сойдет), но в целом картинка в зеркале выглядела вполне удовлетворительно. Невысокая, худощавая, светловолосая, еще не старая, со вкусом одетая, жизнь повидавшая, в себе уверенная - марш-марш вперед, а то уборщица уже косит недобрым глазом и всё норовит по туфлям тряпкой пройтись!
Выйдя с вокзала, Валя привычно проигнорировала назойливых таксистов и пошла прямиком через площадь к троллейбусной остановке. Это было заведомо неправильно: такси довезло бы ее прямо к подъезду, отрезав все пути к отступлению, и ей волей-неволей пришлось бы поздороваться с соседями, подняться на второй этаж и позвонить в звонок. Троллейбус же не сворачивает к подъезду; в троллейбусе тесно и душно, а отсюда и тошнота, и тремор, и тахикардия, и прочие неприятные симптомы. Ей стало плохо еще на подъездах к Корпусному парку; родную остановку она проехала в полуобморочном состоянии, а на следующей ее под руки вывели из троллейбуса и усадили на лавку. Кто-то попытался вытащить у нее кошелек, и это сразу же привело ее в чувство: она прижала сумочку к груди, обхватила ногами большую сумку и твердо сказала, что "Скорую" вызывать не надо, спасибо, уже лучше, дальше я сама.
Но что дальше? Дальше надо было где-то отдохнуть и привести себя в порядок: не ехать же к матери в таком виде! Слегка отдышавшись, Валя поволокла свои вещи в гостиницу "Киев", обрадовалась смешным ценам и сняла номер "люкс" с ванной и телевизором. Едва закрыв за собою дверь, она, не раздеваясь, рухнула на кровать и проспала до вечера. А вечером как-то само собой решилось, что к маме она поедет завтра, а сегодня еще погуляет на свободе, в свое удовольствие.
Бродить по городу, однако, было небезопасно: вдруг кто-нибудь из знакомых заметит, а потом матери расскажет. Поэтому Валя гуляла у себя в номере, с бутылкой шустовского "Белого аиста" и молчаливым, по случаю отключенного звука, телевизором. Она очень быстро поняла, что коньяк совсем не шустовский, но как-то по инерции допила всю бутылку.
Наутро было очень плохо. Валя поправилась пивом, поспала и проснулась вечером, с твердым намерением идти к матери. Все возможные диалоги были отрепетированы еще вчера, но никакой уверенности не чувствовалось. Поэтому по дороге она заглянула в кафе "Звезда" (место запретное и манившее в юные годы) и заказала пятьдесят грамм. Потом заказ был повторен трижды, и к Вале начали цепляться какие-то кавказцы. Она спешно покинула "Звезду" и отправилась в гостиницу.
Проходя мимо "Гастронома" она вдруг подумала, что надо бы купить какой-нибудь еды. Вошла - и взгляд ее тут же упал на витрину винного отдела. Она подумала, что магазинный коньяк не должен быть таким же паленым, как во вчерашней палатке, а потому снова взяла шустовского "Белого аиста", и к нему шоколадку, шпроты, маслины и белый батон. Вечер обещал быть просто великолепным, и он исполнил свое обещание. Вале удалось на время забыть, зачем она приехала в Полтаву. В конце концов, у нее оставалось еще целых пять дней.
На следующий вечер, лежа в ванне и развлекаясь всё тем же "Белым аистом", Валя думала о том, что осталось еще целых четыре дня. На этот раз было куплено две бутылки, чтобы за добавкой не бегать, и целый блок сигарет, и до чего же хорошо было лежать вот так вот в ванне, попивая коньяк и ни о чем не думая! Впервые в жизни ей было так хорошо - ни на Сахалине, ни, тем более, у матери она не могла бы позволить себе ничего подобного.
Она и не заметила, как открылась дверь ванной, и только знакомый голос заставил ее обернуться.
-- Здравствуй, Валя! - сказала мама. - Вот ты и приехала...
-- Здравствуй, мама, -- ответила Валя. - Я еще не приехала.
-- Так ты никогда не приедешь, -- сказала мама.
-- Приеду, -- пообещала Валя. - Завтра вечером возьму и приеду.
-- Зачем?
-- Ну, знаешь... Это ведь надо, правда?
-- Если не хочешь - не надо.
-- То есть, почему это я не хочу? Я... Хотя, знаешь, ты права. И в самом деле не хочу. Не хочу, и всё тут! Не-хо-чу! Могу я хоть раз в жизни не делать то, что не хочу?
-- Попытайся, по крайней мере.
-- Нет, ну, мама, извини, это бред какой-то. Извини, я сегодня сильно много выпила. Хочешь коньяку?
-- Спасибо.
-- Спасибо-да или спасибо-нет?
-- Спасибо, нет. Не люблю коньяк. И вообще я ненадолго, всего на пару слов. Во-первых, я хочу тебе сказать, чтобы ты себя не мучила. У меня всё в порядке, помощи мне никакой не надо, и заходить ко мне тоже не надо...
-- Ну, нет, мама, ну, что ты, я к тебе завтра обязательно...
