Прижат я к стене

Незваным гостем на чужом пиру
Стою одна, грущу в углу.
Не для меня здесь музыка и свет.
Меня здесь вовсе, как бы, нет.
Себя заставила прийти сюда.
Пусть лучше буду я в толпе одна,
Чем дома среди мрачных стен,
Где не дождаться перемен.
Напрасно открываю двери и окно,
Забыта счастьем, не придет оно.
Украсть чужое счастье не хочу,
Я просто по долгам своим плачу.
Быть может, душу одинокую найду,
Чужую, как и я, на том пиру.
Вдруг радость невзначай прольют,
Веселья капли на меня падут...

Тот залив, где с тобой мы гуляли,
заметает немая пурга.
И фиалки любила не я ли?
Все ушло, но не ясно куда?

Нам не свидеться больше, наверно.
Ожидания тщетны мои.
Изгибаясь удавом химерным,
лед со мной заключает пари.

По хрустящему насту к обрыву,
где над взморьем взмывают орлы,
проберусь, но ведь если и прыгну,
то занозу не выну, увы...

Над возвышенными куполами
растекалась капелью гуашь.
И надрывной стеною стенаний
измеряла унынья витраж.

Клад заморенных голодом истин...

Беспросветно три дня
Хлещет дождь за окном.
Не поймешь ты меня
И уверен лишь в том –
Между нами легла
Разногласья стена.
Возрастает она,
И дождя тут вина.

Льется песня дождя,
Монотонно звучит.
Не поймешь ты меня,
Нервно сердце стучит.
Ранят душу слова.
Мысль кружится одна:
Может я не права,
И обиды все зря.

Мне не мог бы никто
Объяснить, что со мной.
До конца далеко
Нашей ссоре пустой.
Дружен дождь проливной
С грустью, даже с таской.
Соглашусь я с тобой,
Что всему он...

Разбить все стены, все преграды.
Бежать дорогой лишь одной.
Бежать к тебе, к одной, прекрасной.
Любимой, милой и родной.

Но ты закрыла все ворота.
Не подступится мне к тебе.
Ты не откроешь своё сердце.
Закрылась ты в самой себе.

Четыре стены и пустота,
А тишина надо мной смеется.
От счастья остались два мокрых следа,
От счастья, что нежно любовью зовется.
Две верных подруги, печаль и тоска,
Вальсируют в доме весь вечер и ночью,
Бессонницы тихо взмахнула рука,
Глаза не сомкнуть, даже если захочешь.
Так где же ты утро, и солнце, и свет,
Я маски примерю: улыбку и радость,
И миру начну улыбаться в ответ,
Чтоб только не видеть притворную жалость.

Я Женщина в портрете на стене,
В причудливых зеркальных отраженьях,
В кошмарном или романтичном сне,
И в лунном свете в призрачных виденьях.

Под каждой маской я в игре теней,
Во вкусе приторном вина со дна бокала,
В безумной череде ночей и дней,
На лезвии надежного кинжала.

Во вкусе кофе, крепким, с миндалем,
В запахе амбры с мускусом, чуть слышным,
В созревшем яблоке, надкусанным грехом,
В стихах и в музыке – поэты ночью слышат.

В дразнящем запахе распущенных волос
И в...

Измельчённость тишины
Протыкает бок стены
Жар измученного дня
Солнцегривого огня
Очертив тенями страх
Остывает на щеках
Подворотен пустоты
Надвигаясь на кусты

Тишина стучит в окно…
Наплывает на сукно…
Тишина сползает вниз…
Зацепившись за карниз
Где мы, что мы, тишина
Обречённости бездна
Обволакивает мир
Как растаявший пломбир…
И кривляется луна
Кругло губа и праздна
И сутулит неба свод спины сосен
Чёрный кот засыпает небеса
Засыпают полчаса, час и два и даже три…
Ночь...

День прожит на задворках у Судьбы.
Ступеньки. Стены серые тюрьмы.
И каждый камень говорит здесь мне,
как узники кричали в тишине.

В ответ им усмехались палачи.
Всё тщетно, безъязыкий, замолчи.
И молча мы поднялись на костёр,
огонь здесь вёл с дровами разговор.

Не так ли мы бессильны в кандалах?
А сила – в нерастраченных словах.
Стук капель, темь, тяжёлый долгий взгляд.
И белый порошок кристальный – яд.

Яд обрывает вмиг накал игры.
Яд убивает новые миры.
Яд обнажает мысль, её...

Что им снится, стенам рубленым,
Потолкам, что нас сроднили?
Дом стоит, по-русски убранный
С белой печью посредине.

На окошках капли пара,
Ветер бегает по ставням.
Утром — чай из самовара,
Каравай на стол поставлен.

Свежий хлеб, любимый всеми
Пахнет ветром, житом, зноем.
Кто-то вдруг заходит в сени:
«Распишитесь — заказное!»

Пар у притолки клубится,
Холодком бежит по полу.
Две девчонки, две сестрицы
По утрам уходят в школу.

Вьётся стежка за ограду
Дальше — путь прямой и...

У меня есть четыре стены, вариации
мыслей из мятой желтой газетной бумаги,
модель поведения к каждому шороху, куча абстракций
и абстиненций. И все это есть, и все это надо

учесть, когда утро раздует угли и потащит
тело в обойму общего хода времени,
где часов гильотина, не зная пощады, накапает в вену
кислый раствор из подачек скромного счастья.

За мной оседает дымка души, грозящая смертью
и адским борщом на закуску, за мной разливается море
ошибок и проб, январской тоски и слабости...