-- Заходить ко мне не надо. Я Саше напишу, что ты у меня была, и никто ничего не узнает. Отдыхай себе спокойно, как тебе нравится. Это во-первых. А, во-вторых, я хочу рассказать тебе про полковника Пшеничного[12]. Ты ведь хочешь знать про полковника Пшеничного, правда?
-- Мне уже всё равно.
-- Нет, не всё равно. Ты молчала двенадцать лет, а потом позвонила - и тут же спросила про него. Не про мое здоровье, заметь, не как дела - а сразу про полковника. Ну, так слушай:
-- Мама, ну я же сказала - всё равно, понимаешь? Всё-рав-но! Не надо, уймись, слышать ничего не хочу! Раньше надо было, понимаешь? А теперь вот всё равно, и не надо уже, и поздно, и никогда, и чёрт уже с ним, с этим полковником Пшеничным, да хоть его, хоть ничья - я это я, понимаешь? Я это я, у меня своя жизнь, и не надо лезть, не надо, моя жизнь, не твоя, не папина, не полковника какого-то, вообще моя, и ты мне ничего уже не сделаешь. Ни-че-го! Как хочу, так и буду жить, понимаешь?
--- Осторожнее, сейчас всю ванну расплещешь. Ага, вот тряпка, сейчас подотру. Ишь, поналивала! Прямо как ребенок, ей-Богу! Ну, что ты плачешь? Не хочешь - не слушай, а я тогда пойду, пожалуй. Спокойной ночи, доченька!
Мать вышла так же бесшумно, как вошла, и прикрыла за собою дверь. Пока Валя, всхлипывая и стуча зубами, выбралась из ванны, наскоро обтерлась, накинула купальный халат и выбежала в коридор, она уже, должно быть, успела спуститься в фойе, а то и на улицу выйти. Валя остановилась в коридоре, раздумывая, что же ей делать, но тут на лестнице послышались чьи-то шаги, и решение снова пришло само собой. Она юркнула в номер, налила себе еще коньяку и включила телевизор. Мелькание цветных картинок успокоило, коньяк согрел и высушил слёзы, и через пятнадцать минут она уже крепко спала.
Пробуждение было ужасным - что, впрочем, можно было предвидеть с вечера. Головная боль, дрожь во всем теле и спутанные воспоминания о какой-то гадости, то ли происшедшей наяву, то ли пригрезившейся с перепою. К счастью, в бутылке оставалось еще грамм сто, и Валентина, преодолев тошноту, трясущейся рукою влила их в себя. Сразу стало легче и в голове прояснилось настолько, что она смогла наконец трезво оценить сложившуюся ситуацию и принять единственно верное решение. Вернее, два решения: во-первых, она не пойдет к матери ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра - может быть, когда-нибудь потом, но только не в этот приезд. Во-вторых, она сейчас же уедет из Полтавы, чтобы не сидеть тут, как в клетке, и не хлестать коньяк. Уедет в Харьков, а там уж видно будет.
Валентина быстро упаковала вещи и отправилась сдавать номер. Администраторши на месте не оказалось, и она не стала ее дожидаться: слава Богу, всё уже оплачено, никто никому ничего не должен. Просто повесить ключ на гвоздик - и прощай, родная Полтава!
Приехав на вокзал, она обнаружила, что забыла в гостинице свой российский паспорт. Но возвращаться за ним не стала: поезд уходил через полчаса, а следующий был лишь завтра утром, и еще одна ночь в Полтаве стала бы для нее слишком тяжелым испытанием. В конце концов, у нее остался загранпаспорт, а это тоже документ, ничем не хуже, а может, даже лучше. И Бог с ним, с российским паспортом: когда-нибудь его отошлют по месту прописки, или не отошлют, какая разница. Большего бы горя не было.
В Харькове Валентина сдала билет до Южно-Сахалинска, сняла квартиру и купила газету бесплатных объявлений. "Агентство "Оберон" ищет сотрудницу с хорошим знанием немецкого языка" - ну, что ж, немецкий она знала кое-как, но попробовать стоило.
В агентстве ей задали несколько обязательных вопросов - чисто для проформы, ничем особо не интересуясь - а потом включили видеокассету и попросили перевести. На кассете какой-то немец, красуясь, рассказывал о себе. Валентина понимала с пятого на десятое, но переводила бегло и гладко, заполняя непонятные места своими собственными фантазиями. Хозяйка агентства чрезвычайно обрадовалась и вручила ей целую кипу таких кассет. Недели две Валентина сутками напролет сидела в студии и дублировала их; потом неделю отдыхала, а потом пришли новые кассеты.
Прошел год, за ним другой - а Валентина всё еще работала в "Обероне". За это время она ни разу не позвонила ни матери, ни мужу, и не мучилась по этому поводу. В конце концов, если бы она была кому-то небезразлична, ее бы давно нашли - она ведь не скрывалась и не меняла паспортных данных. К тому же, и работы было невпроворот. Агентство занималось устройством международных браков, кассеты с видеоанонсами поступали часто, а еще приходилось вести курсы немецкого языка для невест, участвовать в переговорах с женихами, вести переписку и даже пару раз съездить в Германию по делам фирмы. И, кроме всего прочего, в жизни Валентины появился Пауль Вайс.
Пауль был коллегой ее начальства: он держал такое же брачное агентство, но не в реальном мире, а Интернете. Переписка с ним довольно быстро утратила официальный характер, и Пауль сделал то, чего до сих пор не удавалось никому на свете: он постепенно научил Валентину немецкому языку. Теперь она уже не потела перед важными переговорами и не фантазировала в студии - теперь она была специалистом высокого класса, и скоро ей стало тесно в Харькове. К чему, спрашивается, торчать в этом грязном сером городе, когда на руках у тебя еще не просроченный загранпаспорт, а в сумочке - кредитная карточка Visa с суммой, которой вполне хватит на первое время? Валентина написала об этом Паулю, и он ее поддержал. И даже более того - он предложил ей работу! "На первое время", -- писал он, но по тону сообщения было понятно, что он заинтересован в ней не только как работодатель.
Пауль жил в славном вестфальском городке Эйленбах, компактном и опрятном, как все германские поселения такого рода. Он уже присылал Валентине свои фотографии, так что его внешность не оказалась для нее сюрпризом. Впрочем, никакого сугубого уродства в нем не было: ну, маловат, лысоват, полноват - подумаешь! Зато у него были добрые глаза и приятный голос. И самое главное - он не был скуп!
По крайней мере, первое время. Когда он прожил с Валентиной полгода, жлобство поперло из него как сено из дырявого мешка; но Валентина сделала вид, что охладевает к нему, и он снова ринулся завоевывать ее внимание. Он был очень простой, этот Пауль, он ничего не понимал в женских хитростях, и построить его оказалось проще простого. Валентина даже приучила его смотреть телевизор без звука, а он подсадил на это дело нескольких своих товарищей. Кто-то из них потом обнаружил, что такой способ общения с телеящиком - не что иное как продвинутая буддийская медитация, описанная у русского писателя Пелевина. С тех пор Валентину очень зауважали и стали считать "мистической женщиной".
Пауль целыми днями толокся дома, но ничуть не напрягал Валентину. Он жил в четырехкомнатном коттедже, после завтрака запирался в своем кабинете и до ужина не подавал никаких признаков жизни. Ровно в два часа дня Валентина приносила ему обед, и он ел прямо за дисплеем, стуча по клавиатуре левой рукой. В пятницу он шабашил в шестнадцать ноль ноль, одевался и уходил в интернет-кафе общаться с друзьями. Всякий раз он приглашал туда Валентину, но она ходила крайне неохотно: друзья у Пауля были скучные и напрочь компьютеризованные, а подруги смотрели на нее как на врага народа. Впрочем, Валентина вовсе не нуждалась в их обществе: ей хватало и одного Пауля.
Она хорошо понимала, что такой вот Пауль возможен только в этой стране. В России он был бы несчастным и задерганным лохом, которого обманывали бы на каждом шагу, при его-то доверчивости и, честно говоря, некоторой туповатости. А здесь он - преуспевающий бизнесмен, он состоятелен, уверен в себе, улыбается, дарит подарки, говорит "майн шэтцхен" и "майне зюсэ". И даже его округлый волосатый животик выглядит мило и сексуально.
Пауль Вайс так и не смог (или не захотел) запомнить паспортную фамилию Валентины. Когда он сердился или, наоборот, шутил, он называл ее "фройляйн Браун" -- по девичьей фамилии ее матери. Как-то раз он сказал: "фройляйн Браун мус айнмаль Вайс верден" -- как-то осторожно, вроде бы в шутку, но чувствовалось, что в следующий раз он заговорит об этом всерьез.
Валентина не была готова к такому разговору. Она давно уже прижилась в Эйленбахе, привыкла к Паулю и не возражала, когда соседи называли ее "фрау Вайс" - в сущности, та же Билецкая, только по-немецки. Она почти разучилась думать по-русски, перестала следить за курсом доллара и забыла, где лежит ее паспорт - она жила как жилось, ей было хорошо, и Паулю, видать, было хорошо с нею, раз он предложил зарегистрировать брак. И Валентина была бы рада безмерно, но вот беда: ей ведь нужно сперва развестись с Алексеем, и тут уж волей-неволей придется с ним общаться, что-то объяснять, как-то оправдываться... Им ведь никак не втолкуешь, что каждая женщина имеет право на свое маленькое личное счастье, даже если для этого приходится иногда бросить на произвол судьбы и мужа, и сына, и престарелую (к тому же, недавно овдовевшую) мать. Для них твое личное счастье - всё равно что дезертирство с фронта, и они всегда готовы судить его по законам военного времени, потому что сами они всю жизнь воюют непонятно с кем и непонятно за что, и детей своих тому же учат. Стоит лишь напомнить им о себе - и война придет сюда, нарушит устоявшийся мирный быт, заставит обороняться и атаковать, маневрировать и искать союзников, и победа в ней будет неотличима от поражения.
Возможно, Валентина чересчур сгущала краски, вспоминая о своей покинутой родине; не исключено, что германские СМИ (в виде радионовостей, которые Пауль регулярно слушал за завтраком) окончательно запудрили ей мозги - но развод с гражданином РФ постепенно стал казаться ей непреодолимым препятствием на пути к законному благополучию. Пауль еще несколько раз намекал на то, что неплохо бы оформить сложившиеся отношения, но Валентина делала вид, что не понимает намеков или, по крайней мере, не принимает их всерьез. Наконец Пауль не выдержал и сделал ей официальное предложение.
Случилось это за завтраком, а поводом послужило сообщение о проекте ужесточения санкций против незаконных иммигрантов. Услышав его, Пауль нахмурился и сказал:
-- Если они примут этот закон, у нас будут большие проблемы. По-моему, нам пора зарегистрировать брак, чтобы ты могла получить гражданство.
-- Пауль, не волнуйся, -- ответила Валентина. - Этот закон не пройдет: левые за него голосовать не будут, а зеленые тем более. Помнишь, в прошлом году что-то такое уже предлагали, и...
Тут она осеклась, потому что Пауль пристально посмотрел ей в глаза. Повисла тишина. Валентина отвела взгляд, а Пауль спросил:
-- Дорогая, скажи честно: почему ты не хочешь выходить за меня замуж?
Валентина поняла, что не сможет сейчас, вот так сразу, выдумать причину, которая звучала бы убедительно и, в то же время, не обидно для Пауля. Надо было подумать об этом раньше, на досуге - а теперь ей ничего больше не оставалось, кроме как сказать всю правду. И она, тяжело вздохнув, поведала Паулю о своих невидимых миру проблемах.
Пауль был не то что удивлен - мягкое русское "удивление" и рядом не лежало с чувством, отразившимся на его лице. Скорее, то был танковый немецкий "юберрашунг" или даже каменный английский "астонишмэнт". Он только и смог вымолвить:
-- Неужели ты до сих пор ничего не знаешь?
-- Чего? Что я должна знать? - насторожилась Валентина.
Пауль не стал ей ничего объяснять, а просто встал и вышел из столовой, оставив Валентину в полном недоумении. Через пару минут он вернулся и торжественно вручил ей заверенную копию справки о расторжении брака между Алексеем и Валентиной Билецкими "по причине смерти одного из супругов".
Взглянув на этот документ, Валентина слегка побледнела.
-- Алексей умер? - спросила она.
-- Нет, моя сладкая, -- улыбнулся Пауль. - Надеюсь, что с ним всё в порядке. Это ты умерла, давно, еще до нашего знакомства. И я был уверен, что ты об этом знаешь.
На стол легла еще одна справка - о смерти Валентины Билецкой. Тут уж настал ее черед удивляться, не по-немецки, а по-нашенски, с отвисшей челюстью и тупизной на лице. Правда, она быстро совладала с собой, хмыкнула, зачем-то намотала локон на палец и произнесла по-русски:
-- Ну, что ж: умерла так умерла!
По-немецки это вышло бы вдвое длиннее и совсем не смешно, даже если пересказать Паулю весь анекдот: он бы, как всегда, вежливо хихикнул и ничего не понял. Потому-то Валентина и не стала ничего переводить, а лишь взяла своего немца за руку, взглянула ему в глаза и сказала:
-- Спасибо, Пауль! Ты - самый лучший!
И Пауль широко улыбнулся ей в ответ.
"Я иду домой", -- говорила Валентина Билецкая едва ли не каждый вечер, вслух или про себя - но что она имела в виду? Какое-то помещение, где стояла ее кровать, не более того. Двенадцать лет назад это была комната в квартире родителей, в Полтаве на Октябрьской, прямо напротив здания КГБ. Потом - комната в Доме Студентов на Вернадского - одна, другая, третья... Потом - комната в Доме Аспиранта и Студента; потом - съемная квартира в Южно-Сахалинске на улице Горького, и наконец -- небольшой домик на окраине того же Южно-Сахалинска, купленный мужем[2] на первые крупные деньги.
В этом домике ей случалось почувствовать себя дома -- например, когда муж только-только ушел в плаванье, или, наоборот, только что вернулся и еще не успел обжиться; но проходило два-три дня, и слово "домой" снова теряло смысл. Без мужа было одиноко и страшно, с мужем - неуютно и бестолково, как на вокзале. Он заполнял собою всё жилое пространство, разбрасывал вещи, устраивал сквозняки, мял простыни, ходил, разговаривал... И сын[3], едва оперившись, уже перенимал отцовские повадки.
Не сказать, чтобы это было так уж плохо, а и сказать - так никто не поймет, даже самой себе не объяснишь, что тут такого. Все так живут, а некоторые даже ещё и хуже -- жизнь ведь не спросит: Валечка, как ты хочешь жить? Жизнь всё устроит по-своему, а ты приноравливайся, да не забывай сказать ей "спасибо" за всё, что она устроит - так, или примерно так говорил отец[4], когда Валя жаловалась ему на свои проблемы. Теперь отец умер, мать[5] осталась одна, и Валентина наконец собралась ее навестить.
Сборы растянулись на полгода: во-первых, Полтава - это очень далеко, и один лишь перелет туда-обратно требовал немалых денег, которые удалось собрать не сразу. Во-вторых, Полтава - это за границей, а на границе визовый режим, а визы (вроде бы) проставляют в загранпаспорт, а загранпаспорта нужно ждать месяц, а то и два. И, в-третьих, никакого желания ехать в Полтаву у Вали не было: там не осталось ни милых сердцу уголков, ни приятных воспоминаний - одна лишь мать, которую, в конце концов, надо навестить, потому что надо, и всё тут.
Но, в конце концов, она всё-таки собралась (не без давления со стороны мужа, которому надоели эти бесконечные сборы) и вылетела в Харьков, а оттуда утренним дизель-поездом добралась до Полтавы. Почти всю дорогу она проспала; когда проснулась, к поезду уже подплывал Южный вокзал, непривычно чистый и свежевыкрашенный, вымощенный коричневой плиткой и почти уже незнакомый (даже туалет, и тот удалось найти не сразу!). Валя приятно удивилась, обнаружив в туалете большое зеркало, горячую воду и разовые полотенца (цивилизация, однако!), и долго со вкусом приводила себя в порядок, причесывалась, подкрашивалась, запудривала мешки под глазами... Напоследок она тщательно осмотрела свое отражение и улыбнулась зеркалу. Улыбка вышла несколько вымученной и виноватой (ладно, ничего, и так сойдет), но в целом картинка в зеркале выглядела вполне удовлетворительно. Невысокая, худощавая, светловолосая, еще не старая, со вкусом одетая, жизнь повидавшая, в себе уверенная - марш-марш вперед, а то уборщица уже косит недобрым глазом и всё норовит по туфлям тряпкой пройтись!
Выйдя с вокзала, Валя привычно проигнорировала назойливых таксистов и пошла прямиком через площадь к троллейбусной остановке. Это было заведомо неправильно: такси довезло бы ее прямо к подъезду, отрезав все пути к отступлению, и ей волей-неволей пришлось бы поздороваться с соседями, подняться на второй этаж и позвонить в звонок. Троллейбус же не сворачивает к подъезду; в троллейбусе тесно и душно, а отсюда и тошнота, и тремор, и тахикардия, и прочие неприятные симптомы. Ей стало плохо еще на подъездах к Корпусному парку; родную остановку она проехала в полуобморочном состоянии, а на следующей ее под руки вывели из троллейбуса и усадили на лавку. Кто-то попытался вытащить у нее кошелек, и это сразу же привело ее в чувство: она прижала сумочку к груди, обхватила ногами большую сумку и твердо сказала, что "Скорую" вызывать не надо, спасибо, уже лучше, дальше я сама.
Но что дальше? Дальше надо было где-то отдохнуть и привести себя в порядок: не ехать же к матери в таком виде! Слегка отдышавшись, Валя поволокла свои вещи в гостиницу "Киев", обрадовалась смешным ценам и сняла номер "люкс" с ванной и телевизором. Едва закрыв за собою дверь, она, не раздеваясь, рухнула на кровать и проспала до вечера. А вечером как-то само собой решилось, что к маме она поедет завтра, а сегодня еще погуляет на свободе, в свое удовольствие.
Бродить по городу, однако, было небезопасно: вдруг кто-нибудь из знакомых заметит, а потом матери расскажет. Поэтому Валя гуляла у себя в номере, с бутылкой шустовского "Белого аиста" и молчаливым, по случаю отключенного звука, телевизором. Она очень быстро поняла, что коньяк совсем не шустовский, но как-то по инерции допила всю бутылку.
Наутро было очень плохо. Валя поправилась пивом, поспала и проснулась вечером, с твердым намерением идти к матери. Все возможные диалоги были отрепетированы еще вчера, но никакой уверенности не чувствовалось. Поэтому по дороге она заглянула в кафе "Звезда" (место запретное и манившее в юные годы) и заказала пятьдесят грамм. Потом заказ был повторен трижды, и к Вале начали цепляться какие-то кавказцы. Она спешно покинула "Звезду" и отправилась в гостиницу.
Проходя мимо "Гастронома" она вдруг подумала, что надо бы купить какой-нибудь еды. Вошла - и взгляд ее тут же упал на витрину винного отдела. Она подумала, что магазинный коньяк не должен быть таким же паленым, как во вчерашней палатке, а потому снова взяла шустовского "Белого аиста", и к нему шоколадку, шпроты, маслины и белый батон. Вечер обещал быть просто великолепным, и он исполнил свое обещание. Вале удалось на время забыть, зачем она приехала в Полтаву. В конце концов, у нее оставалось еще целых пять дней.
На следующий вечер, лежа в ванне и развлекаясь всё тем же "Белым аистом", Валя думала о том, что осталось еще целых четыре дня. На этот раз было куплено две бутылки, чтобы за добавкой не бегать, и целый блок сигарет, и до чего же хорошо было лежать вот так вот в ванне, попивая коньяк и ни о чем не думая! Впервые в жизни ей было так хорошо - ни на Сахалине, ни, тем более, у матери она не могла бы позволить себе ничего подобного.
Она и не заметила, как открылась дверь ванной, и только знакомый голос заставил ее обернуться.
-- Здравствуй, Валя! - сказала мама. - Вот ты и приехала...
-- Здравствуй, мама, -- ответила Валя. - Я еще не приехала.
-- Так ты никогда не приедешь, -- сказала мама.
-- Приеду, -- пообещала Валя. - Завтра вечером возьму и приеду.
-- Зачем?
-- Ну, знаешь... Это ведь надо, правда?
-- Если не хочешь - не надо.
-- То есть, почему это я не хочу? Я... Хотя, знаешь, ты права. И в самом деле не хочу. Не хочу, и всё тут! Не-хо-чу! Могу я хоть раз в жизни не делать то, что не хочу?
-- Попытайся, по крайней мере.
-- Нет, ну, мама, извини, это бред какой-то. Извини, я сегодня сильно много выпила. Хочешь коньяку?
-- Спасибо.
-- Спасибо-да или спасибо-нет?
-- Спасибо, нет. Не люблю коньяк. И вообще я ненадолго, всего на пару слов. Во-первых, я хочу тебе сказать, чтобы ты себя не мучила. У меня всё в порядке, помощи мне никакой не надо, и заходить ко мне тоже не надо...
-- Ну, нет, мама, ну, что ты, я к тебе завтра обязательно...
-- Заходить ко мне не надо. Я Саше напишу, что ты у меня была, и никто ничего не узнает. Отдыхай себе спокойно, как тебе нравится. Это во-первых. А, во-вторых, я хочу рассказать тебе про полковника Пшеничного[12]. Ты ведь хочешь знать про полковника Пшеничного, правда?
-- Мне уже всё равно.
-- Нет, не всё равно. Ты молчала двенадцать лет, а потом позвонила - и тут же спросила про него. Не про мое здоровье, заметь, не как дела - а сразу про полковника. Ну, так слушай:
-- Мама, ну я же сказала - всё равно, понимаешь? Всё-рав-но! Не надо, уймись, слышать ничего не хочу! Раньше надо было, понимаешь? А теперь вот всё равно, и не надо уже, и поздно, и никогда, и чёрт уже с ним, с этим полковником Пшеничным, да хоть его, хоть ничья - я это я, понимаешь? Я это я, у меня своя жизнь, и не надо лезть, не надо, моя жизнь, не твоя, не папина, не полковника какого-то, вообще моя, и ты мне ничего уже не сделаешь. Ни-че-го! Как хочу, так и буду жить, понимаешь?
--- Осторожнее, сейчас всю ванну расплещешь. Ага, вот тряпка, сейчас подотру. Ишь, поналивала! Прямо как ребенок, ей-Богу! Ну, что ты плачешь? Не хочешь - не слушай, а я тогда пойду, пожалуй. Спокойной ночи, доченька!
Мать вышла так же бесшумно, как вошла, и прикрыла за собою дверь. Пока Валя, всхлипывая и стуча зубами, выбралась из ванны, наскоро обтерлась, накинула купальный халат и выбежала в коридор, она уже, должно быть, успела спуститься в фойе, а то и на улицу выйти. Валя остановилась в коридоре, раздумывая, что же ей делать, но тут на лестнице послышались чьи-то шаги, и решение снова пришло само собой. Она юркнула в номер, налила себе еще коньяку и включила телевизор. Мелькание цветных картинок успокоило, коньяк согрел и высушил слёзы, и через пятнадцать минут она уже крепко спала.
Пробуждение было ужасным - что, впрочем, можно было предвидеть с вечера. Головная боль, дрожь во всем теле и спутанные воспоминания о какой-то гадости, то ли происшедшей наяву, то ли пригрезившейся с перепою. К счастью, в бутылке оставалось еще грамм сто, и Валентина, преодолев тошноту, трясущейся рукою влила их в себя. Сразу стало легче и в голове прояснилось настолько, что она смогла наконец трезво оценить сложившуюся ситуацию и принять единственно верное решение. Вернее, два решения: во-первых, она не пойдет к матери ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра - может быть, когда-нибудь потом, но только не в этот приезд. Во-вторых, она сейчас же уедет из Полтавы, чтобы не сидеть тут, как в клетке, и не хлестать коньяк. Уедет в Харьков, а там уж видно будет.
Валентина быстро упаковала вещи и отправилась сдавать номер. Администраторши на месте не оказалось, и она не стала ее дожидаться: слава Богу, всё уже оплачено, никто никому ничего не должен. Просто повесить ключ на гвоздик - и прощай, родная Полтава!
Приехав на вокзал, она обнаружила, что забыла в гостинице свой российский паспорт. Но возвращаться за ним не стала: поезд уходил через полчаса, а следующий был лишь завтра утром, и еще одна ночь в Полтаве стала бы для нее слишком тяжелым испытанием. В конце концов, у нее остался загранпаспорт, а это тоже документ, ничем не хуже, а может, даже лучше. И Бог с ним, с российским паспортом: когда-нибудь его отошлют по месту прописки, или не отошлют, какая разница. Большего бы горя не было.
В Харькове Валентина сдала билет до Южно-Сахалинска, сняла квартиру и купила газету бесплатных объявлений. "Агентство "Оберон" ищет сотрудницу с хорошим знанием немецкого языка" - ну, что ж, немецкий она знала кое-как, но попробовать стоило.
В агентстве ей задали несколько обязательных вопросов - чисто для проформы, ничем особо не интересуясь - а потом включили видеокассету и попросили перевести. На кассете какой-то немец, красуясь, рассказывал о себе. Валентина понимала с пятого на десятое, но переводила бегло и гладко, заполняя непонятные места своими собственными фантазиями. Хозяйка агентства чрезвычайно обрадовалась и вручила ей целую кипу таких кассет. Недели две Валентина сутками напролет сидела в студии и дублировала их; потом неделю отдыхала, а потом пришли новые кассеты.
Прошел год, за ним другой - а Валентина всё еще работала в "Обероне". За это время она ни разу не позвонила ни матери, ни мужу, и не мучилась по этому поводу. В конце концов, если бы она была кому-то небезразлична, ее бы давно нашли - она ведь не скрывалась и не меняла паспортных данных. К тому же, и работы было невпроворот. Агентство занималось устройством международных браков, кассеты с видеоанонсами поступали часто, а еще приходилось вести курсы немецкого языка для невест, участвовать в переговорах с женихами, вести переписку и даже пару раз съездить в Германию по делам фирмы. И, кроме всего прочего, в жизни Валентины появился Пауль Вайс.
Пауль был коллегой ее начальства: он держал такое же брачное агентство, но не в реальном мире, а Интернете. Переписка с ним довольно быстро утратила официальный характер, и Пауль сделал то, чего до сих пор не удавалось никому на свете: он постепенно научил Валентину немецкому языку. Теперь она уже не потела перед важными переговорами и не фантазировала в студии - теперь она была специалистом высокого класса, и скоро ей стало тесно в Харькове. К чему, спрашивается, торчать в этом грязном сером городе, когда на руках у тебя еще не просроченный загранпаспорт, а в сумочке - кредитная карточка Visa с суммой, которой вполне хватит на первое время? Валентина написала об этом Паулю, и он ее поддержал. И даже более того - он предложил ей работу! "На первое время", -- писал он, но по тону сообщения было понятно, что он заинтересован в ней не только как работодатель.
Пауль жил в славном вестфальском городке Эйленбах, компактном и опрятном, как все германские поселения такого рода. Он уже присылал Валентине свои фотографии, так что его внешность не оказалась для нее сюрпризом. Впрочем, никакого сугубого уродства в нем не было: ну, маловат, лысоват, полноват - подумаешь! Зато у него были добрые глаза и приятный голос. И самое главное - он не был скуп!
По крайней мере, первое время. Когда он прожил с Валентиной полгода, жлобство поперло из него как сено из дырявого мешка; но Валентина сделала вид, что охладевает к нему, и он снова ринулся завоевывать ее внимание. Он был очень простой, этот Пауль, он ничего не понимал в женских хитростях, и построить его оказалось проще простого. Валентина даже приучила его смотреть телевизор без звука, а он подсадил на это дело нескольких своих товарищей. Кто-то из них потом обнаружил, что такой способ общения с телеящиком - не что иное как продвинутая буддийская медитация, описанная у русского писателя Пелевина. С тех пор Валентину очень зауважали и стали считать "мистической женщиной".
Пауль целыми днями толокся дома, но ничуть не напрягал Валентину. Он жил в четырехкомнатном коттедже, после завтрака запирался в своем кабинете и до ужина не подавал никаких признаков жизни. Ровно в два часа дня Валентина приносила ему обед, и он ел прямо за дисплеем, стуча по клавиатуре левой рукой. В пятницу он шабашил в шестнадцать ноль ноль, одевался и уходил в интернет-кафе общаться с друзьями. Всякий раз он приглашал туда Валентину, но она ходила крайне неохотно: друзья у Пауля были скучные и напрочь компьютеризованные, а подруги смотрели на нее как на врага народа. Впрочем, Валентина вовсе не нуждалась в их обществе: ей хватало и одного Пауля.
Она хорошо понимала, что такой вот Пауль возможен только в этой стране. В России он был бы несчастным и задерганным лохом, которого обманывали бы на каждом шагу, при его-то доверчивости и, честно говоря, некоторой туповатости. А здесь он - преуспевающий бизнесмен, он состоятелен, уверен в себе, улыбается, дарит подарки, говорит "майн шэтцхен" и "майне зюсэ". И даже его округлый волосатый животик выглядит мило и сексуально.
Пауль Вайс так и не смог (или не захотел) запомнить паспортную фамилию Валентины. Когда он сердился или, наоборот, шутил, он называл ее "фройляйн Браун" -- по девичьей фамилии ее матери. Как-то раз он сказал: "фройляйн Браун мус айнмаль Вайс верден" -- как-то осторожно, вроде бы в шутку, но чувствовалось, что в следующий раз он заговорит об этом всерьез.
Валентина не была готова к такому разговору. Она давно уже прижилась в Эйленбахе, привыкла к Паулю и не возражала, когда соседи называли ее "фрау Вайс" - в сущности, та же Билецкая, только по-немецки. Она почти разучилась думать по-русски, перестала следить за курсом доллара и забыла, где лежит ее паспорт - она жила как жилось, ей было хорошо, и Паулю, видать, было хорошо с нею, раз он предложил зарегистрировать брак. И Валентина была бы рада безмерно, но вот беда: ей ведь нужно сперва развестись с Алексеем, и тут уж волей-неволей придется с ним общаться, что-то объяснять, как-то оправдываться... Им ведь никак не втолкуешь, что каждая женщина имеет право на свое маленькое личное счастье, даже если для этого приходится иногда бросить на произвол судьбы и мужа, и сына, и престарелую (к тому же, недавно овдовевшую) мать. Для них твое личное счастье - всё равно что дезертирство с фронта, и они всегда готовы судить его по законам военного времени, потому что сами они всю жизнь воюют непонятно с кем и непонятно за что, и детей своих тому же учат. Стоит лишь напомнить им о себе - и война придет сюда, нарушит устоявшийся мирный быт, заставит обороняться и атаковать, маневрировать и искать союзников, и победа в ней будет неотличима от поражения.
Возможно, Валентина чересчур сгущала краски, вспоминая о своей покинутой родине; не исключено, что германские СМИ (в виде радионовостей, которые Пауль регулярно слушал за завтраком) окончательно запудрили ей мозги - но развод с гражданином РФ постепенно стал казаться ей непреодолимым препятствием на пути к законному благополучию. Пауль еще несколько раз намекал на то, что неплохо бы оформить сложившиеся отношения, но Валентина делала вид, что не понимает намеков или, по крайней мере, не принимает их всерьез. Наконец Пауль не выдержал и сделал ей официальное предложение.
Случилось это за завтраком, а поводом послужило сообщение о проекте ужесточения санкций против незаконных иммигрантов. Услышав его, Пауль нахмурился и сказал:
-- Если они примут этот закон, у нас будут большие проблемы. По-моему, нам пора зарегистрировать брак, чтобы ты могла получить гражданство.
-- Пауль, не волнуйся, -- ответила Валентина. - Этот закон не пройдет: левые за него голосовать не будут, а зеленые тем более. Помнишь, в прошлом году что-то такое уже предлагали, и...
Тут она осеклась, потому что Пауль пристально посмотрел ей в глаза. Повисла тишина. Валентина отвела взгляд, а Пауль спросил:
-- Дорогая, скажи честно: почему ты не хочешь выходить за меня замуж?
Валентина поняла, что не сможет сейчас, вот так сразу, выдумать причину, которая звучала бы убедительно и, в то же время, не обидно для Пауля. Надо было подумать об этом раньше, на досуге - а теперь ей ничего больше не оставалось, кроме как сказать всю правду. И она, тяжело вздохнув, поведала Паулю о своих невидимых миру проблемах.
Пауль был не то что удивлен - мягкое русское "удивление" и рядом не лежало с чувством, отразившимся на его лице. Скорее, то был танковый немецкий "юберрашунг" или даже каменный английский "астонишмэнт". Он только и смог вымолвить:
-- Неужели ты до сих пор ничего не знаешь?
-- Чего? Что я должна знать? - насторожилась Валентина.
Пауль не стал ей ничего объяснять, а просто встал и вышел из столовой, оставив Валентину в полном недоумении. Через пару минут он вернулся и торжественно вручил ей заверенную копию справки о расторжении брака между Алексеем и Валентиной Билецкими "по причине смерти одного из супругов".
Взглянув на этот документ, Валентина слегка побледнела.
-- Алексей умер? - спросила она.
-- Нет, моя сладкая, -- улыбнулся Пауль. - Надеюсь, что с ним всё в порядке. Это ты умерла, давно, еще до нашего знакомства. И я был уверен, что ты об этом знаешь.
На стол легла еще одна справка - о смерти Валентины Билецкой. Тут уж настал ее черед удивляться, не по-немецки, а по-нашенски, с отвисшей челюстью и тупизной на лице. Правда, она быстро совладала с собой, хмыкнула, зачем-то намотала локон на палец и произнесла по-русски:
-- Ну, что ж: умерла так умерла!
По-немецки это вышло бы вдвое длиннее и совсем не смешно, даже если пересказать Паулю весь анекдот: он бы, как всегда, вежливо хихикнул и ничего не понял. Потому-то Валентина и не стала ничего переводить, а лишь взяла своего немца за руку, взглянула ему в глаза и сказала:
-- Спасибо, Пауль! Ты - самый лучший!
И Пауль широко улыбнулся ей в ответ.
Обсуждения Стихи и гонки